Текст книги "Русская миссия Антонио Поссевино"

Автор книги: Михаил Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Возвращаться в каюту не хотелось, и он стоял на палубе, наблюдая, как солнце постепенно вылезает из моря. Вскоре послышался стук двери, кряхтенье и шаги. Истома оглянулся: капитан вышел из каюты и направился к рулевому. Они о чём-то поговорили по-немецки, и капитан сменил его у штурвала, отпустив отдыхать. Спустя некоторое время из трюма, где располагалась комната для отдыха матросов, поднялся, застёгивая на ходу кафтан и зевая до хруста в челюстях, небольшого роста человек в кожаных ботинках, которые явно были явно ему не по размеру.

Увидев, что за штурвалом стоит капитан, он опасливо приблизился к нему и испуганно дёрнулся, когда тот занёс над ним руку. Но увернуться не успел: широкая ладонь капитана с размаху отвесила ему смачный подзатыльник, отчего голова проспавшего начало вахты матроса сильно дёрнулась, а сам он едва не покатился кубарем по палубе. Капитан сказал ему ещё что-то и передал штурвал. Проспавший встал на своё место, и лицо его приобрело крайне печальное выражение.

Шевригин не знал, какие порядки существуют в Любекском торговом флоте, но на хольке, кажется, с дисциплиной не всё слава богу, и капитану приходится тумаками и подзатыльниками утверждать своё право держать матросов в узде повиновения. И, если судить по горестному лицу нового штурвального, капитан сказал ему нечто, приведшее матроса в унылое расположение духа. Наверное, пообещал, что тот лишился некоторой, оговоренной заранее за подобные прегрешения доли жалованья.

Прошло больше двух месяцев, как Истома выехал из Рима. Уже стояло начало лета, и, хотя теплое время на Балтике наступает куда позднее, чем в Италии, становилось довольно жарко. Истома, одетый в зимнюю одежду, раньше не придавал этому значения – в дорожных заботах было как-то не до того. Он отправился в каюту и скинул кафтан и бехтерец – всё равно сейчас защита без надобности – и вернулся на палубу в рубахе, поверх которой был надет зипун. И сразу почувствовал, что сделал это напрасно: сырой ветер сразу начал пробирать его до костей, и даже высоко поднявшееся солнце больше не жарило, лишь легонько гладя лучами покрывшуюся пупырышками кожу.

– Оденься, – услышал он за спиной голос капитана, – балтийский ветер обманет и вытянет из тебя тепло. Многие так заболели лихорадкой.

Истома и сам видел, что тот прав, поэтому он вернулся к себе и вышел на палубу в накинутом на плечи кафтане.

– Сколько будем до Пернова идти? – спросил он капитана.

– Моряки так не загадывают, – ответил тот, – мы ветром не управляем. Сколько ему, – он ткнул пальцем в небо, – надо, столько и будем идти. При таком ветре, как сейчас, – две недели.

…Со времени выхода из Любека прошла неделя. Торговый караван, чтобы держаться подальше как от Швеции, так и от Речи Посполитой, от которых можно было ждать любой гадости, вплоть до захвата судов, прошёл чуть южнее принадлежащего Любеку острова Борнхольм. Остался позади и остров Эланд, а накануне вечером они миновали и Готланд. Большая часть пути была пройдена. До принадлежавшего Дании большого острова Эзель[131]131
  Эзель – крупный балтийский остров, ныне Сааремаа. В то время – владение Дании, ныне в составе Эстонии.


[Закрыть] оставалось совсем немного, там можно будет сделать остановку, причалить к берегу, отдохнуть перед последним переходом до Пернова.

Ветер почти стих, и суда едва двигались по слабо волнующейся поверхности моря. На средней, самой высокой мачте в "вороньем гнезде", как моряки называли место, оборудованное для вперёдсмотрящего, сидел тот самый матрос, что в первый день появления на корабле Истомы проспал начало своей вахты. Шевригин обратил внимание, что зрительной трубы, знакомой ему с путешествия на венецианской галере, у него не было. Очевидно, изобретение неаполитанца Джамбаттиста делла Порта ещё не дошло до балтийских берегов. К нему подошёл капитан:

– Завтра утром будем в Аренсбурге[132]132
  Аренсбург – ныне Курессааре. В то время – владение Дании, сейчас – территория Эстонии.


[Закрыть]. Это датская земля, остров Эзель. День и ночь отдохнём, а утром – один дневной переход до Пернова.

Сверху, из вороньего гнезда, раздался крик. Капитан с Истомой задрали головы. Матрос снова что-то кричал, указывая рукой на север. Капитан выругался по-немецки, затем пояснил Истоме:

– Я тебе говорил, что в море никогда не надо загадывать, сколько дней пути осталось. Сам нарушил, и теперь, кажется, на нас идут пираты.

Он повернулся назад и что-то грозно закричал. Сразу же на палубе возникло движение: все бегали, что-то таскали. Несколько матросов отвязывали плотно прикрученные толстыми канатами к бортам пушки, которых было мало, слишком мало для морского боя. Истома насчитал восемь небольших орудий, расположенных по обоим бортам. Матросы пушки с правого борта перекатывали на левый, чтобы встретить приближающегося врага всей, пусть и невеликой, силой палубной артиллерии.

На шедших позади холька коггах тоже заметили приближающиеся корабли, и на них также возникла суета. Истома мог видеть только тот корабль, что шёл сразу за ними, и на нём так же перекатывали пушки на левый борт. Судя по тому, что при почти полном безветрии неизвестные суда быстро приближались, это были галеры. Когда они подошли ближе, Истома разглядела порхающие над бортами вёсла. Да, это были галеры, и галеры крупные. И вооружены они были куца лучше, чем торговые корабли. И наверняка, кроме гребцов, там достаточно разбойников, способных взять на абордаж любой купеческий корабль.

Капитан холька бегал по палубе, что-то орал, грозно хмуря брови и топорща седеющие русые усы. Пушкари заряжали орудия, другие матросы доставали аркебузы и арбалеты, проверяли сабли, готовясь к рукопашной схватке. Истома подошёл к капитану:

– Может, это не разбойники?

Тот на мгновение остановился и недовольно глянул на него, как взрослый человек глядит на ребёнка, путающегося под ногами и мешающего выполнять важную работу.

– На мачте нет флага, – ответил он. – Это пираты.

– Сколько у них галер? – спросил Истома.

– Три.

Три хорошо вооружённых галеры при почти полном штиле против семи парусных купеческих кораблей оставляли мало надежды на спасение. Пиратские суда были приспособлены для морского сражения, имели достаточное для этого количество пушек и бойцов, количество которых должно было резко возрасти, когда в бой вступят оставившие вёсла гребцы.

Передовая галера уже пересекала курс холька, отрезая его от Эзеля. Над её правым бортом появилось несколько облачков белого дыма, через несколько мгновений донеслись звуки пушечных выстрелов. Разбойные пушкари явно торопились, поэтому плохо взяли прицел, да и небольшое волнение не способствовало точности стрельбы. Места падения ядер Истома не видел. Капитан снова что-то закричал, но на этот раз его крик выглядел не воплем отчаяния, как при первом известии о приближающихся неизвестных галерах, а как команда опытного и решительного командира. Три пушки выстрелили одновременно, ещё мгновения спустя – четвёртая. Те орудия, что перекатили с правого борта, пока молчали: пушкари только готовили их к битве.

И тут случилось невероятное: передовая галера взорвалась. Во все стороны полетели куски мачт, вёсла, щепки от досок обшивки. Они плюхались в воду совсем рядом с холь-ком. Подробности свершившегося с расстояния были видны плохо. У капитана от радости и от неожиданности отвисла челюсть, и он, растерянно взглянув на сжимающего рукоять своего шамшира Истому, пробормотал:

– Крюйт-камера!

По морским законам крюйт-камера, в которой хранятся боевые припасы, всегда располагается ниже ватерлинии, чтобы исключить попадание в него вражеских ядер и чтобы в случае возникновения пожара её легко можно было залить морской водой, открыв предназначенные для этого отверстия. Но, очевидно, волею случая раскалённое ядро, не шибко прицельно выпущенное из небольшой пушки, уже на излёте крайне удачно пробило борт или палубу галеры, угодив точно в крюйт-камеру, задев при этом бочку с порохом, от которой воспламенился весь пороховой запас. Вне всякого сомнения, живых на этой галере не осталось. Силы врага сразу уменьшились на треть. На купеческих кораблях взрыв на галере вызвал бурю ликования.

– Бог на нашей стороне! – радостно сказал капитан Истоме.

Но оставшиеся две галеры и не думали отступать. Даже после столь неудачного начала боя пираты имели значительный перевес и по количеству пушек, и по бойцам, даже считая все семь кораблей торговой эскадры. Они быстро приближались, но стрельбу пока не открывали, стараясь подойти для верного выстрела поближе.

Капитан посмотрел вверх, где на мачте полоскался на ветру торговый флаг вольного города Любека.

– Кажется, ветер усиливается, – весело подмигнул он Истоме.

Действительно, стихнувший было ветер начал усиливаться, словно повелитель ветров Эол[133]133
  Эол – по Гомеру, сын Посейдона и смертной женщины Арны. Назначен Зевсом повелевать ветрами.


[Закрыть], спохватившись, решительно встал на сторону купцов. Суда, раздувая паруса, медленно набирали ход, но пиратские галеры были совсем рядом. Над их бортами поднялись облачка белого дыма. Вокруг холька плюхались в воду ядра, но попаданий, к счастью, пока не было. Обе галеры, не обращая внимания на остальные шесть судов, подошли ещё ближе и чуть ли не в упор расстреливали хольк из пушек. Истома заметил, что вдоль обращённого к ним борта появились десятка два аркебузиров, которые пытались вести прицельный огонь. К счастью, ветер, а с ним и волнение усиливались, и попасть в цель, когда палуба ходит вверх-вниз, было совсем непросто. Отставшие когти пытались догнать передовой корабль, чтобы помочь отбить нападение пиратов, но до них было пока довольно далеко.

Одна пушка на галере стреляла спаренными ядрами, соединёнными между собой цепью. После одного из выстрелов такой заряд, проломив фальшборт, попал в среднюю мачту и снёс её, вырвав из трюмных и палубных креплений. Мачта повалилась в воду, а вместе с ней и сидящий в вороньем гнезде матрос, который всё время боя продолжал наблюдение за морем. Его истошный, но короткий крик на мгновение перекрыл даже звуки пушечной стрельбы, но вот верхушка мачты коснулась воды, и он затих.

Из-за сбитой мачты количество парусов сократилось почти вдвое, ведь на ней было больше парусной оснастки, чем на каждой из оставшихся. Хольк стал замедлять ход, и Истома заметил, что на галере пираты держат в руках железные крюки с привязанными к ним верёвками. Они готовились к абордажу, оставалось лишь подойти поближе. Артиллеристы привязывали пушки, также намереваясь участвовать в битве в составе абордажной команды.

В горячке сражения пираты не обратили внимания или просто не заметили, что первый из следующих за хольком коггов подошёл близко к месту схватки. Его вооружение было куда слабее, чем у галеры, очевидно, именно поэтому его не приняли всерьёз. Но пушкари купеческого корабля не считали, что битва проиграна. Выстрел в упор из шести орудий разворотил корму пиратской галеры, уже вставшей к хольку бортом и сложившей вёсла вдоль корпуса судна для начала абордажного боя. Вторая галера попыталась артиллерийским огнём отогнать наглого купца, но тут стали подходить отставшие суда.

Капитан холька, весело скаля зубы, вытащил из ножен короткую саблю, которая прекрасно подходила для сражения на палубе корабля. Пираты с повреждённой галеры, не обращая внимания на усиливающийся обстрел, забросили абордажные крючья на борт холька и стали подтягивать своё судно к тяжёлому купеческому кораблю. Когда борта сблизились, они начали перепрыгивать разделяющее их пространство, и на палубе началась ру-копашная схватка.

Истома вместе с командой "купца" рубился с пиратами, ловко орудуя своим шамширом. Перед схваткой он успел зарядить оба свои пистолета, но они, уже пустые, валялись у сбитой мачты, запутавшись в упавшем на палубу парусе. Краем глаза он видел, что свалившийся за борт вперёдсмотрящий сумел по свисающим за борт порванным пеньковым снастям подняться на палубу, но его тут же снова сбили в воду. Он снова поднялся, вырвал из рук тяжело раненного и истекающего кровью пирата абордажную саблю и вступил в бой.

Шевригину, несмотря на принадлежность к Посольскому приказу, уже приходилось бывать в сражениях, и оружием он владел прекрасно. Первому бросившемуся на него пирату он раскроил голову до подбородка, второму рассёк плечо, и тот с криком повалился на палубу, пытаясь отползти в сторону, чтобы его не затоптали чужие или свои бойцы. И матросы холька, и пираты большей частью состояли из жителей Дании, Ливонии, Любека и населённого поляками ганзейского города Кольберга, поэтому со всех сторон неслась отборная немецкая ругань, среди которой иногда слышались истошное kurwa[134]134
  Kurwa – польское слово, означающее «женщина лёгкого поведения». Часто не несёт информативной нагрузки, а используется для выражения широкого спектра эмоций – разочарования, восторга, злости, угрозы, гнева и т. д.


[Закрыть] и dinmor[135]135
  Dinmor [дин мо] – датское ругательство, «твою мать».


[Закрыть].

Пистолеты и аркебузы обеих сторон были опустошены, и вокруг Истомы раздавался металлический лязг скрещивающихся абордажных сабель и тесаков. В воздухе повис запах скотобойни, палуба стала липкой от крови. Но ожесточение сражающихся не уменьшалось. Матросы купеческого корабля понимали, что пираты в случае победы в живых не оставят никого – зачем им свидетели? Поэтому продолжали биться, рассчитывая на помощь других кораблей.

Раненые, упав на палубу, вонзали в ступни вражеских бойцов ножи, дёргали, стараясь сбить их с ног, даже кусали. Враги, в том числе и те, кто не мог подняться на ноги и потерял оружие, катались, вцепившись друг в друга и пытаясь выдавить сопернику глаза, задушить или свернуть шею. Исступление боя достигло наивысшего напряжения.

Подошедшие шесть коггов в упор расстреляли повреждённую галеру, и та медленно погрузилась в холодные воды Балтики. Морская гладь покрылась оторванными досками обшивки, обрывками парусного оснащения и тонущими людьми. Пираты кричали, призывая спасти их, но на эти призывы никто не обращал внимания, и они тонули. Лишь самые сильные старались добраться до корабля, неважно, своего или чужого, и попытаться избежать ужасной смерти в морской пучине. Кое-кто даже сумел влезть на борт холька и вступил в схватку с командой, но всё было напрасно.

Капитан третьей галеры, понимая, что исход боя предрешён, не стал приближаться к месту схватки. Судно стало быстро уходить на север. Два когга подошли к месту сражения почти вплотную, и матросы прямо с борта перестреляли из аркебуз, мушкетов и арбалетов большую часть нападавших, которые даже не заметили, что их галера потоплена, а та, что осталась целой, сбежала, оставив их во власти команды купеческого корабля.

На милость победителя сдались семь пиратов, из которых трое были ранены. Когда корабли дошли до Аренсбурга и встали в порту, комендант отправил несколько быстроходных судов, чтобы догнать сбежавшую галеру, но тщетно: она словно растворилась в свинцовых водах Балтики. Возможно, она укрылась на Даго[136]136
  Даго – остров, расположенный севернее Эзеля, с которым он составляет Моонзундский архипелаг. В описываемое время – владение Швеции, сегодня под названием Хийумаа входит в состав Эстонии.


[Закрыть] – шведском владении, расположенном севернее Эзеля. Но шведам сейчас незачем настолько очевидно потакать пиратам, создавая casus belli – повод к войне. Нет, конечно, пиратская флотилия пришла из шведских вод – больше просто неоткуда. Но вот где её стоянка?

Комендант допросил с пристрастием пленных пиратов, но те как один утверждали, что завербовались в команду недавно и это их первая экспедиция. Тогда им всыпали плетей и определили гребцами на галеры – не пропадать же рабочим рукам. А казнить, если возникнет такая необходимость, никогда не поздно. Да и пожизненная каторга на галере ничем не лучше смерти.

В Аренсбурге пришлось задержаться на три дня, пока плотники восстанавливали повреждённую мачту. Капитан, поговорив с комендантом порта, узнал, что на ливонском берегу много польских солдат, и неизвестно, взяли они Пер-нов или только возьмут в ближайшее время. Капитан недовольно пожевал свой ус и решил идти в Нарву. Да, это удлиняло путь на несколько дней, но зато груз совершенно точно не будет захвачен вражескими солдатами.

Спустя трое суток торговая флотилия проходила мимо многострадального Таллина, выдержавшего за последние тринадцать лет четыре осады и эпидемию чумы. Его пытались взять все, кто участвовал в войне в здешних землях: поляки, русские, датчане и принц Магнус[137]137
  Принц Магнус – русский ставленник, датский принц Ольденбургской династии. Был женат на двоюродной племяннице Ивана Грозного, который пытался использовать его как своего вассала в надежде на его европейские связи. Имел титул «король Ливонии», хотя в реальности королём так и не стал. Позже перешёл на сторону поляков и воевал против русских.


[Закрыть]. Но местные жители остались верны присяге, данной ими шведскому королю, и отстояли свой город.

Когда флотилия проходила мимо Таллинской бухты, на рейде сиротливо болтались два когга. Город, некогда имевший больше населения и значительно больший торговый оборот, чем даже Стокгольм, ныне потерял значение как перевалочный пункт русских товаров и пребывал в запустении.

Вскоре корабли вошли в устье Наровы и, пройдя десяток вёрст до города, пришвартовались в порту Нарвы. Истома попрощался с капитаном и, показав стрельцам портовой стражи в зелёных кафтанах царёву грамоту, был без замедления пропущен в город. Путешествие закончилось, он был дома.

Переночевав на постоялом дворе, он наутро явился к стрелецкому голове[138]138
  Стрелецкий голова – командир стрелецкого полка. Сначала полки назывались «приборами», затем «приказами», и лишь в правление царевны Софьи получили наименование «полки». Командир назывался «головой» также до этого времени.


[Закрыть] и потребовал коня для выполнения государева поручения. Голова, почесав шею под седеющей бородой, сердито посмотрел на него, но перечить не стал. На следующий день рано утром Истома выехал из Нарвы, доживающей под русским правлением последние месяцы[139]139
  Нарва была взята шведскими войсками 15 сентября 1581 года, при этом погибло 2 тысячи стрельцов и вырезано 7 тысяч русских мирных жителей.


[Закрыть]. Путь его лежал в Старицу – голова заверял, что царь сейчас живёт там безвылазно. У седла была приторочена сумка с оставшимися деньгами и, самое главное, с тайными записями.

Глава тринадцатая
В ВИЛЬНО

При расставании Антонио Поссевино заявил Истоме, что раньше его сумеет добраться до русского царя вовсе не потому, что был уверен в этом. Его слова были вызваны исключительно намерением убедить русского написать письмо, используя которое можно будет заставить его служить интересам Святого престола. На деле коадъютор прекрасно понимал, насколько сложным и долгим будет его пребывание при дворе умного и неуступчивого Стефана Батория. Русские сейчас в растерянности, поляки одерживают победы и вот-вот осадят старинный город Псков, окончательно перенеся войну из Ливонии в коренные русские земли.

В этих условиях Баторий, разумеется, и слышать ничего не захочет о каких-то уступках, и даже мнение Григория Тринадцатого, которое ему передаст Поссевино, вряд ли будет принято им во внимание. Поляки находятся в шаге от полной победы, когда они смогут оторвать от измождённого Московского царства весьма лакомый кусок. Но для этого-то и существует искусство ведения дипломатических переговоров, чтобы убедить как врагов, так и друзей, что предлагаемые тобой условия мира одинаково приемлемы для всех сторон.

Путешествие оказалось длинным: Стефан Баторий, как истый воин, не желал во время войны жить ни в столичном Кракове, ни в блистательной Варшаве, а находился поближе к месту ведения боевых действий – в Вильно. Карета папского посла катилась по польским дорогам, встречая в поместьях как магнатов, так и небогатых шляхтичей самый радушный приём. Впрочем, часто поместья стояли почти пустыми: почти все, кто мог держать в руках оружие, отправились на войну с москалями.

Как ни торопился Поссевино встретиться со Стефаном Баторием, заехать в Варшаву ему пришлось. Визит вежливости к польской королеве – та необходимость, без которой переговоры с монархом пошли бы несколько сложнее, чем рассчитывал иезуит. Да и настроения при дворе разведать не помешало бы. Впрочем, остановка была недолгой: все придворные, кто имел влияние на дела государственные, находились в Ливонии. Только здесь, в Варшаве, Антонио Поссевино понял, насколько велико напряжение сил Речи Посполитой. За внешним блеском помпезного города он разглядел немногочисленность местного гарнизона – Стефан Баторий оставил внутренние области своей державы без войск, отправив почти всех, кто способен сражаться, на войну с московитами. И война эта вовсе не была такой уж лёгкой прогулкой, как говорили постоянно живущие в Риме польские послы.

Не доезжая полусотни вёрст до Гродно, посольство остановилось на мызе князей Чарторыйских. До Вильно оставалось меньше двухсот вёрст. Старый князь Витольд Чарторыйский, четыре сына которого и три старших внука были на войне, оказался окружён их жёнами и детьми, сосчитать которых было, казалось, невозможно: у Поссевино постоянно перед глазами мельтешили пять-шесть юных представителей рода, причём лица никогда не повторялись.

После торжественного обеда, на котором присутствовали невестки Витольда Чарторыйского и все участники посольства, кроме солдат охраны, старый князь пригласил Поссевино в свой кабинет, оставив дам развлекать иезуитов разговорами, благо все поляки, как образованные католики, прекрасно владели латынью. Легат с благодарностью принял приглашение: князь производил впечатление неглупого человека и поговорить с ним будет, без сомнения, полезно. Наверняка он является выразителем мнения некоторой части польской аристократии, и знание того, что думают всесильные магнаты, безусловно, поможет ему в переговорах со Стефаном Баторием.

Кабинет князя оказался логовом эстетствующего сибарита. Довольно большой, с камином, закрытым вычурной бронзовой решёткой, явно недавно вычищенной от копоти до блеска. Мебель, изготовленная в едином стиле, была не менее вычурна: изящная, с минимальным количеством прямых линий, на причудливо изогнутых ножках. На крышке бюро располагалось обрамлённое бронзовой рамкой зеркало явно венецианской работы. Кресла, достаточно большие, чтобы вместить крупного человека, отделаны гобеленовым полотном радующей глаз расцветки. И даже в окна были вставлены не обычные стёкла, как в других богатых домах, а разноцветные витражи. Правда, Поссевино не мог разобрать, что на них изображено: мешанина стёкол разного колера не имела никакой структуры – ни строгой последовательности геометрического узора, ни полёта вдохновения художника. Впрочем, витражи всё же создавали некое умиротворяющее настроение, и Поссевино почувствовал, что только сейчас он начал после длинной и трудной дороги приходить в себя.

Князь стоял рядом и с улыбкой смотрел на гостя, отмечая смену настроения на его лице.

– Вижу, тебе понравилось, дорогой Антонио, – сказал он, – над этой комнатой работали лучшие мастера королевства. А уж во сколько она мне обошлась! – Чарторыйский присвистнул, закатив глаза. – Но не буду утомлять тебя разговорами о презренных деньгах. Садись. Вот кресло.

Он подвинул иезуиту одно из кресел. Тот заметил, что у стены стоят ещё четыре.

– Удобно ли ты себя чувствуешь? – спросил Чарторыйский. – Может, приказать разжечь камин?

– Благодарю, сейчас довольно тепло, поэтому обойдёмся вот этим шандалом[140]140
  Шандал – тяжёлый канделябр с большим количеством рожков.


[Закрыть].

Князь улыбнулся, давая понять гостю, что оценил его шутку, и встал, чтобы зажечь свечи. Когда все шесть свечей были зажжены, он с трудом переставил тяжёлый бронзовый шандал со стола на камин и опустился в кресло.

– Полагаю, предлагать вино лицу духовного звания было бы невежливо? – спросил он.

– Ну почему же? – ответил Поссевино. – Я люблю хорошее вино, но сейчас пост.

– Ах, да, – спохватился князь, – видно, опять придётся пить одному. Дурная привычка.

Он снова встал, открыл бюро и достал оттуда бутылку зеленоватого стекла и два стакана, затем открыл дверь и сказал что-то по-польски, после чего снова сел в кресло. Дверь открылась, и одна из невесток князя внесла кувшин, поставила его на стол и молча удалилась.

– Это взвар, – сказал князь, – в пост можно.

Князь налил себе в стакан из бутылки прозрачной жидкости, в которой сразу угадывалась водка, а гостю – взвара. Иезуит с благодарностью принял из его рук стакан с напитком, оказавшимся чрезвычайно душистым и вкусным. Он не возражал по поводу того, что князь будет пить водку в пост. У пьяного слово всегда бежит впереди мысли, и у него можно узнать то, чего он в трезвом виде не скажет никогда.

Все условности в виде разговоров о трудности дороги и о здоровье были соблюдены во время обеда, и Чарторыйский, отпив из стакана и сморщившись, сразу перешёл к интересующим его вопросам.

– Полагаю, дорогой Антонио, посольство спешит донести до нашего венгерского короля соображения понтифика о том, на каких условиях будет заключён мир с русскими?

Из реплики польского аристократа Поссевино сделал сразу два вывода. Первый заключался в том, что Чарторыйский великолепно осведомлён о задачах, стоящих перед посольством Святого престола. А это значит, что у постоянно живущих в Риме польских посланников налажена прекрасная связь с Речью Посполитой, куда они регулярно отправляют сведения обо всём заслуживающем внимания. И Чарторыйский, хоть и живёт далеко от двора, знаком с содержанием посольских депеш. И второе: он при упоминании о своём монархе сказал "наш венгерский король", указав, таким образом, на чужеродность для Речи Посполитой трансильванского избранника[141]141
  Стефан Баторий был избран польским королём в 1575 году, за шесть лет до описываемых событий.


[Закрыть]. А поскольку Чарторыйские являются одними из знатнейших и богатейших родов польских магнатов, из этого следует наличие у Стефана Батория влиятельной оппозиции. Возможно, именно поэтому патриарх рода Чарторыйских знаком с дипломатической перепиской. И разумеется, если король допустит какую-то ошибку или его станут преследовать неудачи, придворная оппозиция вполне может стать оппозицией военной.

Но если так, то скрывать от Чарторыйского то, что ему и так известно, – значит терять его доверие. А это совершенно недопустимо!

– Не буду скрывать, князь, я удивлён твоей осведомлённостью, – произнёс Поссевино с улыбкой, – да, всё именно так и есть. Святой престол стремится устранить разногласия между христианскими державами перед лицом общей большой опасности. И сейчас для этого созрели все условия. Московиты отправили папе письмо, в котором ищут его посредничества. И обещают подумать о принятии католичества.

Чарторыйский иронично улыбнулся:

– Уверяю тебя, Антонио, это совершенно невозможно.

Поссевино был удивлён столь категоричным утверждением, в точности повторяющим мнение Кобенцля, но решил не говорить поляку о своей беседе с бывшим австрийским посланником в Московии.

– Почему?

– Московиты чрезвычайно упорны в вопросах религиозных убеждений. Греческая ортодоксия пронизала всё тело народа. Даже те, кто наиболее разумен, прекрасно понимают, что говорить о принятии католичества – всё равно что плевать против ветра.

– Нам известно об этом, – ответил Поссевино, – но принятие русскими новой веры не будет мгновенным. Внедрение католичества станет осуществляться медленно, постепенно. Постройка католических храмов, открытие иезуитских коллегий. Те их аристократы, кто примет нашу веру, получат преимущества перед православными. И хорошо, если первым обращённым станет сам царь.

Чарторыйский хотел что-то сказать, но Поссевино жестом остановил его:

– Мы понимаем, что люди низших сословий придают большое значение внешней стороне религиозного обряда. Поэтому мы сохраним православную обрядность, а священникам надо будет лишь признать главенство папы в вопросах веры. Думаю, народ и не заметит, что же поменялось в церкви, хотя на деле поменяется главное. А со временем работа наших коллегий сделает всё, что необходимо. Мы наполним государство образованными людьми, воспитанными в католической вере, православие постепенно будет оттеснено на задворки, его станут придерживаться найменее влиятельные люди – торговцы, крестьяне, ремесленники. Но и они через два-три поколения откажутся от веры пращуров, потому что будут видеть, что католиками являются самые преуспевающие, самые богатые и влиятельные люди державы.

Чарторыйский, насмешливо глядя на Поссевино, захлопал в ладоши:

– Браво, браво, Антонио. Вижу, вы там, в Риме, хорошо подумали над вашей русской миссией. И кажется, проштудировали записки посетивших Московию путешественников. Я даже поверил, что эта миссия вполне может увенчаться успехом. При условии, правда, что первый ваш шаг окажется удачным. А вот в это я совершенно не верю. Кстати, твоя недавняя поездка в Стокгольм тоже оказалась напрасной, несмотря на то что в Швеции лютеранство появилось лишь полвека назад. А православие у московитов существует уже много веков.

Поссевино, стараясь сохранять на лице бесстрастное выражение, в упор посмотрел на князя:

– Мы учли ошибки, совершённые нами в Швеции, и решили, что надо сделать для успеха в Московии. Да и Речь Посполитая нам сильно помогла, поставив русских в положение, когда возможность хитрить на переговорах сильно ограничена.

– Соглашусь, дорогой Антонио, Московия сейчас не в лучшем положении, но мнение моё остаётся прежним, – твёрдо сказал князь, – тебе не удастся склонить русских к принятию католичества в любой форме.

Последние слова были сказаны настолько категорично и жёстко, что за радушным хозяином богатого поместья сразу стал виден умный, дальновидный и властный человек. Поссевино, и сам имея те же качества, понимал, что поляк является его единомышленником, поэтому слова старого князя глубоко тронули иезуита. "Что ж, Антонио, – подумал он, – ты хотел узнать мнение умного и влиятельного поляка – и вот ты его узнал. Только сильно ли это знание поможет тебе?"

– Да, не удастся, – проговорил Чарторыйский, словно не замечая, что привёл гостя в некоторое замешательство, – но не потому, что дело это невыполнимо, а потому что оно плохо подготовлено.

– И у тебя, князь, есть собственные соображения относительно того, как это надо сделать? – медленно произнёс Поссевино.

– Есть.

– И каковы же они?

Князь налил себе водки и выпил. Поссевино обратил внимание, что бутылка ёмкостью не меньше полутора сетье[142]142
  Сетье – средневековая французская мера объёма. В разное время и в разных местах она варьировалась от 0,46 до 0,55 литра.


[Закрыть] пуста более чем наполовину. Но поляк не выглядел пьяным, его речь оставалась внятной, а взгляд – ясным, разве что чуть более подозрительным. Чарторыйский был не по годам крепок.

– Думаю, Антонио, ты знаком с трудами Никколо Макиавелли.

Он сказал это в утвердительной форме, словно не сомневался в сказанном.

– Конечно, князь.

– Тогда должен бы знать, что в работе "Государь" он высказывает мысль, которая, думаю, была ему подсказана деяниями Гая Юлия Цезаря.

– Какая же?

– По-итальянски это звучит так: che tu hai in governo, divise[143]143
  Che tu hai in governo, divise – то, чем управляешь, разделяй.


[Закрыть]. Цезарь одержал победы над многочисленными и сильными племенами кельтов и германцев именно потому, что он разделял их. Предоставлял одним возможность получать от Рима привилегии, чем и вызвал их противостояние с другими.

– Я понял, князь. Но именно это Святой престол и намеревается сделать в Московии.

– Да неправильно этот ваш престол пытается, – слегка раздражённо ответил Чарторыйский, – миссия твоя обречена на неудачу, потому что русские привыкли видеть в католиках жестоких врагов.

– Мы избавим их от этого заблуждения.

– Не избавите. – Он сделал паузу. – Но это относится к тем русским, которые являются подданными царя Ивана. Но есть ведь и другие.

– Понимаю, – догадался Поссевино, – ты хочешь начать с тех русских, которые являются подданными Речи Посполитой.

– Конечно, Антонио. Сделать это намного проще. Пусть они станут католиками, пусть московские подданные посмотрят на них. Мы воспитаем убеждённых католиков, из их среды выйдут проповедники, которые будут говорить на одном с московитами языке. Все, а не только лишь московиты относятся с большим доверием к людям, которые говорят на одном с ними языке. И вот тогда следующее посольство Святого престола будет работать в значительно более благоприятных условиях. То, чем управляешь, разделяй.