Текст книги "Русская миссия Антонио Поссевино"

Автор книги: Михаил Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Уже выйдя из одёжной лавки, он вспомнил, что ночевать сегодня придётся в кровати, которую дворцовые кровососы облюбовали, судя по всему, много лет назад и считают своей по праву. С этим надо было что-то делать. Он огляделся: вблизи была ещё только одна лавка, в которой торговали кухонной утварью. "То, что надо", – подумал Истома, распахивая входную дверь.

К его сожалению, ничего подходящего он там не нашёл – ну не покупать же, в самом деле, глиняные чаши – проку-то с них. Он уже собирался уходить, мысленно смиряясь с неизбежным соседством ночных кровососов, но тут взгляд его упал на посуду для более состоятельных господ. Почесав затылок, пробормотал про себя: "И чего их жалеть, просто пришли, просто и уйдут". Когда он покидал лавку, в сумке его мягко позвякивали шесть – по числу ножек у кровати – серебряных плошек, а его кошель при этом обеднел на три золотых дуката.

По пути к дому Орацио он купил четыре большие бутылки вина, хлеба, сыра, колбас и вскоре вводил своего коня в дворик, где художник снимал состоящее из двух комнат жильё на пару с Джованни – тридцатилетним добрым малым, который из-за вынужденной по причине безденежья трезвости пребывал в прескверном расположении духа. Появление вина, а вдобавок к нему – еды и своего соседа вместе с Истомой он воспринял с великой радостью.

Джованни оказался астрологом. Он работал над новым календарём в группе Христофора Клавиуса. Сообщение об этом чрезвычайно заинтересовало Истому. И после второй бутылки он спросил:

– Зачем нужен новый календарь?

Джованни, который оказался очень слабым на винное изобилие сладкого и крепкого муската, был теперь в чрезвычайно благостном настроении. Нос его приобрёл тёмнокрасный оттенок, который вскоре грозил перейти в лиловый цвет спелой сливы.

– Ну как – зачем? Чтобы лучше славить Господа нашего Иисуса Христа. – Он икнул. – Вот ты, Истома, раскольник, еретик.

– Сам ты еретик, – ответил Истома, на которого пьянящий напиток действовал куда слабее, чем на астролога.

– Но хороший еретик, – не обиделся Джованни, язык которого уже начал заплетаться. – Но Господа нашего Иисуса будешь славить неправильно. Когда мы примем новый календарь.

– А сейчас, со старым календарём, и вы, получается, славите неправильно? – насмешливо спросил Истома.

Джованни уставился на него осоловелым взглядом:

– Мы – всегда правильно. Да какая разница!

Он потянулся к бутылке и разлил вино по трём стаканам из обожжённой глины. Они выпили.

– Ты очень хороший еретик, Истома, – повторил Джованни. – Хочешь, я тебе гороскоп составлю?

– Зачем это? – удивился Истома.

– Ну как? Будешь знать, что тебе суждено в жизни сделать. К чему у тебя склонность, а чего следует опасаться.

– А не богохульство ли это? – засомневался Истома. – Пути Господни неисповедимы же.

– Исповедимы – неисповедимы, – скривился Джованни, – вон, при папском дворе у всех вельмож гороскопы. Сам Клавиус им и пишет. Золотом берёт, между прочим, ирод! Значит, можно. Да тут как сказать, Истома, если Господь надоумил нас создать гороскоп и не противится этому, значит, дело это богоугодное. Понял?

Истома хотел ответить, что надо ещё разобраться, кто именно надоумил людей рассчитывать гороскопы – то ли Бог, то ли совсем не Бог, – но решил, что лучше промолчать. Он в ответ улыбнулся в ответ:

– Поглядим, Джованни, поглядим.

Он глянул в окно: там уже было совсем темно. "Там же герцог ждёт, наверное, – спохватился Шевригин, – вот же удружили папские прихвостни – у содомита поселили!" Он встал из-за стола.

– Постой, ты куда? – пьяно спросил Джованни. – У нас ещё бутылка осталась. Очень хорошее вино, между прочим.

– Отстань, – вмешался в беседу Орацио, который не особо налегал на вино и был почти трезв, – видишь, Истоме пора во дворец. Он же гонец, его искать станут.

– Ну, если гонец, – сказал Джованни, косясь на оставшуюся бутылку, – тогда ладно.

– Он очень хороший человек, – сказал Орацио Истоме, кивая в сторону Джованни, – Плутарха читал, Эразмуса Роттердамского, Макиавелли[88]88
  Плутарх – античный историк, главный труд – «Сравнительные жизнеописания». Эразм Роттердамский – нидерландский гуманист XVI века, получивший популярность многочисленными трудами, среди которых «Похвала глупости». Макиавелли – политический деятель Флоренции XV–XVI веков, автор ряда трудов по управлению государством, считается одним из основателей политологии.


[Закрыть]. Много что он читал. Интересно рассказывает. Хотя вина пьёт тоже много. Жалованье своё вмиг пропивает, едва остаётся, чтобы жильё оплатить. Ты заходи к нам. Посидим, вина выпьем, поговорим. С ним интересно бывает. Только вино другое бери, лёгкое.

Истома попрощался со своими новыми знакомыми и вышел во двор. Конь его стоял, нетерпеливо поводя ушами и ударяя правым копытом по булыжникам, которыми был вымощен двор. Из-под подкованных копыт изредка вылетали искры. Шевригин вскочил в седло и неспешной рысью направился во дворец герцога Сорского, где его, несомненно, уже заждались.

Глава восьмая
ПРИ ДВОРЕ

Встречу с папой Истоме назначили на двадцать восьмое февраля. С утра он оделся в русское платье, приготовил поминок малый – пару русских соболей, что тащил за собой через всю Европу, и сел – ждать. Немного его смущало, что соболей захвачено так немного, да ничего не попишешь, путь в Рим был кружным, тяжёлым, опасным – вон, даже несмотря на все осторожности, дважды на разбойников попали. Много поминков вести – только утяжелять дорогу, да что они в пути пропадут – очень вероятно.

Вскоре пришёл гонец от папы, и Истома с Паллавичино, севши в карету: на коне гончику великого царя к чужому двору ехать неуместно, – отправились к папе. Когда они уже подъезжали к Ватикану, Истома думал, что Папский дворец поразит его воображение похлеще Дворца дожей, – сердце католического мира, как-никак. Но оказалось, что всё совсем не так. Апостольский дворец выглядел довольно скромно, хотя и превосходил любое каменное строение в Москве. А вот собор Святого Петра – это да! Истома едва не вывернул шею, когда карета проезжала мимо. Но кучер не стал замедлять ход, да и сам Истома понимал, что не об этом сейчас надо думать. Бог даст – разглядит он храм и снаружи, и изнутри.

У входа во дворец их встретил высокий итальянец в красном одеянии, из чего Истома заключил, что перед ним – католический архиепископ, или кардинал.

– Кардинал Комо, – перевёл слова встречающего Паллавичино, – приветствует гонца великого властителя севера и просит пройти с ним на аудиенцию к папе.

Они прошли коридорами и оказались в зале для приёма иноземных послов. Папа в торжественном облачении сидел на троне. Вокруг толпились десятка полтора придворных. Истома остановился в нерешительности, не зная, как приветствовать понтифика. Кардинал Комо подбодряюще улыбнулся, и Паллавичино тут же перевёл его слова:

– Папа извещён, что ты не владеешь знаниями относительно правил поведения гонца иноземного властелина у престола наместника святого Петра, поэтому он всемилостивейше допускает любую вольность.

"Будь что будет", – подумал Истома и, выступив вперёд, положил перед папским троном соболей. Маленькая связка драгоценных шкурок в огромном зале выглядела убого, но Истома сделал гордое лицо и отступил на шаг, доставая из сумки письмо. Папа, приподняв полу длинной накидки, выставил из-под неё башмак с вышитым на нём крестом с тремя перекладинами.

– Целуй, целуй башмак, – зашептал Паллавичино, не дожидаясь слов кардинала.

Но Истома только улыбался, глядя прямо в глаза понтифику. Возникла неловкая заминка. Папа, видя, что русский не торопится прикладываться губами к его обуви, ласково улыбнулся и засунул ногу под накидку. Привезённые этим грубияном предложения куда значимее, чем доскональное соблюдение придворного этикета. Рядом с Истомой облегчённо вздохнул Паллавичино. Истома, сделав несколько шагов вперёд, с поклоном протянул письмо. К нему тут же приблизился средних лет монах в рясе, с крючконосым лицом, седеющими чёрными волосами, большими залысинами и умными проницательными глазами и, взяв письмо, передал его папе. Григорий Тринадцатый, приняв у Поссевино послание от царя Ивана, кивнул, сохраняя на лице благосклонную улыбку. Затем сломал печать и углубился в письмо. Истома стоял, не понимая, что ему делать.

Наконец папа закончил читать и произнёс:

– Почтенный гонец, есть ли что-то, что ты мог передать нам на словах?

– Нет, велено сказать, что там указано всё, – заученно ответил Истома.

Папа снова кивнул:

– Я знаю, что ты говоришь на латыни. Насколько свободно ты это делаешь?

Истома наморщил лоб:

– Я могу кое-как говорить и понимать, если собеседник будет не очень скор в речах.

– Хорошо. Тогда прошу воспользоваться нашим гостеприимством. Тебе разрешается ходить где угодно и знакомиться с творениями наших художников и скульпторов. Герцог Сорский проводит тебя.

Вот же ж! Утром, когда Истома готовился к приёму у папы, он думал, что герцог потерял к нему интерес, но, оказывается, этот содомит выклянчил у родителя право знакомить русского со здешними красотами. Придётся терпеть по крайней мере до возвращения во дворец. А там – лучше он пойдёт пьянствовать с Орацио и Джованни, чем станет терпеть общество этого неприятного человека, будь он дважды герцог и трижды сын своего папы.

А посмотреть во дворце действительно было на что, да только Истома мало внимания обращал на картины, коими увешаны были стены дворца, и на стоящих перед входом в каждое помещение, а то и просто в коридоре голых мраморных мужиков и баб.

Герцог попытался взять Истому под руку, но тот, предвидя это, ловко увернулся и положил руки на эфес сабли, сделав подобные попытки неуместными. Паллавичино топал следом, изредка переводя герцоговы реплики. Так они бродили довольно долго, пока к ним, наконец, не подошёл тот черноволосый с залысинами монах, что принял у Истомы царёво послание.

– Папа внимательно изучил послание царя Ивана, и оно его очень заинтересовало, – доброжелательно произнёс он, – но нам предстоит немалая работа, прежде чем мы решим, как будет лучше помочь твоему государю к обоюдному довольству. Поэтому просто ешь, пей, веселись. Когда мы будем готовы ответить, тебя известят об этом. Если в чём-то возникнет хоть малейшая надобность, прошу в любое время заходить ко мне. Меня зовут Антонио Поссевино. Отец Антонио. И нам предстоит дальняя совместная дорога.

Истома кивнул и поклонился монаху. Тот наклонил голову в ответ и удалился. Теперь можно было покинуть дворец. Истома в сопровождении герцога уже направился к выходу, как на глаза ему внезапно попался Джованни. Бедный астролог, который внезапно увидел своего недавнего собутыльника в компании двух могущественнейших людей папского двора, застыл в изумлении. Он, судя по грустно висящему лиловому носу, пребывал в состоянии глубокого похмелья, сумев накануне напиться и без участия Истомы.

Шевригин, скользнув по нему взглядом, сделал вид, что не узнал астролога. И только взмолился в душе, чтобы разговорчивый пьяница не проболтался во дворце, что русский гонец прекрасно говорит по-итальянски. Поссевино и герцог Сорский, понятно, в круг его знакомых не входят, но… но всё-таки… Слушок пойдёт – а вдруг да дойдёт до святейших ушей или до кого-то, в чьи обязанности входит приём русского гонца. Конечно, ему лично это ничем не грозит, но собирать, как велел Андрей Щелкалов, все сведения о папском дворе, об иных государях посланниках и о том, кто с кем воюет, или собирается воевать, или иные козни строит, будет намного, намного тяжелее.

Из кареты Истома ещё раз обозрел Апостольский дворец и крикнул возничему по-русски:

– Домой поехали! Н-но!

Домом для него теперь был дворец герцога Сорского. Возничий, угадывающий желания седоков даже не по словам, а по каким-то лишь ему известным признакам – интонациям, громкости приказа, жестам рук, послушно взял в руки вожжи. Вышколенные лошади неспешно понесли карету прочь из дворца.

Едва дождавшись, когда солнце начнёт клониться к земле, Истома переоделся в итальянское платье, не забыв прицепить к поясу шамшир, и выехал на коне из дворца герцога Сорского. Паллавичино он с собой не взял. Ему очень не хотелось, чтобы шпионам папы стало известно, что русский гонец водит дружбу с итальянцами, – ведь тогда сразу станет известно, что он знает их язык. Убедившись, что соглядатаи за ним не следуют, Истома направил коня к жилищу Орацио и Джованни.

Орацио как раз сворачивал во двор, таща на спине мольберт и прижимая к боку сумку с красками и свёрнутым холстом. Он как-то странно посмотрел на Истому, но поприветствовал его вполне радушно.

Джованни уже был дома. Он сидел за столом и грустно смотрел на надкусанный кусок сыра, лежащий посреди столешницы рядом с начатой бутылкой вина. Хлеба на столе не было.

Увидев Орацио и Истому, он жестом пригласил их садиться, а сам, встав с места, достал с полки три серебряных стакана, слегка тронутых патиной. Аккуратно и на удивление точно разлив остатки вина, сел на своё место. Подняв свой стакан, заявил:

– Так выпьем же за то, что Бог не оставляет нас и позволил прожить ещё один день. – И тут же опрокинул содержимое стакана в рот.

– Мудро, – согласился Орацио и тоже выпил.

Истома не знал, что ответить Джованни, поэтому выпил без слов.

– Помнится, в прошлый раз у тебя этого богатства не было, – указал Истома на стаканы, – украл, что ли, где-то?

– Почему – украл? – удивился Джованни. – У них всё равно много, и не заметят. А мне приятно. Друзей надо достойно встречать. А серебро – металл благородный, он от яда темнеет, тем спасая человека от смерти. И вообще, от всякой нечисти помогает.

Истома вспомнил клопов герцога Сорского и мысленно согласился с Джованни: после того как ножки его кровати были погружены в серебряные плошки с водой, клопы ему почти не докучали. Тогда, несколько дней назад, вернувшись во дворец после знакомства с Орацио и Джованни, он протёр приготовленным добросовестным Люкой уксусом все части ложа, затем поставил каждую ножку кровати в серебряную плошку и налил воды. Теперь клопам, какими бы ушлыми они ни оказались, проделать путь из своих убежищ вне кровати было бы крайне сложно. Надо только не забывать следить, чтобы вода не пересыхала.

– Ты пустой сегодня? – грустно спросил Истому Джованни, разглядывая сквозь едва прозрачное бутылочное стекло светлое пятно оконного проёма.

– Ах, да, – спохватился Шевригин, – вот, держите.

Он стал выставлять на стол купленные по дороге бутылки лёгкого светлого вина прошлогоднего урожая, сыр, хлеб, две копчёные курицы. Лицо Джованни на глазах преображалось, хорошело, с него уходила та вселенская скорбь, которую Истома с Орацио застали, едва переступив порог жилища. В комнате даже, кажется, стало немного светлее.

– Вот я когда тебя увидел, – пьяно говорил некоторое время спустя Джованни, – с этим герцогом и с монахом, сильно удивился. Я же думал, ты просто врёшь нам, чтобы выглядеть… – он задумался, – чтобы выглядеть как очень важный человек.

Астролог при этом держал в левой руке стакан с вином, а правой размахивал, делая в воздухе какие-то невнятные жесты, проследить траекторию которых было совершенно невозможно. Орацио, прихлёбывающий вино мелкими глотками, по обыкновению, хранил молчание, лишь изредка вставляя в разговор короткие реплики. Истома уже слегка захмелел, но держался значительно лучше Джованни.

– Ну вот, зачем мне врать? Я тебя только попросить хочу. – Истома повернулся к Орацио: – И тебя тоже.

– О чём? – спросил Джованни, а Орацио лишь обратил взгляд прямо на Шевригина.

– Долго объяснять, – поморщился Истома, – хочу лишь, если вы меня во дворце у Папы встретите, не показывайте, что мы знакомы.

– Понятно, – закивал головой Джованни, – не хочешь показывать, что знаком с такими низкими людьми. Понятно.

– Глупый ты, – нахмурился Истома, – я и сам не из князей. Просто не хочу, чтобы там знали, что я говорю по-итальянски. Это может мне навредить.

– Ну-у-у, – недоумённо протянул Джованни, – хорошо.

– Ты хочешь, чтобы придворные, зная, что ты их не понимаешь, были свободнее в разговорах в твоём присутствии? – внезапно спросил Орацио.

Глаза художника глядели на Шевригина настойчиво и испытующе. Когда на тебя смотрят так, отвечать следует быстро и честно, потому что фальшь обычно видна сразу, и после того, как она будет разоблачена, ни о какой доверительности не может быть и речи. И Истома посмотрел в глаза Орацио прямо и спокойно:

– Да, всё так. Я нахожусь в Риме, чтобы принести пользу русской державе. И я сделаю всё, что могу, чтобы польза эта была наибольшей. А двор папы – место, где переплетаются дипломатические ниточки всех католических дворов Европы. Я обязан многое узнать.

Орацио некоторое время внимательно смотрел в глаза Истомы, потом широко улыбнулся:

– Я рад, что ты честен с нами, Истома. А то, что ты добрый и хороший человек, я узнал ещё тогда, у колодца, когда ты бросился помогать мне. Ты не понимал, что происходит, однако помог мне. Это многого стоит.

– Мне понравилась твоя картина и твои речи, – улыбнулся Истома.

– У тебя, кажется, от рождения есть чувство прекрасного. Думаю, если бы тебя с детства окружали люди искусства, а не эти железяки, – он указал на шамшир, – ты мог бы стать неплохим живописцем.

– Истома – хороший человек, – пьяно произнёс Джованни и положил голову на столешницу. Через мгновение он храпел.

Орацио и Истома переглянулись.

– Положим его на кровать, – сказал Шевригин.

Они перенесли пьяного Джованни на кровать и снова уселись за стол.

– Если он не запомнил этот разговор, я утром ему всё объясню, – пообещал Орацио, – и считай, что я твой верный помощник.

Истома с благодарностью кивнул в ответ.

– И кстати, – спохватился художник, – эти, от колодца, искали тебя.

– Вот как? – изумился Истома. – Наверное, хотели меня убить?

– Они сегодня нашли меня, когда я писал пейзаж. – Глаза Орацио загорелись. – Я назову его "Торговки зеленью у моста Фабрицио"[89]89
  Мост Фабрицио – старейший мост в Риме. Построен в 62 году до н. э. народным трибуном и куратором дорог Люцием Фабрицием. Ведёт на остров Тиберина на Тибре. Действует и по сегодняшний день.


[Закрыть]. Там просто чудное место, и торговки колоритные. Правда, писать лучше при дневном, а не при вечернем освещении. А днём я чаще всего занят в библиотеке.

– Ты рассказывал про другое, – напомнил ему Истома.

– Ах, да, – спохватился Орацио, – они на этот раз были очень вежливы, ведь я не занимал их места. Спросили, кто ты и где тебя найти. Только теперь их было трое. Третий, которого я не знаю, выглядел как исчадие ада: его лицо изуродовано шрамами, а взгляд… Думаю, такой взгляд бывает у ангелов смерти, пришедших на землю за душами грешников.

– Что ты им сказал?

– Я? Правду. Сказал, что ты, кажется, иноземец, да они и сами это видели по одежде. Что тебя я раньше не знал и где найти тебя – тоже не знаю. Думаю, они удовлетворились моими ответами.

– Хорошо. Если они будут тебе мешать – скажи мне. Думаю, я смогу с ними справиться.

– Что ты, что ты, – забеспокоился Орацио, – ты же привык к открытому, честному бою, а это – убийцы. От них можно ожидать чего угодно, и подлый удар в спину у них не считается зазорным.

– Мне не впервой встречаться с разбойниками, – коротко ответил Истома.

На кровати сквозь сон что-то промычал Джованни. Шевригин посмотрел на него и засобирался:

– Пора мне. Буду в воскресенье. – Он улыбнулся. – Ты уж, друг, проследи, чтобы Джованни не набрался до моего прихода.

– Хорошо, – кивнул художник.

– А там – видно будет. Наверное, среди недели тоже выберу время. До встречи, друг.

Они обнялись. Истома уже от порога перекрестил по-православному спящего Джованни и вышел на улицу.

Последующие дни потянулись далеко не однообразной чередой. Едва ли не ежедневно они с герцогом Сорским посещали Папский, или Апостольский, дворец. Герцог оказался на удивление ловким чичероне, как называли в Риме проводника, знакомящего иноземцев с культурными ценностями города. Прогуливаясь с Истомой по Ватикану, он заливался соловьём:

– А это, мой любезный Томас, древняя статуя, найденная в прошлом веке при раскопках близ Рима виллы печально известного императора Нерона. Изображает бога Аполлона[90]90
  Античная статуя Аполлона Бельведерского откопана при раскопках виллы императора Нерона. Сейчас хранится в Ватикане, в Музее Пио-Клементино.


[Закрыть]. Ты только посмотри, – герцог аж причмокнул от восхищения, – какое изящество форм, какая естественная поза! Так и кажется, что вот-вот – и он шагнёт со своего места сюда, к нам.

На Истомин взгляд, Аполлон был хоть и здоровенным, но каким-то слишком изящным, женоподобным. И причинное место у него по размеру совершенно не соответствовало гигантскому росту. "Как он, бедолага, жил с такой снастью?" – пожалел Шевригин Аполлона.

Герцог не стал задерживаться у статуи и провёл Истому дальше. Вскоре у русского гонца в глазах рябило от изобилия голых мужиков и баб – мраморных, бронзовых, рисованных – всяких! К счастью, герцог понял состояние непривычного к этому русского и вывел Шевригина на улицу – знакомить его с архитектурным искусством папской обители.

Спустя несколько дней герцог пригласил Истому на охоту. Ему вручили арбалет с роскошно отделанным серебром и золотом ложем и дали три десятка прекрасно сбалансированных арбалетных болтов в сумке. Кроме русского гонца, в охоте приняли участие офицеры папской охраны и посланники некоторых европейских держав. Истома с удовольствием слушал шепелявую речь поляков, не подозревающих, что никчёмный, с их точки зрения, русский гонец с детства знает их язык.

Надменные шляхтичи, искоса поглядывая в сторону москаля, изредка делали как бы нечаянные резкие движения в надежде, что Шевригин воспримет их как угрозу и испуганно дёрнется, выхватывая саблю или нож. Да, это было бы очень смешно, только вот Истома, сам в душе посмеиваясь над этими прихватками кабацких буянов, оставался невозмутимым, лишь позёвывая в ответ.

По возвращении с охоты Истома написал молоком меж строчек о путевых впечатлениях: "Папа с цесарем и литовским королём ежегодно ссылается, и послы промеж Папы и литовского короля беспрестанно живут. А цесарь с литовским королём не ссылается, ни послы, ни посланники. А король Стефан к цесарю не посылывал потому же ни послов, ни посланников внове"[91]91
  Текст дан по изданию «Памятники дипломатических сношений с Папским двором и итальянскими государствами. Том X. С 1580 по 1699 год», раздел «Сношения Царя и Великого Князя Ивана IV Васильевича с папою Григорием XIII в 1580—82 годах».


[Закрыть]. На охоте ему подстрелить никого не удалось.

Нередко в то время, когда Истома с герцогом Сорским прогуливались по Апостольскому дворцу, мимо проходили иноземцы, которые, косясь на русского гонца, о котором в Риме знали уже все, не стесняясь обсуждали свои дела. И снова путевые заметки Истомы обогащались молочным межстрочьем.

Шевригин каждое воскресенье, а частенько и среди недели уезжал из дворца, направляясь куда-то в тесное переплетенье узеньких римских улочек. Герцог Сорский, который уже оставил надежду склонить русского Северингена к более тесному общению, лишь посмеивался: ясно же, что северный гость посещает весёлых римлянок, зарабатывающих себе на хлеб насущный любовью. Он изредка напоминал, что в таких заведениях следует особенно тщательно беречь свой кошелёк, и не лучше ли оставлять золото во дворце? В ответ тот лишь хлопал серо-голубыми глазами и не говорил ничего. Ну ясно же, что глупец!

А Истома, купив по пути несколько бутылок слабенького вина и кое-какую снедь, направлялся на съёмное жильё, где его уже поджидали Орацио и Джованни. Он привязывал своего коня у входа и давал мелкую монетку одному из местных ребятишек, чтобы тот позвал его в случае, если кто-то попробует украсть животное. И весь вечер, а порой и часть ночи пил вино в компании с ватиканским художником и человеком, работающим вместе с Христофором Клавиусом – приближённым папы Григория XIII. С людьми, каждый из которых был ежедневно вхож в Апостольский дворец и уже лишь по одному этому мог видеть и слышать много такого, что было интересно русскому гонцу. А вернувшись во дворец герцога Сорского, Шевригин доставал перо, бумагу и только что купленную бутылку свежего молока.

В то время, пока Истома, по мнению герцога Сорского, развлекался, при Папском дворе шла работа. Кардинал Комо, позёвывая, читал новую записку Поссевино папе: "…остаётся четвёртая часть мира, обращённая к Северу и Востоку, в которой необходимо правильно проповедовать Евангелие. Божественное провидение указало, что для истинной веры может открыться широкий доступ, если это дело будет проводиться с долготерпеливым усердием теми способами, с помощью которых так много других государств приняло на себя иго Христово…" Кардинал пробовал говорить о делах московских с бывшими при дворе папы поляками, как людьми, наиболее сведущими в оных, но ничего путного от них не услышал. Лишь одно – загоним быдло в стойло – и только. Кардинал поделился результатом беседы с Поссевино, по чьему совету и был затеян разговор, а тот лишь равнодушно кивнул, словно ожидая, что результат будет именно таким.

Брат Гийом, напротив, имел с бывшим секретарём генерала иезуитов[92]92
  Поссевино был секретарём генерала ордена иезуитов в 1572–1578 годах.


[Закрыть] несколько продолжительных бесед. Поссевино интересовался всем: и отношением русских разных сословий к религии, и состоянием торговли, и градостроительством, и фортификацией, и военным делом, и тайным сыском. Особо спрашивал о тех людях, которые были скрытыми сторонниками католичества – кто по убеждению, а кто за деньги.

Иезуит очень серьёзно отнёсся к предстоящей миссии и, внимательно выслушав брата Гийома и записав заинтересовавшие его места, тщательно изучил все доступные ему в Риме письменные источники, рассказывающие о Руси. Начал он с записок Герберштейна[93]93
  Сигизмунд фон Герберштейн – барон, дипломат Священной Римской империи. Дважды – в 1517 и 1526 годах был в Великом княжестве Московском. Оставил обширные воспоминания о Руси.


[Закрыть], путешествовавшего в Московию в первой четверти шестнадцатого века, но по прочтении оных решил, что сведения эти значительно устарели, и перешёл к Альберто Кампензе[94]94
  Альберто Кампензе – нидерландский писатель (1490–1542). Писал о России со слов знакомых купцов, бывавших там по делам, в том числе со слов отца и брата.


[Закрыть]. Но тот писал исключительно с чужих слов, поэтому иезуит решил основательно изучить записки Алессандро Гваньини[95]95
  Алессандро Гваньини – итальянец, принявший польское подданство. Участвовал в Ливонской войне на стороне Польши против Русского царства. Являясь скорее исследователем, чем военным, оставил после себя записки о Польше, Литве и тех районах Русского царства, где ему довелось побывать. Записки содержат сведения о географии, культуре, этнографии. Его «Описание Европейской Сарматии» издано в Кракове в 1578 году.


[Закрыть] и Иоганна Кобенцля[96]96
  Иоганн Кобенцль – посол Священной Римской империи в Москве в 1575–1576 годах. Оставил записки о своём путешествии.


[Закрыть], чьи сведения были куда свежее, и к тому же они лично видели то, о чём писали. Не оставил вниманием и записки Паоло Джовио, который хоть и жил полвека назад, и в Русском царстве не бывал, однако был хорошо знаком и имел долгие беседы с русским посланником при папском дворе Деметрием Эразмием[97]97
  Деметрий Эразмий – Дмитрий Герасимов, посол Василия III ко двору папы Климента VII в 1525 году.


[Закрыть], о котором отзывался как об исключительно образованном и просвещённом человеке.

Спустя три недели после официального приёма Шевригина в Апостольском дворце папа собрал в своём кабинете кардинала Комо, Антонио Поссевино и брата Гийома. Предложил приглашённым садиться, что подчёркивало расположение понтифика и неофициальность встречи, не подлежащей документированию, и начал речь:

– Братья мои во Христе, волею Господа нашего удача улыбнулась Святому престолу. В то время как протестантская зараза, несмотря на все усилия католических лекарей, продолжает, подобно проказе, разъедать тело паствы нашей, мы обращаем взоры на восток, где сложилось положение, благоприятное для истинной веры. Усилиями католических воинов Речи Посполитой Московское царство, этот оплот восточных схизматиков, находится в бедственном положении. Государство истощено многолетней войной и едва ли выдержит новые удары. Московский правитель царь Иван запросил нашего посредничества при заключении мира с Речью Посполитой, обещая при этом весьма внимательно подойти к заключению унии между католической и православной церквями. И разумеется, при доминировании католичества. Поэтому я решил, что следует отправить посольство Святого престола в Москву и поспособствовать заключению мира. В случае удачи мы получим обширные земли на востоке и миллионы новых католиков. А это, без сомнения, позволит одержать победу над протестантскими державами, пока они окончательно не укрепились в своих заблуждениях. При необходимости мы сможем вернуть их в лоно истинной церкви военным путём, а затем совместными усилиями противостоим распространению магометанства – не менее страшной опасности для истинных христиан, чем протестанты. Успех Московской миссии может стать переломом в нашей борьбе за торжество католицизма.

Папа замолчал. Он не сказал ничего такого, чего присутствующие не знали бы. Всё это было говорено и написано не раз – ещё до прибытия Томаса Северингена. Идея витала в воздухе, постепенно опускаясь, уплотняясь, и вот она уже стала почти осязаемой, реальной. Настолько реальной, что оставалось лишь отправить посольство в Московское царство, правитель которого сам запросил помощи, и учредить там новый диоцез святой церкви. А попутно учредить и новые учебные заведения, в первую очередь иезуитские, ведь иезуиты показали себя в деле защиты католичества лучше других монашеских орденов.

– А если поляки не согласятся? – подал голос кардинал Комо. – Уж больно они ненадёжны.

За время его недолгого общения с представителями Речи Посполитой у кардинала сложилось о них крайне нелицеприятное мнение.

– Посольство возглавит наш легат Антонио, – папа указал на Поссевино, – его богатый опыт по части дипломатии всем известен.

– А в Швеции… – начал было кардинал Комо.

– А в Швеции, – перебил его папа, – во время его присутствия всё шло так, как нам надо, и не заладилось лишь после того, как брат Антонио покинул страну.

Кардинал замолчал.

– Прошу высказаться, – послышался негромкий голос, и все повернулись в сторону брата Гийома.

– В послании царя Ивана указывается, что король Речи Посполитой Стефан Баторий прежде был князем Трансильвании, которая является вассальной по отношению к империи османов. И сейчас он может быть настроен к туркам благожелательно. Не повлияет ли это на переговоры? Ведь царь Иван предлагает заключить союз против них.

– Брат Гийом, ты напрасно беспокоишься об этом, – вмешался в разговор Поссевино, который прежде слушал всех молча. – Мне довелось встречаться с ним в Вильно[98]98
  Во время визита в Швецию в 1579 году.


[Закрыть]и иметь продолжительную беседу. Стефан Баторий – чрезвычайно умный, дальновидный и уравновешенный человек, не склонный к сомнительным решениям и поступкам.

Он прекрасно понимает, что король без поддержки подданных – ничто. Это повсеместно в Европе, а для Речи Посполитой, где королей выбирают, присуще в наибольшей степени. Южные польские земли немало страдают от набегов крымских татар – этих вассалов турецкого султана, и если монарх станет прямо или косвенно защищать турецкие интересы, он быстро потеряет поддержку, а там и до бунта недалеко. И ещё он понимает, что быть королём большего самостоятельного государства куда лучше, чем князем малых земель, вынужденным подчиняться приказам извне.

Брат Гийом кивнул:

– Благодарю, отец Антонио. Ты развеял мои сомнения.

– Меня больше заботит, – продолжил Поссевино, – что поляки, находясь на пороге полной победы над московитами, могут не принять во внимание необходимость некоторых уступок, которые нужны исключительно для того, чтобы русские скорее пошли на унию.

– Ты опасаешься, что общекатолическому делу они предпочтут своё, мирское? – спросил папа.

– Именно так, ваше святейшество, – ответил Поссевино.

– Для того, чтобы убедить их поступить верно, во главе посольства и отправляешься ты, – ответил папа, – и мы возлагаем на тебя большие надежды.

– И я сделаю всё, что в моих силах, – ответил Поссевино, – и надеюсь, – тут он посмотрел на брата Гийома, – на помощь лучшего нашего знатока московских дел.

Брат Гийом молча склонил голову.

– Сын мой, – обратился папа к Поссевино, – ты уже выбрал, кто отправится с тобой в Московию?