Текст книги "Простые люди"
Автор книги: Михаил Самунин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Федор медлил со сдачей тракторного парка. Он находил десятки незавершенных дел в Красном Куте. Порой ему казалось, что он поступил необдуманно, дав согласие на переход в Супутинскую МТС.
Медлил он с отъездом еще и потому, что в Красном Куте многое, по его мнению, оставалось недоделанным.
По вечерам он терпеливо обучал Сашку, зная, что тот должен остаться за механика. Он учил его ремонту электрооборудования. Сашка воспринимал туго, но зато – это Федору было известно – того, что он узнал однажды, он уже не забывал.
Головенко напоминал Федору об отъезде, но, по правде сказать, не поторапливал его. И вот вечером однажды позвонил Станишин. Он холодно спросил:
– Почему Голубева до сих пор не отпустил?
Головенко начал было объяснять, но Станишин не дослушал его.
– Голубев немедленно должен выехать. Ясно, товарищ Головенко? Завтра позвоню, проверю…
Головенко пошел в мастерскую к Федору.
– Кончай. Завтра чтоб тебя не было в Красном Куте. Понял? – сказал он механику.
Федор понял – Головенко не шутит.
– Хорошо. Уеду, – сказал Федор и тяжело вздохнул. У Головенко тоскливо заныло сердце.
Рано поутру Федор зашел к Головенко.
– Зашел попрощаться, Степан Петрович!
– Садись, – коротко сказал Головенко.
Федор переступил с ноги на ногу.
– Машина ждет, Степан Петрович…
– Садись, тебе говорят.
Федор покорно уселся на диван. Клава собрала завтрак, поставила на стол графин. Федор, повинуясь выразительному взгляду Головенко, сел за стол. Головенко налил стопки:
– Ну, на новом месте будь хозяином. Хорошим хозяином!
Выпили.
– Главное, помни: коли будут затруднения – советуйся с народом. Все мы люди советские – и сторож, и тракторист, и директор. И задачи у нас одни. Носа не задирай. Ты, как директор, должен делом завоевать у людей авторитет. Надо, чтобы они почувствовали тебя душой, поверили бы в тебя. Тогда и работать будет легче, все тебя поддержат. Коллектив – великая сила.
Головенко встал и по телефону вызвал Станишина.
– Докладываю, Сергей Владимирович: Голубева отправляю. Да… Вот он здесь, у меня… Да, да сейчас. Конечно. Поеду вместе, посмотрю, что за хозяйство… Как не помочь?.. До свидания…
Выйдя, Головенко толкнул Федора:
– Иди, иди, прощайся.
Федора тотчас же окружили. Ему пожимали руки, что-то говорили, он улыбался, что-то отвечал. Головенко залез в кузов:
– Поехали!
Сашка медвежьими лапами обхватил Федора.
– Не забывай нас… директор!
Они обнялись и, не спеша, с чувством поцеловались. Сашка заморгал глазами и отвернулся.
Когда Красный Кут уже скрылся, Федор проговорил.
– Почему так бывает? Живешь вместе – ничего особенного. А вот как уезжать, как-то жалко…
Головенко засмеялся. Федор приподнялся на локте, посмотрел на него.
– Смеешься? Небось, сам не согласился перейти на другую работу, а меня просватал, – сказал Федор с укоризной.
Головенко скосил на него глаза:
– Мне, Федор, рано. Лучше быть неплохим директором МТС, чем плохим краевым работником. Больше пользы государству. Вот если удастся, думаю пойти учиться в заочный институт механизации сельского хозяйства. Мечта моя.
– Учиться-то и я бы непрочь, – сказал Федор. – А теперь это, пожалуй, труднее будет, чем в механиках…
Увидев машину, остановившуюся около конторы, Селезнев выскочил из квартиры без шапки.
– Давай, давай, сюда. К дому давай!.. Только обедать сели. Не надеялся; думаю, воскресенье – не поедут.
Он бежал к машине, размахивая руками, кричал на весь поселок. Лысина его сияла на солнце, как биллиардный шар.
– Хорошо, что ты, Степан Петрович, догадался приехать. Ну, здравствуйте!
Он обнял Федора за плечи, что-то шепнул ему, подмигнул Головенко, расхохотался.
– А ведь оттягал ты все-таки Федора у меня. Чувствовало мое сердце, не хотелось мне тогда посылать его к тебе, – упрекнул Головенко сияющего Селезнева.
– Я, братец мой, давно приглядывал такого парня, а тут смотрю – клад сам в руки идет. Ну, и… А я вот сдам свое хозяйство – и в депо. Проходите, проходите! – Селезнев распахнул дверь в дом. – Стара́я, принимай гостей – дождались!
В чистой, по-городскому убранной комнате со множеством цветов на окнах, их встретила небольшого роста, с полными белыми руками жена Селезнева. Она улыбнулась.
– Извелся мой старик выжидаючи, – сказала она неожиданно молодым певучим голосом.
– А где же Марина? – тревожно спросил Селезнев.
Когда он выбежал к машине, Марина сидела у них. Именно об этом он и шепнул Федору, заставив его покраснеть.
– Далась тебе Марина – жить без нее не можешь, возьму да и приревную, – сказала жена, шутя.
Вошла Марина. Она задержалась б дверях. Девушка была одета в черное крепдешиновое платье, резко оттенявшее ее бронзовую от загара шею, лицо. Головенко видел ее впервые. Но потому, что она была невестой Федора, он дружески протянул ей руку. Марина, в свою очередь, шагнула к нему.
– Марина.
Федор так обрадованно кинулся к Марине, что Селезнев только носом покрутил да подмигнул Головенко лукаво: «Видал? Сама судьба за Федора».
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Перед началом уборки состоялось краевое совещание директоров МТС и председателей колхозов. Докладчик – второй секретарь крайкома партии – высокий и худощавый человек с шапкой темных вьющихся волос – в числе лучших МТС отметил и Краснокутскую. О Супутинской он сказал:
– Несмотря на то, что там молодой директор, все же надо отметить, что МТС работу по подготовке к уборке проделала немалую. Однако товарищу Голубеву надо учесть, что комбайнового парка в МТС недостаточно. Чтобы справиться с уборкой урожая, надо будет использовать и жатки, и косилки, и уборку вручную – все способы…
Вместительный зал краевого театра с несколькими ярусами лож, украшенных лепкой, был полон. Федор впервые присутствовал на таком большом совещании. Когда он услышал свою фамилию, сердце у него ёкнуло. Он, не отрываясь, смотрел на докладчика, твердый голос которого гулко прокатывался по залу. Сидящий рядом с ним Головенко наклонился и прошептал:
– Молодец, Федя.
Федор шумно вздохнул, и ему мучительно захотелось курить.
Совещание закончилось на второй день в три часа дня. Поезд отходил в десять, делать было нечего. После обеда Головенко с Федором пошли прогуляться по городу. Они поднялись по Суйфунской улице, миновали рынок и пошли по Сухановской улице, чтобы полюбоваться городом с высоты. Опустившись на травянистый склон сопки, они прилегли под тенистой ивой.
Отсюда хорошо была видна бухта; город, уходящий увалистым мысом в море; лес мачт океанских кораблей, ажурные колонны кранов. Надсадно отдуваясь, паровоз тащил из порта длинный состав красных вагонов. По бухте в разных направлениях сновали суетливые катера; зарывшись в тугие бугры волн, проносились стремительные полуглиссеры. В безоблачном небе журавлиной стайкой неслись самолеты.
По Ленинской улице, хорошо видной отсюда, бесшумно катились автомобили, бесконечными потоками шли люди.
Степан вынул из кармана газету.
Совещание, на котором они присутствовали, прошло в очень тревожной обстановке. Отгремела гроза на западе – Германия капитулировала, и победное знамя, водруженное советским солдатом над рейхстагом, реяло в берлинском небе. Но на востоке борьба еще кипела. Разгоралось пламя освободительной войны на Филиппинах, в Бирме; дрались с исконным врагом героические солдаты легендарного китайского полководца Чжу Дэ и корейские партизаны.
Четыре державы предъявили империалистической Японии требование о безоговорочной капитуляции. Сообщение об этом приводилось во всех сегодняшних газетах.
– Как думаешь, капитулируют? – спросил Федор, покусывая сухой и горький стебель травинки.
– Вряд ли, – ответил Головенко. – Слишком самоуверенны японцы, самоуверенны до наглости.
Головенко усмехнулся. Федор сбоку посмотрел на него.
– А все-таки они должны понять, что сила и право не на их стороне.
– Если не капитулируют, придется воевать, – сказал Головенко. – Мы честно выполним свой союзнический долг. Думается, что это будет правильно. А?
Федор, сдвинув белесые, выгоревшие на солнце брови, о чем-то думал, нервно покусывая травинку.
– Ты когда думаешь, Степан Петрович, начинать уборку?
– А вот, как приеду. Завтра, послезавтра. Машины должны быть уже в поле.
– Я хочу попросить у тебя пару конных жаток, комбайнов у нас нехватит. Молотилки есть, а вот жаток…
Головенко поднялся. Они вышли на улицу и медленно пошли в город.
– Не сомневайся, Федор. Ты справишься и без моей помощи, хотя пару жаток я тебе дам. Если с очисткой зерна будет плохо, вези к нам, тебе по пути на заготпункт. А у нас сортировки электричеством будут крутиться.
– Что, устроил? – оживленно спросил Федор.
– Все в порядке. Кое-что, правда, пришлось переделать, пришлось увеличить диаметр ведущего шкива, машина давала неполное число оборотов. Теперь все нормально.
Около киоска толпились люди.
– Выпьем, Степан Петрович, по кружечке пива, пить хочется.
Головенко заглянул через головы людей в пивной киоск.
В белой тужурке, с расстегнутыми верхними пуговицами, открывавшими татуированную грудь, хозяйничал Подсекин. Лицо его было потно, черные пряди волос налипли на лоб.
– Граждане, не задерживайте кружечки, – услышал знакомый голос и Федор. Он заглянул через плечо Головенко. В это время Подсекин увидел их. Широкая улыбка расползлась по лицу, он радостно закивал головой:
– Давайте, давайте поближе. Граждане, пропустите, пожалуйста, представителей из района.
Подсекин с артистической ловкостью поставил перед ними две кружки пива:
– Свеженького, милости прошу, Степан Петрович, Федя…
– Ты что: здесь работаешь? – угрюмо спросил Федор.
– А как же, второй месяц. Граждане – кружечки, кружечки…
И, обращаясь к Федору и Головенко:
– Вам повторить?
Головенко допил пиво, положил деньги на прилавок. Подсекин отодвинул их:
– И не думайте, я вас угощаю.
– Не своим угощаешь, – буркнул Федор и потащил Головенко за локоть от киоска в сторону.
Головенко усмехнулся.
– Вот человек! Здесь и то…
Он не договорил.
У здания крайкома партии они расстались. Головенко вошел в вестибюль. По ковровой дорожке широкой лестницы он стал подниматься на шестой этаж; шел, задумавшись о предстоящей беседе. Разговор предстоял о переводе его на краевую работу, от которой он отказался. Станишин предупредил его об этом.
На лестнице он столкнулся с Пустынцевым. Заврайзо с сумрачным лицом спускался по лестнице. Увидев Головенко, он кивнул ему, задержался и, подумав, протянул руку.
– Слышал? – сказал он, насильно выдавливая улыбку. – У вас новый заврайзо будет.
– Чего вдруг? – спросил Головенко.
Пустынцев приподнял на голове фуражку и надвинул ее на глаза.
– Агронома присылают. Не гожусь, оказался неграмотным. А ведь восемнадцать лет руководящей работы!
Головенко без сочувствия глядел на его мешковатую, в сером костюме фигуру. Один язычок застегнутого отложного воротничка белой рубашки в полоску топорщился кверху.
– Ну и что же вы? Куда вас назначают?
– Меня, паря, на агрокурсы, на учебу. Думал, к сорока подошло – поздно учиться, а вот видишь!
– Довольны, конечно?
– Как тебе сказать. Конечно, грамотёшки не хватает.
Пустынцев округлил глаза и взял Головенко за пуговицу пиджака. Потом лицо его болезненно сморщилось.
– Наломал дров я тогда с твоим Бобровым и с этим Дубовецким. Не ту линию взял. Ошибся. Ну и указали мне на малограмотность, политическую слепоту. Что же, критика дело, паря, великое! Будем учиться. До свидания.
Головенко поднялся в приемную секретаря. Здесь было много военных; среди них кое-где были видны красные лампасы. Видимо, только что кончилось какое-то совещание: люди еще продолжали выходить из зала заседаний. У аквариума, стоявшего в приемной, собралось несколько военных. Они с интересом наблюдали за серебристыми, испуганно мечущимися в зеленоватой воде рыбками.
Головенко издали взглянул на них и пошел к кабинету секретаря. И вдруг он услыхал странно знакомый голос.
– Степа!
Головенко вздрогнул, обернулся. От аквариума к нему шел офицер. Обветренное лицо его было знакомым, нет, больше – родным.
– Николай!
Через секунду Головенко почувствовал крепкие объятия друга.
В этот момент из кабинета вышел секретарь крайкома.
Он, улыбаясь, посмотрел на обнявшихся, узнал Головенко.
– Догадываюсь: это, конечно, твой друг – Решин? Здравствуйте, здравствуйте, товарищ капитан.
Их обступили, а они, блаженно улыбаясь, не знали, что сказать, что спросить.
На полдороге от станции Головенко отпустил машину и остался на том самом поле, на котором в прошлом году впервые встретился с Сидорычем и Ленькой. Вспугивая разноцветных бабочек на стебельках травы, – их издали можно было принять за цветы, – он пошел по неширокому травянистому рубежу среди плотных стен пшеницы на полевой стан.
С тихим задумчивым шелестом клонились навстречу ему тяжелые остистые колосья на пружинно-упругих стеблях. Неизъяснимо волнующий аромат поспевающих хлебов разливался в хрустально-прозрачном воздухе.
Почти из-под самых ног Головенко вспорхнул жаворонок и, трепеща крыльями, толчками пошел к небу и там, в вышине, залился песней.
Головенко вышел на пригорок. Перед глазами его раскинулось необъятное море пшеницы. Внизу, в распадке, извилистой линией темнела зелень деревьев, растущих на берегах ручья.
Головенко разглядел красную крышу избушки полевого стана и несколько поодаль – стройный ряд комбайнов с поднятыми шнеками, словно самоходные орудия с нацеленными на дальние сопки стволами.
Головенко остановился. Он окинул взглядом хлеба, прикидывай, сколько потребуется труда для уборки урожая. Много… И его охватило нетерпеливое волнение, жажда деятельности, которые он испытывал всегда перед началом большого и трудного дела.
Он снял фуражку, махнул ею в воздухе и крикнул:
– Э-гей-й!
И тотчас же на одном комбайне выросла девичья фигура. Она постояла, видимо, отыскивая глазами, кто кричит, взмахнула платком, и легкий ветер донес ответное «Э-э-эй!»
Головенко подошел к стану. Косовицу еще не начинали. Степан прищурился, посмотрев на машины.
– Пойдет дело, Александр Васильевич?
Александр Васильевич – это был Сашка, которого теперь иначе не называли – исполнял обязанности механика. Он с тревогой следил за тем, как директор осматривал комбайны, ощупывал каждую гайку, пробовал моторы.
– Не пойдет, так заставим, Степан Петрович, не комбайны на нас ездят, а мы на них, – сказал Сашка важно.
– Когда начинать будем, Степан Петрович? – спросил Сидорыч.
– А что агроном говорит?
– Был здесь. Говорит – рановато.
Прямо с поля Головенко направился к Марье Решиной. Он передал ей записку от Николая и долго рассказывал ей о своей встрече с ним.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Сквозь сон Паша Логунова услышала заунывные звуки пастушьего рожка. Осторожно, чтобы не разбудить мужа, она вылезла из-под полога и, накинув на себя платье, вышла во двор. Земля еще лежала в прохладной синеве раннего утра. По светлому голубому небу неслись невесомые розоватые клочья облаков. Синевато-серые сопки заслоняли солнце, разгоравшееся за ними. День обещал быть ведреным. Поеживаясь от холода, Паша сняла с плетня влажный от росы подойник и пошла в коровник.
Красная комолая корова с густой челкой на лбу стояла уже у ворот. Она лениво повернула голову к хозяйке и, шумно выдохнув, отвернулась, глядя на неторопливо проходящее по улице стадо. Хозяйка подсела к ней, и тугие струйки молока певуче ударили в звонкое дно подойника.
Выдоив корову, Паша процедила молоко и пошла в клеть будить мужа. Алексей спал, сладко посапывая носом. Ей было жалко будить его – он от темна до темна работал в мастерской МТС, спал мало. Она вздохнула и принялась трясти Алексея за плечи:
– Алешенька, Алеша!
Алексей открыл глаза и тотчас же сел на кровати, тараща спросонья глаза.
– Проспал?
– Ничего не проспал, только что коров проводили.
– Сегодня же воскресник.
Высокая лесистая солка на другой стороне реки загораживала солнце; распадок лежал, окутанный темносиней тенью. В этом месте река, стиснутая скалистыми берегами, была узка и порожиста. Вода с глухим ревом мчалась через камни.
На обрывистом берегу на полусгнившей валежине сидели старики, усиленно дымя табаком, чтобы отогнать наседавшую мошку. Головенко и приехавший еще вчера инженер остановились около них, прислушиваясь к разговору. Сидорыч, яростно отмахиваясь от мошки веткой боярышника, горячился:
– А что ты головой качаешь? И построим! И построим, ты не думай!..
Он был сильно возбужден, даже шея его была красна от крови, хлынувшей ему в лицо. Головенко понял, что кто-то из стариков усомнился в возможности построить электростанцию в Красном Куте, а Сидорыч отстаивал его, Головенко, идею, как свою собственную. Не замечая подошедших, Сидорыч продолжал:
– Ведь нам электростанцию вот как надо! – Он провел ребром ладони по горлу.
– Жили до сих пор, не тужили, – сказал дед Шамаев, хитренько поблескивая глазами из-под прищуренных век.
Головенко стало ясно, что и дед Шамаев и все старики понимают нужду в станции и что они только «подзуживают» Сидорыча, горячий нрав которого и способность мгновенно вспылить были известны всем.
– Ты, поди, Сидорыч, и пахать теперь без электричества не станешь, – сказал кто-то в кругу. – Давай тебе на трактор кнопку, чтобы сам пахал.
– А и поставлю кнопку! – закричал Сидорыч: – И в избы электричество проведем, и в коровники, если есть на то наша воля…
Дед Шамаев, так чтобы Сидорыч не слышал, потихоньку сказал что-то смешное. Все сидевшие разом расхохотались. Взбешенный Сидорыч даже задохнулся. В этот момент он увидел Головенко и инженера. Ища поддержки, он кинулся к ним:
– А вот инженер скажет, на что электричество годится.
Дед Шамаев встал:
– Да угомонись ты… Будто мы не знаем без тебя – куда оно годно, электричество-то.
Он обратился к Головенко:
– Степан Петрович, охота нам послушать, как вы тут расплановали все. У стариков сумленье – потянет ли речка такое дело? Еще мельницу, туда-сюда, тянула, а… – Шамаев покачал головой. – Охота знать – что да как?
Инженер подсел к старикам.
– Речка, конечно, невелика. Естественного напора воды тут недостаточно, чтобы турбину вращать. Чтобы увеличить напор надо устроить водоем с помощью плотины. Из этого водоема направить всю энергию спада воды для вращения турбины. Сейчас вода падает по всей ширине реки. А если русло сузить да в самом узком месте турбину поставить – вот и «потянет», как вы говорите.
– Да это-то мы понимаем, – протянул дед Шамаев. – Нам бы тут просто прикинуть: где плотина, где что.
Инженер показал рукой на реку.
– От этого островка на ту сторону сделаем плотину. Запрудим реку, поднимем уровень воды на три метра. Течение здесь хорошее, водоем – большой, береговой грунт крепкий, на скальном основании – размывов не должно быть. Тут хоть целый Днепрострой воздвигай! – усмехнулся он.
Сидорыч, с его живым воображением, мгновенно представил себе пятидесяти метровые быки Днепростроя, виденные им на фотографии, бешеные каскады пенящейся воды, скатывающиеся по бетонным сливам, ослепительно-белую плотину, вознесшуюся ввысь, сверкающее здание турбинного зала, гирлянды огней и ажурные столбы высоковольтной линии…
– Ишь ты, – вздохнул он, – Днепрострой…
Понемногу к кругу сошлись чуть не все вышедшие на воскресник. Слова инженера взволновали всех. Он говорил о сооружении электростанции в Красном Куте, как о деле обычном, и эта простота и деловитость уничтожили последние сомнения в реальности замысла Степана Головенко, ставшего делом всего Красного Кута.
Старики притихли. Как-то трудно было представить, что здесь, под сопкой, по которой на их памяти бродили медведи да паслись стада диких коз, могут раскинуться бетонные сооружения гидроэлектростанции; что с этого места, где сейчас покачиваются камыши да между ними шныряют уклейки, во все концы района по проводам побежит электрический ток…
Филипп, практическая складка характера которого сказалась и тут, тотчас же сообразил:
– А ведь тут вроде озера что-то получится. Эвон, какое богатое…
Дед Шамаев поглядел в ту же сторону, мысленно представил себе размеры будущего озера, представил себе, какое у этого озера будет дно и поддакнул Филиппу:
– Поди, карасика можно будет развести тута, сазана…
– Может, это озеро и для поливки полей сгодится, – вставил Сидорыч. – Бывает, до половины лета ни капли не выпадает. А тут какое ни на есть устройство приспособить, да и поливать… Как в городе улицы поливают, а?
Обрадованный своей выдумкой Сидорыч победно оглядел всех и тотчас же испугался: не далеко ли хватил?
Но размечтавшимся краснокутцам теперь уже никакая фантазия не могла показаться чрезмерной.
Головенко и инженер переглянулись. Инженер, пожилой уже человек, седоусый и добродушный, подмигнул Головенко и взял его под руку.
– Сколько станций я построил уже, – сказал он тихонько, – а не перестаю удивляться тому, как охотно наши люди берутся за самое трудное дело, если видят конечную цель. И это заставляет сразу же после окончания строительства браться за новые стройки. Всё, что бы ни сделал, – всё кажется малым…
Головенко в ответ пожал инженеру руку.
Настя Скрипка, как всегда, встала рано. Проводив корову в поле, она ушла на огород. Тяжелые косматые шляпы подсолнухов никли к земле, повернувшись к солнцу. На золотых лепестках дрожали капельки росы, по шершавой сердцевине суетливо ползали пчелы. На огороде пахло укропом и еще чем-то необъяснимо приятным, свежим. За подсолнухами раскинулась сочная заросль табака. Настя обошла огород. За ней по пятам плелась черная лохматая собака. Всякий раз, как только Настя останавливалась, собака садилась и принималась пылить, виляя лохматым, в репейниках, хвостом.
В первые дни, когда ушел Михаил, Настя спокойно ждала мужа: никуда не денется, вернется. Но Михаил работал на тракторе и, казалось, не думал возвращаться. Впрочем, видела его Настя редко: с утра до ночи он был в поле. С Настей никто не заговаривал, ее сторонились, осуждая. Лишь однажды, когда Настя доила корову, около плетня остановился Засядько.
– Ну, как, соседка, живешь-можешь?
Настя обрадовалась и откликнулась:
– Спасибо. Ничего.
Засядько задумчиво подкрутил седые усы.
– Довольна жизнью?
Вопрос не понравился Насте. Что-то закипело у нее в груди, но она сдержалась.
– Когда как, когда довольна, а, бывает, и нет.
Засядько откашлялся, пошатал плетень, как будто пробуя его крепость.
– А як буде невмоготу, тогда прийдешь та скажешь мени, – сказал он неожиданно.
– Почему же невмоготу мне должно быть?
– А як же? Уж если человек откололся от коллектива, та если он еще не совсем потерял совесть, то должен почувствовать… Подожду, когда ты сама прийдешь.
Засядько опять покачал поскрипывающий плетень и отошел. У Насти будто что-то оборвалось внутри. Впервые она почувствовала, что сама поставила себя в такое положение…
С этой поры она потеряла душевный покой, осунулась, у нее даже пропал интерес к огороду. Какой толк в том, что она продаст табак, семечки, что у нее будут деньги… А что дальше?
Настя швырнула цапку, которой собиралась окучивать табак. Задетая ею собака взвизгнула и, поджав хвост, уползла в табачные заросли. Через минуту она, поднявшись на задние лапы, залаяла через плетень: мимо огорода по утоптанной тропке по высокому берегу пересохшего ручья шли люди, весело переговариваясь. Они шли на берег – мужчины, женщины, с лопатами на плечах, с топорами. Куда? Настя не знала. Туда же шумной ватагой бежали детишки. Настя задержала одного, бегущего с куском хлеба.
– Слышь, куда люди пошли?
Мальчишка приставил ко лбу ладонь козырьком и крикнул:
– Гидростанцию строить, тетя Настя!..
На воскресник приглашались только мужчины, но и женщины и подростки отозвались на этот призыв – чуть не все село высыпало в этот день на берег реки… Работа шла споро. К вечеру котлован для установки бетонных быков был наполовину вырыт. Днище котлована спустилось уже ниже уровня реки, и в него начала просачиваться вода. Работать стало трудно. Слесари начали установку насосов для откачки воды. Земляные работы решили продолжать завтра. Усталые, но довольные люди потянулись к деревне. И только тут Головенко заметил Леню со своим звеном: измазанные глиной, ребята откатывали тачки с грунтом в распадок.
– Устали? – спросил Головенко.
– Не-ет, ничего! – хором ответили ребята.
– Кто из вас кончил семилетку? – сказал Головенко.
Таких оказалось шестеро, в том числе и Леня. Ребята насторожились и кольцом окружили Головенко.
– Ты не думал еще, куда пойдешь учиться? – спросил Головенко Леню.
– Я хочу на тракториста.
– Дело, – одобрил Головенко. И, подумав, сказал:
– А я хотел посоветовать тебе идти в техникум. Станцию построим – свои специалисты нужны будут.
– Я трактор люблю, – робко сказал Леня.
– Это хорошо… Ну, а если через пяток лет у нас на поле будут ходить электротракторы?
У подростка загорелись глаза. Веснущатое лицо его жарко вспыхнуло.
– А Гришка на агронома учиться мечтает, – кивнул Леня на черномазого паренька. Он сказал это таким тоном, что всем стало ясно: сам он теперь решил учиться на электрика.
