Текст книги "Простые люди"

Автор книги: Михаил Самунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Герасимов ушел с собрания расстроенным. В его созидании никак не укладывалось решение директора МТС ремонтировать тракторы накануне уборки. «Головенко человек новый, с него спрос невелик, всегда оправдается, – рассуждал он. – Получается, что хлеб надо убирать своими силами, а где они, эти силы? Много ли женщины нахватают серпами. Можно пустить, конечно, косарей, наконец, лобогрейку, но все это не решит дела. Как обойдешься без комбайнов? А они при таком обороте дела будут пущены на поля неизвестно когда. Действительно, в прошлом году комбайны работали из рук вон плохо, сроки уборки были нарушены, было много потерь, но они все же работали. Что будет теперь?»

Не на шутку встревоженный Герасимов пошел к Марье Решиной.

Марья записывала что-то в тетрадку. На абажуре висячей лампы была наброшена цветистая косынка, затеняющая кроватку, где спал Вадик. Герасимов спихнул кошку со стула, сел. Лицо у него было обиженное, даже виноватое. Он со вздохом оглядел просторную чистую комнату, убранную по-городскому.

– Загадка нам загадана, Марьюшка, со стороны директора МТС.

Марья была в поле, когда Головенко собирал совещание: о решении ничего не знала. Она закрыла тетрадку и раздумчиво и тщательно принялась вытирать перо промокашкой. Герасимов, волнуясь, рассказал суть дела.

– Зарежет он нас с уборкой… Ах, какие хлеба! Душа замирает.

– Так все тракторы и останавливает?

– Все, как есть, – с жаром подтвердил Герасимов.

Марья убрала на этажерку с книгами тетрадку, чернильницу и озабоченная присела к столу, подперев подбородок рукою. Блестящими глазами она смотрела куда-то поверх головы Герасимова. Такое решение только удивило ее, но она не разделяла опасений Герасимова. Раз целый коллектив поддержал это решение, значит какая-то уверенность в успехе дела есть.

– Что ж, Петр Кузьмич, может, это и на пользу. МТС в первую голову отвечает за уборку.

Герасимов вздохнул. Видимо, до Марьи не дошла серьезность положения. «Известно, женщина», – решил он и переменил разговор.

– Я к тебе зачем пришел-то? Как, завтра на ячмень народ пойдет?

– А как же. Завтра все женщины – на ячмень.

Герасимов, подумав, прибавил:

– Подружней надо, Марьюшка, ишь как дело-то поворачивается.

– Да уж не сомневайся, – ответила Марья, и верхняя губа ее с черным пушком дрогнула в улыбке.

Герасимов встал и одернул синюю в полоску рубаху, подпоясанную узеньким ремешком. Настроение его было испорчено.

– Я к тому, что, может, ты до агронома подашься…

Марья нахмурилась, щеки ее жарко вспыхнули. В этом году небольшое опытное поле агроном засеял соей – новым сортом, выведенным им же. Марья помогала ему в работе. Герасимов находил, что они занимаются пустяками. Он открыто не восставал против ее участия в опытах агронома, но при удобном случае с ехидцей подтрунивал над Марьей.

– Упрекаешь все. И за пшеницу упрекал, что мы выдумываем чего-то несуразное, убиваем напрасно силу, а теперь сам доволен, – сердито выговорила Марья и отвернулась.

– Эка рассерчала – слова не скажи!

– Этих слов-то я уж понаслышалась от тебя. Так и норовишь уколоть. Агроном не для себя старается, для колхоза же, а ты подтруниваешь.

Разговор, на который рассчитывал Герасимов, с Марьей не получился. Он ушел от нее раздосадованный и недовольный. Опасаясь, как бы его не обвинили за возможные потери урожая, он позвонил заврайзо Пустынцеву. Решение директора МТС, видимо, озадачило и Пустынцева. Он долго расспрашивал Герасимова, как это случилось, и, наконец, сообщил, что завтра к ним в колхоз как раз выезжает инструктор райисполкома и он разберется с этим делом на месте.

Герасимов сразу успокоился: во всяком случае, если уборка пойдет плохо, он может сказать, что с его стороны было своевременное предупреждение.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Убирать ячменное поле за глубоким распадком, поросшим кустами шиповника, вышла вся деревня. Молодые женщины, девушки, весело переговариваясь, то и дело взмахивали охапками сжатого ячменя. Пожилые срезали ячмень ловко, с хрустом, и бережно укладывали в кучки. Подростки-девочки деловито связывали снопы неумелыми руками.

…Черная эмка секретаря райкома остановилась у распадка. Герасимов, узнав машину, Поспешил навстречу Станишину.

– Ну, что у вас тут? Как дела?

– Да, вот работаем, товарищ Станишин.

– Вручную?

– Вручную. Лобогрейка еще одна пошла. Трактора Головенко затащил в мастерские. Не знаю, что он думает; время страдное.

Станишин подошел к ячменю, сорвал тяжелый усатый колос и растер его в ладони.

– Созрел?

– Сами видите, – пожал плечами председатель.

Станишин, крупно шагая, пошел к женщинам. Председатель сопровождал его. Подошедший к ним инспектор до качеству дед Шамаев неодобрительно покачал головой.

Станишин окинул глазами сжатый участок с установленными, на попа кудрявыми снопами. Среди них с веселым криком бегали ребятишки. Жесткий холодок в глазах у секретаря сменился ласковой теплотой.

– Здравствуйте, товарищи.

Женщины, с любопытством рассматривавшие секретаря райкома, разом откликнулись на приветствие.

– Ну, как работается? Это вы за сегодня сжали столько?

– За сегодня.

– Первый день жнем…

Станишин, повернувшись к председателю, спросил:

– Почему ребятишки у тебя на поле?

Герасимов прикинулся непонимающим.

– А где же им быть, Сергей Владимирович, им тут с матерями как раз и хорошо.

– Не хитри. Почему детсад не организовал?

– Не успел, товарищ Станишин, помещение еще белится. Нельзя же в грязное.

– Ты в этом году урожай думал собирать?

– Что и говорить, думал. Только вот… У добрых людей комбайны работают.

Женщины окружили их. Марья Решина жестко сказала:

– У многих ребятишки без присмотра. Не столько работаешь, сколько за ними глядишь.

И, перебивая друг друга, все заговорили разом.

– А ведь побьют тебя, товарищ Герасимов. Имей в виду, я тебя защищать не стану, – сказал Станишин, кивая на них.

Женщины расхохотались.

– Мы с него штаны спустим да крапивой! Он у нас дождется!

– Самого нянчиться с детьми заставим. Наденем на него передник. Пускай за ребятами ходит.

Дед Шамаев пробрался к секретарю.

– Может, вам некогда, товарищ секретарь, да, думаю, не обидите нас. Как там на фронтах дела?

За годы войны Станишин привык к таким вопросам. В дни, когда наши войска вели тяжелые оборонительные бои с озверелыми фашистскими полчищами, отходя на восток, каждый тяжело переживал сообщения с фронта. Станишин не утешал людей; с болью в сердце он сообщал им суровую правду. И в этой правде было самое главное. Она заставляла людей переоценивать свой труд, свои поступки; примерять, все ли сделано для того, чтобы как можно скорее изгнать врага с советской земли. И теперь, когда наша армия вела победоносное наступление, в словах Станишина не было излишней восторженности: гитлеровцы еще не добиты, враг и здесь, рядом – на границе.

Он коротко рассказал притихшим людям о продвижении Красной Армии.

Дед, дослушав до конца и как бы оправдываясь, сказал:

– Мы почему интересуемся? У каждого то ли брат, то ли сын с этой гадиной, Гитлером, воюет. Вот у ней, – и Шамаев показал на одну женщину с серпом, – три сынка на фронте. У меня, дорогой товарищ секретарь, двое сыночков дерутся. А вон у Марьи мужа убило…

Станишин знал в лицо многих колхозников. Он взглянул на Марью.

– Как дела у вас с агрономом, Марья Васильевна? – спросил он.

Марья глубоко вздохнула, поправила платок и подняла глаза на секретаря:

– Ничего. Работаем… – ответила она. – В этом году семян соевых наберем на целое поле.

– Вот как, – обрадовался Станишин.

Герасимов, видимо, не разделял восторга Станишина. Он отвернулся и стал глядеть в поле, приставив ладонь к глазам козырьком.

Идя к машине, секретарь спросил у председателя:

– Как у колхозников с хлебом?

– Да у кого как. У кого есть, а у иных кроме картошки да кукурузы ничего нет.

– Торопиться надо со сдачей хлеба государству. Аванс получите.

Председатель молчал. Станишин нахмурился. Пока шофер заводил машину он смотрел на поле. До слуха его доносилась песня, которую пели жницы.

Машина уже урчала мотором, а Станишин все стоял в глубокой задумчивости и прислушивался к песне; затем рывком распахнул дверцу машины.

– Садись, едем до Головенко, – сказал он Герасимову.

Когда; машина вышла на хорошую дорогу, Станишин, сидевший рядом с шофером, повернулся к Герасимову.

– Так, по-твоему, Головенко неправильно поступил?

– Я этого не скажу, Сергей Владимирович, а только – как бы с уборкой дело не погибло. Сами знаете нашу погодку: не убрал за две недели – дождем зальет. Рискованно. Вот в чем вопрос.

– А по-моему он правильно сделал. Риск, конечно, есть, но он ведь тоже не наобум действует.

– Дело хозяйское, – недовольно проворчал Герасимов, – мне хлеба жалко…

– Выходит, по-твоему, Головенко не заинтересован в уборке?

– Может и так… – упрямо отозвался председатель.

С ремонтом тракторов и комбайнов дело шло хуже, чем предполагал Головенко. Тракторы, свезенные с полей, стояли в мастерских. В них ковырялись трактористы, требуя то колец, то поршней, то подшипников. Головенко с утра рылся в кладовой. Нужных ходовых деталей не было. Звездочек, гусеничных траков и клапанов было столько, что их хватило бы на целый район. Были и поршни и подшипники, но для дизельных тракторов, которых в Краснокутской МТС всего было четыре.

Усталый, запыленный, с руками, вымазанными в масле, Головенко присел на пустую бочку. «Как быть?»

Кладовщик озабоченно и сердито подергал свой сивый казацкий ус:

– Вот так и маемся, Степан Петрович. Менять надо части. Поездить по другим мастерским.

Головенко и сам думал об этом. Может быть, что где-то в другой МТС валяются без дела детали, позарез нужные ему.

– Что ж, пошлем механика.

– Это кого? Подсекина, что ли?

– Да.

Кладовщик безнадежно махнул рукой и отвернулся.

– Без толку. Ездил столько раз, а все зря.

– Почему?

– Да кто ж его знает почему…

Кладовщик долго молчал крутя ус. Потом поднял седые лохматые брови, округлил глаза и почти закричал:

– Я пятнадцать лет здесь в кладовщиках. Перевидал этих механиков десяток. А такого… не доводилось. Какой он механик? Удивляюсь, как он не пропил до сего времени всю МТС.

Головенко порывисто поднялся и крупным шагом, поправляя на ходу ремень, вышел из кладовой. На дворе его догнала Паня.

– Товарищ директор… вас секретарь райкома требует, на машине приехал.

Личико девочки с веснушками на носу было встревожено. Головенко не смог удержаться от улыбки.

– Сейчас пойду…

Паня кивнула головой и, сверкая голыми пятками, пустилась к конторе.

Станишин ждал Головенко в его кабинете. Там же скромно сидел на стуле, сложив руки на животе, Герасимов и третий, незнакомый Головенко человек, Станишин представил его; это был инструктор райисполкома Усачев.

Станишин начал без предисловий.

– Проваливаем с уборкой. Упускаем сроки. Ячмень течь начнет через пару дней, а ты тракторы остановил. Это как понимать?

– Коли я их не остановил бы, они через день вышли бы из строя.

Станишин перебил его:

– Но ты понимаешь, какую большую ответственность на себя взял?

– Понимаю.

Станишин долгим взглядом посмотрел ему в лицо.

– Ну-ну… Твое дело, конечно. А вот Подсекин, как специалист, утверждает, что тракторы остановлены зря. Так сказать, в пику ему, чтобы зачеркнуть его работу.

– Этого «специалиста» придется перевести в трактористы, – сказал Головенко, раздражаясь.

Станишин, удивленно подняв густые брови, воззрился на него.

– Этот «специалист» портит мне все дело, – добавил Головенко.

Герасимов, не вступая в разговор, почесывал пальцем свою бородку. Усачев с любопытством смотрел на Головенко. Он был черноволосый, гладко выбритые щеки отливали синевой. Большие карие глаза были строгими, требовательными. Станишин закурил папиросу и переменил разговор.

– Как идет дело с ремонтом?

Головенко ответил не сразу, ему было трудно признаваться в неудаче.

– Честно сказать, я рассчитывал, что в кладовой, доверху заваленной запасными частями, найдутся все нужные детали. А оказалось, самых ходовых частей нет. Придется некоторые оставить без замены.

– Вот как? – встревожился секретарь.

– Почти на всех тракторах ходовая часть требует ремонта. Скверно с поршневой группой. Поршни сносились. Трактористы мучаются. Нужно обязательно менять кольца. А их нет. Кое-какие виды на кольца имеются. Если удастся, выйдем из положения.

– Где кольца думаете взять?

– Саватеев предложил резать их из старых поршней. Уже пробуем.

– Получается?

– Есть надежда – получится. С подшипниками тоже неважно. Нужен баббит, а его нет.

Секретарь вынул блокнот и записал.

– Плохо с цепями, – продолжал Головенко.

– Как плохо? Весной вам давали цепи.

Головенко пожал плечами:

– В кладовой ни метра.

В это время в кабинет тихо вошел Бобров. Станишин встретил его, как старого знакомого:

– А-а, здравствуй, Гаврила Федорович. Садись-ка поближе.

Бобров поздоровался и молча сел к столу. Вид у него был недовольный, хмурый. Небритый, он выглядел еще строже, суровее. Головенко с тревогой посмотрел на Боброва. Он не догадывался об истинной причине его недовольства. Агроном все эти дни мучительно раздумывал над тем, поддержит ли новый директор его экспериментальную работу по выведению нового сорта сои. Тем более, что цикл работ в этом году уже заканчивался и в будущем году надо будет переходить на массовый посев. Для этого потребуется к машинам пристроить нужные приспособления. Остановка тракторов на ремонт накануне уборки, на его взгляд, была делом немыслимым, несерьезным. Возможно, что так же несерьезно отнесется Головенко и к его работам. У него не было в мыслях бросить свою работу, но он приготовился к неизбежным стычкам с директором.

– Скажи-ка, Гаврила Федорович, много уже спелого хлеба? – обратился к нему Станишин.

Бобров вынул из кармана клеенчатую книжечку.

– За балкой гектаров четырнадцать ячменя… Затем на Лисьем Мысу шестнадцать – тоже ячмень… Это надо сейчас же косить, иначе зерно уйдет, в Комиссаровке – тоже. Там пшеница на сопках тоже дошла – гектаров двадцать с лишним будет. На этих участках нужно косить немедленно. Выборочно.

– Так. Какая же норма на одного жнеца?

– Ноль двадцать га в день.

Председатель колхоза вздохнул:

– Если бы народ был настоящий – другое дело. А народ-то – горе: стар да мал.

Секретарь углубился в вычисления. Несколько минут все молчали, прислушиваясь к ритмичному постукиванию локомобиля в мастерской.

Станишин бросил карандаш на стол и поднялся с кресла.

– Теперь, товарищи, вот что. Головенко остановил тракторы. Правильно он сделал или нет?

Бобров взглянул на Головенко и потупился. Герасимов покачал головой и тяжело вздохнул. Головенко, сдвинув брови, смотрел в глаза секретарю райкома, приготовившись отстаивать свое решение. Станишин, выдержав паузу, с шумом отодвинул ногой кресло и вышел из-за стола.

– Правильно, – твердо произнес он, ударив суставами пальцев по столу. – Очень смело, но правильно. И я советую, товарищи, чем можно – помогать ремонту. Повторяю – рискованно, но правильно. Вам, товарищ Герасимов, следует позаботиться о том, чтобы на выборочное жнитво вышло людей побольше. Нужно поставить человек восемьдесят. А сколько у вас в колхозе людей?

Оказалось, что в колхозе могут выйти в поле всего двадцать девять женщин. Секретарь помрачнел и потребовал списки колхозников. Когда списки были принесены, набралось еще восемь, женщин из МТФ и конторы.

– Через два дня выйдут комбайны, – сказал Головенко.

Председатель колхоза шумно вздохнул.

– Сколько в МТС домашних хозяек? Надо их попросить помочь.

Набрали еще человек двенадцать.

– Ну, товарищ Головенко, районный комитет надеется, что не подведешь, – сказал Станишин у машины, прощаясь с Головенко. – Я приветствую твою решительность, но, смотри, не завались. Хорошо начать – это еще не все, надо суметь хорошо кончить. Недостатки не скрывай, информируй меня, как будет идти дело. Поможем. До свидания, желаю успеха.

И Станишин, крепко пожав руку Головенко, шагнул к машине.

– Сергей Владимирович, – остановил его Головенко, – как с кирпичом, трудно его достать?

– Кирпич? – удивился Станишин, – зачем он тебе?

Головенко показал на недостроенное здание новой мастерской.

– Нужно доделывать. Тесно в старых.

– Н-да, ты прав, достраивать нужно. Потолкуй с Пустынцевым, с заврайзо, у него должны быть фонды.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Мечта Сидорыча сбылась. Он получил трактор и самостоятельно работал на подъеме паров. Головенко посоветовал ему сменить лопнувший башмак на гусенице. Сидорыч не обратил внимания на совет директора и продолжал работать. Ходит трактор, чего еще надо? На другой день Головенко, обнаружив, что распоряжение его не выполнено, рассердился и прогнал Сидорыча за новым башмаком в мастерскую.

В полдень Сидорыч пришел в МТС. Усталый и вспотевший, кряхтя, сел прямо на землю около трактора Федора. Он снял фуражку, подставив лысину солнцу, и молча принялся свертывать самокрутку.

Трактористы, возвращавшиеся с обеда, с любопытством веселыми глазами посматривали на него. Сидорыч достал кресало и принялся высекать огонь. Искры сыпались, но фитиль не загорался.

– Что-то твоя «катюша» сдала. Не действует. На вот, прикури от керосинки. – Федор поднес Сидорычу зажигалку. Старик яростно распалил толстую самокрутку и, сплюнув под ноги, заявил:

– С таким чортом никакая «катюша» действовать не будет. Только давеча приладился закурить, а он как заблажит из-под трактора – «Давай семь восьмых». А у меня в жизни такого ключа не бывало. Сунул я фитиль в карман, как есть, без патрона, вот он и обтерся. Поди, зажги теперь.

В голосе Сидорыча чувствовалась горькая обида. Никто из трактористов на этот раз не смеялся над ним. Они, покуривая, молча переглядывались, не понимая, о ком говорит старик.

Сидорыч поджёг папиросой фитиль и, когда кончик его обгорел, бережно засунул в винтовочный патрон.

– Каждая вещь нежности требует, чтобы все было в аккурате. А то что ж…

К ним подошел Подсекин. Он был зол на Сидорыча за то, что тот добился своего, получил трактор.

– Ты почему не на поле… т-тракторист?

Сидорыч сердито взглянул из-под лохматых своих бровей на Подсекина, потом вскочил с земли, по-военному одернул рубаху и, приставив руку к белой лысине, отрапортовал:

– Так что ботинок треснувший, пришел за новым, товарищ механик.

– Какой ботинок?

– Обнаковенный, железный, на гусенице.

Подсекин презрительно фыркнул:

– Башмак, а не ботинок. Лапоть, может, еще скажешь. Эх, ты!

Сидорыч потянул носом и оглянулся на смеющихся ребят.

– Зачем ты трактор остановил? К старухе захотел? Нашел причину, чтобы побывать в деревне? С твоим башмаком трактор еще целый сезон мог бы проходить.

Сидорыч молчал. Подсекин, довольный произведенным впечатлением, продолжал:

– Какое ты имел право самовольно останавливать машину? Сегодня же подам рапорт директору, чтобы он снял тебя с трактора. Тоже мне тракториста выкопали. Пусть сажает обратно на керосиновую бочку.

Угроза подействовала на Сидорыча так, как этого и ожидал Подсекин. Старик болезненно сморщился.

– Ты что напал на человека? – тихо проговорил подошедший в это время Федор. Лицо его и засученные по локоть руки были черны от автола. Подсекин резко повернулся к нему.

– А ты что за адвокат? Делайте свое дело и не вмешивайтесь, где вас не спрашивают, товарищ Голубев.

Подсекин был не в духе. Головенко в шесть часов поднял его с постели и вызвал к себе. Беседа была короткой, но Подсекин вышел из кабинета красным и вспотевшим. Он с утра придирался к трактористам, ремонтировавшим машины.

– Понасажали на тракторы чорт знает кого и отвечай за всякого.

Федор посоветовал:

– А ты бы полегче выражался, товарищ механик. Не оскорблял бы людей.

– Я оскорбляю? – Подсекин побагровел. – Я, как руководитель, имею право делать замечания!

– Замечания ты делать можешь, а унижать человека тебе право не дано.

И холодный тон и суровый взгляд Федора ничего не предвещали доброго для Подсекина. К тому же угрюмо молчавшие трактористы, видимо, были на стороне Федора. Лицо Подсекина исказила кривая усмешка. Он театрально ласковым тоном сказал:

– Ты не в духе, Федя, – я понимаю. Но думаю, что не стоит личные настроения смешивать с общественными. Сердечные дела нас не касаются. – И неторопливым, но осторожным звериным шагом пошел к мастерской.

Федор, поняв намек, шагнул было к Подсекину, забыв про негнущуюся ногу, схватился рукой за гусеницу трактора и несколько секунд постоял, уцепившись в нее, превозмогая душевную боль. Потом он завел трактор и выехал в поле.

Федор вернулся с фронта прошлой осенью. До войны он проработал в Краснокутской МТС два с половиной года, здесь был принят в кандидаты партии.

Многое теперь было уже не так, как три года тому назад. Многие из его друзей были еще на фронте. На машинах работали девушки, которых Федор раньше почти не знал. Его особенно удивила Валя Проценко. Он помнил ее щупленькой, смуглой, как цыганка, черноглазой девочкой, застенчивой и робкой. А теперь она стала красивой девушкой, лучшей комбайнеркой МТС. И Федор невольно вспомнил о Ване Степахине, который был неравнодушен к ней (он признался в этом уже в вагоне, когда ехали вместе на фронт). Он не завидовал Ванюшке, но ему стало грустно от того, что у него не было такой девушки, которая бы ждала его, как, вероятно, Валя ждет Ванюшку.

С Марьей Решиной до войны он не был знаком, но ее мужа Николая знал. Решин недолго работал в МТС, но оставил добрую память о себе. Федор любил детишек, у него были друзья среди них. Подружился он и с Вадиком, сыном Решина. Ребенок не видел отцовской ласки. Он часто капризничал, чего-то требовал, и сбитая с толку мать не знала, чем успокоить его. Игрушек он не любил, предпочитал играть то молотком, то гвоздем, то какой-нибудь ржавой железкой.

Федор принес ему однажды деревянный молоток. Мальчик был в восторге. С этих пор они стали друзьями, и Федор часто заходил к Марье, чтобы поиграть с Вадиком.

Однажды, играя с Федором, малыш заинтересовался его медалью:

– Это, мама, что?

– Медаль, сынок.

– Медаль… медаль, – задумчиво проговорил мальчик.

– Это папа, да?

Мать низко наклонилась над шитьем, и крупные слезы закапали из ее глаз. Мальчик уцепился за медаль и потянулся к лицу Федора.

Марья тихо сказала:

– Это не папа, сынок… Это дядя Федор…

Вадик с недоумением посмотрел на дядю, потом на мать, выскользнул из рук Федора и забрался к матери на колени.

Федор посидел еще несколько минут, и расстроенный и подавленный, попрощался. Дружба с Вадиком дала ему основание считать, что с Марьей у него завяжутся иные, более близкие отношения. Правда, он не мог сказать, что она была холодна. Но вместе с тем ее отношение к нему исключало возможность заговорить о своем чувстве. Он видел в глазах ее теплое сочувствие и не больше.

Федор заметил, что с приездом Головенко Марья как-то оживилась и повеселела. По деревне поползли слухи, что новый директор частенько наведывается к «солдатке». Головенко действительно бывал у Марьи по вечерам, гулял с Вадиком…

Федор страдал.

Наглый намек Подсекина окончательно вывел его из душевного равновесия. На полном ходу он выехал в поле на пашню.

– Эх, Марья, Марья… – шептал он, стискивая руками рычаги управления.

Вдруг трактор зачихал, мотор начал работать с перебоями, и, наконец, машина встала. Федор раздраженно спрыгнул на пласты свежевывороченной земли. Жиденькая струйка дыма лениво тянулась из выхлопной трубы. Не в силах сосредоточиться, Федор начал отворачивать свечи одну за другой. Свечи были исправны. Он стал проверять электрооборудование, и в этот момент над ним прозвучал знакомый голос:

– Что случилось?.. Сами справитесь или помочь вам?

Федор резко выпрямился и, увидев директора, отступил от него. Он стоял в трех шагах от Головенко, весь собранный, как пружина, с крепко стиснутым в руке ключом; он сжимал его так крепко, что побелели суставы пальцев. Головенко со спокойным удивлением смотрел на горящие отчаянной решимостью глаза Федора. И снова, как в первый раз, когда он увидел его, откуда-то из глубины прошлого выплыл знакомый облик где-то попадавшегося на пути парня с таким же простым и открытым лицом.

– Вы почему не отвечаете? – сухо спросил он, подавляя в себе другой вопрос: «Где я тебя видел?».

Головенко вдруг понял, что Федор ревнует его к Марье. Эта мысль словно ножом резнула сердце. Он относился к Решиной по-дружески, как к жене Николая; она была для него живым воплощением их святого чувства дружбы с ним, и поэтому мысль о том, что его отношения к Марье могут быть истолкованы иначе, просто не приходила ему в голову. Это было оскорбительно. В то же время ему стало жаль Федора. Головенко с горечью усмехнулся и склонился над мотором, сунув голову под капот.

– Товарищ Голубев, вам перед выездом в поле надо было заправиться. В баке нет горючего. Потом, пашете вы скверно, с огрехами. Ставлю вам на вид, – сказал он, осмотрев мотор.

Федор вздрогнул.

– Прошу не забывать, – продолжал директор, – нервами землю не вспашешь.

– Знаю! – грубо выкрикнул Федор.

– Ну вот и отлично, – Головенко улыбнулся. – Вечерком прошу зайти ко мне, поговорим, – добавил он и неторопливо пошел к полевому стану.

Спокойствие Головенко охладило бешеную вспышку Федора. Несмотря на острую ревность, Федор признался себе, что он побежден, что именно такого человека должна полюбить Марья и что он, Федор, в сравнении с ним – ничтожество. Но где и когда он видел эту широкую дружескую улыбку?

С новым башмаком Сидорыч, запыхавшийся от быстрого хода, вернулся на поле. Головенко пахал. Невдалеке стоял заглохший трактор Федора. Рассказав, как надо сменить башмак, Головенко пошел к нему. У Сидорыча екнуло сердце. Для него был понятен намек Подсекина Федору. И в то же время он считал себя виноватым в этом. Он жалел Федора.

Когда Головенко скрылся из виду, Сидорыч подошел к Федору.

– Федя, сынок, не серчай на меня. Из-за меня вся обида. Директор-то мужик правильный, душевный. Вишь, сколько вспахал, пока я в мастерскую ходил. Я говорю, как теперь пашню считать, в чью пользу? А он отвечает: «Конечно, в вашу». Я, выходит, не работал, а вот, видишь, как теперь…

Сидорыч засмеялся. Федор тупо смотрел на него, не понимая с кем он говорит и зачем он тут.

– Эхе-хе-хе, глупость наша. Можно очернить человека ни за что. Он, Степан-то Петрович, видал какой! А Марья… что Марья… Да он и не смотрит на нее, – сказал Сидорыч, желая успокоить Федора, но осекся. Федор так взглянул на Сидорыча, что слова застряли у старика в горле. Он испуганно попятился и, бормоча что-то под нос, пошел к своему трактору…