Текст книги "Простые люди"

Автор книги: Михаил Самунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

По утрам, застилая солнце, висел над землею розоватый туман. Он медленно редел, таял, и только к полудню обнаженно выступала синева неба. Под теплыми лучами солнца оседал на полях снег. С сопок поползли многочисленные змейки ручейков. На взгорьях уже обнажились, словно вылупились из яичной скорлупы, влажные проплешины земли. Поля дышали испарениями. По ним, оглашая окрестности торжествующим весенним граем, расхаживали черные желтоносые грачи. Потемневшая, словно омытая дождем, тайга томно шумела набухшими почками. Весна надвигалась.

Герасимов с Бобровым уже составили план и график весенних работ От раннего боронования до сева. Посев зерновых предполагали закончить в двенадцать рабочих дней. Герасимов остался доволен этим планом.

– Вот это план. Собирай теперь колхозников и зачитывай! Каждому свое место определено – не надо путаться при разнарядках. Как бы вот не сорваться со сроков. Надо поговорить со Степаном Петровичем, как он… А ты, Гаврила Федорович, другим стал. Помнишь, в прошлом годе, поглядел на наши маранья с Андрюхой и сказал «сойдет». Смех был у нас, а не план, бо знать как сеяли. А в этом году – ого-го!..

Тракторы в МТС были уже отремонтированы. Можно было делать пробный выезд и сдавать тракторы государственной комиссии.

Федор еще не вернулся из Супутинской МТС. Он прожил там уже целую неделю сверх срока. Головенко жаловался на Селезнева Станишину. Но тот только усмехался.

В середине марта состоялось районное совещание директоров МТС и парторгов по проверке готовности к севу. Из доклада Селезнева было видно, что в Супутинской МТС в основном ремонт тракторов закончен. В докладе он несколько раз ссылался на товарищескую помощь со стороны Краснокутской МТС и несколько раз принимался благодарить Головенко за хорошего парня, присланного в помощь. Головенко не удержался и спросил:

– А когда ты думаешь, товарищ Селезнев, вернуть мне этого хорошего парня. Он ведь и дома нужен.

– Завтра, товарищ Головенко, Федор должен непременно прибыть к тебе, – ответил Селезнев и заслонил лицо бумагами, чтобы скрыть лукавую улыбку.

После совещания Головенко затащил Селезнева к Станишину в кабинет.

– Ну, что, директора? Механика не поделили? – встретил их секретарь райкома, улыбаясь.

– Сергей Владимирович, – возмущенно начал Головенко, – не понимаю, как вы можете…

– Напрасно, Степан Петрович, горячишься – все равно знамя останется, по всей видимости, у тебя.

– Конечно, – подтвердил Селезнев.

– Не в этом дело, Сергей Владимирович. А дело в том, что Федор-то наш человек. Какое он имеет право задерживать его? – Головенко мотнул головой в сторону Селезнева.

– В этом я, конечно, виноват, товарищ Головенко. Но…

Селезнев замялся и, улыбнувшись, посмотрел сначала на Станишина, потом на Головенко. Секретарь райкома громко захохотал:

– Говори прямо, Василий Дмитриевич, шила в мешке не утаишь… скрывать тут нечего.

– Видишь ли, какое дело, Степан Петрович, – не переставая улыбаться, начал Селезнев. – Я, понимаешь, еще неделю тому назад предложил товарищу Голубеву, как мы с тобой договорились, уехать. Но он мне заявил, что хочет дело довести до конца…

– Как, до какого конца? – воскликнул Головенко.

– Ну, значит, опробовать машины и все такое… – невозмутимо продолжал Селезнев, у которого в глазах бегали безудержно веселые огоньки. – Работает он, скажу тебе прямо, чертовски, парень вострый на все дела. На пару с моей Мариной работает. Она через него тоже настоящим механиком стала. Ты не видел ее? Девушка – золото. Строптивая, гордая, а вот…

– Что ты мне о девушках рассказываешь.

– Одним словом, симпатизируют они друг другу, механики-то…

– Ну и что?

– Да ничего… Влюбились. Любовь у них. Молодежь, ничего не поделаешь… – притворно печально закончил Селезнев.

Головенко просиял.

– А ведь это замечательно, у меня, значит, одним трактористом больше будет.

– Как? – с любопытством осведомился Станишин.

– Очень просто. Женим Федора на твоей Марине и пожалуйте.

Селезнев со Станишиным молча переглянулись. По-стариковски кряхтя, Селезнев поднялся с кресла.

– Пойду я, Сергей Владимирович… А насчет того, о чем говорили, только, значит, после посевной.

– Да, да… сейчас не время, сам понимаешь. После посевной твой вопрос разрешим обязательно.

Головенко придержал руку Селезнева:

– Василий Дмитриевич. Не задерживай Федора.

– Не беспокойся. Еще раз благодарю за помощь. Федор парень – золото. Марина ему как раз подстать.

Станишин попросил Головенко остаться. Когда Селезнев вышел, он сказал:

– Относительно вашего конфликта с Дубовецким все материалы запросили в крайком. На днях отослал.

– Так что же, обсуждение на бюро не состоится? – недовольно спросил Головенко.

– Поводимому, так. Звонил первый секретарь. Сам. Он уже в курсе дела.

– И что? – спросил Головенко, с тайной радостью за то, что дело приняло более серьезный оборот, чем он предполагал.

За эти дни он перечитал много различных материалов, в том числе материалы дискуссии биологов в редакции журнала «Под знаменем марксизма» и был твердо убежден в несостоятельности теории сторонников Дубовецкого.

– Что? – переспросил Станишин. – Возможно, вызовут в крайком. А могут и не вызвать, сумеют и без нас разобраться.

– А как твое мнение, Сергей Владимирович? – спросил Головенко.

Станишин потер ладонью свою бритую голову. Он был в зеленом френче – Головенко таким видел его впервые, – подтянутый, с заметной военной выправкой. Головенко вспомнил, что Станишин долгое время был политработником в армии.

– В принципе ты, конечно, прав, – постукивая донышком карандаша по синему сукну стола, сказал Станишин. – Но детали… В деталях я не берусь судить, еще разобраться не успел.

– Не успел? А разбираешься?

Станишин усмехнулся, встал из-за стола, вытащил толстую книжку из шкафа, положил ее перед Головенко.

– И. В. Мичурин, – прочел Головенко и не без гордости прибавил: – Читывал.

– Это я чувствую… Что же, надо. Сама жизнь доставляет.

– Ты, наверно, не думал, что тебе, как директору МТС, придется заниматься специальными вопросами, в частности, агробиологией. А пришлось ведь? У нас нет беспартийных дел в Советском Союзе, значит, коммунист должен с принципиальной, партийной позиции разбираться во всем. Ты, как я теперь разобрался, конечно, поступил правильно, выступив с отповедью Дубовецкому. Здесь не может быть двух мнений.

Помолчали. Станишин встал и протянул через стол Головенко руку.

– До свидания… Да, а как дела с лабораторией? Строишь?

– Конечно, Сергей Владимирович, начали внутреннюю штукатурку.

Станишин вышел из-за стола и, засунув руки в карманы брюк, прошелся вдоль длинного стола, стоявшего в притык к письменному. Потом он круто повернулся к Головенко.

– Деньги-то незаконно тратишь, а?

– Выходит, незаконно, – подтвердил Головенко.

– Как же так? – Станишин прищурился.

Головенко глянул секретарю в глаза.

– Я считаю, что лаборатория нам необходима, как воздух. И она, конечно, оправдает эти так называемые незаконные затраты.

– Пожалуй, ты прав, Головенко, – сказал после небольшого раздумья Станишин.

А в это время Федор вместе с Мариной шел по дороге, по которой три недели тому назад его привезла «чужая» девушка в «чужую» МТС. С вещевым мешком за плечами он шел медленно, полной грудью глубоко вдыхая весенний воздух. Марина, так же как и Федор, задумчиво смотрела вперед. В глазах ее потух озорной огонек; они светились грустью.

Прошло всего три недели, а сколько изменилось. По шестнадцать часов в сутки работали они в эти дни. У них как-то не нашлось времени поговорить друг с другом о чем-нибудь другом, кроме работы. Но и нужны ли были эти слова. Они оба чувствовали, что нравятся друг другу. Федор знал, что Марина понимает его. Он был сдержан с нею. Только один раз, доказывая Марине, как нужно пришабривать клапаны, он положил руку на ее руку и почувствовал, как она дрогнула. Он понял, что любит эту девушку…

Федор остановился:

– Не ходи дальше, Марина, устанешь…

Марина остановилась, заправляя под платок выбившуюся прядь волос.

Федор держал ее теплую руку и не представлял себе, как он выпустит ее, повернется к Марине спиной и будет все дальше и дальше удаляться от любимой. Он потянулся к девушке. Марина отступила от него.

– До свиданья, Федя.

Федор горестно вздохнул.

Марина сказала просто:

– Не сердись, пиши, я буду ждать… – и, вздохнув, нехотя пошла назад.

Федор долго стоял и смотрел ей вслед. Она тоже часто оглядывалась и махала ему рукой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

К первомайскому празднику колхозницы побелили дома. Общими силами они побелили и хату Насти Скрипки, чтобы та не портила общего впечатления: сама Настя была на лесозаготовках.

Вернувшись с лесозаготовок, Скрипка не узнала деревни – чистенькие беленькие дома, подметенные улицы. Она сделала вид, что не замечает перемен. Но, увидев и свою хату побеленной, а двор выметенным, она ахнула и побагровела от злости. Не обращая внимания на вертевшуюся под ногами собаку, она взбежала на крыльцо, вошла в хату. Через промытые снаружи стекла окон буйно рвались ослепительные лучи солнца. Настя запихнула чемодан под кровать. Не переодеваясь с дороги, она пошла в сельсовет.

– Кто издевается надо мной? – выкрикнула она. – Кому помешала моя хата?

Засядько равнодушно набивал трубку и спокойно поглядывал на Настю из-под густых, как усы, бровей.

– В чем дело, гражданка? – осведомился он, когда Настя исчерпала запас ругательств. – На что обижаетесь? – Засядько говорил серьезно, без малейшей тени насмешки. – Ежели ты имеешь в виду факт побелки твоей хаты, то здесь я не вижу ничего плохого. То – раз. Второе – колхозницы решили не портить твоей хатой лица деревни. И третье – ты благодарить за это должна, а не ругаться.

– Я? Благодарить?! Что, я не могла сама побелить? Сама не могла справиться?

– Сама, сама! – пыхнул трубкой, окутавшись дымом, Засядько. – Кто же знает думки твои? Ты же живешь особо, может быть, ты бы и не захотела. Так бы и торчала твоя хата насмех добрым людям.

– Кто посмел без меня к моей хате подступиться? Не имеют права! – не унималась Настя.

Засядько положил трубку в пепельницу.

– Э-э, да что я с тобой разговорился. Я не прокурор. Езжай до него. Вин хоть посмеется добре над тобою, доставь ему удовольствие.

– Я не желаю, чтобы мне помогали. Я не нищая, чтобы мне мир помогал. Я могу уплатить.

– Что ж, дело хорошее. Как только поступит от колхозников счет за побелку – взыщем с тебя, бо факт побелки налицо и работа выполнена отлично, с частичным исправлением штукатурки. На такое я пойду. Но если тебе колхозники предъявят настоящий счет – не знаю, сумеешь ли ты рассчитаться с ними, потому что рассчитываться надо будет совестью, а сдается мне, что ее у тебя маловато.

Настя вскочила и кинулась к двери.

– Погоди! – сказал Засядько сердито.

Настя остановилась. Засядько вышел из-за стола:

– Ты, Настя, на меня не обижайся. Пораскинь мозгами – скажешь сама, что я тебе хорошего желаю. А насчет хаты пойми тот факт, что жены фронтовиков ждут до дому. Слыхала – наши уже Берлин громят. Летом, когда придут мужики, не будет времени возиться с хатами, все на полях будут. Так они загодя взялись. Правду сказать, может, это тебя не касается, ты живешь особо… У тебя колхозных интересов нет.

Засядько повернулся и, поскрипывая половицами, грузно зашагал к столу. Настя вышла за дверь и бесшумно закрыла ее за собой. Мимо окна она прошла, низко опустив голову. Засядько улыбнулся.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Головенко вывел тракторы в поле. Сидорычу было поручено проехать первый загон. Торжественный и взволнованный Степахин двинул свою машину по пашне, от которой поднимался пар. Лишь местами трактор уходил гусеницами во влажную почву, но все же не буксовал. Сидорыч благополучно проехал загон и остановился около столпившихся у избушки трактористов. Здесь же были Головенко, Усачев и Герасимов.

– Как, Петр Сидорович? – осведомился Головенко.

– Можно начинать, – объявил Сидорыч таким важным тоном, как будто только от его слова и зависело – начинать сев или не начинать.

Дед Шамаев забрал в нос понюшку табаку, крякнул нето сердито, нето от удовольствия и объявил:

– Да, пора бы. Пашите.

– Начинаем, товарищи! – сказал директор.

Трактористы весело разошлись к своим машинам. То в одном, то в другом месте всхрапывали тракторы. Сизый дымок пополз в воздухе. С поля, встревоженные тарахтением моторов, поднялись стаи птиц и с криком закружились в воздухе.

Марья Решина подошла к Головенко.

– Степан Петрович, на двадцать два перепахивать будем под сою?

Головенко повернулся к Боброву.

– Как, агроном?

– Да, да, конечно, – подтвердил агроном.

– Чего «конечно»? Хотите загубить посев… На двадцать два вы же вывернете такую целину, что там одна глина окажется… Загубите семена и вся недолга, – безнадежно махнув рукой, запротестовал дед Шамаев. Он отошел в сторону, неодобрительно поглядывая на Марью Решину.

– Ой, Марья, ошибешься. Пропадут все труды. Всю зиму пурхались в снегу – готовили семена, удобрения. Пропадут труды! – объявил дед Шамаев и отвернулся.

– Ничего, дедушка, не пропадут, – отозвалась Марья. Но червячок сомнения засосал сердце. А ну, как и в самом деле пропадут? Дед Шамаев кое-что смыслит, с этим нельзя не считаться. Но в то же время опыт прошлого года говорил о другом. Марья, которой владело горячее желание добиться высокого урожая, решительно отбросила сомнения. Ведь прославленные на весь свет колхозницы тоже, верно, академий не кончали, тоже, верно, не сразу отваживались на ломку старого опыта. Ведь знали же они и сомнения, и страхи, и опасения, бессонные ночи и дни тревог… И все-таки побеждали…

Первый день работы прошел благополучно. Правда, некоторые тракторы останавливались из-за незначительных поломок. Почти все трактористы выполнили дневную норму, за исключением Шуры Кошелевой. Вечером Шура забралась на верхние нары и долго всхлипывала, не слушая уговоров ни своей подруги Вали Проценко, ни Паши Логуновой.

Федор пришел на поле под вечер. Он долго осматривал машины, проверял их после рабочей нагрузки и, довольный, явился в избушку. У стола, скудно освещенные привернутой лампой, сидели Сидорыч и еще двое трактористов; остальные спали.

Пока Федор стаскивал с себя ватную тужурку, трактористы залезли на нары. Сидорыч посидел с Федором, принявшимся за ужин, выкурил папиросу и тоже ушел спать.

Федор остался один. Медленно пережевывая пищу, он невидящим взглядом смотрел на огонек коптилки. Мысли его были далеко отсюда. Где Марина сейчас, вот в эту минуту? Может быть, так же как и он, сидит в полевом стане. Помнит ли она о нем, чувствует ли, как душа его рвется к ней? В последнем письме она писала: «Удивляюсь самой себе, что-то со мной случилось, такого еще никогда не было… Постоянно думаю о тебе. И скучаю». Что-то нежное и сладостное разливалось в его сердце при воспоминании о Марине. А помнил он ее все эти дни. Она незримо присутствовала с ним везде и всюду.

Федор залез на нары и с закинутыми за голову руками долго лежал не в силах заснуть. Потом вспомнил о Сашке – он пошел ремонтировать трактор Шуры Кошелевой. Вернулся или еще нет? Федор встал, осторожно обошел нижние нары, заглянул на верхние.

– Кого ищешь, Федя? – услышал он голос Сидорыча.

– Сашку… Пришел он?

– Нет, еще не приходил, – ответил Степахин, переворачиваясь на другой бок.

Федор поспешно натянул тужурку и вышел.

Сашка укреплял крышку блока, когда к нему подошел Федор. Намотанная на проволоку тряпка, пропитанная маслом и пристроенная на радиаторе, пылала красным мигающим светом, испуская струйки черной копоти. Услышав шаги, Сашка поднял голову, всматриваясь в темноту. Он узнал Федора и нахмурился.

– Зачем пришел? – недовольно проворчал он, – думаешь, один не справлюсь?

– Вот этого-то я главным образом и боялся, – весело ответил Федор. – Что случилось?

– Да ничего такого. Подрегулировал клапаны да кое-где подкрепил и больше ничего.

Сашка не хотел выдавать Шуру, собиравшую трактор: коренные подшипники в моторе были слабо подтянуты. Они могли поплавиться.

– Теперь все, – устало выговорил Сашка, – должен, работать, как часы. Подсоби-ка, Федя, я пойду крутану.

Трактор долго не заводился. Сашка, чертыхаясь, неистово крутил заводную ручку. Наконец, мотор чихнул и неуверенно, точно разбуженный от сна, рокотнул. Вслед за этим он загудел оживленно и ровно, распространяя в воздухе удушливый запах керосиновой гари. Сашка рукавом вытер пот со лба.

– Ну, как? – спросил он механика.

– Работает мягко… Давай попробуем под нагрузкой. Садись за прицепщика.

Федор забрался на сидение и включил фару. Яркий сноп света лег перед трактором, вырвав из тьмы жесткую щетину стерни. Федор включил газ. Трактор взревел, лязгнул гусеницами и двинулся вперед, успокоенно затарахтев.

– Порядок, Сашуха, – удовлетворенно выкрикнул Федор, проехав до конца загона. – Идем спать, устал же, наверно.

– Теперь можно и спать, – вяло отозвался Сашка.

Он, действительно, измучился с трактором.

– Жалко, понимаешь, мне ее стало, Хоть тресну, думаю, а машину надо исправить. Неловко ей перед людьми.

Федор молчал. Спрашивать было не о чем, он знал о ком говорил Сашка.

– А что, Сашуха, если бы это был не ее трактор, а, например, Сидорыча, возился бы ты с ним всю ночь?

Сашка засопел и ответил не сразу. Потом он засмеялся, поняв тайный смысл вопроса механика.

– Испытать хочешь? Испытай. Пусть еще остановится один – все равно буду работать, чей бы он ни был.

– Типун тебе на язык, «остановится»! – прикрикнул Федор.

В избушке уже все спали. Федору не хотелось есть, но он сел с Сашкой к столу, боясь, что тот завалится спать голодный. Они сидели за столом, посматривая друг на друга веселыми глазами.

– Спит? – кивнул Сашка на верхние нары.

И Федор опять понял, о ком идет речь.

– Спит, – ответил он. – Ты знаешь, она, говорят, сегодня даже плакала.

Потом они легли рядом и долго лежали не шевелясь.

– Она мне сказала, Федя, что… Одним словом, на осень, после уборки, понимаешь, – взволнованно прошептал Сашка, боясь вымолвить слова, которые выдали бы его тайну, и не в силах сдержаться.

– Понимаю… У меня, наверно, тоже…

– Правда? – воскликнул Сашка и тихо засмеялся.

И они замолчали.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Усачев сообщил Боброву, что на среду его вызывают в райком за кандидатской карточкой.

Утром, принаряженный и помолодевший, Бобров лихо вскочил в двуколку, набитую сеном, покрытым одеялом, и, присвистнув на лошадь, выкатил со двора. Час был ранний, на улице деревни было еще пусто. Навстречу ему попалась Марья Решина с полными ведрами воды.

– Ну, в добрый час, Гаврила Федорович, – улыбнулась Марья и, поставив ведра, проводила его взглядом.

Бобров выехал за деревню и ходко покатил по мягкой влажной дороге. День обещал быть хорошим. Солнце взошло в облаках, но они быстро рассеивались.

Посевы уже начали пробиваться, поля покрылись красноватой щетинкой. Агроном не утерпел и свернул с большака на полевую дорогу.

Между тем солнце пригревало все сильнее. Бобров скинул плащ и остался в одном пиджаке.

– Экий денек. Такие бы деньки постояли еще недельку, гляди, зазеленело бы все, – вслух проговорил он.

В полдень Бобров подкатил к районному центру. Километра за три перед ним он дал коню вышагаться и перед самым «районом» пустил ходкой рысью: знай наших! Конь был сытый, караковой масти, тщательно вычищенный, со щегольски подстриженным хвостом.

Бобров вдруг обратил внимание на то, что люди снуют по улицам с какими-то необычно оживленными лицами. Кое-где виднелись красные полотнища флагов. Он попридержал коня. До слуха его донеслась музыка. На одном перекрестке дорогу ему преградила колонна школьников с большим портретом Сталина в маршальской форме. Бобров остановил коня. Мимо него торопливо шли люди, весело переговариваясь.

– Что такое случилось? – спросил Бобров седоусого пожилого человека.

– Победа, дорогой товарищ, понятно тебе! Победа над немцем!

Бобров спрыгнул с двуколки и схватил его за рукав.

– Победа? Победа?! – выкрикнул он. – Ах, ты… как же… когда же? Друг ты мой, скажи хоть, как тебя звать, величать… такое дело, а? – выговорил Бобров, точно именно этот, незнакомый ему человек принес эту победу.

– Павел Егорович Скворцов, токарь с механического.

Бобров схватил Скворцова в объятья, и они троекратно по-русски расцеловались.

– Пробирайся к райкому… сейчас там митинг будет, – сказал Скворцов и зашагал по деревянным мосткам. Сняв шапку, Бобров долго смотрел ему вслед, пока тот не скрылся в людском потоке.

Позади остались дни мучительных тревог, суровые дни нечеловеческого напряжения сил, тяжелого труда во имя Победы. Она досталась дорого, но она пришла. Поколения новых советских людей будут помнить о тяжелых боях с фашистами, будут помнить о братьях и сестрах, отцах и детях, друзьях и товарищах, отдавших свою жизнь во имя победы страны социализма.

– Победа! Вот оно, свершилось! – повторял Бобров.

Просторная площадь перед зданием райкома была заполнена людьми. На трибуне, возвышавшейся над морем людских голов, стоял человек в светлом костюме. Бобров не сразу понял, что человек дирижирует огромным хором. Пела вся площадь. Но вот рядом с ним появился еще человек, за ним еще – в военной форме. Человек в светлом костюме взмахнул рукой, и мгновенно воцарилась тишина. Кто-то подошел к краю трибуны, и неожиданно громко в мощных репродукторах прокатился по площади знакомый голос Станишина:

– Товарищи! Дорогие товарищи! Поздравляю вас с великим днем…

Над площадью взмыло ликующее, как единый выдох тысячей грудей «ура».

– Ура-а-а! Великому Сталину ур-р-ра! Слава дорогому Сталину! – слышалось в разных концах площади.

Бобров вместе со всеми закричал ура, не слыша своего голоса.

Потом говорил военный. Он энергично повертывался, и грудь его, украшенная орденами, вспыхивала в ярких лучах солнца.

Сколько времени прошло, Бобров не мог бы сказать. Наконец, толпа зашевелилась, мимо трибуны поплыли портреты Сталина, красные полотнища знамен и плакатов.

Когда постепенно опустела площадь, Бобров подъехал к райкому. Здесь уже стояло несколько привязанных лошадей. Бобров не знал, что делать. Было очевидно, что сегодня кандидатской карточки он не получит: праздник, Станишина, конечно, в райкоме нет. Так он простоял некоторое время. Из райкома вышло несколько человек; среди них знакомый, из соседнего колхоза.

– Агроном, – окликнул он. – Ты, что же? Тебя Сергей Владимирович спрашивал.

– Спрашивал? – Бобров спрыгнул с двуколки и, не чувствуя ног, бросился в райком. Перед дверью кабинета Станишина он заробел и неуверенно шагнул за порог.

– Заходи, заходи, Гаврила Федорович, – услышал он голос Станишина, прежде чем увидел его за столом. За другим длинным столом, покрытым красным, сидело еще несколько человек. И вдруг у Боброва пропала робость. Он шагнул к Станишину.

– С победой, Сергей Владимирович! С праздником вас! – громко сказал он.

Станишин вышел из-за стола и крепко пожал руку Боброву.

– Садись, Гаврила Федорович. Это, товарищи, Бобров, – обратился он к членам бюро, – агроном Краснокутской МТС.

Бобров думал, что Станишин будет расспрашивать о делах МТС, может быть, задаст вопрос «о текущем моменте». Но Станишин, не садясь, вынул из сейфа маленькую книжечку, прочел в ней имя, отчество, фамилию, год рождения, взглянул на Боброва и затем поднял книжечку на уровень глаз.

– Товарищ Бобров, партия приняла тебя в свои ряды… Это большой для тебя день. Ты принял на себя партийную ответственность перед страной, перед народом. Поздравляю тебя и желаю новых успехов! – Он протянул Боброву книжечку и потом крепко пожал руку. Боброву хотелось что-то сказать, сказать многое, сказать о том, как у него радостно и тепло на душе, но он лишь беззвучно шевелил губами.

Станишин понял Боброва.

– Не надо, Гаврила Федорович, нам все понятно… Поезжай к себе. Засядько уже справлялся по телефону, здесь ли ты? Передай поздравление с победой колхозникам и работникам МТС от райкома партии.

Домой Бобров приехал еще засветло. Красный Кут праздновал День Победы. Арка при въезде в село, была украшена флажками, огненными языками трепетавшими на ветру. Улица была полна празднично одетых людей.

Бобров поравнялся с хатой Засядько. Хозяин выбежал на крыльцо и, переваливаясь, заспешил к нему. Бобров остановил лошадь.

– Ну, Федорыч, поздравляю! – сказал, обнимая его, Засядько.