Текст книги "Простые люди"

Автор книги: Михаил Самунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

– Да нет же, смотри: цветы лотоса…

В небольшой заводи болотистого берега Федор увидел широкие листья лотоса, плавающие на воде. По листьям, как по столу, суетливо бегали юркие серенькие пичужки. Заметив подплывающих людей, они с тоненьким теньканьем снялись с листьев и ныряющим лётом перенеслись на другую заводь.

Приятели осторожно, стоя по горло в воде, нарвали по охапке нежнорозовых с шелковистыми жирными лепестками цветов.

Потом они выбрались на берег и, вздрагивая от холода, оделись.

– Когда я говорил на фронте товарищам о лотосе, мне не верили. Один сержант, бывший учитель, уверял меня, что лотосы растут только в Египте. А вот посмотри!

Ванюшка вдруг осекся и замолчал, на лицо его легла тень грусти. Федор понял его состояние. Он понял, что цветы напомнили приятелю о Вале. У самого Федора тоже защемило сердце. Он вспомнил о своей Марине. Ее лицо, ласковые глаза, завитки волос, лежащие на лбу, нежные руки – весь образ любимой девушки, далекой и в то же время сердечно близкой, встал перед ним.

Старательно обходя колючие кусты шиповника, пылающие алыми цветами, они выбрались на гребень сопки. Из-под ног с легким шуршаньем посыпалась вниз крупная галька.

Они остановились около могучего замшелого ствола кедра. Перед ними расстилались зеленовато-синие увалы тайги, напоминавшие сверху взлохмаченное волнами море. Тайга буйно цвела. Сплошное переплетение листьев казалось сверху, плотным ковром. Острые запахи тайги плавали в воздухе – то смолистые, то медвяные, то горьковато-терпкие.

По тайге скользили тени облачков, неведомо откуда взявшихся на чистом небе. Налетел порыв ветра. Верхушки деревьев шевельнулись. Дрогнула на земле ажурная тень виноградника. Из-за облачка плавно выплыл белокрылый орлан. Он покружил над вершиной сопки и камнем ринулся вниз. Через несколько мгновений он снова взвился в воздух.

Глаза молодых людей встретились. И Федору, ревниво и свято избегавшему разговоров о Марине, захотелось поделиться своей радостью с Ванюшкой.

– Друг, – Федор впервые назвал его так, – хочу тебе кое о чем сказать… Есть у меня одна девушка, которая меня любит, и я тоже люблю ее. Зовут ее Марина. Понимаешь, Марина. Какое хорошее имя! Правда?

Федор рассказал, как он познакомился с Мариной, как работал вместе с ней. И во время рассказа его поразила и обрадовала мысль, которая раньше не приходила в голову. Ведь если бы ему не пришлось работать с Мариной, возможно, он не узнал бы ее никогда. Много приходилось видеть хороших, на какое-то время запоминающихся девушек, но все равно они оставались далекими и «чужими». Большое, глубокое, волнующее чувство пришло только тогда, когда они стали вместе работать. Выходит, они узнали и полюбили друг друга в совместном труде. Но ведь и Ванюшка с Валей работали вместе. Значит…

Федор замолчал. Он смотрел на воду, на плывущие по ней белые, как пена, цветы трескун-дерева.

– Идем! – сказал вдруг Ванюшка. Он подобрал цветы и широко и решительно зашагал к деревне. Федор едва поспевал за ним. В деревне он замедлил шаги и растерянно взглянул на Федора.

– Иди, иди, – подтолкнул его Федор.

– Куда?

– К Вале, конечно.

Валя стояла у окна, когда вошел Ванюшка. Он впервые зашел к ней. Девушка встретила его настороженно.

Степахин остановился у двери, опустив, словно веник, букет лотосов к голенищу сапога.

Валя глянула на букет и поняла все. Ванюшка шагнул к ней.

– Неужели не простишь, Валя… – заговорил он, едва выговаривая слова, боясь, что она не захочет его слушать…

Освещенная косыми лучами вечернего солнца, девушка глядела ему прямо в глаза. Ванюшка с горечью усмехнулся.

– Я пришел сказать, Валя, что глупо все это у нас получилось…

Ванюшка махнул рукой, в которой держал букет. Он уставился на цветы с таким выражением на лице, как будто впервые увидел их. Валя заметила его замешательство. Озорная усмешка засветилась в ее глазах:

– Может, ты мне их подаришь? – спросила она.

Ванюшка покраснел и неловко сунул букет Вале. Девушка взяла цветы и, уже не сдерживая улыбки, глянула на Ванюшку:

– Фронтовик, а перед девушкой растерялся. Эх, Ваня. За что же такого тюленя любить?

У Ванюшки все поплыло перед глазами. Он видел перед собой только ласковые, нежные глаза девушки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Герасимов выбрался с луга на шоссейную дорогу. Подгоняемый оводами сытый конь пошел крупным шагом. Колеса двуколки с налипшей на спицах травой дробно застучали по гравийному настилу.

С сенокосом не ладилось. Редкий день не было дождя, поваленная трава прела в валках. С утра солнце вставало на чистом небе, казалось, будет вёдро. К обеду же в «гнилом углу», как прозвали колхозники сторону, где находилось озеро Ханка, поднимался белесый туман. Затем на небе появлялись легкие, как дым, тучки. Они постепенно обкладывали небо летучими облаками, и из них сеялся на землю мелкий, как туман, дождь. Сегодня однако день выдался удачный. Колхозники успели высушить сено на огромной площади и начали метать стога. Если бы было побольше людей, сегодня можно было бы застоговать всю Кедровую падь. Спасибо, Головенко послал своих людей на помощь.

Герасимов, без нужды потряхивая вожжами, подсчитывал в уме – сколько еще человек можно будет снять назавтра с МТФ. За поворотом дороги он нагнал солдата с шинелью на руке, с тощим вещевым мешком, болтающимся за спиной.

«Наш или чей?» – подумал Герасимов и подхлестнул вожжой коня. Солдат, услышав стук колес, остановился и, заслонив глаза ладонью, смотрел на подводу.

– Кузьмич! – вскрикнул он.

Герасимов остановил коня и долго всматривался в улыбающееся красное и вспотевшее лицо солдата.

– Не узнаешь?

Герасимов ударил себя кулаком по коленке.

– Ах, ты, мать честная, никак товарищ Скрипка… Не узнал! Садись, подвезу.

Он подвинулся в двуколке. Солдат сел рядом с ним на плотно умятую траву.

– Заморился, сил нет. Жара. Сено косишь, поди?

– Оттуда и еду. А ты как, демобилизованный?

– Отвоевался, – блеснул Скрипка зубами. – На трудовой фронт прибываю. К жёнке!

При воспоминании о Насте у Герасимова засосало под ложечкой. После того как ее сняли с МТФ, Настя сидит дома, обрабатывает свой огород, засеянный подсолнухами и табаком, приторговывает на базаре. Одна срамота!..

Повстречалась подвода. На дрогах, свесив ноги, сидели девушки. Визгливыми голосами они тянули, песню. Правил лошадью коренастый парень с пробивающимся пушком на верхней губе. Герасимов задержал лошадь.

– Митя, погоняй, дружок, вас ждут. Да скажи Марье, чтобы ребята по вечерней зорьке косили дольше.

– Ладно! – отозвался парень и хлестнул лошадь.

– Кто это? – спросил Скрипка.

– А Митька – внучек деда Шамая.

– Это – Митька? – Скрипка с радостным удивлением посмотрел вслед удаляющейся подводе, на Митьку, лихо крутящего вожжами над головою. – Женихом стал, не узнаешь…

– Растет молодежь. Всю войну с ними здесь, на полях, провоевали. Хлеб фронту давали и сами жили. Не очень, конечно, жирно жили сами-то, но ничего – война!

Герасимов изредка поглядывал на лицо Скрипки, возмужавшего, видавшего жизнь человека. Под выцветшей гимнастеркой Михаила Скрипки вырисовывались тугие мускулы, стосковавшиеся по работе в поле.

Герасимов рассказывал ему про колхозные дела.

– Многого, Михайло, не узнаешь у нас. Кое-чему нужда научила. Въедливее в работу стал человек, смекалистей. Без тебя в избы электричество провели от МТС. Правда, не во все, но это дело поправимое. Планируем, понимаешь-нет, гидростанцию строить. В этом году на пятнадцать процентов больше довоенной площади засеяли – в честь победы. Гляди, какие хлеба – душа радуется!

Герасимов засмеялся и с довольным видом погладил бороду.

– В этом году сою выращиваем – новый сорт. Тут, дорогой, такие дела развернулись! Агроном у нас Бобров, без тебя уже прибыл, – опыты ставит. Я ему, правду сказать, не так чтобы очень верил. Думаю, хлеб надо сеять, а он с опытами. А вышло все ладно, С Головенкой они спелись, с директором МТС – такое закручивают… Осенью, после уборочной, начнем школу новую строить. Берегу бревна с сорок первого года…

Скрипка слушал терпеливо, но, видя, что Герасимов увлекся, не выдержал:

– Что же, Кузьмич, о Насте ничего не скажешь, как она?

Герасимов насупился, остановил лошадь и, сойдя с двуколки, долго возился с чересседельником. Усевшись в двуколке, сказал:

– Недовольный я Настей твоей.

– Чего так?..

– От колхоза начисто отбилась, начала заниматься, понимаешь-нет, разным баловством. Больше на базаре промышляет. Садит на огороде семечки да табак. Вот оно и… Из кулаков она у тебя, что ли? Попросилась на ферму – поставили, как жену фронтовика. Ну, дело не вышло, пришлось снять с работы…

Скрипка закашлялся:

– Не больно лестные отзывы о дорогой супруге.

Герасимов вздохнул:

– Не обижайся, Михайло Денисович, нету у ней никакого авторитету перед колхозниками. Рукой на нее махнули. Бьемся вот из-за людей на сенокосе, а ее уж и приглашать не стали, от греха подальше.

С той и другой стороны дороги стеной стояли хлеба. С легким шелестом раскачивались под ветерком упругие стебли пшеницы, помахивая выбивающимися из трубочки сивыми усиками колоса.

Скрипка больше ни о, чем не расспрашивал. Он, нахохлившись, сидел рядом с председателем, посматривая на родные поля. Десяток лет тому назад он демобилизовался, пришел в Красный Кут, потом стал трактористом в МТС. Жил одиноко, работал в МТС незаметным человеком. Потом простудился на уборке сои и заболел воспалением легких. И тут появилась Настя. Она только что развелась с мужем, уехавшим из деревни в город. Она выходила Михайлу от болезни, и он остался у нее. После выздоровления Настя устроила его продавцом в сельпо. Привыкший к трактору, он только томился в магазине. Потом фронт… Долгие годы борьбы за очищение советских земель от врагов, крепкая боевая дружба товарищей переродила Скрипку. Он с удивлением вспоминал свою жизнь в Красном Куте. Как это он мог позволить оторвать себя от любимого труда, когда сам в двенадцать лет от роду встал за плуг вместо умершего отца. Скрипка рассказывал товарищам о Приморье, о колхозах, о плодородных полях, о работе в МТС, но ни звуком не обмолвился о том, что он работал в сельпо.

Подъезжая к дому, он не на шутку волновался – как примут его в селе. Настя писала ему о том, что будто бы ее незаслуженно сняли с работы в МТФ потому, что потребовалось место для Анны Буйновой. Письмо подействовало на него угнетающе. Михаил показал письмо старшине роты, степенному хозяйственному сибиряку. Старшина долго и хмуро раскуривал трубку. Сплюнув под ноги, он сказал:

– Выправить линию должен однако, иначе она из тебя лапоть сплетет.

Скрипка вместе с товарищами прошел с боями от Сталинграда до Одера. И все же ни широкие воды Днепра, ни тенистые фруктовые сады Украины не вызывали в нем того чувства, которое поднималось в его душе при воспоминании о тех местах, где он работал перед войной, где провел свою молодость. Выбросить из головы Красный Кут было невозможно. Это значило потерять что-то близкое, о чем тоскует душа, к чему рвется сердце…

Молча они доехали до деревни. Герасимов видел, что Скрипке не по себе.

– Обидел я тебя, Михайло Денисович, вижу, – сказал он, когда Скрипка слез около своего дома.

– Ничего, Кузьмич, так-то лучше. Нервы у меня крепкие, закаленные теперь, – невесело улыбнулся Скрипка, крепко стиснув Герасимову руку.

Подойдя к калитке, он ударом ноги распахнул ее. На дворе залилась звонким лаем собака, закудахтали куры.

– Кто там? – послышался встревоженный голос Насти из-за амбара, с огорода.

Скрипка, не отвечая, прошел по двору.

Увидев мужа, Настя ахнула и выронила из рук лопату. Она бросилась к нему и залилась слезами.

– Приехал. Живой, здоровый. Исстрадалась я без тебя, Мишенька, родимый мой! – запричитала она.

«Ничего себе, исстрадалась», – хмуро подумал Михаил, рассматривая пухлые щеки жены.

– Извели меня без тебя, в насмешку поставили, – жаловалась Настя. – Ты только подумай. Выгнали с мэтэфэ за здорово живешь…

Настя принялась рассказывать, «как измывался над ней Герасимов». Слезы у ней высохли, лицо стало злым, нижняя губа вздрагивала. Она не замечала и не желала замечать, что Михаил все больше и больше хмурился.

«Обо мне ни словечка, будто я не с фронта, а с курорта приехал», – с горечью думал он.

– Постой, постой, Настя, в избу-то хоть пусти.

Настя виновато засмеялась.

– И то. Муж приехал, а я… – встрепенулась она, оглянув огород. – Пойдем, пойдем. Завтра дополю. Гляди, какой капитал растет!

Скрипка окинул взглядом огород. Кроме табаку и подсолнухов, он ничего не увидел.

– А где же картошка? – спросил он.

– А на кой она сдалась? Тут хватит и на картошку и на маркошку.

– Та-ак! – протянул Скрипка. – На базар, значит…

Настя с удивлением взглянула на него и недовольно поджала губы.

– Как жить думаешь в дальнейшем? – спросил Скрипка Настю, пообедав.

– Что жить? Проживем! Ты свое старое место в сельпо требуй; имеешь право, как фронтовик, а я по дому буду, как жена служащего.

– А как же колхоз?

– Чего я там не видала? – фыркнула Настя. – Деньги имею; хватит мне пока, а там видно будет.

Скрипка закурил. В доме ничего не изменилось. На стенах висели те же фотографии, так же над окнами были растянуты вышитые полотенца с пожелтевшими кружевами. Только кровать была новая, да над ней висел разрисованный яркими красками «ковер», на котором было изображено какое-то подобие женщины, среди лохматых ядовито-желтых шляп подсолнухов. На душе у Скрипки было муторно.

– Вот что, Настасья Кирилловна. Давай-ка завтра иди к Герасимову, да скажи ему, что ты сглупила, и – в поле, в бригаду. Понятно? – выговорил он, исподлобья глянув на жену.

Настя округлыми глазами смотрела на мужа.

– Да ты что? Рехнулся? Чтобы я пошла к этому козлу. Да пропади он пропадом! Чтобы я покорилась ему? Не бывать этому! Проживу и без них.

Настя швырнула в сторону полотенце, которым вытирала посуду, и ушла на кухню. Скрипка задавил сапогом окурок, встал и поправил ремень.

– Это твое последнее слово? – спросил он.

– Да, последнее! – выкрикнула Настя.

– Та-ак. Значит, дороги у нас разные, Настасья Кирилловна. Извиняйте, не поминайте лихом.

Скрипка поднял с полу свой мешок и привычным движением закинул его за спину.

Настя выглянула из-за перегородки.

– Уходить собрался? – насмешливо спросила она. Лицо ее покрылось красными пятнами. В запальчивости она крикнула мужу:

– Ну, и скатертью дорога. Жила без тебя, небось, не подохну.

Скрипка круто повернулся на каблуках и вышел из избы, гулко бухнув дверью.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Головенко несколько дней жил в Комиссаровке. В это время Усачев получил записку от Станишина. Секретарь писал, что есть предложение назначить Федора директором Супутинской МТС. Он просил Головенко сообщить свои соображения.

Усачев, прочитав записку, сунул ее в карман и пошел к Клаве: может быть, она знает, когда Головенко вернется?

Головенко оказался дома: он только что приехал. В голубой майке, без сапог, он лежал на траве с газетой в руках. Клава с Олей хлопотала около плиты.

– Как дела? Три дня не был, – спросил Головенко, когда Усачев сел рядом с ним на прохладную шелковистую траву.

– Ничего, успели за пару дней перетащить всю токарную группу станков. Ребята работают напористо.

Лицо Головенко просияло:

– Счастливые мы с тобой, что ли, Василий Георгиевич…

– А что?

– Ребята у нас золотые.

– Конечно, счастливые – подтвердил Усачев, – люди мы советские, вот в этом и счастье наше.

– Федор – молодец, любят его рабочие. Посмотришь на него – командует голоса не повышая, а работа идет, как по маслу, – сказал Головенко.

Усачев тяжело вздохнул. Головенко с удивлением посмотрел на него.

– Придется, наверно, расстаться нам с Федором, – сказал Усачев.

– Как расстаться? – воскликнул Головенко.

– Забирают его от нас. Вот почитай.

– Куда же его? – с тревогой спросил Головенко, развертывая записку.

– В Супутинку, директором МТС.

Головенко, прочитав записку, молча растянулся на траве, подперев голову ладонью.

На улице послышался разноголосый звон ботал, блеяние овец, призывное мычание коров. Оля сорвалась с места и выскочила за ворота. Через несколько минут она распахнула ворота, пропуская на двор краснопеструю, дородную, как купчиха, корову.

Головенко натянул сапоги.

– Пойду взгляну, как идут дела.

– Да отдохнул бы…

– Ничего, я – уже.

Наскоро одев гимнастерку, Головенко ушел с Усачевым в мастерские.

Они пришли в тот момент, когда рабочие вкатывали в дверь новой мастерской сверлильный станок. Среди них Головенко заметил незнакомого человека в военной форме.

– Раз-два взяли! Раз-два, еще разок! – командовал Федор, подталкивая тускло поблескивавший маслом станок.

В просторном зале механического цеха строгими рядами стояли станки. В цехе с оштукатуренными и побеленными стенами было много воздуха. В широкие окна буйно рвались золотистые лучи заходящего солнца. Свет падал и сверху, через застекленный, тянувшийся во всю длину мастерской, фонарь-крышу.

– Благодать какая, все равно, что на московском заводе, – восторженно произнес Саватеев. – А мой станочек-то, Степан Петрович, уже крутится! – добавил он с явной ноткой хвастовства в голосе.

– Крутится? Неужели уже крутится?

– Уже.

Он подвел директора и Усачева к своему станку и включил рубильник. Взвыл электромотор, пристроенный к станку, и тотчас закрутился зажатый в патрон кусок металла. Саватеев подвел супорт к валу, и тонкая спираль стали поползла по резцу.

– Чем не Москва, видели?

Саватеев по-мальчишески подмигнул и засмеялся. Военный подошел к Головенко.

– Разрешите обратиться, товарищ директор.

Головенко взглянул на него.

– Я – Скрипка, только что с поезда. Хочу работать в МТС. Я – тракторист.

– Очень хорошо, товарищ Скрипка. Трактористы нам нужны. Зайдите завтра ко мне.

– Видал какой! – сказал Усачев, когда Скрипка отошел. – Только с поезда, а уж за станок взялся.

Головенко с Усачевым вышел из мастерской уже в сумерки. У дома, где жил Усачев, они остановились. На фоне темной сопки ярко светились квадраты окон новой мастерской. Слышался четкий стук мотора, шумела под сопкой река.

– Как будем с Федором? – спросил Головенко.

– Дело твое – ты хозяин.

– Я же с тобой советуюсь.

– Надо отпустить. Какое имеем право задерживать? Федор вырос за это время сильно. Пора ему на самостоятельную работу идти…

Головенко молча пожал руку Усачеву и пошел в лабораторию за Клавой.

Клава была одна.

– Над чем трудишься? – спросил Степан, присев на табуретку. Он с уважением окинул взглядом баночки разных размеров, колбы, пробирки в штативах, наполненные разноцветной жидкостью.

– Герасимов принес шрот на анализ. После экстракции от него попахивает бензином, боится, не будет ли вредно животным.

Клава бережно поставила колбу в шкаф, загасила спиртовку, прибрала и вытерла стол, затем проверила рубильник и стянула халат. «Хозяйка», подумал Головенко любуясь женой.

– Федор от нас уходит, его назначают в Супутинскую директором, – сказал Головенко, когда они вышли на улицу.

– Я уже слышала… По-моему, это хорошо.

– Для Федора, конечно, неплохо, – отозвался Степан. – Растет человек.

– Почему же ты отказался от роста? – не без язвительности спросила Клава.

Она уже знала о том, что Степан отказался от предложения Станишина.

– От роста я не отказываюсь, ты это знаешь… А ты хотела, чтобы мы переехали в город?

Клава, не задумываясь, ответила:

– Если бы это было в прошлом году, когда я мечтала о городе, то да… А теперь не знаю. Я привыкла к лаборатории. Я забываю, где я: в деревне или в городе… Помнишь, ты говорил мне в прошлом году, – Клава тихо засмеялась и сжала Головенко руку, – что моя городская профессия пригодится в деревне… И правда – пригодилась… Ведь по правде сказать, я тебе в прошлом году не верила. И в мастерскую не верила и в гидростанцию не верила. Мне было просто приятно слушать о твоих планах. Ты даже в лице менялся, когда начинал говорить об этом.

– А теперь веришь?

Клава ответила не сразу.

– Теперь верю. Если ты мне скажешь, что вот на месте этих домиков через пять лет будут многоэтажные дома, с водопроводом, ваннами… Да что там ванны! Если скажешь, что здесь будет оперный театр – поверю.

Она прижалась к Степану и глянула ему в глаза.

– Степа, когда наш ребенок будет взрослым, Красный Кут уже не станет походить на деревню. Правда?

Она замолчала и, возбужденная своими мыслями, ускорила шаг.

Когда Головенко сказал Федору о его назначении в Супутинскую МТС, тот обиделся.

– Выгоняешь?

Светловолосый, с загорелым лицом он только что вылез из-под трактора и в упор глядел на директора.

Трудно было представить мастерскую без Федора. Здесь то и дело слышался его голос, то беззлобно ругавший тракториста за нерасторопность, то терпеливо и настойчиво разъяснявший, как нужно ремонтировать ту или иную деталь. Головенко привык к тому, что, если в мастерской Федор, значит, беспокоиться не о чем, привык к тому, что по вечерам Федор являлся к нему в кабинет, забирался в угол и шуршал газетами и журналами. И вот он должен уйти отсюда…

Головенко согласился на перевод Федора только потому, что был рад за друга, в способности которого он верил.

– Давай потолкуем, друг, – сказал Головенко, присаживаясь на верстак. Федор прислонился к стеллажам. – Отпускать тебя мне не больно хочется и как человека и как работника…

В конторку заглянул Сашка. Из каких-то неведомых источников людям было уже известно о предстоящем переводе Федора.

– Что они там? – спросили девушки Сашку. Он махнул рукой. Шура шумно вздохнула. Распушив бороду, подошел Сидорыч.

– О чем они? – осведомился он.

– О чем – известно… Уходит Федор-то…

Сидорыч присел на лежащий кожух мотора, закурил.

– Коли директором будет, тогда ладно… Это неплохо. А ежели механиком – не отдадим, – твердо выговорил он и сердито запыхтел козьей ножкой.