Текст книги "Простые люди"

Автор книги: Михаил Самунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Из краевого отдела сельского хозяйства пришло извещение. Головенко пробежал его и нахмурился:

«В настоящее время электрогенераторов на складах не имеется. Вашу заявку удовлетворить не можем. Рекомендуем обратиться в автореммастерские. Просимая Вами установка у них демонтирована в связи с переходом на электропитание от ЦЭС. При этом прилагаем отношение на имя начальника автореммастерских, к которому рекомендуем вам обратиться лично».

Расстроенный Головенко позвонил по телефону Пустынцеву. Как быть? Тот после некоторого молчания проговорил:

– Это, брат, такой начальник; у него зимой снегу не выпросишь… Ему надо что-нибудь подбросить…

– Что же я могу подбросить?

– Ну, картошки, там, капустки, что ли… Не для него, конечно, – для рабочих… Без этого его не уломаешь. Тем более что охотники на генератор и без тебя найдутся.

Головенко разочарованно присвистнул.

– Что, не нравится? – услышал он в трубке голос Пустынцева.

– Это возмутительно! – запальчиво крикнул Головенко.

– А на меня зачем же кричать?! Я здесь не при чем. Говорю тебе, что знаю, – равнодушно отозвался Пустынцев.

– Извини, товарищ Пустынцев, но дело в том, что у нас ничего нет. Главное, мне в крае обещали и подвели.

– Ничем не могу помочь. Действуй сам, а на край не обижайся. Если не дали, значит, действительно нет. Они указали тебе, где можно взять, вот ты и не медли, поезжай. Подпусти дипломатию. С плеча не руби – знаю я твой характер, наломаешь дров.

…В раздумье сидел Головенко, устремив глаза в потолок, придумывая «дипломатию» для переговоров с начальником мастерских, которого он уже заранее ненавидел.

Размышления его прервал стук в дверь.

Вошел человек в черном полушубке. Он снял беличий треух, обнажив лысую голову с каемкой темно-каштановых волос. Вытащив руку из серой перчатки домашней вязки, украшенной на тыльной стороне красными крестиками, он протянул ее Головенко. Это был Селезнев, директор Супутинской МТС.

Селезнев сел на стул около печки и расстегнул пуговицы черного дубленого полушубка с серым барашковым воротником. Ему можно было дать лет сорок пять. Чисто выбритое лицо его с маленькими усиками, с широкими темными дугами бровей, сросшихся на переносице, было приятно; серые глаза смотрели спокойно и уверенно.

Селезнев рассказал о том, что дорогой пришлось два раза накачивать баллоны.

«Наверно, автокамеры попросит для машины», – подумал Головенко.

Обстоятельно рассказав о баллонах, Селезнев сообщил, что, кроме того, «барахлит» мотор машины и что он не может понять – то ли шофер малоопытен, то ли нужно сменить мотор, но что, пожалуй, нужно сменить мотор, так как шофер, хотя и молодой, но парень «вострый».

«Неужели мотор попросит?» – сбитый с толку, подумал Головенко.

Селезнев вынул из кармана прозрачный портсигар и такую же прозрачную зажигалку. Из верхнего карманчика пиджака он достал аккуратно сложенную газету, нарезанную для цыгарок, и предложил Головенко закурить.

– К весне, надо быть, добьем фрицев, как думаешь? – переходя на «ты», спросил он Головенко.

– Похоже, что так.

Селезнев задумался.

– Фронтовики работают на славу, а вот как мы с тобой управимся с подготовкой к севу? С ремонтом у тебя как?

– Да ничего, пока не жалуюсь. В конце января думаю закончить.

Селезнев всем туловищем подался к Головенко и прищурился.

– Вот как у тебя… Ты, товарищ Головенко, пожалуй, весь край удивишь, – с нескрываемой завистью проговорил Селезнев. Затем, со вздохом откинувшись на спинку стула, стал рассказывать о своей МТС, о том, что ему вряд ли удастся закончить ремонт к апрелю.

– Главное, страдаю из-за нехватки специалистов, – говорил он. – Подводят меня трактористы. Пашут хорошо, а вот как до ремонта дошло – дело дрянь. Зашиваются. Как на грех, механик мой заболел, лежит в больнице второй месяц. Соберут мои девчата трактор, а завести не могут. Что тому за причина, – не знаем. Механика нет, некому руководить. Сам я в этом деле неграмотный. Работает за механика сейчас одна девушка, но…

Селезнев махнул рукой и принялся крутить новую папиросу.

– Золотая девушка, а не выходит что-то у нее. Позову к себе в кабинет – «Что, – спрашиваю, – делать будем, Марина?» Она в слезы. И жалко ее… и работа ни с места. О-хо-хо-хо, – по-стариковски завздыхал Селезнев. – Марине бы моей у кого-нибудь подучиться, поглядеть, как надо пригонять детали одна к другой, как зазоры выверять и всякое такое, и пошло бы. Она у меня дивчина вострая.

Головенко великодушно сказал:

– Ну, что же, присылай свою Марину – пусть она у нас поработает на пару с Федором, с нашими девчатами, – подучится.

Селезнев ничего не ответил.

Скрипнула дверь, в квартиру ворвался клуб пара, вошла Оля в пушистой белой шубке, с капюшоном, розовая, быстроглазая.

– Здравствуйте! – проговорила девочка.

– Ах ты, пташка моя милая, поди-ка сюда, умница. – Селезнев поманил ее рукой.

Оля застенчиво приблизилась к Селезневу. Большими руками он охватил ее худенькие плечики, привлек к себе, расспросил, как ее зовут, что она делает, есть ли у нее санки и, зачерпнув в кармане широкой ладонью поджаренных тыквенных семечек, протянул Оле полную пригоршню. Девочка подставила обе ладошки. Высыпав семечки, Селезнев сделал пальцами «козу-дерезу».

– Трое их у меня, таких-то. От двух дочерей. У одной две, у другой вот такая же кнопка. Думал, выдам замуж – отпадет забота о дочерях, а вышло по-иному. Мужья – на фронт, а дочери – опять к отцу. Один зять у меня механик по тракторам: был бы дома, жили бы – не тужили. Я-то сам по слесарной части, а в тракторах не силен… Ну, надо ехать, – поднялся Селезнев и неожиданно сказал:

– Так отпустишь, что ли, товарищ Головенко, своего механика ко мне недели на две?

– Как отпустить? Кого… Федора? – Головенко даже привстал от удивления. – Ты шутишь, товарищ Селезнев?

– Почему шучу, я со всей серьезностью. Дело у меня – труба. Помогай, иначе провалим соревнование.

– Как я его отпущу? Сам посуди, у меня ремонт не кончен, а я тебе механика отдам…

– У тебя все на мази. Пока Голубев у меня будет, за всем доглядит Сашка. В твоей МТС ремонт, можно сказать, уже окончен. Две недели тебя не убьют, а для меня – они великое дело.

Оказалось, что он был в курсе всех дел Краснокутской МТС. Головенко слушал его и удивлялся, откуда у него такие сведения. Он не знал, что Селезнев приехал от Станишина, который посоветовал ему обратиться к Головенко.

– Так как же решим? – не отступался Селезнев.

– Вот что, товарищ Селезнев, – надо посоветоваться с людьми, – сейчас ничего не скажу.

Селезнев повеселел.

– Это правильно. Но я на тебя надеюсь, товарищ Головенко.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Головенко зашел к Усачеву. Заложив руки за спину, тот неслышными шагами ходил по кабинету, рассматривая носки своих валенок.

– Я не против помощи. Наша обязанность – помочь Супутинке, но как можно послать Федора, когда мы еще сами не кончили ремонта? Я с милой душой дам любого опытного работника, но Федора… – Головенко поднял плечи и развел руками.

Усачев остановился у печки и прижался к ней спиною.

– Значит, у тебя просят командира, а ты хочешь заменить его рядовым? – выговорил он.

– Что за сравнение? Я же сказал, что дам любого хорошего работника, двух, трех.

Усачев неожиданно улыбнулся, блеснув яркими белыми зубами.

– Ты подожди смеяться, – рассердился Головенко, – дело не шуточное, давай лучше обсудим, как и что. Если ты думаешь, что я против помощи – это неверно. Но посуди сам – можем мы быть спокойны, когда у нас еще около десятка тракторов разобраны. Наконец, я отвечаю за свою МТС, Селезнев за свою. А раз так, то я должен раньше всего позаботиться о своем хозяйстве. Так или нет?

По лицу Усачева снова скользнула улыбка.

– Делай вывод сам: насколько поможешь ты Селезневу, если вместо механика пошлешь слесаря. Селезневу нужен технический руководитель, а не исполнитель. Сколько бы ты ни уверял его или меня в желании помочь, но толку будет мало, если не дашь Федора. А ведь мы с ним соревнуемся, помочь обязаны. За подготовку к весне Супутинской МТС мы тоже отвечаем, правда, не по официальной линии, а по неписаному закону большевистской морали.

Головенко долго смотрел на секретаря партбюро, пригорюнясь. Усачев был прав, это было ясно директору, но с Федором все же расставаться было жалко… Наконец, он поднялся и взялся за шапку:

– Ну, что же, Василий Георгиевич: убедил. Когда будешь с Федором разговаривать?

– Почему я?

– Потому что соревнование – раньше всего дело нашей парторганизации. Ну, а я, как директор, дам согласие, – сказал Головенко со вздохом.

Часа через два к нему зашел Федор.

– Значит ехать мне? – спросил он.

– Да, Федя, надо ехать…

Федор как-то криво усмехнулся и тихо выговорил:

– Ну, что же, пиши приказ. Я могу выехать хоть завтра.

Директор положил перед собою листок чистой бумаги, скрипя пером, размашисто вывел: «Приказ». Федор встал, закурил и, подойдя к окну, задумался.

– Поди распишись, Федя, – минуты через две позвал его Головенко. – На две недели поедешь, не больше.

Федор подошел к столу и молча расписался.

– Ну, я пойду. Нужно кое-что посмотреть, дать задание Сашке.

– Подожди, – остановил его Головенко. – Я пройду вместе с тобой, придется мне включиться в работу, так сказать, практически.

– Тебе это и не обязательно. Проследить, конечно, чтобы не было задержки в работе, надо, а так. Сашка все сделает. Его хоть сейчас механиком ставь…

– Погорячился у Усачева? – спросил Головенко.

– Малость было, – ответил Федор, отводя взгляд. – Я уверял его, что ты не согласишься меня отпустить. С этим убеждением и к тебе пришел…

– Значит едешь неохотно?

– Не люблю бросать дело наполовине. Если бы у нас все было закончено – другой разговор, – уклончиво ответил Федор.

– Супутинке надо помочь. У нас ли, в Супутинке ли будет плохо – страдать будет общее дело, интересы Родины.

Головенко зашагал по кабинету.

– Когда я был маленьким и говорил «моя мама» – я вкладывал, вероятно, все свои чувства в это слово. Потом я говорил – наш пионерский отряд, потом – наши комсомольцы, потом – наша партия, наша Родина. Так и осталось какое-то сыновье чувство в этом слове – наша. Ты понимаешь меня?

Федор молча пожал руку Головенко.

– Я понимаю, Степан Петрович, – сказал он.

Вскоре после ухода Федора позвонил Станишин. Он спросил, какое решение принято о помощи Супутинской МТС. Головенко ответил, что завтра выезжает Федор. Скупой на похвалы секретарь райкома сказал одобрительно:

– Молодцы.

Головенко рассказал Станишину, как обстояло дело с динамо.

– Что же, пришли кого-нибудь ко мне, напишу записку секретарю райкома – устроит.

– Ты думаешь? – обрадовался Головенко.

– Обязательно.

– Теперь, Степан Петрович, у меня к тебе два вопроса, – продолжал Станишин, – меня Пустынцев проинформировал, что вы там Дубовецкого насмех как ученого подняли, особенно ты будто бы старался.

Все это было сказано спокойным тоном, обычным для Станишина, но Головенко уловил в нем холодные, требовательные нотки.

В первую минуту он не нашелся даже что ответить.

– Скажу больше, товарищ Головенко, – продолжал секретарь официально. – Дубовецкий подал заявление на бюро райкома и требует восстановления его репутации как ученого…

– Дубовецкий? Заявление? Но ты же читал протокол собрания! – выкрикнул Головенко, багровея от возмущения. – Я учености Дубовецкого не трогал, но политическую оценку его высказываниям дал и отказываться от нее не буду.

В трубке молчание. Это еще больше смутило Головенко.

– Алло! – крикнул он нетерпеливо.

– Я слушаю, – спокойно отозвался Станишин. – Будем разбираться, но предупреждаю, товарищ Головенко, возможно придется с тобой серьезно разговаривать на бюро.

– Пожалуйста, хоть сегодня, – запальчиво крикнул Головенко в трубку.

– Н-да… Второй вопрос. От Пустынцева поступило заявление, что ты незаконно тратишь деньги на постройку лаборатории. В заявлении говорится, что она вам совсем не нужна в связи с тем, что вся работа Боброва – пустая затея, а ты потворствуешь этому.

– Вон что! – выговорил Головенко деревенеющим языком.

– Пришли объяснение. Понятно?

– Ясно, – коротко ответил Головенко.

– Вот все, до свидания.

В трубке щелкнуло, послышалось шмелиное, тягучее гудение. Головенко повесил трубку на аппарат. И машинально, хотя этого и не требовалось, вытер сухое лицо платком. Несколько минут он неподвижно сидел в кресле, потом порывисто встал и подошел к окну.

На дворе уже наступали сумерки. Потемневшая сопка застилала горизонт. Над ней, как алмаз, переливаясь гранями, сверкала яркая звезда. Головенко долго в раздумье стоял у окна, невольно любуясь ею. Он не сомневался, что в клубке всяческих противоречий, возникших за последнее время, у него правильная линия, но в то же время разговор со Станишиным оставил горький осадок в душе. «Не может быть, чтобы Станишин был за Дубовецкого», – думал Головенко.

Пустынцев обвиняет его в оскорблении ученого, в незаконном расходовании денег… Но, если Бобров прав, и то и другое обвинения от него отпадут. А в том, что Бобров прав, он ни минуты не сомневался.

Теперь: деньги на лабораторию. Но сколько же там израсходовано денег? Бревна дал Герасимов, рабочая сила – бесплатная. Сколько же денег израсходовано? Головенко пошел в бухгалтерию.

Александр Александрович был один. На вопрос Головенко, сколько израсходовано денег на лабораторию, он колючим блеском пенсне взглянул на Головенко, вытащил из картотеки карточку, щелкнул счетами.

– Девятьсот тридцать семь рублей сорок восемь копеек. Сюда входит стоимость гвоздей, досок, кирпича, стекла и прочих материалов.

– Только?

– Да.

Головенко раздул ноздри и молча вышел из бухгалтерии.

Вернувшись к себе, он взялся за подготовку лекции по вопросам ленинизма, которую должен был прочитать в кружке. Работа вскоре увлекла его. Время полетело незаметно. Читал он, как всегда, медленно, вдумчиво перечитывая некоторые места по нескольку раз. На одной, странице он задержался больше обычного. Он подчеркнул что-то, прочитал еще один раз, и хмурое лицо его просветлело. Он достал из стола тетрадку, в которой делал записи по агроучебе, и старательно переписал в нее:

«…ни одно явление в природе не может быть понято, если взять его в изолированном виде, вне связи с окружающими явлениями, ибо любое явление в любой области природы может быть превращено в бессмыслицу, если его рассматривать вне связи с окружающими условиями, в отрыве от них, и, наоборот, любое явление может быть понято и обосновано, если оно рассматривается в его неразрывной связи с окружающими явлениями, в его обусловленности от окружающих его явлений» и внизу справа дописал: «Вопросы ленинизма», Сталин».

Тщательно сверив цитату, он улыбнулся и вслух сказал:

– Как раз то, что нужно. Дубовецкий рассматривает явления изолированно от окружающей среды, значит не научно. Бобров все-таки прав.

И странное дело: если часа два тому назад, несмотря на то, что Головенко чувствовал свою правоту, предстоящее объяснение на бюро райкома все же смущало его, то сейчас, наоборот, он хотел объяснения и жалел только, что раньше не знал этой мысли Сталина.

Незаметно пролетел вечер, и когда погас свет, он, недовольный вынужденным перерывом, ощупью выбрался из конторы.

На улице он встретил Клаву. Она порывисто обхватила его шею и прижалась к нему.

– Здравствуй, родной мой! Как я соскучилась по тебе.

Головенко, несказанно обрадованный, обнял жену:

– Когда ты приехала? Почему не позвонила? Как добралась?

– Только что. Доехала на попутной подводе… Все хорошо, Степа, милый. Ну, пошли домой…

Она вдруг рассмеялась:

– Чем вы тут обидели Юрия Михайловича?

– Юрия Михайловича? Ах, Дубовецкого! Ты познакомилась с ним?

– Еще бы. Он даже ухаживал за мной. Это до отъезда сюда. А как приехал – ни разу в лабораторию не заглянул. Ходит и губами жует – сердится. Но это не важно. Когда Дубовецкий приехал отсюда, был ученый совет. Он отчитывался. И очень обижался на тебя. А потом что было! Я ведь тоже была на заседании ученого совета. Очень спорили. Дубовецкий доказывал, что невозможно такими методами, какие применяет Гаврила Федорович, добиться изменения растений. Большинство сотрудников базы его опровергало, но он же безнадежный генетик! – Клава засмеялась и прижалась к Степану. – Странный человек, не признает ни Мичурина, ни Лысенко. Словом, на ученом совете его не смогли убедить. Так и ушел с совета злой, как тигр. Знаешь, что он мне сказал: обижен, говорит, на вашего супруга, он вызвал меня для того, чтобы посмешищем сделать.

Головенко нахмурился.

– Я не виноват, что он тут такого наговорил, что все возмутились. Ну, дали ему отповедь, – сказал Головенко.

– А в базе меня встретили хорошо. Помогли крепко. Все анализы для Гаврилы Федоровича сделала сама, весь цикл.

Клава говорила безумолку. Видно было, что поездкой она была довольна. Еще никогда Степан не видел жену такой оживленной и веселой. Невольно настроение жены передалось и ему. Дома она похвалилась Степану:

– Ты видел, какой ящик всякой посуды я привезла для лаборатории? А как лаборатория?

– Под крышу уже подвели. Там теперь дед Шамаев командует, я уж отступился. Старик боевой, кричит на всех. Видела бы ты, как он отделал Дубовецкого!

– А ты знаешь, – перебила его Клава. – Директор базы очень заинтересовался работой Гаврилы Федоровича.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Супутинская МТС стояла километрах в двух от большого села, в которое Федор приехал на попутной военной машине. Он расспросил дорогу и пошел пешком. Белые домики МТС с красными крышами Федор увидел сразу же, как только вышел за село. Широкие поля, ослепительно сверкавшие снегом в сиянии яркого солнца, расстилались перед ним. Место было голое, безлесное. Только около самой МТС росла небольшая роща. Далеко на горизонте виднелись сопки. Одна из них ближе всех подходила к поселку и была похожа на растянувшегося кабана со вздыбленной щетиной кустарника на хребте.

Погода была ясная. Теплые лучи солнца ласкали лицо. Федор, прихрамывая, не спеша шел по гладко укатанной, потемневшей дороге. На душе у него было легко. Перед отъездом из Красного Кута он прослушал сводку Информбюро, в которой сообщалось, что наши войска вышли на границу Германии со стороны Польши. Полку, в котором служил Федор, было присвоено гвардейское звание. Он вспомнил своих фронтовых товарищей – все ли живы?

Сейчас, идя по гладкой дороге, залитой солнцем, он все еще чувствовал крепкие объятия Головенко. И потому, что у него есть хорошие друзья, что кругом ярко сияет солнце, что он идет выполнять заказ фронта, как назвал это задание Усачев, провожая его, и что фронтовые товарищи его перешли границу проклятого фашистского логова, – на душе у Федора было светло и радостно.

 
Я по свету не мало хаживал,
Жил в землянках, в окопах, в тайге…
 

затянул он и опасливо оглянулся. Но в поле он был один. Только около деревни, из которой от только что вышел, маячила подвода. Федор подбросил на плече вещевой мешок с продуктами и запел свободней и громче:

 
Похоронен был дважды заживо,
Знал разлуку, любил в тоске.
 

Голос у него был высокий и чистый. Ему хотелось спеть так, как пел артист, приезжавший на фронт. Это удавалось ему плохо, и он несколько раз повторял один и тот же куплет.

 
Но всегда я привык гордиться,
И везде повторял я слова:
 

удачно пропел Федор и улыбнулся.

 
Дорогая моя столица —
Золотая моя Москва!
 

Сзади послышался звонкий девичий голос. Федор оглянулся. Его нагоняла подвода. На облучке розвальней сидела девушка в широком цветастом платке, повязанном в полголовы. Федор остановился. Подвода поровнялась с ним, и он, не спрашивая разрешения, повалился в розвальни на мягкое сено. Девушка вскрикнула и остановила лошадь.

– Это как понять прикажете? Видели какой – без всякого спросу завалился!

Федор смотрел снизу вверх на ее задорное лицо, обрамленное темными кудряшками, выбившимися из-под платка. Девушка пыталась хмуриться, но в озорных глазах ее прыгали смешливые искорки, она только прикидывалась строгой.

– Прогоните, что ли?

Девушка отвернулась и вожжой подхлестнула лошадь.

– Чего мне вас гнать, если я за вами и выезжала, вы ведь механик краснокутский?

– За мно-ой? Вот тебе раз! Откуда же вы узнали, что я к вам еду?

– А ваш директор позвонил… Вот меня и послали за вами.

– Плохо.

– Что плохо?

– Во-первых, вы меня проглядели – это раз, а, во-вторых, плохо то, что выехали встретить на лошади. Что же, у вас машины нет?

– Понятно. «Во-первых» не подходит потому, что я вас вовсе не проглядела. Я видела, как вы слезли с машины и расспрашивали дорогу, я в это время в сельпо, в магазине была. Во-вторых, за одним человеком машину посылать – жирно будет. Мы машину только за грузом посылаем – нечего зря бензин жечь. А вы – невелик груз.

Девушка засмеялась, обнажив ровную подковку ослепительно белых зубов. Федор, не спуская глаз, рассматривал ее.

– Чего бы я так разглядывала? Сглазите еще! – проговорила она, смутившись от пристального взгляда парня.

– Попробую сглазить, может что и выйдет, – улыбаясь, объявил Федор.

– Не пробуйте, не выйдет.

– Так ли?

– Да, уж верно говорю: так, – ответила девушка и на несколько мгновений задержала свой взгляд на его лице. От этого девичьего взгляда, что-то мягко и ласково толкнуло в сердце Федора.

– Вы хоть скажите, как вас зовут?

– Марина, – ответила девушка, как бы обидевшись, что он не знает, как ее зовут.

– Марина, Марина, – повторил несколько раз Федор. – А ведь мне, пожалуй, нравится это имя, Марина…

– А еще вам больше ничего не нравится? – задорно спросила девушка.

– И еще нравится… Вы сами мне нравитесь.

Марина отвернулась и ничего не ответила. Федор сбоку видел, как над переносицей у нее легла легкая морщинка досады.

– Не самостоятельный вы, видать, парень, – грустно проговорила она.

– С чего это вы взяли? – удивился Федор.

– С того. Глупости говорите.

– Извините, – с досадой проговорил Федор. – Я не хотел вас обидеть.

– Ну, обидеть-то меня мудрено, – усмехнулась Марина. – Пожалуй, как бы я кого не обидела…

Федор откинулся на спину в сено и так громко захохотал, что лошадь наддала ходу.

– Ай да молодец, Марина!

Девушка, отвернувшись, легко и свободно запела:

 
Мы запомним суровую осень,
Скрежет танков и отблеск штыков…
 

Она пела просто, без рисовки, и голос ее широко и свободно лился над полями.

Федор задумчиво смотрел вперед. Он видел, как лошадь, сбавив шаг, тихонько плелась по дороге, повертывая лодочкой то одно, то другое ухо назад, как бы прислушиваясь к пению. И он думал, что вот у такой хорошей девушки должен быть обязательно жених, и, возможно, он на фронте, и поэтому она так грустно поет ему песню.

– Что не подпеваете? – спросила девушка.

– Слушаю, как вы поете.

– Нравится?

Она блестящими серо-зеленоватыми глазами смотрела на Федора, и было видно, что она и сама знает, что поет хорошо.

– Очень, Марина! – с жаром подтвердил Федор и покраснел.

Поздно вечером, когда директор Селезнев ушел от него из комнаты для приезжающих, наговорившись досыта, и Федор остался один в теплой и чистенькой комнатке, он вспомнил Марину, ее песню.

– Интересно, где она работает, буду ли я ее видеть? – укладываясь спать, думал он.

Утром, когда Федор вошел в мастерскую, Селезнев представил Марину, как исполняющую обязанности механика.