Текст книги "Русская миссия Антонио Поссевино"

Автор книги: Михаил Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Позади него послышался мягкий удар и следом – какой-то неясный звук. Разбойники, стоявшие поодаль в нерешительности, загомонили и засмеялись, и Истома понял, что случилось что-то нехорошее. Обернувшись и бросив быстрый взгляд за спину, он увидел то, что подспудно ожидал увидеть и чего страшился. Паллавичино, пока разбойники отвлеклись на своих врагов, незаметно спрыгнул с пинии и пустился бежать. Движения его были быстрыми, из чего Шевригин сделал вывод, что тот не ранен, а вскрикнул в момент выстрела лишь от страха.

Да и бог бы с ним! Но теперь Истома остался один против семерых вооружённых людей, которые хотели его убить. Если они бросятся одновременно – это всё, смерть. Одного-двоих он успеет сразить. Может – троих. Но это – всё.

Он внимательно оглядел оставшихся: доспехов ни на ком из них не было, пятеро вооружены лишь длинными ножами. Ещё один со шпагой, и один сжимает в руках алебарду. Глядя, как они держат оружие, Истома решил, что алебардщик и шпажник владеют боевой снастью плохо, но то, как ловко поигрывают ножами остальные, ему сильно не понравилось. Конечно, человек, хорошо владеющий саблей, устоит против двух-трёх разбойников с ножами. Но вот когда один против семи… Да ещё эти шпажник с алебардщиком. Исход битвы казался предсказуемым. Истома встал спиной к стволу пинии. Теперь нападавшие не смогут зайти сзади. А ну, кто первый под сабельный удар? Он растянул губы в недоброй улыбке, похожей на оскал волка, обложенного охотниками по всем правилам загонной охоты и не желающего сдаваться даже перед лицом неминуемой смерти.

К его счастью, никому из разбойников умирать не хотелось, поэтому подставляться под сабельные удары никто не спешил. Они о чём-то посовещались, и двое, подняв оставшиеся от погибших аркебузы, принялись заряжать их. Истома похолодел. Хотя действовали они ещё более неумело, чем прежние владельцы оружия, но рано или поздно зарядят, и тогда – всё! Истома бросил взгляд на Поплера. Тот сидел у пинии, как-то по-особому упершись в ствол плечом. Он тяжело дышал, кровь из раны идти перестала, но лицо было чрезвычайно бледным. Истома только вздохнул: если его не доставить к лекарю, то вскоре Поплер умрёт. Можно, конечно, попытаться бежать, и разбойники вряд ли станут его преследовать, опасаясь за свою жизнь. Но не бросать же немца, лишая его последней надежды на спасение!

Разбойники тем временем зарядили аркебузы и били кресалом по кремню, стараясь высечь искры. Наконец задымились фитили, распространявшие в воздухе запах горелой пеньки. Вот сейчас раздадутся выстрелы, вот сейчас. Истома бессильно опустил руки. Бежать, бросив раненого Поплера, он не мог. Да бог с ним, с государевым поручением! Другого гонца отправят. А жить он, если товарища бросит, просто не сможет. Невозможно так жить, совершенно невозможно! Уж лучше сразу камень на шею да в омут! Если пропадать, так хоть врагов с собой увести побольше. Он снова поднял саблю и бросился вперёд, замахиваясь на ближайшего разбойника, уже поднимающего аркебузу для выстрела. Эх, так и так погибать, а тут, может, успеет он зацепить кого-то!

В воздухе раздался свист, и стрелок, не успев пальнуть, ничком повалился на землю. Из спины у него торчал арбалетный болт. Истома, не успев удивиться неожиданной помощи, кинулся на второго, моля Бога, чтобы тот промахнулся. Но перепуганный разбойник в спешке выстрелил не целясь, и пуля пролетела мимо. Тогда он бросил аркебузу и бросился бежать, даже не вспомнив о висящем на поясе трёхгранном мизерикорде[12]12
  Мизерикорд – разновидность стилета.


[Закрыть].

Шайка разбежалась. Возвращение от ожидания неизбежной и скорой смерти к спасению было столько неожиданным и стремительным, что Истома остановился. Его пошатывало, дыхание с хрипом вырывалось из груди. Он обернулся: Поплер сидел у пинии с закрытыми глазами, но ещё дышал, хотя, кажется, был без сознания.

Разбойники, петляя между пиниями, пытались скрыться от скачущих за ними всадников. В островерхих шлемах, коротких сапогах со шпорами, вооружённые арбалетами, копьями и саблями, они, смеясь, гонялись за убегающими, забавляясь, словно сытая кошка с мышью. Время от времени один из всадников настигал беглеца и ударял в спину копьём. Арбалеты уже были закинуты за спины, так как необходимость в них отпала. Очевидно, единственный выстрел был сделан, чтобы не допустить убийства разбойниками застигнутых врасплох путников. С шайкой было покончено в считаные минуты. В живых не остался никто.

Истома перевёл дух и подошёл к Поплеру. На виске немца слабо билась жилка, указывая, что сердце его хотя и с трудом, но продолжает гонять по венам кровь.

– Живой! – обрадовался Истома.

Рядом затопали копыта. Истома обернулся. К ним подъехал всадник, одетый и вооружённый лучше, чем остальные воины спасшего их конного разъезда. Он без всякого расположения осмотрел путешественников и спросил по-итальянски:

– Кто вы такие и куда направляетесь?

Истома сделал вид, что не понимает его, и ответил по-латински:

– Я немного говорю на латыни, но твой вопрос не понял.

Всадник кивнул в знак понимания и перешёл на латинский язык.

– Я начальник отряда береговой стражи Венецианской республики Димитрос Ипсиланти. Назови себя.

– Я Истома Шевригин, посланник русского царя к папе римскому. Разбойники застали нас врасплох и ранили моего товарища.

Ни малейшей эмоции не отразилось на лице сурового начальника береговой стражи. Он снова кивнул, спешился и подошёл к Поплеру, который начал приходить в себя. Потом оглянулся на Истому:

– Твой товарищ при смерти, но немедленная врачебная помощь может вернуть ему здоровье. Мы отвезём его в Кампальто, где стоит береговая стража. Сообщение о тебе я сегодня же отправлю в Венецию. Возможно, дож Николо да Понте захочет с тобой встретиться.

– Благодарю, – ответил Истома. – Надо поторопиться. Если помощь опоздает, он погибнет.

Димитрос кивнул и оглянулся. Истома проследил за его взглядом. Стражники, только что перебившие разбойников, теперь спешились и деловито, без лишней суеты, отрезали у мёртвых головы. На лице Димитроса, прежде бесстрастном, появилось выражение некоторого смущения. Ему, кажется, стало стыдно перед иноземцем за поведение своих подчинённых. Но останавливать их он не стал.

– О tempora! О mores! – произнёс он, подняв к небу глаза. – О времена, о нравы! Хотя тут можно поправить древних. О народы, о нравы! Мои подчинённые набраны преимущественно в глухих албанских деревушках и изысканностью манер не отличаются. Но бойцы они отличные, поэтому правительство Венеции закрывает глаза на их некоторые… – он помялся, – странности, которые сполна замещаются лихостью в бою. А чтобы держать страдиотов в узде, командирами почти всегда ставят греков[13]13
  Рядовые солдаты венецианской наёмной кавалерии – страдиоты – примерно на 80 процентов состояли из албанцев. Командиров обычно набирали из греков и южных славян.


[Закрыть].

Он кивнул Истоме.

– Кроме того, их жалованье в некоторой степени зависит от количества убитых ими врагов республики. Поэтому простим моих солдат.

Он крикнул что-то на незнакомом Истоме языке, и к нему подскакали четверо всадников. У каждого у седла была приторочена отрубленная голова. Трое спешились и помогли посадить раненого Поплера, вновь потерявшего сознание, в седло, а четвёртый всадник, бережно удерживая немца перед собой, поскакал в сторону Кампальто – небольшой деревушки, расположенной в трёх милях от места схватки.

Спустя несколько минут вслед за ними направился и Истома. Он ехал верхом, ведя в поводу коней раненого Поплера и бежавшего Паллавичино. У сёдел были привязаны заплечные мешки, плотно набитые злосчастными шишками пинии.

Глава вторая
ВЕЧЕР В ТАВЕРНЕ

В Кампальто их по распоряжению Димитроса Ипсиланти разместили в местной таверне, отведя лучшую комнату, которая располагалась на втором ярусе небольшого строения. Первый ярус занимала траттория – маленький кабак с пятью столами, каждый из которых вмещал шестерых человек. Страдиоты, негромко переговариваясь о чём-то меж собой, внесли Поплера в отведённую гостям комнату и осторожно уложили на кровать, после чего удалились.

Сразу же появился врач и стал хлопотать возле немца. Шевригин только подивился – откуда он взялся настолько быстро? Кажется, Димитрос оказался не только хорошим командиром береговой стражи, но и достаточно сведущим в деле приёма иноземных посланников, хотя Истома даже не настоящий посланник, а лишь гонец, выполняющий поручение своего государя, и не наделён правом лично вести переговоры. "Кажется, в Венеции заинтересованы в том, чтобы заключить с нами союз, – подумал Истома. – Вон, даже этот грек знает, как следует отнестись к гонцу русского царя. Иначе бы они так не суетились".

Врач меж тем остановил кровь, после чего промыл рану тёплой водой. Достав из принесённой с собой сумки бронзовую коробочку, открыл и, зачерпнув из неё благоухающую незнакомыми Истоме травами мазь, принялся втирать её в кожу вокруг раны. Поплер застонал и открыл глаза. Он даже попытался встать, но с потерей крови его оставили и силы, и он, захрипев, упал на кровать. Врач, не обращая на него внимания, левой рукой снял с пальцев остатки мази и нанёс на саму рану. По телу немца пробежала дрожь, но врач всё так же равнодушно вынул из сумки кусок чистого холста и, оторвав от него широкую полосу, в несколько оборотов перевязал раненое плечо. Затем знаками показал, что ждёт от Истомы помощи, и показал, как он должен удерживать голову своего раненого товарища. Налил из кожаной фляжки, которую вытащил из недр своей, как показалось Истоме, бездонной сумки в небольшой кожаный же стаканчик немного тёмной жидкости и дал выпить Поплеру. Очевидно, снадобье было очень невкусным, потому что немец пил его морщась и даже снова пришёл в себя, приподняв голову и глядя вокруг полным страдания взглядом. Затем он снова откинулся на подушку и забылся сном – теперь уже долгим, глубоким и целебным.

Врач, прежде суровый, внезапно улыбнулся:

– Экплектикос! – И похлопал Истому по плечу.

Шевригин знал, что по-гречески это означает "прекрасно". Получается, немало греков бежало от османских войск на север, в Венецию, – он только первый день в её владениях, а встретил уже двоих. Выходит, греческий врач, состоящий на службе у Венецианской республики, считает, что сделал свою работу великолепно. Истома был благодарен ему за это. Немец показал себя в пути верным товарищем, и погибни он – это стало бы тяжёлой потерей. Потерей для него лично. Один, за много тысяч вёрст от дома – без поддержки здесь сложно. Истома вспомнил, как в душной избе за закрытыми плотно дверьми наставлял его Андрей Щелкалов, грозно топорща скудную свою бородёнку и сверля гонца буравчиками прищуренных серых ледяных глаз:

– С иноземцами ни о каких делах не говорить. Если станут спрашивать, отвечай – государь всё в грамоте написал, а кроме грамоты, приказа нет никакого. Что ты фряжскую и немецкую речь разумеешь – никто знать не должен. Для того возьмёшь в Датском королевстве, или Любеке, или ещё где толмача доброго, что фряжскую и русскую речь знает. Заплатишь, сколько запросит, для того тебе казна будет дана изрядная. В Ливонии возьмёшь с собой доброго немчина Вильгельма Поплера. Ждёт. Свой он – православие принял, служит государю нашему. Будет тебе с немецкого перетолмачивать. Но это для видимости только, чтобы никто не понял, что ты и сам всё разумеешь. А сам, как в Риме будешь, приглядывай да запоминай. А лучше записывай, но письмо всегда с собой носи, чтобы в твоё отсутствие никто им не завладел. Или пиши литореей[14]14
  Литорея – старинный русский способ тайнописи, когда согласные буквы в слове заменялись другими буквами. При написании простой литореей одни буквы просто заменялись другими, о чём было предварительно условлено. Мудрая литорея предусматривала замену букв числами, при этом использовался ключ – некое оговорённое заранее число.


[Закрыть].

– Что записывать? – поинтересовался Истома.

– Да всё, – прикрикнул дьяк, – кто в Риме к нам расположен, а кто против, да за иноземными послами да посланниками приглядывай, кого встретишь. О чём говорят, как к нам настроены, чего хотят да для чего в Рим припёрлись. Всё, всё нам знать надо. А как вернёшься, всё записанное мне и отдашь. А писать станешь соком луковым или молоком меж обычных строк[15]15
  Один из видов тайнописи. Текст, написанный молоком или луковым соком, не виден, но при нагревании (например, над пламенем свечи) темнеет, и его можно читать.


[Закрыть]. И о том расскажешь, чего бумаге, даже тайнописи, доверить нельзя было. А чтобы ни у кого о тебе опаски не было, вид имей придурковатый. Дурачков-то не боятся. Будут деньги всучивать – бери. И повторяю: о том, что ты не только русской речью владеешь, знать не должен никто. Говорю ещё раз – никто! Хотя нет. Негоже для гончика великого государя совсем уж иной речи не знать. Скажешь – латынь понимаешь, но немного. А в остальном – ни-ни! Хоть на голове стой, но чтоб всё сделал, как велено!

Последние слова Андрей Щелкалов выкрикнул, ударив сухоньким своим кулачком по еловой столешнице, за многие годы нахождения в Посольском приказе ставшей сухой и звонкой. И вроде дьяк ростом не велик, и кулачок-то у него – не больше гусиного яйца, а загудела столешница, словно в набат ударили. Истома аж моргнул от неожиданности. Загудела и затихла быстро. А Истома повернул голову и посмотрел налево, где сидел на высоком деревянном стуле с причудливой тонкой резьбой сам великий государь Иван Васильевич, царь, великий князь, князь и просто правитель земель многих – как старинных, так и завоёванных недавно. Сидел и грозно смотрел на Истому. Но молчал – стало быть, всё верно говорил посольский дьяк Андрей Яковлевич Щелкалов.

Знал Истома не только немецкий и фряжский языки. Изучил и греческий – а как православному без него читать откровения древних подвижников, которые чуть ли не все были греками? Да и латынь тоже: когда с католиками дело имеешь, без латыни – скучно совсем. Но, помня наказ дьяка, молчаливо подтверждённый самим царём, только улыбнулся греческому лекарю в таверне Кампальто доброжелательно да руками развёл – мол, извини, добрый человек: "За искусство твоё, да что товарища спас – я тебе благодарен, да только сказать о том не могу. Разве что по-русски, но тебе то без надобности. Всё равно ж ни бельмеса…"

Покопавшись в сумке, Истома извлёк серебряную монету и протянул врачу. Глаза того жадно блеснули, и он произнёс длинную тираду, из которой Истома понял, что за визит ему уже уплачено. Но сделав вид, что не понял ничего, он продолжал настаивать, чуть ли не насильно всучивая греку потёртый серебряный иоахимсталер[16]16
  Крупная серебряная монета, по образцу которой чеканились деньги во многих европейских странах. В России она называлась «ефимок» и имела хождение до конца XVII века.


[Закрыть]. Врач облизал губы. Истома знал, что это слишком большая плата за один визит, но раненому, судя по всему, потребуется долгий уход, и он рассчитывал, что грек станет присматривать за больным. Так впоследствии и вышло.

Крупная серебряная монета, по образцу которой чеканились деньги во многих европейских странах. В России она называлась "ефимок" и имела хождение до конца XVII века.

Выхватив монету из рук Истомы, грек засунул её в свою сумку, где были сложены все его лекарские принадлежности, и вновь разразился уже не тирадой, а целой речью, из которой Истома понял, что за такую плату тот станет ежедневно навещать Поплера до той поры, пока он полностью не выздоровеет.

Истома только широко улыбался, изображая человека, совершенно не сведущего в греческой речи. Похлопывая врача по спине, он выпроводил грека из комнаты и спустился вниз. Время обеда уже прошло, и в животе у него ощутимо посасывало.

Хозяин таверны, преисполненный почтения к человеку, которого привёл сам начальник отряда береговой стражи, взялся лично обслужить солидного клиента. На столе появилась большая миска, наполненная дымящейся просяной кашей, обильно сдобренной мясным соусом. В отдельной посуде источал совершенно умопомрачительные запахи большой кусок свинины, приготовленный неизвестным Истоме способом. Привыкнув за время путешествия к разной еде, такое он видел впервые. Хозяин даже не поскупился на какие-то пряности, которые в последние десятилетия стали куда доступнее, чем ранее[17]17
  После открытия морского пути в Индию в 1498 году.


[Закрыть], но всё же были ещё достаточно дороги для повседневного употребления небогатыми людьми. Посреди стола хозяин поставил запылённую бутылку вина, которую, спохватившись, тут же лично протёр полотенцем. А рядом с нею – большой медный бокал, покрытый снаружи зелёными разводами. Очевидно, более достойной посуды в таверне не имелось. Правда, изнутри, как заметил Истома, он был прекрасно вычищен.

Шевригин поискал взглядом божницу, чтобы перекреститься перед едой, но тут же спохватился – какая божница, он же в католических землях, пора бы привыкнуть – уже несколько месяцев, как выехал из Руси! Взгляд его упал на висящую на стене картину, не замеченную им ранее.

На ней дородная молодая женщина, оголив грудь, кормила пухлого младенца. Истома озадаченно приоткрыл рот: над головой карапуза светился нимб! Нет, конечно, он в действительности не светился, но мастерство написавшего картину неизвестного ему художника было настолько велико, что иллюзия свечения выглядела совершенно реалистично. Мастер подобрал краски для нимба настолько мастерски, что тот, казалось, излучал вполне ощутимое свечение, даже освещая при этом пространство вблизи картины. Такой же нимб был и над головой кормящей женщины.

Истома зажмурился и тряхнул головой. Иллюзия исчезла. Теперь на картине была просто толстуха с голой титькой и толстый же грудничок. Но кого художник изобразил на картине, Истома прекрасно понял. Нимбы просто так не рисуют, а уж у младенцев – и подавно. "Хороши же у латинян иконы, – подумал он, – прелесть бесовская, тьфу"[18]18
  Позже различия традиций русской иконописи и европейской библейской живописи доставили Истоме некоторые неудобства. При дворе римского папы пришлось даже прикрывать срамные места на картинах, предложенных к осмотру русскому гостю.


[Закрыть].

Однако истинное отношение к картине он не выдал ни взглядом, ни выражением лица, ни единым движением рук или тела. Служащий Посольского приказа как-никак, нельзя давать посторонним людям возможность читать по лицу! Хозяин, заметив интерес постояльца к картине, подошёл к ней и той же тряпкой, что только что протирал бутылку, смахнул пыль с рамы.

– Я заплатил за неё три дуката, – гордо произнёс он, – такая же висит во дворце. Дож Джироламо[19]19
  Джироламо Приули – 83-й дож Венеции. Правил в 1559–1567 годах. Его правление отмечено многочисленными работами по украшению Венеции.


[Закрыть] заботился об украшении Венеции и распорядился сделать копии с лучших картин, и я с радостью приобрёл одну из них. Пусть Мадонна с Христом-Младенцем будут покровителями моей таверны.

Истома только кивал в ответ, стараясь, чтобы ничто не выдало знание им итальянской речи. Хозяин таверны, вспомнив, что гость его не понимает, более не стал распространяться, и просто стоял в стороне, ожидая, не потребуется ли ещё одно блюдо. Но Истома уже насытился, и, встав из-за стола, поднялся в свою комнату.

Поздно вечером прибыл гонец из Венеции: дож Николо да Понте желает говорить с посланником царя Ивана Васильевича к папе римскому. Явиться следовало завтра к обеду…

"Что ж, надо – значит, явлюсь, – усмехнулся про себя Истома. – Мне что дож, что вьюга – один чёрт".

И задумался. Вспомнилось самое высокое указание любыми способами выведать всё, что возможно. Но на визит Истомы в Венецию Андрей Щелкалов не рассчитывал: при русском дворе сведений о европейских делах было не так чтобы очень много. Да и зачем? Полно более насущных дел: от поляков да от крымчаков или шведов отбиваться. И думать, как закончить проклятую войну, которая тянется уж больше двадцати лет[20]20
  Ливонская война к моменту визита Шевригина в Италию шла уже 23 года. По сути она представляла собой череду войн с разными противниками, к тому же отягощённую эпидемией чумы в конце 1560-х – начале 1570-х годов. Ресурсы и логистические возможности Русского царства были в совокупности значительно ниже, чем у его главного соперника на данный момент – Речи Посполитой. Кроме Речи Посполитой в указанное время русские воевали и со Швецией.


[Закрыть].

Посольский дьяк, а вслед за ним и сам царь полагали, что Венеция состоит в подданстве римского папы, поэтому достаточно договориться с понтификом, а он-то уж даст указание дожу. Но, видимо, всё было значительно сложнее. Да и грамоты к правителю Венеции у него не было. Но должна быть! К утру.

Надо – значит, будет. И доставит её ко двору не "гон-чик лёгкий" Истома, а, как и было сказано начальнику береговой стражи, посланник русского царя Истома Леонтий Шевригин![21]21
  Леонтий – имя Шевригина по крещению, Истома – прозвище. В XVI веке прозвища часто употреблялись вместо крестильных имён.


[Закрыть]

Истома подошёл к Поплеру. Немец лежал на кровати спокойно, лицо его было покрыто крупным каплями пота, грудь вздымалась мерно. Он спал, и сон явно шёл ему на пользу. Шевригин взял походную суму и сел за стол.

Он прекрасно знал содержание грамоты к римскому папе. Это были сетования на короля Речи Посполитой, не желающего совместно с русскими воевать против турецкого султана, а вместо того губящего христианские души. А также предложение собрать все христианские силы против оного султана. И намёки, что царь Иван готов рассмотреть положения Ферраро-Флорентийского собора[22]22
  Ферраро-Флорентийский собор 1438–1445 годов провозгласил унию ряда церквей, в том числе греческой православной, с римским католичеством. На деле уния просуществовала недолго, будучи отвергнута православным духовенством спустя несколько лет.


[Закрыть] применительно к Русскому царству. Истома достал из сумки лист бумаги, плотно закрытую чернильницу и принялся за работу.

Уже на половине послания он задумался: кто же будет перетолмачивать дожу это письмо? Раскрывать своё знание итальянского языка он не может – это ясно, а Паллавичино, негодяй, сбежал, и неизвестно, где его искать. Может, у венецианцев есть свои знатоки русского письма? Он вспомнил, что многие здания в Московском Кремле построены итальянскими зодчими. Лет, конечно, много прошло, но, может, кто за время строительства сам выучился, а потом, по возвращении, детям своим то знание передал? Это может быть – в надежде на будущие заказы московского правителя-то! А если и не найдётся – что с того? Он послание доставил, и его положение там строго указано – царёв посланник. Для всех посторонних итальянского языка он не знает, но латынь – очень даже! Вот на латыни и будет говорить. А что там их итальянские бояре при нём меж собой шепчутся – нет, он не понимает! Да и латынь свою, наверное, следует показать как слабенькую – едва-едва хватает, чтобы изложить суть государевых предложений да понять, что там в ответ бормочут.

Он тщательно вывел последние слова: "А доставит сию грамоту посланник Истома Шевригин". Всё, кажется. Истома покрутил головой, ища ящик с песком для посыпки свеженаписанного письма. Но, очевидно, нечасто в этой таверне останавливались путешественники, которым требовалась эта необходимая любому пишущему человеку вещь. Тогда Истома поднял грамоту за два угла и помахал ею в воздухе, потом подул на буквы. Дождавшись, когда чернила высохнут, он сложил лист в несколько раз и перевязал его конопляным шнурком. Теперь надо запечатать письмо. Для этого следовало растопить или просто хорошо размять в ладонях воск[23]23
  Сургуч в Русском царстве для запечатывания посланий стал использоваться спустя сто лет после описываемых событий.


[Закрыть].

Андрей Щелкалов снабдил Истому в дорогу всем необходимым. Имелся в суме Шевригина и воск, и даже печать, какую давали в дорогу посланникам, чтобы было чем запечатать ответную грамоту, если в том настанет необходимость. Печать в сумке Шевригина отличалась от государевой, но тоже была орлёной, хотя и несколько иного рисунка. Да кто там в этой Венеции разберёт – что и как должно быть в грамоте русского посланника!

Истома поднёс к пламени стоящей на столе свечи большой кусок воска, дождался, когда он стал оплывать с одного бока, и накапал расплава на узелок стягивающего письмо шнурка. Приложив к быстро твердеющему воску печать, полюбовался на дело своих рук: письмо, если не приглядываться к печати, выглядело не хуже, чем то, которое передал ему Андрей Щелкалов для вручения римскому папе. Нет, ничуть не хуже! Истома улыбнулся.

Теперь, когда к завтрашнему посещению Венеции было всё готово, он почувствовал, что снова проголодался. В прошлый раз он ел, когда солнце только начало клониться к закату, теперь же за окном стояла густая, плотная тьма. Лишь с неба бесстрастно подмигивали звёзды – дождь давно закончился, тучи растаяли, и даже заметно потеплело.

Истома зевнул. Теперь, когда все приготовления к завтрашней встрече были сделаны, он ощутил, насколько сильно устал. Так много вместил этот день: конный переход от Тревизо до побережья, потом нападение разбойников, ранение Поплера и доставка его в таверну. А позже – известие о готовности дожа его принять, да ещё письмо это. Он почувствовал, что снова хочет есть, и без пищи засыпать совершенно уж тоскливо! Интересно, хозяин ещё бодрствует или его придётся будить?

Едва Истома открыл дверь своей комнаты и вышел на площадку ведущей вниз лестницы, как понял, что никого будить не надо. За одним из столов, на котором стоял деревянный канделябр с тремя ярко горящими свечами, сидел спиной к Истоме человек и жадно ел что-то из большой миски. Одежда его – богатая, расшитая золотыми и серебряными нитями, была густо заляпана грязью. Во взлохмаченной чёрной шевелюре обильно поблёскивала седина. Истома узнал его сразу, даже со спины: за столом сидел Паллавичино, трусливо бросивший их с Поплером на растерзание разбойничьей шайки. Очевидно, он изрядно побродил по незнакомому берегу, здорово устал и продрог без своей мантии, брошенной под пинией во время нападения разбойников. Хозяина таверны видно не было.

Нового посетителя он, кажется, не посчитал достаточно важным, чтобы присутствовать в помещении для приёма гостей в готовности принести по его распоряжению новое блюдо.

То ли заслышав лёгкие шаги спускающегося в таверну Истомы, то ли ощутив спиной его взгляд, Паллавичино вздрогнул и перестал есть. Рука с ложкой застыла на полпути между миской и ртом. Осторожно, словно боясь увидеть позади себя мертвеца, купец обернулся. При виде Истомы веки его вздрогнули и распахнулись во всю ширь. Шевригин уже ступил на пол первого этажа и теперь стоял, в упор разглядывая своего ненадёжного попутчика, дважды бросившего их в беде. Но если в первый раз всё обошлось удачно, то теперь Поплер лежал в беспамятстве, получив серьёзную рану, и уход врача будет нужен ему ещё много дней.

В глазах итальянца явно читалась неуверенность. Он никак не мог решить для себя – хорошо ли, что в таверне остановился русский посланник, который нанял его толмачом и был свидетелем недавней пагубной трусости? Очевидно, быстро взвесив все обстоятельства, он решил, что лучше уж Истома, чем Поплер, который непременно, будь он здесь и во здравии, снова отхлестал бы его этой страшной нагайкой, а то, чего доброго, что похуже сотворил бы!

Паллавичино расслабился. На его лице даже появилось нечто вроде улыбки. Лицо Истомы же было по-прежнему бесстрастным, но если бы итальянец узнал, что творится в голове у русского, улыбка тут же сменилась бы гримасой ужаса.

Ох, как сильно хотелось Истоме зарубить эту мерзкую гадину! Прямо здесь – за столом в таверне! Вынуть из ножен саблю – острую, упругую, надёжную! Исфаханский шамшир[24]24
  Исфахан – центр оружейной промышленности Персии.


[Закрыть], которым так удобно рубить, сидя в седле! Рубануть бы мерзавцу с оттяжкой по тонкой шее, чтобы с первого раза снять голову с плеч. Но нельзя!

Истома подошёл к столу. Паллавичино непроизвольно дёрнулся, давая ему место, хотя лавка, где он сидел, была длинной – ещё двоим места вполне хватило бы. Истома обошёл стол и устало присел по другую сторону.

– Хозяина зови! – спокойно велел он Паллавичино по-русски.

Тот, обрадовавшись, что бить его не будут, аж задрожал от желания услужить и, привстав из-за стола, громко крикнул по-итальянски:

– Эй, трактирщик, иди сюда!

Подождав какое-то время и видя, что никто не торопится на его зов, вылез из-за стола и направился на кухню.

– Скажи, пусть несёт то же, что и в прошлый раз! – бросил ему в спину Истома.

Итальянец, обернувшись, кивнул и скрылся в соседней комнате. Там сразу же что-то упало, зазвенело, послышался полусонный голос трактирщика, быстрый разговор, и вскоре появился хозяин таверны, неся миску с той же кашей и тем же соусом, только в нём теперь плавали застывшие маленькие кругляши жира. За ним шёл Паллавичино, неся бутылку вина, уже протёртую от пыли.

– Он извиняется, что еда холодная, – сказал итальянец, – время позднее, и разводить очаг сейчас слишком долго, да и незачем. Но если почтенный гость желает…

– Садись уж. Не надо ничего. И вина не надо, – повёл рукой Истома.

Хозяин таверны, верно истолковав отрицающий жест постояльца, унёс бутылку на кухню и вернулся с кувшином напитка, который тут же разлил по уже знакомым Истоме бокалам. Напиток немного напоминал русский сбитень, но имел незнакомый привкус, впрочем, довольно приятный. Истома с удовольствием отхлебнул из бокала и принялся за кашу. Паллавичино уже доел всё, что было у него в миске, и теперь сидел за столом, дожидаясь, пока насытится его хозяин. Наконец Истома доел всё и взглянул на итальянца:

– Пойдёшь завтра со мной в Венецию. Будешь мои речи дожу перетолмачивать.

Паллавичино послушно кивнул и решился задать давно мучивший его вопрос:

– А… Моя лошадь… Она ведь не пропала?

Истома в упор посмотрел на него:

– Цела твоя сумка. И деньги все на месте.

Итальянец заметно выдохнул, радуясь, что в передрягах последнего дня всё золото, вырученное им за товар в Копенгагене и Любеке, осталось в сохранности. Для того он и нанялся толмачом, чтобы пересечь Европу с севера на юг при русском посланнике, не тратя деньги на корм лошади, на постоялые дворы и охрану. После стычки на берегу он считал, что всё пропало, но Дева Мария хранит его, не зря он в Копенгагенском соборе Богоматери[25]25
  Копенгагенский собор Богоматери по указу короля использовался как католическими, так и протестантскими священниками, но в 1530 году он был взят штурмом жителями столицы, которые уничтожили все атрибуты католической религии.


[Закрыть] – пусть и протестантском теперь – вознёс ей молитву! Не зря, выходит.

– А… где? – выдохнул Паллавичино.

– Лошадь в конюшне, сумка у меня. Завтра отдам.

Паллавичино радостно закивал, подобострастно глядя на Истому. Тот, стараясь скрыть презрение, коротко сказал:

– Ступай спать. Завтра к самому дожу в гости пойдём. Голова должна быть светлой.

И, когда итальянец уже повернулся, чтобы уйти, добавил:

– И свечку в церкви поставь, чтобы немец к тому времени, как сил наберётся, сердцем остыл. Удержать я его не смогу. Да не очень-то и хочется – удерживать.

Паллавичино вздрогнул и обернулся. Истома понял по его лицу, что тот и сам всё время думал об этом, панически, до дрожи в ногах, боясь неизбежной встречи с Поплером.