Текст книги "Простые люди"

Автор книги: Михаил Самунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Михаил Скрипка догнал Усачева.

– Можешь, товарищ Усачев, поговорить со мной?

Сбивчиво, перескакивая с одной мысли на другую, Скрипка стал рассказывать о себе – о жизни на фронте, о товарищах, о фронтовой дружбе.

Незаметно они подошли к деревне. Усачев с папиросой во рту шел в глубокой задумчивости, глядя прямо перед собою.

– А еще я хотел о самом главном – о чем и разговор начал. О Насте хотел поговорить. Все женщины сегодня на берег вышли, а ее нет. Как так? Почему? Может, я неправ, что взял да ушел от нее, бросил, а?

Усачев бросил папиросу, коротко, с убеждением, сказал:

– Неправ!

Скрипка что-то промычал, снял фуражку, ударил ею по ладони, будто выбивая пыль.

– Ты говорил с ней?

– Какое говорил! Сердце у меня кипело, когда Герасимов рассказал о ней. Только и сказал: «Эх, Настя, Настя!» Ну, конечно, еще пару слов добавил и ушел. А вот теперь вспомню о ней, чего-то сердце не на месте… Может быть, она не потерянный человек, как вы думаете, а? Что мне делать?

Усачев остановился.

– Что делать? Пойти к ней, поговорить, постараться убедить ее, что она без коллектива пропадет.

И они двинулись вперед. У дома, где жила Настя, Скрипка круто свернул с дороги и решительно зашагал к дому.

В этот день Настя не находила себе места. В деревне жизнь бьет ключом, затевают что-то строить, а она одна. Уехать? Куда, в город? Это невозможно. С первым мужем, уехавшим в город, она разошлась именно потому, что не хотела расставаться с этими с детства милыми сердцу широкими полями, голубоватыми увалами сопок, с тайгой.

Кроме того, в ней проснулось притупившееся с годами чувство к Михаилу, всегда мягкому в обращении с ней, уступчивому. Неужели уж так круто она свернула с дороги; что он не нашел возможным оставаться с ней под одной крышей? Муж – воин, орденоносец, с каким-то покоряющим твердым взглядом, с новым, незнакомым Насте упорством. Он пришел с поезда к ней, значит, намерен был жить. В чем-то, значит, она крепко провинилась, раз он ушел. В десятый, в сотый раз обдумывала всё это Настя.

«Если человек откололся от коллектива и если он не совсем потерял совесть, то должен почувствовать». Эти слова Засядько крепко запали ей в голову, жгли душу. В последние дни гнетущая тоска навалилась на нее, пропал аппетит, целыми днями, как во сне, слонялась она по огороду, по двору. Все валилось из рук. Назревало решение посоветоваться с кем-нибудь. Но с кем? – в отчаянии думала Настя, – кто ее поймет лучше…

Как только Михаил открыл калитку, на него с яростным лаем бросилась собака. Настя с деревянным корытом на вытянутых руках, как вкопанная, застыла посреди двора. Вокруг с нетерпеливым кудахтаньем суетились куры. Красный петух, склонив голову с мясистым гребнем набок, косил на корыто желтым глазом.

Михаил сел на крыльцо. Настя поставила корыто на землю (куры, налезая друг на друга, кинулись к корыту) и медленно принялась вытирать руки о фартук. Михаил терпеливо ждал.

– Чего пришел? – спросила она. Но лицо ее жалобно скривилось.

– К тебе пришел, Настя… Садись, потолкуем.

Настя покорно села на нижнюю ступеньку. На загорелых щеках ее не было пылающего румянца, какой поразил Михаила в день прихода. В уголках губ появились складки – видно было, что Настя многое пережила за последние дни. Михаилу стало жаль ее.

– Как, Настя, дальше будем?.. Может, будем жить, как люди живут?..

– Я тебя не гнала… Сам ушел, – тихо проговорила Настя, ребром ладони заправляя под платок выбившееся волосы.

– Потому и ушел, что повела ты себя неладно. – Михаил носком сапога сбросил со ступеньки соломинки. – Злишься на колхоз, а сама-то знаешь: не зря с фермы сняли. С кривой душой нынче, Настя, не проживешь. Вот какие дела, Настасья. Жизнь-то мимо тебя идет. Гляди, как бы тебе не остаться позади всех.

Куры склевали весь корм, разбрелись по двору, тюкая носами по желтым шарикам ромашки. Петух, важно вытягивая шею, подошел к крыльцу; помигивая белой пленкой века, уставился на хозяйку.

Михаил закурил.

– Пройдет два-три года – деревню не узнаешь: и электростанция и все прочее, а ты что же, так в стороне и будешь?..

Настя слушала молча, кусая губы.

Засядько в третьем часу ночи, возвращался с пленума райисполкома. В окнах у Скрипки светился огонь. Это удивило председателя. Обычно Настя ложилась спать рано. Он постоял около ее дома в раздумье, но, услышав в доме мужской голос, махнул рукой и устало поплелся домой.

Утром он встретил Настю на улице, нахмурился и хотел пройти мимо. Она остановила его.

– Стой, председатель.

Засядько грозно пошевелил усами.

– Не пугай, Иван Христинович… На работу я выхожу.

Засядько вскинул лохматые брови. Настя засмеялась, передернула плечами.

– А что касается плетня, через пару дней заходи, пошатай – не дрогнет. Михаил у меня мастер, муженек-то мой.

Засядько ударил себя по бокам широкими, как лопаты, ладонями и так громко засмеялся, что стайка воробьев, прыгавших на дороге, в испуге шарахнулась на крышу амбара.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

В избушке полевого стана сидели Головенко и Усачев. Керосиновая лампа была привернута, едва горела. На нарах тоненько посвистывала носом Макаровна.

– Езжай домой, Степан Петрович, нам вдвоем здесь делать нечего, – уговаривал Усачев.

В досчатые стены избушки хлестал ветер. Стены вздрагивали, острый язычок пламени в лампе колебался. Вместе с ветром в избушку наплывом врывался надсадный стрекот машин.

Обычно в первой половине августа в Приморье устанавливается сухая, солнечная погода, – колхозники знали это и торопились за две недели убрать весь хлеб. Но в этом году редкий день не было дождя. Почва не просыхала, на полях было топко. Тракторы вязли «по брюхо». Комбайны пришлось поставить на лыжи. Последние два дня разгулялся ветер. Хлеб убирали и днем, и ночью.

За дверью послышался топот лошади, говор. Скрипнула дверь, и в избушку шагнул Герасимов. Сапоги его были облеплены грязью. Он присел к столу.

– Как бы дождя не надуло – ветер с ног валит.

– Подвод добавили? – спросил Головенко. – Проценко два бункера на землю разгрузила, а земля, как кисель; потери большие будут.

– Добавил, добавил! – торопливо ответил Герасимов. – Понимаешь, сразу-то я не учел. Как перешли на участок Марьи Решиной – что ни сто метров, то полный бункер! Вот взяла урожай!..

Герасимов покрутил головой, вспоминая объяснение с Марьей, налетевшей на него разъяренной наседкой.

– Ты, Кузьмич, домой едешь сегодня? – спросил Головенко.

– Беспременно. На ток надо заглянуть. Эка, хорошо сделали, что покрыли крышу над током. Спасибо тебе, товарищ Головенко, как никак, и по дождю работа идет. Электричеством – бесперебойно.

Герасимов внезапно замолчал, записал что-то в книжку, сунул ее в карман и встал.

– Ну, ты со мной, Степан Петрович? Тебе бы при супруге надо находиться. Последние дни, мало ли что…

Степана растрогала забота Герасимова. Он благодарно взглянул на него.

Головенко тревожился за жену. Клава совсем изменилась в последние дни, все молчала и только время от времени улыбалась застенчиво, словно девочка, прислушиваясь к самой себе. Головенко вспомнил эту удивленную улыбку, и его неудержимо потянуло домой.

– Поехали, Герасимов…

Ванюшка остановил трактор на заправку. Он взял ведро и исчез в темноте. С начала уборки он работал бригадиром. Ночью сменял своего отца – садился за трактор. В первое время Сидорыч упрямился, но на сторону сына встала Валя.

– Вам приказывает бригадир, почему не подчиняетесь?

Сидорыч озабоченно помигал глазами – шутят или нет? Нет, не шутят: сын наклонился над машиной, а лицо у Вали серьезное, даже брови чуть сдвинуты. Собственно говоря, Сидорыч и сам был не против отдыха, от долгого сиденья на тракторе у него побаливала спина, ныли руки.

– Ты поаккуратнее с машиной, – напутствовал он всякий раз сына, когда тот приходил сменить его.

…Ванюшка с ведром в руке вынырнул из темноты, как из черной ямы.

– Что вы все сидите наверху, шли бы к трактору греться. Холодно ведь.

Валя быстро сбежала по лесенке, подошла к Ванюшке и, чувствуя на себе взгляды парня, стала смотреть, как из сплющенного ведра тонкой струйкой стекала в утробу машины светлая струя горючего.

Ванюшка закрыл крышку бака, убрал ведро, а она все еще задумчивым взглядом продолжала смотреть на то место, где только что светилась струя. Ванюшка подошел к Вале.

– Устала? – услышала она тихий и ласковый голос.

– Нет, – весело ответила она. – А ты?

– Мы же вместе, – ответил Ванюшка, словно то, что они были вместе, исключало всякую возможность усталости. Валя засмеялась и быстро и весело взбежала по лесенке на комбайн.

Жену дома Головенко уже не застал. В столовой горел свет. На столе – записка:

«Дорогой Степан Петрович, мы уехали. Пожалуйста, не тревожьтесь. Клава чувствует себя хорошо. Я скоро вернусь. Марья». И приписка: «Обязательно кушайте».

У Степана поплыло перед глазами, что-то сдавило грудь.

– Как же так?..

Он опустился на стул и еще и еще раз прочитал записку. Сколько времени просидел в оцепенении, он не знал.

Зашипели часы и мелодично пробили двенадцать. Степан встрепенулся, встал. В комнате все прибрано, только на диване небрежно брошено розовое ситцевое платье жены. Оля спала. Рядом с ее кроваткой на стульях, раскинув загорелые ножки, спал Вадик, одеяло валялось на полу. Степан осторожно накрыл мальчика. Вадик дрыгнул ножонками, снова раскрылся, почмокал губами и затих.

Степан на носках вышел из спальни. Ни спать, ни есть не хотелось.

– Что же все-таки делать? – Он машинально поднял салфетку, а там еще записка – почерк жены:

«Милый Степа, уезжаю, не беспокойся – думаю, что все будет хорошо. Скоро встретишь нас уже двоих. Ужин съешь, иначе рассержусь. Целую. Клава».

Прочитав записку жены, он неожиданно для себя успокоился. Вызвал по телефону Станишина, доложил о том, как идет работа на поле. Станишин выслушал его.

– Сколько дней вам потребуется, чтобы закончить с зерновыми?

– Два, много три дня, Сергей Владимирович.

– Хорошо, Степан Петрович. Дельно…

Головенко замялся. Секретарь райкома, конечно, знал, как идет уборка – вечером разговаривал с ним Герасимов, и он знал, что Головенко звонил по другому поводу.

– Дело тут у меня, понимаешь, – сказал, наконец, Головенко. – Короче говоря, жена в роддом уехала, к вам, в район…

– Знаю… Хорош муж, не позаботился обеспечить машиной, пришлось мне высылать свою! Ты хоть спасибо скажи.

– Так они на твоей!.. Ну, спасибо, большое спасибо.

Станишин засмеялся, потом серьезно заявил:

– Давай кончать разговор: буду звонить в Супутинку, к Голубеву. До свиданья.

Головенко повесил трубку, разделся, снял сапоги и прилег на диван. Закинув руки за голову, он лежал с открытыми глазами. Он силился представить себе Клаву в больничной обстановке и не мог. То видел ее в синем платье, как в первый день приезда в МТС – незнакомой, чужой; то застенчивой и смущенной, какой он встречал ее у Марьи; то утомленной после работы в лаборатории, с тихой улыбкой, дома. Родная! Странно: полтора года назад он не знал ее, а теперь…

Мысли спутались. «Интересно, кто же будет – сын или дочь?» – подумал он. Начали выплывать какие-то неясные картины одна за другой, – наконец, он забылся.

Очнулся Степан от того, что кто-то сказал рядом с ним:

– Уснул? Ну, спи!

«Да, надо спать», – подумал Головенко, открыл глаза и в ту же минуту вскочил: перед ним стояла Марья.

– Поздравляю, Степан Петрович, с сыном!

– Как, уже! Ты видела?

– Нет, не видела, но слышала – горластый.

Марья взволнованно прошлась по комнате и опять остановилась перед ним.

– Ну, что ты скажешь, новоиспеченный папа?

Степан молча смотрел, следя глазами за Марьей. Он силился придать лицу своему серьезное выражение, но блаженная улыбка расплывалась по лицу.

– Сын родился, значит…

– Сын…

Они так и не заметили, что впервые назвали друг друга на «ты».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Погода не устанавливалась. Метеосводки не предвещали ничего хорошего. Хлеб убирали настойчиво. Все амбары, сараи и даже чердаки домов колхозников были засыпаны зерном для просушки. Головенко почти неотлучно находился на поле. Ночью он возвращался домой, звонил в роддом и, успокоенный хорошими вестями о жене и сыне, валился на диван, не раздеваясь.

В одну из таких ночей Головенко разбудил настойчивый телефонный звонок. В трубке раздался спокойный знакомый голос:

– Как дела, Степан Петрович? Много осталось хлеба на поле?

– Гектаров шестьдесят еще есть… Дождик вот.

Станишин молчал. До слуха Головенко донесся тяжелый гул, похожий на далекие раскаты грома. Головенко обрадовался.

– Слышишь, Сергей Владимирович, гроза, к перемене погоды… У вас как – тоже гроза?

– Гроза и у нас, – усмехнулся Станишин, – верно что к перемене погоды. Это ты правильно сказал. Погода переменится к лучшему. Надолго…

Такое рассуждение о погоде Головенко показалось странным. Он услышал голоса; очевидно, Станишин в кабинете был не один.

– Степан Петрович, найди средства завтра эти шестьдесят гектаров скосить и убрать с поля. У тебя под боком идут бои. Наши войска, выполняя союзнический долг, перешли границу. Организуйте митинг, разъясняйте людям, действуйте спокойно, понял?

У Головенко пересохло в горле.

– Сергей Владимирович, пшеницу мы уберем, она меня мало беспокоит. Но – соя! Понимаешь?

– Что соя? До уборки сои еще далеко.

– Мы начнем ее убирать пятнадцатого сентября.

– Чего-то ты путаешь сроки, Степан Петрович, – сердито сказал Станишин.

– Нет, не путаю. Именно в сентябре. Я имею в виду участок Марьи Решиной. У ее со-и более короткий вегетационный период.

Станишин долго ничего не отвечал. Потом быстро сказал:

– Что ж, поздравляю, коли добились. Действуй, Степан Петрович. До свиданья…

Головенко повесил трубку на крючок аппарата и, не зажигая света, подошел к окну. В тишине катился отдаленный тяжелый гул. Сырая мгла ненастной ночи вздрагивала отблесками зарниц. До границы было не меньше тридцати километров. Однако зарницы вспыхивали беспрерывно. Головенко по фронтовому опыту понимал, насколько силен был огонь там, на границе…

Легкий холодок пробежал по его спине.

– Началось, – прошептал он и стал торопливо обуваться.

Началось!.. Долгие годы коварный враг точил нож, готовя удар в спину. Он обложил границы бетоном, изрыл камень сопок многочисленными гнездами дотов, неотступно, со злобным вожделением, наблюдал за колхозными полями, испытывая наши силы и терпение несчетным количеством вылазок на границе.

Старожилы в Красном Куте помнили японцев, которые с бесстрастными лицами, с заправской деловитостью профессионалов выкручивали суставы, расстреливали, вздергивали на виселицы, сжигали в топках паровозов советских людей только за то, что они не хотели отдавать родную землю алчным чужестранным капиталистам, идти к ним в кабалу.

Старожилы Красного Кута помнили и белогвардейцев, рыскавших по полям Приморья бок-о-бок с японцами, американцами, англичанами. Еще бы не помнить – такое не забывается!

Головенко вышел на улицу.

Деревня потонула в непроглядном мраке. Светились только окна лаборатории.

Бобров не сразу повернулся к Головенко, продолжая выстукивать что-то на пишущей машинке.

– Степан Петрович? – удивился он.

Строгий порядок в лаборатории, за которым ревниво следила Клава, был нарушен. Приборы, с которыми работал агроном, были заполнены какими-то жидкостями, тут же лежали стеклянные трубки разных фасонов. Стол Боброва был завален бумагами.

– Как с Клавдией Петровной? – спросил Бобров.

– Спасибо, здорова.

Головенко опустил одну за другой светонепроницаемые шторы на окнах. Бобров не заметил этого.

– Вот подвожу итоги нашей работы, Степан Петрович, и прихожу к выводу, что научные открытия делаются не только учеными, а и талантливыми рядовыми тружениками, – заговорил он, не отрываясь от бумаг. – Марья, помните, предложила способ выращивания куста сои с высоким прикреплением бобов путем создания особых условий для роста растения в ранний период его развития. Мы проверили ее утверждение и…

Бобров сбросил очки и снова повернулся к Головенко с наивно восторженным выражением на лице.

– Права ведь оказалась! В этом году мы применили предложенный ею способ и получили желаемые результаты; вполне удовлетворительные результаты. Новые качества, приобретенные соей, теперь мы будем закреплять в потомстве.

Бобров радостно засмеялся.

– Значит, Дубовецкому придется спуститься с заоблачных высот научной магии до бренной земли, приземлиться на участке Марьи Решиной… – сказал Головенко.

Бобров захохотал.

– Здорово сказано, Степан Петрович. Очень хорошо. Именно, магии. Ученые многих стран до сих пор в торжественных случаях облачаются в шутовские средневековые мантии. Сколько вокруг науки накрутили идеалистических бредней вроде хромосомной теории… Пыжатся, придумывают, как бы почуднее да понепонятнее объяснить явления природы. Причем все эти теории и теорийки явно служат реакционным целям. Один мерзавец – Мальтус – додумался до заявления о перенаселении земли, наконец, до необходимости ограничить рождаемость рабочего класса!

Бобров заволновался и забегал по лаборатории.

– Подумаешь об этих мальтусах, вейсманах, барчах и других – невыносимо на душе становится, таким смрадом разложения несет от них. Человеконенавистники, злопыхатели! Дай им волю – они завтра бы истребили лучшую часть, животворную, активную часть человечества – рабочий класс…

Головенко глядел на агронома, расширив глаза. Он знал, что Бобров горяч, но таким он видел его впервые.

– Ну, боевой же вы товарищ, оказывается! – вымолвил он, забыв про погасшую в руке папиросу…

Бобров остановился перед ним.

– Да вы тоже не из боязливых, Степан Петрович. Мы с вами тут дадим такой бой этим морганистам… Вы знаете Лысенко – президента Академии сельскохозяйственных наук? Он ставит задачи в таком масштабе, какие во сне не снились ни одному ученому в мире. И решает их в такие невиданно короткие сроки, что это кажется чудом. И все потому, что у него миллионы помощников, таких, как Марья Решина.

– Да и вы не из последних его помощников, – сказал Головенко, любуясь Бобровым.

Агроном махнул рукой, как бы говоря, что речь идет не о нем и говорить о нем не стоит. Он расстегнул пуговицы на рубашке и шагнул к окну. Заметив на окнах черные шторы, он с недоумением повернулся к Головенко.

Головенко взял его под руку и вывел на улицу. Красное, вздрагивающее зарево над черными гребнями сопок, глухие непрекращающиеся раскаты поразили Боброва.

– Что это?

– На границе идет бой…

– Началось? – прошептал агроном, тронув Головенко за руку. – Что же я должен делать, Степан Петрович? Я ведь должен что-то делать?

– Вы? Вы готовьтесь дать дубовецким решительный бой… А там сделают другие…

Кто-то, спотыкаясь и оступаясь поминутно, вышел на дорогу и направился к ним.

– Степан Петрович, ты? – послышался в темноте голос Усачева. – Ждем тебя и Боброва. Остальные коммунисты уже собрались…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Утро девятого августа было серым. Над полями низко ползли брюхатые облака. Но дождя не было.

Герасимов верхом на лошади возвращался со стана по полям. На дорогу выехать было невозможно. По ней с неистовым ревом мчались тяжелые машины с солдатами, орудиями, зарядными ящиками. Машины неслись к границе.

Топкая грязь хлюпала под ногами лошади. Лошадь прыгала, спотыкалась, испуганно прядала мокрыми ушами, кося выпуклым глазом на бесконечный поток машин.

Герасимов торопился. Комбайны вязли в земле. Герасимов потерял надежду на них. «Надо поднимать народ на ручную жатву, пустить жатки, – думал он. – Удивительный человек Головенко. Он, Герасимов, нервничает, а тот спокойно распоряжается, как будто ничего особенного не случилось, как будто время ждет. Сам же он утром объявил комбайнерам, что за день должны скосить весь остаток пшеницы – шестьдесят гектаров. Слов нет, время еще раннее, до ночи можно многое сделать, но торопиться надо. Пусть он сказал, что женщин не стоит отрывать от очистки зерна, но все-таки лучше послать, на всякий случай».

С этими мыслями Герасимов въехал в деревню. На площадке около хлебных амбаров стояла грузовая машина. Под машиной на разостланном брезенте лежал шофер. Рядом, широко расставив ноги в кирзовых сапогах, стоял военный в зеленом плаще с поднятым капюшоном. Герасимов спешился. Военный оглянулся. Он критически осмотрел мокрую фигуру Герасимова. Лицо у военного было совсем молодое, но, видимо, для солидности он отпустил пушистые усы, прикрывавшие пухлые мальчишеские губы.

– Поломка? – осведомился Герасимов.

– Пустяки! – ответил военный. – Смирнов, как у тебя?

– Две минуты, товарищ лейтенант, – отозвался из-под машины шофер.

Лейтенант машинально взглянул на ручные часы.

– Нажимай, своих не нагоним.

– Нагоним, товарищ лейтенант, не беспокойтесь.

Лейтенант распахнул задубевший от дождя плащ, достал портсигар. На его груди было три ряда разноцветных орденских ленточек. Герасимов присвистнул.

– Видать, повоевали…

– Было дело, папаша, – улыбнулся лейтенант и кивнул головой на ток, под навесом которого в ярком свете ламп, точно озаренные солнцем, работали люди.

– Электричеством работаете?

– А как же? – с гордостью подхватил Герасимов и приосанился.

– Здорово! Мне отец пишет – я сам-то красноярский – у них в колхозе тоже электричество. Уходил на фронт – только мечтали об электричестве. А теперь придешь домой – деревню не узнаешь.

Из-под машины вылез шофер. Он спрятал брезент, на котором лежал, и инструмент под сиденье и, широкоплечий, чумазый, весело поблескивая озорными глазами, прислушался к разговору.

– Готово, товарищ лейтенант, – сказал он и с озабоченным лицом полез в кабину.

– Тракторист бывший, – кивнув в его сторону, сказал лейтенант.

– Смирнов! – крикнул он шоферу. – Тебе, кажется, нравится Приморье?

Шофер высунулся из кабины.

– Вот сговаривайся с хозяином да в этом колхозе и затормозишь после демобилизации.

– А примете, товарищ председатель? – осведомился шофер.

– Какие могут быть сомнения. Конечно!

– И хата будет? У меня ведь жена, детишки да двое стариков. Курские мы. Как выгоним японца – у вас буду в две минуты, – серьезно сказал шофер.

Лейтенант попрощался и залез в кабину.

Герасимов спохватился и побежал к Боброву на ток.

Агроном не разделил опасений Герасимова и отсоветовал снимать женщин с очистки зерна на жнитво.

– Раз Головенко сказал, что не нужно, значит, беспокоиться нечего. А здесь, видишь, сколько зерна.

Бобров весь с ног до головы был покрыт половой, даже лицо казалось замшевым от пыли.

Прибывший с зерном от комбайнов подвозчик окончательно успокоил Герасимова, сказав, что комбайны работают без остановок.

Порывистый ветер глухо шумел влажной пшеницей, пригибал к земле упругую солому с тяжелым набухшим колосом. Зеленые кустики клевера задирали пепельно-серую изнанку листьев. В промозглых испарениях тонули сопки, как будто их никогда и не было здесь. Временами, когда низкие облака, похожие на белый дым, оседали, над ними виднелись черными островками верхушки сопок.

Одежда на людях была влажной. Брезентовый плащ на Головенко побурел, лицо было мокрым, руки покраснели и озябли.

На площадке комбайна ветер был еще ощутимее, полы плаща с глухим стуком ударялись о железные поручни. Комбайн, мягко ныряя, тащился за надсадно ревущим трактором, оставляя за собой глубокие лыжни с приутюженной стерней.

– Хорош ветерок, Степан Петрович, – крикнула Валя, – через час хлеба высохнут, дело пойдет скорее.

Черная прядь волос, выбившаяся из-под красного берета, отчаянно трепетала на ветру.

– Пойдет дело, говоришь?

Валя улыбнулась и кивнула головой.

Все было обычным, как вчера: и спокойная улыбка Вали, и широкая подрагивающая спина Ванюшки на тракторе, и плавные движения рук за штурвалом. Вдали виднелись еще два комбайна, ходившие по полю. Все, как обычно, но в то же время Головенко понимал и чувствовал, как это понимали и чувствовали и другие, что сегодня все не так. В выражениях лиц, в сосредоточенных движениях, в скупых, без шуток и излишнего многословия разговорах чувствовалось, что краснокутцы не забывают о событиях, развернувшихся тут, рядом, на границе.

На западе небо постепенно начало очищаться, светлеть. Стремительно летевшие на восток темные дождевые облака начали редеть, и среди них проступила яркая белизна высоких облаков. Кое-где по полям уже скользнули солнечные пятна. Пришли в движение ватные хлопья тумана, окутывавшего сопки; вот-вот осветится небо, брызнут солнечные лучи и высушат землю!

Весь долгий день Головенко был на полях и лишь поздно ночью вернулся в Красный Кут. В его кабинете уже сидели Ванюшка и Валя. Усталый, с лихорадочно блестевшими глазами, Головенко, не раздеваясь, прошел к своему столу.

– Как? – коротко спросил он.

– Все в порядке. Комбайн привели на усадьбу, – ответила Валя.

– Степан Петрович, звонил Усачев из Супутинки, просит еще один комбайн, – сказал Ванюшка. Усачев с двумя комбайнами еще вчера отправился к Федору на помощь.

– Что же вы, меня ждете?

– Мы решили, – Ванюшка кивнул головой на Валю, – что если будет ваше распоряжение, то сейчас и двинемся к Федору.

– Да ведь вы намаялись за день-то…

– Ну и что ж? Федору как не помочь? – ответила Валя.

Головенко рассмеялся:

– Ну, раз так – поезжайте!

Ванюшка возился с трактором, заводя его. В это время, торопливо шлепая калошами по грязи, подошла Матрена Степахина. Она бережно поставила на сиденье трактора что-то, завернутое в белое.

– Поужинали бы по-людски, так нет! Поешьте дорогой, остынет всё, горюшко мое, – вздохнула она.

Наконец, трактор взревел. Ванюшка залез на сиденье и за руку втащил к себе Валю.

– Езжайте, в добрый час, – сказала Матрена. – Да не засните дорогой, вторую ночь не спавши.

Трактор лязгнул гусеницами, и мимо Головенко пополз громоздкий силуэт комбайна с торчащим в небо шнеком.

Головенко стоял в темноте и долго прислушивался к удаляющемуся ровному стрекоту трактора.