Текст книги "Простые люди"
Автор книги: Михаил Самунин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дома, уставший от работы и измученный душевно, Федор, не раздеваясь, повалился на кровать и уткнулся лицом в подушку. Зачем было выдавать перед директором свое отношение к Марье, свою ревность… Может быть пойти сейчас к Головенко? Федор встал… Но тотчас же мысль о том, что пойти к Головенко – значит унизиться перед ним, остановила его. Конечно, Головенко будет доволен. А может быть и посмеется вместе с Марьей над незадачливым ухажором? Федор опять повалился на постель.
В это время раздался стук в дверь. Вошел Головенко. Федор присел на кровати взлохмаченный, с осунувшимся лицом и выжидательно уставился на директора.
– Еще раз здравствуй, Федор, – проговорил Головенко.
Федор не мог не заметить в глазах его какую-то грустную настороженность.
– Здравствуйте, – глухо отозвался он.
– Не ждал?.. Я знаю, что не ждал, а вот пришел… Поговорить с тобой пришел.
Головенко подтолкнул ногой табуретку к столу и сел на нее.
«Вот как, – подумал Федор, – подлизываться пришел, видно, в самом деле совесть нечиста…»
Федор холодно смотрел на Головенко. Степан, в свою очередь, спокойно рассматривал Федора, потом закрыл глаза и со вздохом провел рукой по голове.
– Я пришел к тебе, Федор, потому, что нам нужно выяснить кое-что, – начал Головенко. – Ты фронтовик, и тебе, конечно, понятно чувство дружбы… боевой дружбы, когда под пулями боишься больше за товарища, чем за себя…
Головенко вытащил из кармана табак и принялся крутить папиросу. Федор сидел у стола напротив Головенко с видом, ясно говорившим: «Ну, ну… дальше. В друзья напрашиваешься?»
– Если бы ты был таким, как, например, Подсекин, я бы к тебе не пришел. Мне кажется, ты по натуре не такой…
Федор вспыхнул:
– А, собственно говоря, какое ваше дело…
Головенко поморщился и нетерпеливым жестом остановил Федора.
– Я с тобой пришел не ссориться. Я пришел для того, чтобы дать понять тебе кое-что… Своим дурацким подозрением ты оскорбляешь и Марью, и меня, и память моего друга – Николая Решина. Память моего командира и друга…
Федор насторожился.
– Ты поступил неправильно.
Федор побледнел и жестко выговорил:
– Знаете, товарищ директор, вам никто не дал права вмешиваться в личные дела ваших подчиненных…
Федор остановился на полуслове. Головенко не перебивал его.
– Может быть вам не угодно, чтобы кто-то ухаживал за Решиной? Интересно. Я бы на вашем месте постеснялся придти с такими разговорами. Да уж, если на то пошло, я вам скажу откровенно, я собираюсь жениться на Марье… Я не какой-нибудь подлец.
За эти последние слова Головенко хотелось дружески обнять Федора. Он чувствовал, что Федор искренен и по-настоящему любит Марью. Сдерживая себя, Головенко сурово сказал:
– Если бы я думал, что ты подлец, я бы сейчас не сидел здесь… Это первое. И второе – кто тебе дал право думать о Марье, как о невесте, когда ее муж жив?
– Жив? О нем ни слуху, ни духу. Извещение пришло…
– Он жив, – твердо выговорил Головенко: – Марья верит, что он жив. Этого достаточно, чтобы нам, коммунистам, поддерживать в ней эту уверенность. Понятно? Или мы с тобой, как Подсекин, пользуясь случаем, должны стараться развратить жен наших товарищей-фронтовиков?
Федор покраснел.
– Мы с тобой находимся здесь для того, чтобы помогать фронту, сделать все, чтобы те, кто остался там, были спокойны и уверены… Это не лозунг, Федор, – нет, это кровная обязанность всех нас… Перед последним боем я поклялся Николаю помочь его семье, если с ним что-нибудь случится. Вот случилось… Я искал его после атаки и не нашел.
Головенко поднял глаза, полные грусти, на Федора. Лицо его было в тени, казалось совсем темным, и на этом темном лице светились яркоголубые глаза. Федор вдруг охнул. Лицо Головенко напомнило ему фронтовые дни и то, что пережил он однажды, уже ожидая смерти. Он вдруг вспомнил, где он видел это лицо, хрипло сказал:
– Не узнаешь?
Головенко долго и пристально всматривался в лицо Федора. И он вспомнил… С просиявшим лицом он подошел к нему, положил плохо гнущуюся правую руку на плечо Федора и сказал с новым чувством, обрадованно:
– Ну, здорово, старый знакомый.
…Танковая атака немцев была отбита. Широкое поле, изрытое снарядами, было усеяно подбитыми немецкими танками. Они пылали, смрадно дымились, торчали жалкими грудами мертвого металла. Несколько уцелевших танков, завывая, как израненные звери, поспешно укрылись в лесу. Фашисты огрызались. Взметывая в небо рыжевато-черные космы земли, изредка и ненужно рвались снаряды.
Федор полз по руслу пересохшего ручья. Тяжело дыша, с помутившимися от боли глазами, он с трудом волок раненую ногу. Часто всем телом припадал к земле, и каждый раз ему казалось, что больше он не сможет подняться. Но он поднимался и снова двигался вперед, плохо соображая, куда и зачем ползет.
К нему подполз человек в синем комбинезоне танкиста. Что-то спросил у Федора. Оглушенный, тот не понимал и широко раскрытыми, бессмысленными от боли глазами смотрел на танкиста: ему слышались какие-то бессвязные звуки.
– Бам попонешь?.. бам?
Лицо танкиста было густо покрыто копотью. На черном лице светились лишь чистые голубые глаза – яркие глаза на темном, как голенище, лице. Танкист вынул индивидуальный пакет и стал перевязывать Федору ногу. Федор застонал и потерял сознание.
Очнулся он от обжигающей горло струи, которую танкист вливал ему в рот. Он жадно глотал водку, прильнув горячими губами к холодному горлышку алюминиевой фляжки.
– Будет, будет, – сказал танкист и спрятал фляжку. – Сам доползешь или помочь тебе?
– Сам, сам, – обрадовался раненый, поняв, что именно об этом спрашивает его танкист.
– Ну, смотри, – сказал танкист и, вздохнув, добавил:
– Товарища иду разыскивать… Разбили нашу машину, гады. Растерялись мы. Пропал Коля…
Танкист указал дорогу в санпункт и исчез.
Нога горела, как в огне, но стало все же легче. Справа над щетиной сухой травы показались верхушки деревьев. Федор выполз на берег ручья. Где-то совсем рядом затрещал автомат, вокруг зачивикали пули… Сквозь стебельки травы, метрах в тридцати, он увидел дымящийся немецкий танк. Автомат бил из-за танка. Федор приготовил гранату, приподнялся и бросил ее в танк, глухо застонав от боли в ноге. Граната не долетела. Снова с двух сторон затрещали автоматы. Федор понял, что его обходят. Он приготовил последнюю гранату, чтобы взорвать себя, но в плен не сдаваться.
Вдруг где-то справа застучал наш автомат. «Танкист», – подумал Федор.
Немцы тотчас же ответили, но визга пуль Федор не слышал – значит стреляли не по нему. Автоматчик замолчал. Немцы еще долго строчили, но, не слыша ответных выстрелов, успокоились. «Убит», – подумал Федор и продолжал с тревогой следить за немецким танком.
Вот осторожно приподнялся немец, тускло блеснув каской. Выстрелов не было.
Немцы – их было шестеро – сползлись вместе и, посоветовавшись, решительно направились к ручью, чтобы укрыться в его русле. Но вот что-то кувыркнулось в воздухе… Взрыв. Отчаянный треск автоматов… Снова взрыв. Звериные стоны. Хриплый, истошный крик:
– Рус, не надо… сдаюсь.
Длинный и худой немецкий офицер встал из травы, подняв руки. Лицо его было в крови…
И только сейчас раненый увидел своего спасителя. Это был тот же самый танкист, который перевязывал ему ногу. Он сидел на берегу ручья, странно прижимая правую руку к животу. В левой он держал автомат, направленный на немца. Тот, увидев еще одного русского, остановился. Он испуганно таращил воспаленные, налитые кровью глаза в рамке белесых ресниц, синие губы его дрожали мелко и противно.
Федор подполз к танкисту. Тот проговорил:
– Тебя не ранило еще? – и злобно крикнул немцу: – Иди сюда – комт! – выползок змеиный!
Офицер что-то забормотал, но не двинулся с места. Танкист выругался и дал короткую очередь. Офицер взмахнул руками, упал. Из правого рукава его вылетел револьвер.
– Видал, какой гад. «Сдаюсь»… Я так и знал.
И тут только раненый заметил, что из руки танкиста, прижатой к боку, течет кровь.
– Зацепили разрывной пулей, сволочи.
Танкист подполз к мертвому офицеру и обыскал его. В карманах он нашел письмо, из-под мундира извлек сумку с бумагами.
– Вот, на, тащи на санпункт, а там в штаб передадут.
– Так мы же вместе теперь…
– Я маленько подожду. Найду сначала Николая, командира своего – живого или мертвого…
Федор долго смотрел вслед танкисту и, когда тот исчез, вспомнил, что даже не узнал, как его зовут. Он закричал, попробовал ползти за ним, но, поняв, что не догонит, заплакал от досады…
…И вот теперь они снова встретились.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Перед самым началом массовой косовицы директоров МТС и председателей колхозов собрали на районное совещание.
Заведующий райзо Пустынцев докладывал совещанию о готовности колхозов к уборке. Это был скуластый, широколицый человек с суровым взглядом глубоко сидящих серых глаз. Говорил он звонким мальчишеским голосом, уснащая речь прибаутками. Он сказал и о решении Головенко остановить тракторный парк на ремонт накануне уборочной кампании.
– Получится из этого что-нибудь или не получится – это еще вопрос. А уборка уже на носу. Выборочная косовица уже начата, и опрометчивость товарища Головенко может подвести нас. Если это случится – придется брать Краснокутскую МТС на буксир, – сказал он.
Горячая волна прилила к лицу Головенко. Он хотел тотчас же выступить и дать отповедь Пустынцеву. Но что он скажет? По существу-то ни одного еще агрегата, и в самом деле, не выпущено из ремонта.
Он поочередно, как бы ища поддержки, перебрал взглядом лица людей, сидевших за столом президиума. Среди них было мало знакомых, пожалуй, один Станишин. Он сидел рядом с председателем исполкома и задумчиво смотрел в зал, на него, на Головенко. Может быть и не на него, но Головенко почему-то был убежден, что именно на него смотрит Станишин строгим осуждающим взглядом. Он отвернулся и, чувствуя, что ему все-таки нужно выступить, стал перебирать в памяти, что было уже сделано по ремонту и что еще остается сделать. Кольца нужны, кольца для поршней. Со вчерашнего дня все слесари и токари поставлены на изготовление их. Сегодня к вечеру несколько штук должно быть готово. И если так, то через день, через два тракторы будут готовы.
Руководить изготовлением колец он поручил токарю Саватееву. Головенко не сомневался в нем. Да и в ком можно было сомневаться? С Федором в последние дни установились хорошие дружеские отношения. Он почти сутками не покидал мастерскую и каким-то образом незаметно увлекал своим примером других трактористов. В затруднительных случаях он умел просто без снисходительности оказать помощь товарищам. Сашка, Валя Проценко, Лукин… Одного за другим Головенко перебрал в памяти всех. Хорошее, теплое чувство охватило его. «Так нет же, не придется тебе помогать нам. Без тебя справимся». – Он хмуро смотрел сейчас на заведующего райзо. Пустынцев уже кончил доклад и с довольным видом сидел за столом президиума.
«Нет, не придется!» Головенко сжал кулаки. Он знал теперь, о чем рассказать совещанию, если придется взять слово. Выступить однако ему не удалось. После двух-трех выступлений участников совещания и короткой речи Станишина, Пустынцев поспешно закрыл совещание. Разочарованный, с легкой досадой на сердце Головенко вышел на улицу с намерением тотчас же отправиться домой. Среди многочисленных подвод и машин у дома культуры Головенко отыскал свою полуторку. Около нее уже стоял Герасимов, растерянно одергивая синюю новую рубаху, горбом вздувшуюся на спине.
– Задержка, Степан Петрович, – сказал он, кивнув на шофера, торопливо накачивавшего снятый с колеса баллон.
Головенко постоял, прислушиваясь к тугому свисту воздуха, с силой вгоняемого насосом в баллон.
– Вася, заедешь в райзо, я буду там, – сказал он и быстрым шагом отошел от машины.
Пустынцева он догнал на дороге. Заведующий райзо шел окруженный участниками совещания и что-то громким голосом рассказывал им. У высокого крыльца с точеными балясинами он попрощался с людьми.
Головенко закурил на улице и, выждав, пока по его расчетам Пустынцев зайдет в кабинет, решительно направился к нему. Собственно говоря, у него не было особого дела к Пустынцеву, надо было поговорить о кирпиче, но главное – узнать его поближе.
Пустынцев встретил его удивленно-вопросительным взглядом.
– А-а, Головенко! Садись!
Головенко огляделся. Просторный кабинет с отделанной под дуб панелью был обставлен кряжистыми стульями с высокими спинками. В углу стояла этажерка, плотно набитая книгами, рядом большой письменный стол. На нем поблескивало зеленоватым ледяным блеском треснувшее пополам толстое стекло, на столе лежали выцветшие на солнце какие-от бумаги, отпечатанные на машинке.
Головенко с любопытством взглянул на коллекцию хлебов, занимавшую целиком одну стену. Небольшие, аккуратные снопики пшеницы диаграммой стояли на бортике панели, прикрепленные к стене проволокой.
Довольная улыбка пробежала по лицу Пустынцева.
– За пять лет лучшие образцы. Есть и из твоей епархии. Достижения бригады Решиной.
Пустынцев, приземистый и широкий в плечах, вышел из-за стола. Толстым коротким пальцем он ткнул в один из снопиков, потом в другой, третий.
– Вот они, красавцы. Умеет Решина выращивать хлеб.
Пустынцев так умильно, так вкусно произнес слово хлеб, что в кабинете, казалось, запахло душистым свежеиспеченным пшеничным хлебом.
– Агроном у тебя вот с пути ее сбивает, – со вздохом закончил Пустынцев и грузно опустился в скрипнувшее кресло.
Головенко насторожился. Пустынцев начал разговор как раз о том, что не на шутку тревожило Головенко. Спор Боброва с Дубовецким не выходил у него из головы. Чувствуя за Бобровым большую силу – Мичурина, – Головенко однако не успел еще разобраться в этом вопросе, и он лежал камнем на его совести.
– Почему вы думаете, что он сбивает с пути Решину?
– А как же? – удивленно воскликнул Пустынцев, вскинув брови. – Дело Решиной, как и других бригадиров, заниматься выращиванием хлеба, а Бобров ее тянет на разные опыты, забивает голову не относящимися к делу вопросами.
Головенко во все глаза смотрел на Пустынцева: шутит или нет. Нет, не шутит – лицо серьезное.
– Ты, Головенко, присмотрись к своему агроному, не давай ему потачки, иначе он тебя… Опыты – дело неплохое, я принципиально не против… Однако не время. Война. Хлеб надо. Хлеб и хлеб! Чудите вы там с Бобровым. Ты вот трактора взялся ремонтировать перед самой уборкой… Со мной не согласовал. Надо бы тебя за такие дела на бюро да с песочком, с песочком. Так-то вот.
Пустынцев вздохнул и покрутил головой, Головенко смотрел на него свинцовым взглядом.
– Товарищ Пустынцев, извините, я пришел к вам не за тем, чтобы выслушивать упреки, вы их уже на совещании наговорили…
– Не нравится? – перебил его Пустынцев. – Это плохо. Критику, паря, любить надо. Замазывать свои недостатки – преступление. Я никогда не согласился бы на это дело, если бы ты мне хотя бы позвонил… Ну, а теперь что ж…
Видимо, Пустынцев, любил поговорить. Наконец он выдохся.
– Вы очень неодобрительно отзываетесь о Боброве, – сказал Головенко, – а он делает большое дело, не получая пока никакой помощи, если не считать помощь Марьи Решиной. Это неправильно. Ему нужно помочь. Что вы мне посоветуете, чем можете ему помочь?
– Ничем, – отрезал Пустынцев, рубанув ладонью воздух. – Не могу помочь и не считаю нужным. Ты вот говоришь о какой-то научной работе. Милый ты человек, наша задача – выполнять государственные контрольные цифры, мы хлеборобы, а всякими опытами пусть занимаются ученые в академиях.
– Значит вы не одобряете работу Боброва? – спросил Головенко.
– Я? Я, Головенко, человек прямой, не ученый, воспитывался за меру картошки в свое время. Мое дело выполнять планы, а в них ничего не написано о том, что я должен провести такую-то и такую-то научную работу. У меня, дорогой товарищ, правило в жизни, и я тебе, как молодому работнику, рекомендую придерживаться его тоже: не спрашивают – не выскакивай со своими предложениями. А то, что положено с тебя – душа винтом, как говорят, а выполни. Всякие там научные дела меня не касаются.
– Ну что же, товарищ Пустынцев, выходит, мы не договоримся, – раздельно сказал Головенко. – У меня насчет этого свое мнение есть. Придется без вашей помощи обходиться. Лабораторию и все, что нужно, Боброву мы сделаем.
– Так, так, – крякнул Пустынцев. – Наломаешь ты дров – вижу. А отдуваться за тебя придется мне.
– За что же «отдуваться»? – глухо спросил Головенко.
– Как за что? – вскрикнул Пустынцев, направив на него средний палец. – Ты до сих пор не понимаешь и не хочешь понять своих ошибок. Твое дело выполнять план МТС, а у тебя какие-то фантазии. Коммунист, а идешь на поводу у беспартийного Боброва, не хорошо, Головенко.
Разговор этот явно тяготил Степана. Сожалея, что зашел сюда, он с тоской прислушивался: не раздастся ли знакомый гудок полуторки, чтобы можно было встать и уйти.
– Так вы считаете, что Бобров занимается не серьезным делом? – спросил еще раз Головенко только для того, чтобы не молчать.
– Причем здесь я. Есть головы поумнее нас с тобой. Бобров думает Америку открыть, а она уже Колумбом открыта. – Пустынцев захлебнулся смехом, довольный своей шуткой. – Он надеется какую-то новую сою изобрести. Вот чудак!
– Не так давно разговаривал я с одним нашим ученым, – Пустынцев приосанился и заложил ладони за широкий командирский ремень. – Его авторитетное мнение, что потуги Боброва – пустая затея. Мелко плавает твой агроном. Вот как, Головенко. А ты, небось, академиком его считаешь. – И Пустынцев снова засмеялся.
– Да, считаю, – выпалил Головенко. – Этот ваш ученый может быть гроша ломаного перед Бобровым не стоит.
Несколько секунд Пустынцев с открытым ртом смотрел на Головенко. Затем что-то пробормотал себе под нос и принялся озабоченно рыться в портфеле. Головенко вышел не простившись, провожаемый колючим взглядом Пустынцева. Так о кирпиче он заврайзо ничего и не сказал.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Домой приехали уже поздно. Прямо с машины Головенко отправился в мастерскую. Разговор с Пустынцевым нельзя сказать, чтобы сильно взволновал его, однако он почувствовал всю остроту положения с ремонтом. Надо принять все меры к тому, чтобы хоть один комбайн завтра – послезавтра вышел в поле. Все будет зависеть от колец.
Несмотря на поздний час, в сборочной все были налицо. Вид тракторов со снятыми крышками блоков болезненно кольнул сердце. Кольца, кольца! Не задерживаясь в сборочной, Головенко прошел к Саватееву. Старик был сердит. Он взглянул на подошедшего директора и, не раскланиваясь, продолжал ожесточенно пилить зажатый в тисках поршень.
– Как успехи, Павел Николаевич? – спросил Головенко, предчувствуя недоброе.
Саватеев усмехнулся, бросил ножовку, мелко задрожавшую в прорези, сунул трубку в рот.
– Как видите. По паре на брата не удалось сделать за целый день.
– Почему?
– Очень просто! Весь день то цепи натягивали на комбайны, то полотна клепали. Только уж как стемнелось занялись вот этим, – Саватеев чубуком трубки ткнул в поршень и отвернулся. Головенко молчал. Саватеев распалил трубку и, успокоившись, сообщил:
– С утра сегодня, как вы уехали, Подсекин погнал нас. Я было против – куда-а там! Раскричался. Что ж скажешь? Какой ни на есть, а механик. Дисциплина… Так день и пропал. Тьфу! – А Федюшка вон покою не дает, у них работа становится. – Головенко повернулся и встретился взглядом с Федором. Тот молчал, расставив промасленные руки, взъерошенный, злой.
– Где Подсекин?
– А чорт его знает где. С пяти часов ушел и больше не показывается.
Федор круто повернулся, и ушел в контору. Механик явился на вызов к Головенко в накинутом на плечи бушлате, с заложенными в карманы брюк руками. Весь вид его говорил за то, что он приготовился к любому скандалу. Избоченясь, он присел к столу.
– Как дела с ремонтом? – спросил Головенко.
– Ничего… Дела идут.
– Как, по-вашему, когда закончим?
– Ну, я думаю, если все будет нормально, то через недельку первый комбайн пойдет.
Головенко помолчал. Потом негромко и внушительно сказал:
– Надо будет проверить, как работают машины в Комиссаровке, – завтра утром пораньше направляйтесь туда и с возвращением не торопитесь.
Подсекин как-то осунулся, повял.
– А как здесь?
– Здесь не беспокойтесь, как-нибудь обойдемся.
– Это что же, ссылка?
– Вам дано задание. Вы поняли меня? – отчеканил Головенко.
– Вполне… Но, мне кажется, меня просто надо снять с механиков и сделать рядовым трактористом, – вызывающе сказал Подсекин.
– Хорошо, не возражаю. Завтра будет приказ. До свиданья, товарищ Подсекин, – спокойно согласился Головенко.
Механик растерялся и молча вышел.
Бобров, присутствовавший при этом разговоре, одобрительно заметил:
– Давно бы так.
Головенко ничего не ответил, но одобрение Боброва было ему приятно.
– Придется, Гаврила Федорович, вам съездить в Комиссаровку. Как там идут дела у Прокошина?
– Что же, я с удовольствием съезжу, – отозвался Бобров, – кстати, у меня там дело есть…
Какое дело – Бобров не сказал. Вообще, как ни пытался Головенко в эти дни вызвать агронома на откровенный разговор, тот отмалчивался. Директор встал и прошелся по кабинету.
– Гаврила Федорович, у меня к вам просьба личного характера.
Бобров насторожился. Головенко придвинул стул и сел напротив, почти вплотную.
– Скажу прямо, Гаврила Федорович, директором мне не приходилось работать… Я тракторист, механизатор… Я знаю тракторы, комбайны, все другие машины, которыми МТС располагает, но в агрономии я ничего не понимаю, хотя с детства на земле: с двенадцати лет за чапиги взялся. Ну, да теперь про чапиги и думать забыли – техника не та. Договоримся: всем, что касается агрономии, командуете вы; ваши распоряжения – закон; конечно, за урожай отвечаем вместе. Это не значит, однако, что я так и должен остаться неграмотным в агрономии. Если это будет так – грош мне цена и как коммунисту, и как руководителю. А потому, Гаврила Федорович, берите меня в ученики. Попробую осилить…
Бобров молча протянул Головенко руку. В тот же день он уехал в Комиссаровку, оставив директору стопку книг.
