Текст книги "Простые люди"

Автор книги: Михаил Самунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Вечером Головенко зашел к Марье. Она с обожженным на солнце лицом встретила его, улыбаясь одними глазами.

– Пожалуйста, садитесь. Будем чай пить с варениками.

Марья лукаво посмотрела на Головенко.

– Сейчас вареники принесут…

Марья сегодня была очень оживлена, и Головенко спросил, почему она такая?

– Почему такая? Хорошо поработали! И знаете с кем? С Клавой Янковской, – ответила она, поблескивая белозубой улыбкой. – Я очень довольна, что хорошо поработали, довольна, что вы пришли, что придет сейчас Клава. А все-таки, надо сказать, Клава – хорошая. Как она изменилась в последнее время…

Головенко молчал, стараясь понять, зачем Марья все это говорит. Когда речь заходила о Клаве, он всегда почему-то смущался и в то же время не мог не признаться себе, что в какой-то степени это приятно ему. В первый день, как он увидел Клаву, она не понравилась ему. «Очень красива, – думал он, – наверно заносчива, а впрочем мне все равно». Потом убедился, что ошибся. Она держалась со всеми просто, все ее называли на ты, но в этом «ты» не было пренебрежительной фамильярности, оно было дружеское. Головенко не раз замечал, что девушки, особенно Валя Проценко, в свободную минуту приходили пошептаться с ней. Валя даже показывала ей какие-то письма. Наконец, Марья дружила с ней.

Однажды, придя в пустую свою квартиру поздно вечером, он остро почувствовал удручающую пустоту, одиночество, и тогда сразу перед его мысленным взором встала Клава…

Марья остановилась у стола и, вытирая полотенцем посуду, спросила:

– Почему Гаврила Федорович уехал в Комиссаровку, если это не секрет?

– Какой же секрет. Я попросил его проверить, помочь в начале уборки, – ответил Головенко, недоумевая, чем вызван этот вопрос.

Марья легко и бесшумно двигалась по комнате, собирая на стол. Собрав посуду, она присела к столу.

– Я очень рада, Степан Петрович, что сегодня вышел комбайн на поле, – сказала она, выразительно взглянув на Головенко. – Рада за вас.

– А не за себя, не потому, что урожай будет снят?

– И за себя, и за всех, а особенно за вас… Теперь я уверена в том, что Гаврила Федорович подружит с вами. Он очень уважает деловых и решительных людей.

Головенко смущенно засмеялся. Такое неожиданное заключение Марьи обрадовало его.

– Он много неприятностей потерпел от вашего предшественника. Тот считал его за какого-то чудака, – резко и зло продолжала Марья. – Да и не только он один; Герасимов и еще кое-кто не верят Боброву…

– А вы верите? – перебил ее Головенко.

Марья осеклась на полуслове и долго молчала. Головенко стало неловко за неуместный вопрос, который, повидимому, обидел Марью.

– Я четвертый год, Степан Петрович, помогаю ему. Через год, через два поверят все, – с убеждением сказала Марья. – Конечно, трудно было поверить, когда приходилось заниматься кропотливым отбором – по зернышку отбирать семена… А теперь?.. Теперь мы уже засеяли новыми семенами столько, что на будущий год можно гектаров тридцать, а то и больше засеять. Соя с хорошей жирностью, с укороченным сроком созревания – это есть. Нужно еще добиться более высокого прикрепления бобов, и тогда всё.

Головенко жадно слушал Марью. Теперь ему было уже кое-что понятно из всего того, что смутило его в споре Боброва с Дубовецким: он внимательно прочитал книги, оставленные Бобровым, многое выписал себе в тетрадь.

Марья долго рассказывала ему о своей селекционной работе. Головенко убедился, что она не просто слепой исполнитель указаний агронома, но сознательный и серьезный его помощник.

– Мне Гаврила Федорович говорил, что вы интересуетесь агрономией, только…

В это время вошла Клава с тарелкой, полной дымящихся вареников. Увидев Головенко, она нерешительно остановилась в дверях.

– А вот и Клава! Заходи, заходи. Чего испугалась?

– У нас всегда так: то я ее угощаю, то она. На вареники – она мастер, сами убедитесь, – добавила Марья, обращаясь к Головенко.

Клава подошла к столу и, поставив на него тарелку, села за стол. Головенко не мог отделаться от смущения. Разговор не вязался.

Пришел Федор, одетый в чистый костюм. Он был гладко побрит. Компания оживилась. Федор рассказал о том, как важничает теперь Сидорыч, удачно копируя старика. Женщины смеялись. Смеялся и Головенко. Федор наклонился к Головенко и вполголоса сообщил, что Паша Логунова со своим комбайном уехала в поле.

Было уже около полуночи, когда они встали из-за стола. Прощаясь, Головенко пожал руку Клаве, та болезненно сморщилась.

– Что такое? – обеспокоенно спросил Головенко.

А Марья взяла Клавину руку и показала мужчинам прорванные мозоли на ладони. Головенко испугался:

– Как же так?

– А вот так. Она выполнила сегодня на жнитве полторы нормы, – похвасталась Марья.

Мужчины вышли.

Клава стояла у окна и, улыбаясь, смотрела в темноту ночи, прислушиваясь к затихающим голосам. Марья посмотрела на нее и воскликнула:

– Клавочка, ты что, влюбилась, что ли?..

У Клавы дрогнули ресницы, лицо залилось ярким румянцем. Не переставая улыбаться, она сказала:

– Влюбилась? Не знаю… Может быть… Ах, да я вообще ничего не понимаю, что со мной… А ты не ревнуешь, Маша?

Марья удивленно раскрыла глаза:

– Ревновать? Ах ты чудачка. Он же мне как старший брат, или брат моего Николая… Вадику костюм купил, ботинки… Мне прямо неудобно. Я и сама не бедно живу.

Клава засмеялась.

– Чего же ты смеешься, – обиделась Марья. – Я протестую, а он и слышать ничего не хочет. Приедет, говорит, Николай – разберемся с ним. Он так и говорит: Николай  п р и е д е т… И все-таки мне неудобно принимать его помощь.

– Если ты считаешь неудобным принимать его помощь, – сказала Клава, – можешь отплатить Степану Петровичу: возьми на себя заботу о его питании. Холостяк ведь он, некому за ним присмотреть.

– А со стиркой… я помогу, – добавила она, краснея.

Марья взглянула на подругу и погрозила ей пальцем:

– Ой, Клава… Ты что-то скрываешь от меня…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Разъезженная на дороге пыль была мягкой и пушистой. Листва деревьев, вздымавшихся над крышами ослепительно белых хат, отливала в лунном свете свинцовым блеском. В воздухе вспыхивали зеленоватые искорки светлячков, стремительно перечеркивавшие темноту. От сопки наплывами доносился мягкий шум реки, привычные и непонятные звуки дремлющей тайги, чуть внятный запах трескун-дерева.

– Ну, как чувствуешь себя на новой работе? – спросил Головенко Федора.

– Неловко себя чувствую, – откровенно признался Федор. – Механик – это административная должность; как же я буду командовать, когда вчера был таким же трактористом, как Сашка.

– Неправильные у тебя думки в голове, – усмехнулся Головенко.

– Как это неправильные?

– Такие мысли могут появиться или от неуверенности в своих силах или от недоверия к коллективу.

Федор сбоку посмотрел на Головенко. Степан продолжал:

– Ты не отдаешь себе отчета в том, что от тебя теперь зависит вся работа мастерской, что на твоей ответственности – весь машинный парк, и скромничать тут нечего. Неисправными машинами хлеб не уберешь. В общем, рассказывать тебе нечего – понимаешь сам…

Федор тяжело вздохнул.

– Ты не бойся посоветоваться с рабочими, если сам в чем-нибудь не уверен. Не думай – они тебя за это не осудят, наоборот, гордиться будут, что с ними советуется механик, и уважать тебя будут. С токарем Саватеевым советуйся, с Бобровым.

– С агрономом?.. Но он же в технике ничего не понимает, – с недоумением сказал Федор.

– Именно, с агрономом. На его обязанности лежит выращивание урожаев, и машины должны отвечать требованиям агротехники. А агротехника каждый день предъявляет все новые требования.

В разговоре с Федором Головенко высказал свои мысли, которые все это время одолевали его.

– Надо придумывать что-то новое, – сказал он с жаром: – Разве нельзя улучшать наши машины? Можно и нужно! Иначе мы станем подрядчиками, ремонтной тракторной мастерской, а не организующей силой в сельском хозяйстве. Нужно вперед смотреть; как говорит Саватеев, за сто верст вперед видеть. Сейчас, Федя, надо жить так, чтобы каждый прожитый день был новой ступенью к коммунизму.

Федор улыбнулся и задумался. Он не нашелся, что ответить Степану, но тот и без слов понял, что до Федора дошли его мысли.

Гулко постукивая колесами, по дороге шла подвода. Головенко, не видя подводчика, окликнул:

– Эй, кто там? С поля, что ли? На телеге тотчас поднялся Филипп.

– Тпрру… Чего? – громко откликнулся он.

– С поля?

– Оттудова…

– Последний везете?

– Какое!.. Всю ночь придется возить, Валюшка и Сидорыч сказали – до утренней росы нынче косить будут.

Филипп спрыгнул с телеги.

– Закурить у вас, случаем, не будет? Весь табак вышел, а домой забежать некогда. И все из-за них, полуношников! – ворчливо и вместе с тем беззлобно сказал Филипп.

Он завернул огромную цыгарку и жадно затянулся. Потом залез на бестарку, прикрикнул:

– Но, но, сердешные!.. Пристали кони-то, надо менять… Пойду сейчас к председателю свежих просить.

– А сам-то что, не устал?

– Я-то? А я вот, пока еду с поля, тут и посплю маленько… Мне-то не больно тяжело…

Телега тронулась.

В правлении колхоза Головенко застал Герасимова, счетовода – лысого человека с худым лицом, и Усачева, который возбужденно ходил по тесной комнате, заставленной столами. Он резко повернулся к вошедшему.

– Плохи дело, товарищ директор. Выпустили комбайн на поле, а он не работает.

– Как не работает?

– А так. Твой бывший механик не захотел работать. У него, как раз тогда, когда надо разворачивать работу, вдруг мотор застучал. При мне было.

Головенко успокоился.

– Не горячись, Усачев: комбайн работает.

Инструктор райисполкома остановился перед Головенко и непонимающе взглянул на него. Головенко сгонял – не верит.

Наступило неловкое молчание. Председатель, почесывая бороду, придвинулся к счетоводу и начал о чем-то расспрашивать его.

– Слушай, хозяин, как у тебя с оборудованием полевого стана, – обратился Головенко к Герасимову. – Завтра к вечеру надо бы привести его в порядок.

– А что?

– Начнем работать как следует.

Герасимов с усмешкой покрутил головой.

– Я полагаю, завтра нам полевой стан еще не потребуется.

Головенко вспыхнул.

– Трактористы и комбайнеры не должны тратить время на ходьбу в деревню… Завтра будут работать на поле два комбайна. Послезавтра – три…

Председатель пожал плечами и наклонился над бумагами.

Головенко повернулся к Усачеву:

– Я прошу тебя, товарищ Усачев, нажать на Герасимова. Видишь, он и разговаривать на эту тему не хочет.

Степан раздраженно сунул папиросу в пепельницу и придавил ее пальцами, не чувствуя ожога. В эту минуту вошел Филипп. Он остановился у притолоки и, не здороваясь, раздраженно проговорил:

– Что же это такое: где кладовщик? Куда прикажете зерно валить? Прямо под амбар, для воробьев, что ли?

Герасимов привстал и заморгал глазами:

– Разве ты еще возишь?.. Откуда?..

– Да ты, что, зелена муха, не знаешь откудова? С поля вожу… Всю ночь придется возить. До утренней росы будут работать, а если росы не будет, то и дальше.

– Кто будет работать?

– Известно кто – Сидорыч с Валей, со своей будущей невесткой. Ни он ей, ни она ему уступать не хотят. Дуют, понимаешь, аж пыль столбом, – уже более спокойно сказал Филипп и совсем уже мирно добавил:

– Лошадок надо сменить, с полдня ходят не выпрягамши… Да еще бы одну подводу добавить, а то на землю зерно приходится спускать из бункера. Не годится так.

Председатель оторопел: надо будить кладовщика и людей для разгрузки зерна, которых он отпустил час тому назад. Нужно искать лошадей, отпущенных в поле, искать возчика. Легкое ли это дело в ночное время?

– Да что это? Кто дал распоряжение?.. Товарищ Головенко, почему не предупредили, что будете ночью работать?

– А кто вам сказал, что они не будут ночью работать?

– Кузьмич! Я тебя предупреждал еще засветло, – вмешался возчик.

Председатель округлыми глазами смотрел то на возчика, то на Головенко. Между тем счетовод не спеша аккуратно убрал бумаги в стол и, одернув синюю рубаху, предложил:

– Пойду, разбужу кладовщика да кое-кого из колхозников. А за лошадьми придется в поле бежать. Я думаю, пущай он еще разок сгоняет, а к тому времени найдем лошадей. Они где-то тут, на берегу…

Филипп и счетовод ушли. Председатель молча смотрел на Головенко с недовольным видом, Усачев расхаживал по комнате.

– Как-то все это сразу… – промолвил Герасимов растерянно: – Легкое ли дело? Чем я кормить буду ваших трактористов?..

Разошлись они уже под утро. Было решено отправить в полевой стан двух колхозниц белить стены и мыть полы. Головенко обещал дать плотника и повариху Макаровну, которая уже не один год варила пищу трактористам.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Под утро над полями потянулось тонкое облачко тумана. Хлеба покрылись росой. Пришлось остановить уборку. Лица девушек от бессонницы были бледными. Сидорыч строго сказал:

– Вы, девушки, давайте до дому, а я тут подежурю, чтобы чего не случилось.

Девушки нерешительно переглянулись. Сидорыч сердито посмотрел на них:

– Идите, а то осерчаю; да и махорки у меня нет. Без табаку я вам не работник; как хотите, а зайдите за табаком к моей старухе.

И девушки ушли, оставив на перламутровой траве зеленые дорожки обитой росы. Сидорыч, постлав солому около трактора, вытряхнул из кисета остатки табака на руку и досадливо заворчал: на цыгарку нехватало. Он уже готовился прилечь, когда подошел Усачев (он прямо из правления колхоза ночью приехал на поле). Поздоровавшись с трактористом, инструктор райисполкома сел рядом с ним на солому, с удовольствием ощущая спиной тепло, источающееся от разогретого трактора. Он вынул пачку папирос и предложил Сидорычу закурить. Настороженный взгляд старика сразу смягчился.

– Вы меня, наверно, не знаете, товарищ Степахин, я из райисполкома, Усачев.

Сидорыч с наслаждением затянулся душистым дымом папиросы и с достоинством кивнул головой.

– Хорошо поработали, – поздравляю. Замечательный пример для других товарищей.

Сидорыч не ожидал похвалы от «уполномоченного» (так он про себя назвал Усачева) и в замешательстве глядел на него, не зная, что сказать. Между тем на душе у него стало легко и радостно, утомление как рукой сняло, словно и не было бессонной ночи.

– Есть у меня разговор с вами, товарищ Степахин… – продолжал Усачев. – На уборке мы организуем социалистическое соревнование. У вас, у вашего комбайнового агрегата, все данные за то, чтобы вызвать на соревнование других товарищей. Как вы на это смотрите?

У Сидорыча и у самого были такие мысли. Предложение Усачева пришлось ему по сердцу.

– Что же… Тут нечего и смотреть. Вот посоветуюсь с девчатами и… От нас отказу не будет.

Усачев задержался еще минут десять, рассказал Сидорычу, как предполагается организовать соревнование. Довольные друг другом они распростились.

Сидорыч лег на солому и долго лежал с открытыми глазами, глядя на розовые облачка, на небо. Опасения за то, что его могут снова перевести на подъем паров, теперь уже не было. Мало того, он теперь – зачинатель социалистического соревнования, общественный деятель, как сказал Усачев, на виду у всей МТС. Сидорыч пожалел, что отослал девушек в деревню: хотелось немедленно поделиться с ними радостью, посоветоваться, что нужно для того, чтобы работать еще производительнее. Растревоженный этими мыслями он то и дело приподнимался, с нетерпением посматривал в сторону деревни – не видать ли девушек? И взволнованно палил папиросу за папиросой, оставленные Усачевым. Наконец, утомление взяло свое, и он задремал.

Проснулся Сидорыч от тихого говора. Около трактора стояли с серпами женщины. Они переговаривались:

– Должно всю ночь работали. Эва, какой массив смахали, глазом не окинешь.

– Где нам жать-то теперь придется?

– А вот Марья подойдет.

Сидорыч встал и, расправив бороду ладонью, сладко зевнул.

– Разбудили мы тебя, Сидорыч.

– Разбудить и надо. Солнце вон уж где, косить пора.

– А и поработали вы вчера – на совесть!

– Чего там поработали. Роса не дала.

Солнце уже поднялось над сопками, но воздух был еще прохладен. Над полями струилось марево. Веселая и оживленная пришла Марья Решина.

– Чего столпились? Разбудили, небось, тебя, Сидорыч? Я и то смотрю, встали и стоят. Эх, бабы, бабы!

Сидорыч между тем окончательно размялся. Закурив последнюю папиросу, он принялся осматривать трактор. Женщины молчаливо наблюдали за ним. Он открутил свечи, прочистил их чистой тряпочкой. Проверил зажигание, заглянул в бак с горючим и остался доволен. Марья спохватилась:

– Ах, батюшки, чего же мы стоим. Пошли, бабы, вот на тот пригорочек.

Сидорыч посмотрел на пригорок, на который указывала Марья, и деловито сказал:

– Тут, я думаю, вам не стоит начинать. До обеда мы до него доберемся. Идите куда подальше.

– Неужто доберетесь? Тут ведь гектаров двенадцать будет до того пригорка.

– Вот нам столько как раз и надо.

Женщины недоверчиво посмотрели на Сидорыча, но спорить с ним не стали. Марья увела их к кустам.

Когда пришли девушки, машина у Сидорыча была уже заправлена. Он с наслаждением позавтракал, попил парного, еще тепловатого молока и закурил толстую папиросу из свежего самосада.

Валя возбужденно рассказывала:

– Знаешь, Петр Сидорович, ночью какой шум был. Герасимов никак не думал, что мы будем всю ночь работать. Коней всех распустил, даже кладовщику сказал, чтобы спать шел. А мы – всю ночь. Вот хлопот ему было!

Сидорыч, посмеиваясь, выслушал ее и завел трактор.

– А знаете, Петр Сидорович, я ведь, по правде сказать, думала, что у вас дело не так гладко пойдет. А вы, оказывается, настоящий тракторист.

– Мы все Степахины такие. Сын – от отца, так и идет. За что возьмемся – дело в руках прямо горит. Ванюшка-то мой, или плохой тракторист был? – подмигнув, сказал Сидорыч.

Валя поняла намек и покраснела.

– Чего-то долго письма не шлет… – грустно сказал Сидорыч. – Тебе тоже нет? Нонешняя молодежь скорей зазнобушке напишет, чем отцу с матерью.

Валя окончательно смутилась и тихо ответила, что она тоже давно не получала ничего.

– Напишет, – уверенно заявил Сидорыч и залез на трактор. – Ну, красавицы, поехали?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Герасимов провел беспокойную ночь. Получалось что-то не похожее на прошлые годы. Такого еще не было, чтобы комбайны работали ночью… Да и как можно было рассчитывать, что Головенко так быстро справится с ремонтом. Не дальше как позавчера Герасимов разговаривал с механиком. На его вопрос, когда выйдут комбайны, Подсекин только присвистнул и безнадежно махнул рукой.

Герасимов чуть свет кинулся к Головенко.

– Я к тебе вот по какому делу. Людей своих не дадите нам? К амбарам да на ток надо: зерно сушить. У нас неуправка, а оставлять зерно так – нельзя: гореть будет.

Он говорил торопливо, глаза в запавших орбитах сухо блестели от бессонницы, борода растрепалась.

– Сегодня один комбайн работает?

– Два. Паша Логунова тоже выехала.

Герасимов озабоченно ухватился за бороду.

– Скажи на милость. Значит, надо… – Он не договорил и побежал в деревню.

Когда пришли на ток женщины из МТС, обрадованный Герасимов бросился к ним.

– Давайте, девушки, давайте, милые. Будем сегодня зерно сортировать, сушить.

На работу вышла даже жена бухгалтера Варвара Карповна, женщина уже немолодая, полная и рыхлая, ходившая зимой и летом в махровом халате, любительница побыть в веселой компании и посплетничать. Она варила мужу обеды, ухаживала за многочисленной стаей кур и читала старинные, потрепанные, без начала и без конца, романы. Выход ее на работу удивил колхозников. Никто не знал, что накануне ей пришлось выдержать крупный разговор с мужем, который пригрозил «расславить» ее через стенгазету. Увидев руки Клавы, она разволновалась:

– Мыслимое ли дело, с такими руками выходить.

Клава ничего не ответила и, превозмогая боль, принялась перелопачивать рассыпанное для просушки зерно. Впрочем, работать ей пришлось недолго. Из МТС прибежала Панька и, тяжело переводя дух, торопливо сообщила:

– Тетю Клаву… Александр Александрович… бухгалтер… требует в контору…

– А я на станцию за почтой, – добавила Панька и побежала, широко размахивая тонкими руками.

Бухгалтер Александр Александрович встретил Клаву ворчливо:

– Поразгоняли всех… а я тут хоть караул кричи… И сведения давай, и материалы выписывай. Придется вам сведениями заняться по уборке… Слышали, как Сидорыч с Валей вчера маханули?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Федор вместе с Сашкой принялся за ремонт мотора третьего комбайна. Он снял крышку блока и посмотрел клапана. Они оказались подгоревшими… Сашка наскоро соорудил приспособление и, вооружившись ручной дрелью, начал самую скучную работу – притирку клапанов.

Федор проверял ход поршней. Он был сегодня сосредоточен и молчалив, с Сашкой почти не разговаривал. Вдруг Сашка бросил дрель, присел на колесо стоявшего рядом комбайна и захохотал. Федор с недоумением посмотрел на него.

– Ты чего? Свихнулся, что ли?..

Сашка едва взглянул на Федора глазами, полными слез, и снова затрясся от хохота.

Федор знал, что Сашка мог очень долго смеяться по самому пустяшному поводу, поэтому, махнув рукой, принялся за поршни.

– Понимаешь… какая штука… – начал Сашка, вздрагивая от смеха. – Вспомнил я, как приехал Степан Петрович. Подсекин меня позвал тогда и сказал, чтобы я спрятал самовары да кастрюли, что мы тихонько чинили. А накануне мы, значит, один заказик выполнили, водки получили и тюкнули подходяще. Голова болит, страсть. Пока, говорит, ты заховаешь куда подальше, а я в это время буду шарики крутить директору в конторе. Я, значит, пришел в мастерскую часов в семь и потащил мешок со всякими кастрюлями и самоварами в бункер – вот в этот самый комбайн. А Головенко цап-царап меня вместе с мешком…

Сашка радостно всхлипнул и, ударив себя ладонями по коленкам, разразился новым приступом хохота.

Федор не выдержал и тоже засмеялся. Он любил этого старательного, жизнерадостного парня. Сашка был хорошим слесарем, знал тракторы и комбайны в совершенстве. Работал он добросовестно, но очень медленно. Зато все, что выходило из его рук, было безусловно высокого качества.

– Тебя женить, Сашуха, надо. Что холостяком ходишь, – сказал Федор.

Сашка подумал и ответил:

– Не время еще. Надо войну кончить… Потом!

– Ты бы пить бросил.

– Пить. А разве я пью? Это через Подсекина. Я паял, лудил, ну, значит, вроде в компании с ним. Приходилось. А так к водке у меня нету пристрастия.

– Ну, вот и брось совсем. И женись. Неужели на примете никого нет?

– Есть-то – есть, да она не больно на меня глядит.

– Кто такая?

Сашка безнадежно махнул рукой.

– Шура Кошелева…

Федор оторвался от работы и посмотрел на него. Шура Кошелева – краснощекая, с веселыми глазами, белокурая девушка была какой-то на удивленье чистой, как свежий снег. Своей бесхитростной, детской восторженностью она вызывала хорошие улыбки у товарищей. Она принадлежала к тем девушкам, которыми нельзя не любоваться.

– Хорошая девушка, – раздумчиво сказал он.

Сашка горестно вздохнул.

– Лучше не надо… Обходительная, симпатичная. Да она за меня не пойдет. Ласковая, а только не то… Я вижу.

Это горькое чувство любви без взаимности было знакомо Федору: он вспомнил Марью. И вдруг Сашка, пьяница, каким он знал его, показался ему совсем другим человеком, и Федору стало жаль парня.

– Ничего, друг… Это ничего… – проговорил он.

– Я знаю, что ничего.

Сашка вздохнул, бросил окурок, затоптал его ногой и принялся за работу. Федор, чтобы замять щекотливый разговор, спросил:

– Как думаешь, Саша, кончим мы к вечеру комбайн? Директор дал задание…

– Раз задание, – подумав, сказал Сашка, – надо будет кончить, – и неожиданно добавил: – Нравится мне Степан Петрович. Душевный человек. Другой бы за такие дела, как были у нас с Подсекиным, под суд закатал бы, а он ничего.