Текст книги "Простые люди"
Автор книги: Михаил Самунин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Постепенно установилась погода. Дороги просохли. Дни стояли солнечные, радостные. Через Красный Кут мчались машины к границе и от нее.
Однажды запыленный военный автомобиль въехал во двор МТС.
Марья была в лаборатории. Через раскрытое окно она услышала, как кто-то громко спросил: «Скажите, где сейчас Марья Решина?» Этот голос она узнала бы из тысячи.
Марья кинулась к дверям, но в это время в потемневшей старой гимнастерке с выцветшими орденскими ленточками, в тяжелых сапогах, загорелый, в узкую дверь лаборатории вошел Николай. Он сильно изменился, постарел…
Бобров, не понимая, смотрел на вошедшего.
– Вам кого, товарищ капитан?
Марья шагнула к Николаю. Нето крик, нето стон вырвался из ее груди. В нем было всё, что выстрадала она в долгие дни и ночи разлуки, в дни тяжких сомнений и раздумий о судьбе его, своей и сына… Она прильнула к Николаю и, осененная великой радостью, глядела на него. И Николай, не найдя слов, твердил только ее имя:
– Маша моя!.. Машенька!..
На дворе около машины сторож Никита разговаривал с подполковником, приехавшим с Решиным. Он вертел в руках сигарету.
– Вы как хотите, товарищ подполковник, а я так скажу, что наш табачок невпример лучше, – говорил он. – Супротив нашего, рассейского табачку, лучше нет…
Никита вытащил из сундука георгиевский крест, нацепил его на гимнастерку и петухом расхаживал по деревне, то и дело вступая в разговоры с военными. Подполковник с любопытством смотрел на старика.
– Мы этого японца знаем… Кабы не там, в верхах, разве мы отдали бы Порт-Артур? Ни в жисть! Ну, ни в жисть…
Из конторы вышел бухгалтер.
– Никита, сходи за Вадиком. Отец приехал.
Никита помигал тусклыми глазами, неуклюже козырнул подполковнику и затрусил по улице.
Через несколько минут Вадик, далеко обогнав Никиту, прибежал на двор. Из конторы выбежала Марья и бросилась к сыну. За ней вышел Николай, глаза его были влажны. Он наклонился к сыну. Вадик с любопытством посмотрел на него. Марья, вытирая непрошенные слезы, сказала:
– Это наш папа, Вадик.
Николай высоко поднял сына и, неумело и неловко держа его на вытянутых руках, смотрел на Вадика глазами, полными слез.
– Сын… Сынок… Вадик!.. – шептал он пересохшими губами; потом прижал его к груди и закрыл глаза от какого-то неиспытанного еще им наслаждения, чувствуя, как маленькие ручонки сына обхватили его шею.
Какими короткими были эти минуты!
Подполковник подошел к Марье. Он приложил руку к козырьку и, смущенно улыбаясь, стал извиняться за то, что вынужден увезти Николая.
– Я знаю… я знаю… – ответила побледневшая Марья.
– Закончим войну, и ваш муж будет в вашем распоряжении… Теперь остались считанные дни, – сказал ободряюще подполковник.
Волна запоздалого страха за Николая опять сжала сердце Марьи, но она победила в себе этот страх.
– Да, да, я знаю… я знаю, – механически повторила Марья, устремив глаза на подполковника.
Николай поцеловал еще раз сына и передал его матери. Потом обнял обоих, поцеловал Марью и сел в машину.
Через несколько минут машина исчезла за гребнем сопки.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Головенко ехал домой с Клавой и сыном. Караковый жеребец Герасимова, ёкая селезенкой и красиво выгнув шею, ходко катил мягкий рессорный тарантас. Кованые копыта звонко постукивали по твердой земле. На душе у Головенко было светло и радостно. Рядом с ним сидела жена, держа на коленях закутанного в голубое одеяло сына. Сына!
Взгляд Клавы был устремлен вперед. Она не поворачивала головы и тогда, когда Головенко посматривал на нее, но по тому, как щеки ее розовели и вздрагивали в тихой улыбке побледневшие губы, он всем сердцем ощущал – она чувствует и понимает его.
И Головенко хотелось что-то сказать жене, в коротких, простых словах высказать всю радость, всю любовь к ней и сыну.
Воздух по-осеннему был прозрачен и чист. Даже на дальних сопках отчетливо были видны темно-зеленые пышные кроны тайги, кое-где уже тронутые золотом надвигающейся осени. Кругом стояла величавая тишина: словно замерла обласканная нежарким солнцем природа, предоставив возможность человеку любоваться собою.
Продолжительный автомобильный гудок, раздавшийся сзади, показался Головенко какой-то торжественной музыкой.
Головенко ввернул вправо. Две большие машины, переполненные солдатами, промчались мимо. Они легко вымахнули на длинный пологий подъем и скрылись за поворотом.
После полудня из Красного Кута вышли четыре машины с хлебом. В погрузке их участвовала вся деревня. На первой машине – красное полотнище:
«Героям Дальневосточного фронта от колхозников с/х артели им. Лазо».
Проводы были шумными, веселыми.
– Точно свадебный поезд! – растроганно сказал Герасимов шоферу, устраиваясь в кабине первой машины.
Шофер, уже пожилой мужчина, молча кивнул головой и пустил машину вперед. Медленно проехали они по деревне, сопровождаемые цветастой ликующей толпой колхозников.
Шофер поднял лобовое стекло. Свежий ветерок, лаская лица, забился в кабине. Герасимов сидел, сложив руки на коленях, следя задумчивым взглядом за серым полотном дороги, стремительно несшимся навстречу машине.
Герасимов думал о пережитом, о суровых годах войны. Думал о том, что война на Дальнем Востоке, которую так долго и упорно навязывали японцы, еще не кончилась. Где-то рядом идут бои. Впрочем, они уже далеко. Граница очищена от врага. И ни одна вражеская бомба, ни один снаряд не упали на эти родные, политые кровью и потом поля. Организованно прошла и уборка зерновых. Все это переполнило душу Герасимова гордостью за тех, кто обеспечил мирный труд колхозникам, гордостью за таких же, как и он сам, тружеников, простых людей, которых родина послала защищать свои границы.
Ровно и мощно гудит мотор. Груженая машина плавно несется мимо полей, балок. Вдруг резкий толчок вывел Герасимова из задумчивости.
– Что там такое?
Герасимов поднял голову. Он увидел, как в нескольких метрах от них остановились две машины, из которых поспешно спрыгивали на шоссе военные и строились в две шеренги по обочинам дороги. Ничего не понимая, Герасимов вышел из кабины, сделал несколько шагов и остановился в нерешительности.
– Смир-рно! – раздалась четкая бодрая команда.
Колхозники, принаряженные, как на праздник, тоже сошли с машин и кучкой сбились около председателя.
– Труженикам колхозных полей ура, товарищи! – крикнул офицер.
– Ур-а-а, ура-а, ура-а! – троекратно прокатилось по полям.
К горлу Герасимова что-то подступило, он натужно засопел и, пряча глаза, полез в карман за платком.
В это время с горки, придерживая коня, спускался Головенко с Клавой. Головенко сразу понял, в чем дело, и остановился поодаль. Клава как-то порозовела, вся выпрямилась, напрягая слух. Солдат в выцветшей гимнастерке с орденами и медалями на груди что-то горячо и убежденно говорил колхозникам. Клава и Головенко не слышали его слов, но всем сердцем чувствовали, о чем мог говорить он.
Потом выступил Герасимов, он говорил недолго, обнял солдата, и они поцеловались.
Медленно, в торжественном безмолвии прошли машины между шеренг воинов. Потом после команды «вольно» солдаты нестройной толпой замкнули за машинами шоссе. В воздухе замелькали фуражки, пилотки в прощальном привете. Стоя на машинах, махали платками девушки. Затем рота быстро погрузилась на машины и вскоре исчезла за гребнем сопки.
– Как хорошо это, Степа! – прошептала Клава.
Головенко взял горячую руку жены, прижался к ней губами. Ему показалось, что именно эти простые слова, которые сказала Клава, он и искал, чтобы высказать свои чувства, переполнявшие его в этот день.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Головенко собирался съездить на поле, когда ему позвонил Станишин и сообщил, что в Красный Кут проехал секретарь крайкома и профессор из базы академии.
На участке Марьи Решиной убирали сою. В эти дни Головенко почти не видел Боброва – тот жил на стане. Погода стояла сухая и солнечная. Сопки зацветали осенним нарядом.
Уборка шла хорошо. Изготовленные Саватеевым и Алексеем Логуновым приспособления, специально для сои, действовали отлично. На первых шести гектарах был собран небывало высокий урожай. В деревне только и говорили об этом. Никто еще из приморцев не слыхал о таком высоком сборе сои – тридцать центнеров с гектара.
Головенко был в хорошем настроении. Ребенок был здоров. Оля не отходила от него. То и дело она уговаривала Клаву купать его. Эта процедура доставляла ей огромное удовольствие.
Клава еще не работала.
Утром Герасимов принес Клаве несколько пригоршней новой сои.
– Решинская, – сказал он с торжеством.
– Бобровская, – задумчиво поправила его Клава, рассматривая крепкие налитые бобы. – Ведь это Бобров выдвинул идею, составил агробиологический режим, предопределил, каким должен быть новый сорт.
– Ну, Марья Решина тоже свою душу в нее вложила, – с горячностью возразил Герасимов. – Надо еще подумать: мог ли агроном один, без колхозницы, без Марьи-то, которая не только работала, но делом чести считала создание нового сорта, все свое сердце этому отдала, – создать этот сорт? Вон вчера Шамаев и тот про эту сою говорил: «решинская»…
Головенко, с любопытством прислушивавшийся к спору, задумался:
– По-моему, этот сорт – «краснокутский» – сказал он. – Так или иначе, а участие в его создании принимали не только Бобров и Решина, а весь Красный Кут…
– Дед Шамаев, например, – иронически улыбнулась Клава. – Помнишь, как он против боронования посевов поднялся?
Герасимов заулыбался, погладил клинышек бороды.
– Что греха таить: я тоже не шибко верил.
Степан покачал головой.
– Не думаешь ли ты, что дед Шамаев не верит в Боброва и Решину? Верит! Но он боялся, оттого и охал…
И в этот момент в дверь постучали. Вошел секретарь крайкома, а за ним – среднего роста плотный человек в сером пальто и такой же шляпе.
– Здравствуйте, товарищи, – сказал секретарь, – знакомьтесь с профессором…
Профессор снял шляпу, обнажив коротко стриженные седые волосы, и молча, дружески пожал руку Головенко.
– Николаев, – коротко назвал он себя. Затем он поздоровался с остальными.
Головенко впервые так близко видел профессора, доктора сельскохозяйственных наук, которого очень хорошо знали в крае и уважали. Перед ним стоял человек с несколько утомленным после длинной дороги лицом – обыкновенный человек, которого можно было принять за инженера, учителя, партийного работника.
– Так с чего же начнем, Иван Михайлович? – обратился к Николаеву секретарь и повернулся к Головенко. – Ваш Бобров наделал много шуму. Иван Михайлович приехал ознакомиться с его работой на месте. Кстати, где агроном?
– Он на поле. Вчера начали убирать сою на участке Решиной.
– Ведь это же на три недели раньше обычного срока для Приморья? – оживленно сказал профессор.
Головенко утвердительно кивнул головой. Секретарь крайкома переглянулся с профессором.
– Я думаю, поедем на поле, – как бы отвечая на вопрос секретаря «с чего начнем», сказал профессор и встал.
Марья Решина и Бобров были на поле. С волнением, роднившим их, наблюдали они за тем, как комбайн, ровно гудя, выгрызал жесткие стебли сои, оставляя за собой необычно высокую стерню.
– Смотрите, Гаврила Федорович, к нам идет машина, – сказала Марья, указывая на полевую дорогу.
– Наверно, кто-нибудь из края, в нашем районе такой машины нет, – обернулась Валя Проценко.
– Да, кажется, к нам, – недовольно проговорил Бобров, представив себе неизбежные разговоры, которые оторвут его от дела, и вздохнул:
– Идите к ним, – сказала Марья и подтолкнула Боброва к машине.
Агроном спустился по железной лесенке комбайна, спрыгнул на землю и, быстро обогнав медленно ползущий комбайн, пошел навстречу машине.
– Степан Петрович с ними, – обрадованно выкрикнула Валя Проценко, увидев среди приехавших Головенко. – Кто же эти двое? Один в шляпе…
Приехавшие вылезли из машины и, как только к ним подошел Бобров, кучкой пошли по убранному полю.
Марья, насторожившись, увидела, как человек в шляпе присел на корточки и долго что-то искал на земле, разгребая стерню руками.
– Ишь, какой! Ищи, небось, не найдешь ничего, – проговорила она, как бы про себя.
Валя взглянула на нее и так звонко расхохоталась, что Ванюшка, ведший трактор, с изумлением оглянулся.
Когда комбайн поравнялся с приехавшими, Головенко махнул Марье рукой, подзывая ее к себе.
По довольным лицам незнакомых людей Марья поняла, что все обстоит благополучно. Она поправила на голове платок, сошла с комбайна.
– А вот и наша Мария Васильевна Решина, – представил ее Головенко, как человека, о котором уже все известно и его давно ждут.
– Хорошую сою вырастили, товарищ Решина, – сказал секретарь крайкома, здороваясь с ней. – Профессор удивлен, что ни одного боба на стерне не осталось.
– Замечательно, поздравляю вас! – крепко пожал ей руку профессор, приподняв другой шляпу.
– Я – маленький человек, – ответила Марья, – это Гаврила Федорович всему делу голова, его и поздравляйте!
Все заулыбались.
– А Гаврила Федорович говорит, что надо поздравлять вас, – смеясь, сказал секретарь.
Профессор долго и внимательно осматривал растения. Окинув пальто и сдвинув на затылок шляпу, он стальной ленточкой маленькой никелированной рулетки измерял соевые кустики, бобы, считал ветки, зерна в стручках и все это тщательно записывал.
– Что скажете, Иван Михайлович? – спросил секретарь, когда Николаев подошел к ним.
– Что можно сказать?.. – профессор задумался и окинул взглядом поле. – Сомнений нет. Перед нами – новый сорт сои с более коротким вегетационным периодом, очень урожайный и с необычайно высоким прикреплением бобов.
Потом он обернулся к Боброву:
– Гаврила Федорович, меня прислали ознакомиться с вашими практическими работами. Я назначен официальным оппонентом по вашей диссертации. Это, во-первых, а, во-вторых, мне просто хочется помочь и вам, и Марье Васильевне, и всем другим товарищам, работающим с вами. Вместе займемся обобщением опыта этого года в Красном Куте. Кажется мне, что две-три лекции по агробиологии тоже будут полезны. Я их подготовил. Значительную часть всего этого мы успеем сделать еще до заседания ученого совета.
– Из наших людей кого-либо предполагаете вызвать на заседание? – спросил Бобров.
– Вместе подумаем. Мне кажется, это можно будет сделать. Вот Марью Васильевну надо будет пригласить…
– Что же я одна-то? – возразила Марья. – Уж если труды Гаврилы Федоровича защищать – так мы всей бригадой.
– Иван Михайлович, у меня предложение, – сказал Бобров. – Нельзя ли устроить заседание ученого совета прямо в Красном Куте. Я понимаю, что это не практиковалось раньше, но ведь раньше многого вообще не было…
– Очень дельное предложение, профессор, – поддержал секретарь крайкома.
Николаев подумал.
– Кое-кто из сотрудников против этого будет возражать, но я буду настаивать на этом предложении – оно мне нравится, – сказал он.
На другой же день профессор осмотрел машины, приспособленные для посева, и уборки сои. Зарисовал схему сеялки для двухстрочного широкорядного посева со специальным приспособлением для рассеивания между строчек подкормочного удобрения, зарисовал также хедер с загнутыми пальцами и зерноуловителями, культиватор для междурядного рыхления почвы, рассчитанный на то, чтобы не повредить корни.
Веселыми глазами он то и дело поглядывал на Головенко и Боброва.
– Вы, я вижу, времени не теряли, товарищи, – совсем не профессорским тоном приговаривал он. А то принимался весело посвистывать. Это совсем к нему не шло, но очень нравилось Головенко, который теперь увидел, что настоящий ученый всегда остается прежде всего человеком – живым, увлекающимся…
Николаев представлял собою резкую противоположность Дубовецкому. Он с глубоким интересом вникал во все, помогал советами, а иногда, засучив рукава, вместе с колхозницами очищал от земли корневую систему какого-либо растения и тут же подробно объяснял что-нибудь, относящееся к вопросам жизни растения.
На первую же его лекцию собрались чуть ли не все колхозники. Он увлекательно и просто рассказал собравшимся о трудах Ивана Владимировича Мичурина.
Вечерами Николаев подолгу засиживался с Бобровым, Решиной и Клавдией Петровной над материалами исследований. По некоторым вопросам он не соглашался с Бобровым и тогда горячо спорил, веско аргументируя свои доводы. В большинстве случаев Боброву приходилось соглашаться с ним.
Для всех них время текло незаметно.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
К заседанию ученого совета, где Бобров должен был защищать свою диссертацию, краснокутцы заново побелили клуб, украсили его гирляндами хвойных веток и флажками. Перед ним растянули через всю улицу красный транспарант с гордыми словами Мичурина: «Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их – наша задача». В фойе клуба устроили выставку – показали тут и сою Марьи Решиной, и краснокутскую пшеницу.
Перед транспарантом стоял и читал его не спеша, по складам, шевеля бескровными губами, дед Шамаев. К нему подошел Сидорыч:
– Ну, ты чего тут любуешься? – спросил он.
Шамаев даже не посмотрел на Степахина.
– Правильные слова! – сказал он, наконец.
Клава опоздала на открытие заседания: сын прихворнул, и в этот день она почти не отлучалась от него. Лишь к вечеру ребенок угомонился и заснул. Клава почти бегом побежала к клубу.
Вся площадь перед ним была заставлена машинами, бричками и телегами. «Ого! – отметила про себя Клава, – видно, и из Комиссаровки и из Супутинки приехали!»
Ярко освещенный зал был заполнен людьми в праздничной одежде. Сесть, казалось, было некуда. Вдруг в первом ряду поднялся высокий, худой человек в пенсне и предложил Клаве место рядом с собой. Это был Дубовецкий.
На трибуне стоял бритый человек в роговых очках, громко читая что-то. Клава вслушалась.
– Это кто? – шопотом спросила Клава у Герасимова, сидевшего по другую сторону от нее.
– Ученый секретарь, – ответил тот на ухо. – Зачитывает отзывы. Поди, уж десять профессоров прислали из разных мест… Опоздали вы. Гаврила Федорович уже доклад сделал. Все докторе да профессора пишут. Отзывы хорошие. Пишут: работа, мол, агронома Боброва представляет значительный научный интерес…
Ученый секретарь взял из папки новый лист, выпил из стакана воды и объявил:
– И последний отзыв…
Отзыв этот был перегружен специальными терминами, непонятными словами. Кто-то на задних скамейках громко вздохнул. По залу пролетел тихий смешок.
«…Диссертация агронома Боброва представляет из себя, – читал ученый секретарь, – объяснение опытов, проведенных им на практике. Автор даже не упоминает всемирноизвестные работы ученых Вейсмана «Лекции по эволюционной теории», Иогансена – «Элементы точного учения об изменчивости и наследственности». Работы Моргана, Шредингера и ряда других также не приведены в списке, следовательно, не использованы им. Не использованы и работы наших соотечественников – академика Шмальгаузена» профессора Дубинина и других».
По залу прокатился сдержанный ропот.
«Считаю, – продолжал секретарь после паузы, – возможным рекомендовать рукопись агронома Боброва в качестве популярной брошюры по обмену опытом работы. Не больше. Профессор Щебрак».
Ученый секретарь начал собирать бумаги.
– Прошу прощения, – раздался в напряженной тишине зала резкий тенорок.
Это сказал Дубовецкий.
– Я прошу повторить выводы профессора Щебрака. Здесь было шумно.
В зале задвигали стульями, зашептались. Клава оглянулась и увидела в четвертом ряду мужа, сидевшего с хмурым лицом и неподвижным взглядом, устремленным на сцену. Рядом с ним сидела Марья. Мужчина с загорелым лицом в светлом костюме что-то шептал ей на ухо. Клава отвернулась. Ученый секретарь с явной неохотой раскрывал папку.
– Зачем он разрешает? – подумала она вслух, глядя на председателя совета, директора базы.
Сосед ее справа сказал, прикрыв рот ладонью:
– Иначе нельзя. Всякий вопрос должен быть удовлетворен.
Секретарь еще раз зачитал письмо Щебрака.
– Благодарю вас, – удовлетворенно сказал Дубовецкий и опустился на место.
Клаву передернуло. Зал снова зашумел.
– Переходим к прениям, товарищи, – объявил председатель. – Слово для отзыва предоставляется официальному оппоненту, доктору сельскохозяйственных наук, профессору Ивану Михайловичу Николаеву.
Знакомый уже краснокутцам профессор встал из-за стола членов совета, вышел на трибуну и положил перед собой записную книжку.
– Нет надобности, товарищи члены ученого совета, излагать содержание диссертации Гаврилы Федоровича Боброва – она известна членам совета. Поэтому я ограничусь оценкой проделанной товарищем Бобровым научно-исследовательской работы по выведению нового сорта сои. Нет сомнения, что Гаврила Федорович провел эту работу на основе мичуринского учения. Добиваясь от нового сорта заданных качеств, он путем создания необходимых условий внешней среды и тщательного отбора добивался повышения, улучшения качеств зерна, укорочения вегетационного периода. А это, вы знаете, имеет большое научное значение. Задачей его было также выведение сои с высоким прикреплением бобов. Для чего это нужно? Для того, чтобы производить уборку сои комбайном без потерь. Добился ли он этого? Да. Вне всяких сомнений.
Гул одобрения прокатился по залу. Клава вздохнула полной грудью и оглянулась, ища агронома. Но где же Бобров? Она медленно обвела взглядом сцену. Вот он – за отдельным столом, склонившийся над бумагами.
Профессор перечислил работы, проделанные Бобровым по биохимическому исследованию почвы и растений. Это все было знакомо Клаве, и она с особой ясностью почувствовала себя участницей того дела, ради которого приехал в Красный Кут ученый совет базы академии, ради которого собрались сюда колхозники, работники МТС, так же как и она, участники этого дела. И о том, что происходит сейчас здесь, знают ученые Москвы, Ленинграда, Воронежа, Ростова-на-Дону, Алма-Аты, Ташкента, приславшие сюда свои отзывы о диссертации. И ее работа в лаборатории, нужная, как ей казалось, только для Красного Кута, ее маленькая, обыденная работа, стала вдруг в ее глазах большой и важной. Важной не только для Красного Кута, но для всей страны. Сердце у Клавы радостно застучало. Вот то главное в жизни, что заставляет ее мужа, Боброва, Марью Решину, Валю Проценко, Сидорыча – всех ее знакомых работать, не считаясь со временем, не жалея сил. Вот то, о чем говорил ей Степан в прошлом году – создание нового, непрерывное движение вперед.
– Я считаю, – говорил профессор, – что работа Гаврилы Федоровича Боброва – новый вклад в нашу сельскохозяйственную науку, вклад, сделанный при горячем участии работников МТС и колхозников. Может ли быть сомнение в том, что Гаврила Федорович Бобров заслуживает присвоения ученой степени кандидата сельскохозяйственных наук? – Профессор обвел зал строгим взглядом и твердо закончил, рубанув ладонью воздух: – Никакого.
Клава неистово зааплодировала и оглянулась. Аплодировал весь зал. Аплодировал Степан, который, весело улыбаясь, кивнул ей, Марья и тот, в светлом костюме… Да ведь это же Николай, муж Марьи – Николай Решин. Ее сосед, смеясь, что-то говорил ей. Но она не слышала.
Второй оппонент, кандидат биологических наук Лукьянов, научный сотрудник сельскохозяйственной опытной станции, говорил недолго.
– Сила Боброва, как и всей нашей боевой мичуринской науки, – в связи с жизнью, с практикой. Полет мысли и трезвый учет опыта, научное предвидение и напряженный труд – вот его стиль, я бы сказал, сталинский стиль, – закончил он, – дают право сделать вывод, что в лице агронома Боброва, мы имеем дело с серьезным научным работником, достойным присвоения ученой степени.
После его выступления председатель пригласил присутствующих высказать свое мнение.
– Я являюсь одним из первых рецензентов работы агронома Боброва, – сказал Дубовецкий, выйдя на трибуну, и многозначительно поднял палец, – я считаю себя не вправе не довести до сведения ученого совета свое мнение…
Он говорил тихим, вялым голосом. Похоже было, что все, что здесь происходит – довольно скучно и для него неинтересно. Туговатый на ухо дед Шамаев подошел к самой сцене и подставил к уху ладонь. Дубовецкий со сцены неприязненно покосился на него.
– Я не понимаю, почему уважаемый официальный оппонент профессор Николаев ни словом не обмолвился об отзыве известного генетика, профессора Щебрака. Я считаю, что этот отзыв нельзя замалчивать!
Герасимов вполголоса со вздохом проговорил:
– Я да я… охо-хо-хо!
– Я очень рад, что мое мнение совпадает с мнением профессора Щебрака, – продолжал Дубовецкий.
Глухой рокот возмущения прокатился по залу. Кто-то зашикал. Дубовецкий выждал:
– Заключение профессора Щебрака безусловно правильно.
– В чем? – послышалось из зала.
Побагровев до лысины, металлическим голосом Дубовецкий сказал:
– Заключение профессора Щебрака о том, что рукопись агронома Боброва может быть рекомендована лишь как брошюра по обмену опытом работы, а не как научная работа…
– Что он говорит? – послышался возмущенный негромкий голос в наступившей тишине. И тотчас же в зале поднялся глухой ропот.
– Товарищ Дубовецкий, – сказал председатель, – к сожалению, товарищи не хотят вас слушать…
– Очень неудачно избрана форма заседания ученого совета – научное заседание превращено в собрание… – Дубовецкий пожевал губами и добавил:
– Считаю своим долгом в письменном виде заявить совету это свое мнение…
В зале зашумели. В это время Клава в дверях увидела Олю, которая делала ей какие-то знаки. Клава поняла: пора кормить ребенка. Она вышла из зала.
Когда Клава снова подходила к клубу, народ уже расходился. Заседание кончилось. Клава не сомневалась, что Боброву присудят ученую степень, но все же с волнением прислушивалась к разговорам колхозников.
Вышла Марья Решина под руку с Николаем. Бросив его, она обняла Клаву, прижалась лицом к ее плечу и радостно крикнула:
– Ученый! Ученый теперь Гаврила Федорович! Свой, наш ученый!
