Текст книги "Русская миссия Антонио Поссевино"

Автор книги: Михаил Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

– Да множество людей так живёт. Я думаю, что государство и не нужно вовсе. Оно лишь тянет из людей все соки, мало что давая взамен. Думаю, когда-нибудь настанет время, когда никакого государства не будет, а все люди будут жить общиной, где все всем будут братьями. Ну и сёстрами, конечно.

– А как же законы? Без законов как жить? Как дикие звери?

– Почему как звери? Есть обычаи человеческие. Решишь уйти к другому народу – принимай его обычаи. По ним и живи.

– А чем обычаи от законов отличаются, Джованни?

– Да ты как будто не видишь ничего, брат! Обычаи людские направлены на всё доброе, а законы только и знают, как бы людям нагадить. По совести надо жить, брат.

Истома усмехнулся:

– А что такое жить по совести?

– Да как же ты не понимаешь? Добра надо желать людям и творить добро.

– А если для кого-то по совести – значит, отобрать у чужой общины и отдать своей?

– Это не по совести.

– Это ты так считаешь. А кто-то считает по-другому. Как ему объяснить, что ты думаешь правильнее, чем он?

Джованни задумался.

– Никак не объяснишь, – прервал его размышления Истома, – потому как у каждого человека свои представления о том, что является добром, а что – злом. И чтобы люди эти, которые думают по-разному, не передрались, и придумывают законы. А чтобы разнять людей, которые всё же начали драться, нужна стража. И суд, чтобы решить, кто из них прав. А если соседи посчитают, что они правы, а твоя община не права, – войско для защиты нужно. И всё это вместе – и есть государство, или держава, как в моём отечестве говорят. И как сделать иначе, чтобы по справедливости и никого не обидеть – неизвестно.

Дверь распахнулась, и на пороге появился весёлый Орацио, держащий в охапку сумку с едой. Увидев печальное лицо Джованни и расслышав последние слова Истомы, он сказал:

– Что, Джованни, опять про Уранополис проповедуешь?

– Что за Уранополис? – поинтересовался Истома.

– Город такой был. Давно, – ответил Джованни и замолчал.

– Так расскажи.

– Это сразу после Александра Македонского было, – ответил астролог, – знаешь такого?

– Конечно, – ответил Шевригин, хотя знал лишь о самом факте существования великого полководца. А узнать подробнее всё как-то недосуг было.

– Когда он умер после завоевания полумира, то его полководцы – их звали диадохи – разорвали его державу на части, и каждый стал править как царь.

– И ведь наверняка каждый из них считал, что он-то лучше сумеет распорядиться своим владением, – с едва заметной ехидцей прервал его Истома.

– Наверно, – мрачно ответил Джованни. – Тогда на севере Греции построили город, который назвали Уранополис, или Небесный город. Философ Алексарх, который был там правителем, сделал равными рабов и свободных и даже придумал особый язык для граждан Уранополиса. Он пригласил туда других философов, а также художников, скульпторов и учёных из разных народов. Он хотел создать самое справедливое государство.

– А воинов он туда не приглашал? – спросил Истома.

– Об этом ничего не известно.

– Ты вот сам посуди, Джованни: диадохи эти, которые поднаторели в битвах, рвут на куски державу Александра, а тут какой-то философ создаёт справедливое государство и даже воинов в него не приглашает. Готов поспорить, что государство это существовало ровно столько времени, сколько надо, чтобы подошла даже не самая большая и не самая хорошо вооружённая толпа солдат. А потом всё, только пожарище и трупы. Ведь так и было, правда?

– Спор этот бесконечен, – грустно ответил Джованни, – люди, увы, пока не готовы к такому устройству общества.

– Я тебе то же говорил, – весело сказал Орацио, – поэтому, давай, каждый из нас на своём месте будет создавать маленькие частицы добра. Глядишь, через сто лет или через тысячу этих частиц станет так много, что они соединятся и сделают возможным то самое, о чём ты мне каждый вечер твердишь.

Говоря так, художник разлил вино по стаканам и отрезал от хлеба три больших куска. Джованни, не дожидаясь, когда будет порезана колбаса, мрачно отломил от неё большой кусок, откусил и начал жевать.

– Вот это правильно, – одобрил Шевригин.

– Послушай, Истома, – сказал Орацио, выпив вино, – сегодня я в библиотеке кое-что слышал.

– Обо мне? – спросил Истома.

– Думаю, что да. Разговаривали два монаха. Оба мне незнакомы. Один, кажется, занимает высокое положение, а другой монах точно не из Рима. Маленький такой, спокойный и… опасный.

– Почему так думаешь?

– Не знаю. Мне так показалось. Взгляд у него такой – убьёт во славу Божью и имени не спросит.

– И о чём они говорили?

– О распространении католичества на новых землях. И о том, что некий известный им человек успел увидеть слишком много, и поэтому будет неразумно, если он передаст всё, о чём узнал, своему государю, владетелю тех земель. И несколько раз они произнесли слово "Московия". Поэтому я решил, что речь идёт о тебе.

Орацио замолчал. Молчал и Истома. Лишь Джованни вздыхал рядом, горюя о несбыточном.

– Благодарю тебя, Орацио. Не думаю, что они решатся, это им не нужно. Но всё же буду настороже. Тайны папского двора от меня скрыты, и я не могу знать, какие соображения у них появились.

Джованни поставил на стол вторую бутылку:

– Эх, ну почему в мире всё так неправильно устроено!

Шевригин и Орацио переглянулись: друга надо срочно лечить от хандры.

– Выпьем, друзья! – громко произнёс Истома, наливая вино в стаканы.

– А вино и вправду великолепно, – оценил, наконец, Джованни вино. – Давайте напьёмся, братья!

Истома уехал от них уже за полночь, успев по пути зарубить одного городского разбойника и нанести раны двум другим, пожелавшим поживиться кошельком припозднившегося всадника. А от прибывшей на шум схватки городской стражи просто ускакал, благо конных там не было. Ищейки Антонио Поссевино так и не узнали, к кому в Риме ездил Томас Северинген.

Уже в своей опочивальне Истома почему-то вспомнил о потемневших серебряных плошках с водой, стоявших под ножками его кровати. Взяв со стола канделябр с тремя горящими свечами, Шевригин опустился на колено возле своего ложа. Так и есть: дорогие серебряные плошки волшебным образом превратились в дешёвые – медные! Истома усмехнулся: ну конечно же, это Люка. Ай да прощелыга! Не поленился ведь, пробежался по посудным лавкам, нашёл похожие плошки, чтобы русский не заметил подмены. Надо будет завтра отхлестать его шамширом плашмя по заднице. А плошки – да пусть оставляет себе, на кой они в дороге? И медные тоже. Человек он небогатый – пусть вспоминает русского посланника добрым словом.

Но на следующий день Истома в суете приготовления к отъезду забыл о жуликоватом слуге. А Люка, словно чувствуя настроение русского, ни разу не попался ему на глаза. Наверное, была у него своя бабка Барсучиха.

А ещё через три дня посольство, возглавляемое иезуитом, покидало Рим. Вместе с ним ехали и Истома с Паллавичино. Купец слёзно выпросил Истому взять его с собой, потому что он чувствует вину за принесённые неудобства и ненадлежащее в прошлом поведение и желает загладить вину. Истома подумал и взял. До Венеции, пока они едут по землям, где говорят по-итальянски, всё равно Паллавичино должен изображать переводчика. А там видно будет.

В карете с тройной тиарой и двумя скрещёнными ключами на двери ехал папский легат – иезуит Антонио Поссевино. Его помощники, охрана и Истома с Паллавичино шли верхами. Путешествие в Московию началось.

Глава десятая
ПОСОЛЬСТВО В ПУТИ

Брат Гийом выехал из Рима на сутки раньше посольства. Поссевино дал указание дожидаться его в пражском районе Градчаны[109]109
  Градчаны – исторический район Праги, до 1784 года сохранявший право на самоуправление.


[Закрыть], в таверне «Три пивные кружки». Легат хотел в пути получше присмотреться к Истоме и в Праге решить, что с ним делать. Возьмёт русский деньги из страха перед наказанием за присвоение не принадлежащего ему звания – одно дело. Не возьмёт – что ж… неизвестно, что он узнал в Риме, а вдруг – что стоящее? Поссевино всегда предпочитал купить нужного человека, и только лишь в том случае, если он не продаётся – значит, сам виноват.

Брат Гийом до отъезда оговорил с Поссевино участие вместе с ним в путешествии в Московию новиция Ласло, объяснив свою просьбу преклонным возрастом и тем, что юноша по совокупности знаний и умений уже вполне готов к заданиям такого рода. Посевино согласился без колебаний: действительно, брату Гийому шёл уже седьмой десяток лет, и без помощника ему будет непросто, несмотря на огромный опыт и знание Русской земли.

Отправляясь из Рима, брат Гийом получил от казначея три кошеля: самый большой – с серебряными монетами, для повседневных расчётов в пути, и два поменьше – с медью, для всякой мелочи, и с венецианскими дукатами. Коадъютор прекрасно знал, в каком месте какими деньгами следует расплачиваться. Серебро – для постоялых дворов, где надо платить не только за ночлег и еду, но и за конюшню и лошадиный корм. Серебряные иоахимсталеры были самой ходовой монетой не только в империи, но и в большей части Европы. Полновесные монеты из чистого чешского серебра уже несколько десятков лет являлись символом стабильного денежного обращения. Под названием "ефимок" они имели хождение даже в Московии, поэтому брат Гийом сразу запросил у ватиканского казначея большую сумму, чтобы в пути не тратить время на добычу денег. Ведь это порой сильно отвлекает от выполнения задания ордена.

Медь предназначалась для расчётов с мелкими торговцами, когда в пути надо было срочно купить что-то недорогое – еды, когда нет времени остановиться в таверне, да и привлекать внимание к себе, лишний раз доставая серебро, не следовало. Или заплатить шорнику за мелкий ремонт сбруи – что в дороге весьма вероятно. И давать подаяние нищим серебряными монетами брат Гийом считал расточительством – достаточно с них и меди.

Золото же он решил доставать лишь в исключительных случаях. И таких случаев в дороге планировалось не больше двух. Первый – расплата с теми, кто не слишком щепетилен в вопросе о бессмертии своей души и готов совершить смертный грех, невзирая ни на божеские, ни на человеческие законы. Другими словами, коадъютор думал золотом расплатиться с убийцами, если от Поссевино будет приказ не допустить отплытия Северингена из Любека. Ведь такие люди предпочитают именно золото. А уж в этом ганзейском городе знакомств среди подобных людей у него хватает. Возможно, он золотом рассчитается и с капитаном корабля, на котором поплывёт в московитские земли. Но это лишь в том случае, если это будет корабль известной, уважаемой торговой компании, где маловероятно нарваться на нож в спину. Тщательно обдумав всё, брат Гийом решил втрое увеличить количество золота. Дорога дальняя, сделать предстоит многое. Обидно будет, если из-за недостатка денег не удастся совершить задуманное.

Если же в дороге его ограбят – что ж, такое вполне могло случиться, то тут главное – добраться до Русского царства. А уж там-то у него есть влиятельные и богатые знакомцы, которые с радостью снабдят деньгами. Брат Гийом знал, что пять лет назад православный священник Давид рукоположен в Ростовские епископы и сейчас пользуется особой доверительностью царя и вроде даже считается его духовником. Этот Давид не раз помогал брату Гийому, когда тот в прежние свои визиты в Русское царство попадал в затруднительное денежное положение. Давид был убеждённым сторонником объединения западного и восточного христианства, поэтому коадъютор высоко ценил его и старался без необходимости не обращаться, чтобы – не дай-то бог! – кто-нибудь не заподозрил Давида в связи с иезуитами.

Понятно, что безбоязненно высказывать свои взгляды Давид не мог, рискуя попасть в немилость и лишиться всего, что имеет. Но, кажется, наступает время, когда его прямое участие делается не просто возможным, но и необходимым. Если он действительно имеет большое влияние на царя, то его голос может стать решающим при выборе Иваном Васильевичем дальнейшего пути его державы.

По прибытии в Равеннский монастырь брат Гийом сразу же вызвал к себе Ласло. Новиций не заставил себя ждать – вскоре в келье коадъютора скрипнула дверь и почтительный юношеский голос произнёс:

– Брат Гийом, ты звал меня?

– Да, Ласло. И у меня для тебя есть хорошая весть.

– Какая, брат Гийом?

Ласло не выказал ни заинтересованности, ни волнения. Он был абсолютно бесстрастен, как и подобает настоящему иезуиту. "Если он и в опасности будет столь же спокоен, то орден действительно получил очень ценного человека, – подумал коадъютор, – в дороге, несомненно, у меня будет возможность узнать, так ли это".

– Завтра мы с тобой отправляемся выполнять поручение ордена и Святого престола. Выезжаем рано утром. Выбери себе в конюшне лучшую лошадь. Можешь забрать с собой личные вещи. Думаю, в новициате тебе делать больше нечего. Твоё обучение закончено.

– Я готов выезжать прямо сейчас.

Губы брата Гийома тронула лёгкая улыбка:

– Похвально, новиций. Я в тебе не сомневался, но выезжаем завтра. Теперь можешь идти.

Ласло поклонился наставнику и повернулся, чтобы выйти из кельи.

– Надеюсь, мне и в дальнейшем не придётся в тебе сомневаться, – сказал ему в спину коадъютор.

Ласло снова повернулся к нему лицом, которое по-прежнему оставалось бесстрастным, но глаза радостно сияли:

– Можешь быть в этом уверен, брат Гийом.

Ещё раз поклонившись коадъютору, новиций вышел из кельи. А следующим утром, когда монахи читали лауды[110]110
  Лауды – вид утренней церковной службы у католиков. Читается на рассвете.


[Закрыть], они выехали из монастыря.

Брат Гийом думал – как ему представить Ласло в Московии. Русского языка тот не знает, и это, несомненно, вызовет подозрение. Поразмыслив, он решил объявить его немым от рождения, а лучше – от перенесённой в детстве болезни. Ведь если человек от рождения немой, это обычно является следствием врождённой глухоты, а прикидываться глухим крайне сложно, если возможно вообще. Любой внезапный резкий звук, заставивший Ласло вздрогнуть, может выдать их, и тогда придётся знакомиться с тамошними мастерами пыточных дел. А так получается – он всё слышит, просто в младенчестве простыл, голова сильно болела, вот и не научился говорить. Правда, хорошо, если бы он понимал русский язык, хотя бы немного.

– Ласло, – обратился коадъютор к новицию, – в Русском царстве мы с тобой представимся как паломники к святым местам. Ты будешь моим внуком. Но тебе надо хотя бы немного понимать язык. Поэтому всю дорогу до Московии ты будешь упражняться в этом.

Лошади шли шагом, Равенна уже скрылась за горизонтом, а тёплое солнце, несколько дней назад прошедшее рубеж равноденствия, начинало припекать.

– Я готов, брат Гийом, – ответил Ласло, – да мне это и несложно будет. Там, где я жил, много русинских деревень, а их язык одного корня с московитским. Не буду хвастаться, но я довольно неплохо говорю по-русински.

– Отлично! – обрадовался брат Гийом. – Это сильно облегчает нам работу. Тебе надо только наловчиться в понимании беглой речи.

Всю дорогу до Праги брат Гийом учил Ласло понимать русскую речь. И уже к окончанию месячного пути в город императора Священной Римской империи, не имеющей к Риму никакого отношения, коадъютор объявил своему ученику, что теперь он вполне готов к визиту в Московию.

Отыскав в Градчанах таверну "Три пивные кружки", брат Гийом оплатил проживание на три недели вперёд, оговорив с хозяином, маленьким толстым немцем по имени Фридрих, чтобы тот никому не обещал их комнату по истечении назначенного срока. Скорее всего, съём придётся продлить, ведь передвижение посольства вряд ли будет столько же быстрым, как и двух не обременённых поклажей всадников…

Брат Гийом оказался прав: посольство двигалось неспешно, проходя в день не больше двенадцати – пятнадцати итальянских миль. В венецианских владениях была сделана первая большая остановка.

Едва на горизонте показался Кампальто, Истома пришпорил коня, оставив позади идущий шагом отряд охраны и неспешно катящуюся карету. Паллавичино, заметив, что его наниматель вырвался вперёд, поскакал было вслед, но тут же остановился. Понятно ведь, что Истома торопится узнать, насколько хорошо оправился от раны Поплер. А для купца встречу с немцем лучше отложить на потом, когда в городок войдёт всё посольство: может, тогда преданный им дважды спутник не станет вновь хлестать его своей страшной нагайкой.

Истома не оглядываясь скакал вперёд. Здесь, на севере Италии, хоть и было прохладнее, чем в Риме, но весна добралась и до этих мест. Листья на деревьях распустились, кое-где уже появились первые цветы, разворачивающие бутоны навстречу солнцу. Вот уже рядом таверна, во дворе женщина развешивает на верёвках между двумя кипарисами только что выстиранную одежду, где-то за углом хрюкают поросята, гогочут гуси, кудахчут куры. Один особо наглый петух, восседающий на перекладине, соединяющей столбы, на которые были навешаны створки ворот, завидев Истому, победоносно закричал, подпрыгнул и, бестолково хлопая крыльями, бросился на всадника сверху, пытаясь клюнуть его хоть куда-нибудь. Шевригин лишь отмахнулся от бестолковой птицы, сбил петуха наземь, и тот, прихрамывая и обиженно квохча, словно наседка, отправился к своим курам – жаловаться на превратности судьбы.

Истома оставил коня у коновязи и вбежал в таверну. Первым, кого он увидел, был хозяин заведения. Старик прищурился, вглядываясь в лицо Истомы, и, кланяясь, растянул рот в улыбке – узнал! Поплер сидел за столом посреди трактирного зала спиной к входу. Перед ним стояла бутылка вина и два бокала, а на коленях сидела смазливая девица чрезвычайно легкомысленного вида. Заметив глядящего на них Истому, она игриво подмигнула ему. Истома широко улыбнулся и произнёс по-русски:

– Да ты, брат, гляжу, совсем поправился.

Поплер обернулся, и губы его тоже разъехались в широчайшей улыбке:

– Истома!

Он поставил девицу на пол, легонько шлёпнул её по заду и, протянув монету, сказал по-немецки:

– Ступай, милая. Сегодня ты мне не нужна.

Девица, не выказав ни малейшего разочарования или негодования, тут же удалилась. Поплер встал из-за стола и подошёл к Истоме, распахивая руки для объятий. Стиснув друг друга, словно два молодых медведя, они некоторое время стояли посреди трактира, затем Поплер оглянулся, ища глазами хозяина. Но тот, улыбаясь в предвкушении дополнительной выручки, уже и сам тащил на стол бобы со свининой и вино.

– Как ты, брат? – спросил Истома после того, как они выпили первый бокал.

– Всё неплохо, – ответил немец, – лекарь мой оказался знающим, хотя и пьяница изрядный. Он ни разу не приходил ко мне совершенно трезвым, но снадобья давал добрые. Я уже через неделю после твоего отъезда начал вставать, а через две – вон.

Он покрутил головой, словно ища кого-то, и Истома понял, что через две недели его товарищ уже стал обращать внимание на девиц.

– А сейчас сижу скучаю, – пожаловался Поплер, – только и есть, что вино да девки. Тоска. Тебя уж заждался. Когда в путь? Завтра?

Истома вздохнул:

– Думаю, не скоро.

– Почему? – строго посмотрел на него немец.

– Предприятие наше удалось. Не один возвращаюсь, посольство от папы с собой везу.

Поплер нахмурился:

– А этот купец миланский с тобой?

Истома кивнул:

– Да. Только послушай, пока посольство не подошло, они уже в полумиле отсюда. Купчина наш всё жаловался, что хочет искупить свою вину за скверное поведение, и собрался следовать с нами как толмач безо всякой платы. Только я так думаю, что он врёт.

– Конечно, врёт, – сказал Поплер.

– Если до Венеции он и нужен как толмач, но потом, когда начнутся земли, населённые людьми, говорящими по-немецки, – ну на кой он мне? Я ему сказал: до Венеции – езжай, а там поглядим. Вот если он начнёт и дальше с нами проситься, тогда – точно соглядатаем к нам приставлен.

Поплер посмотрел на него иронично:

– У тебя есть сомнения, что он приставлен как соглядатай?

– Почти нет.

– А у меня совсем нет. Это же купец, у них главное – прибыль, а как они прибыль добудут – им всё равно. Ну уж я ему…

– Стой, – испугался Истома, – купчину не трогай. Пока не трогай. Мы до Праги с посольством будем, а там наши пути разойдутся. Посольство пойдёт в Речь Посполитую, а мы в Любек. Через поляков нам путь заказан. Из Любека пойдём морем до Пернова[111]111
  Пернов – ныне Пярну в Эстонии.


[Закрыть]. А потом конным путём – к государю. В Москву или Старицу[112]112
  Старица – старинный город на реке Старице. Ныне в Тверской области. Иван Грозный любил этот город, обнёс его крепостной стеной и на завершающей стадии Ливонской войны (1579–1581 гг.) часто жил в нём.


[Закрыть] – там поглядим. Как разойдёмся с посольством, тогда и решим, что с купчиной делать.

За окнами затопали копыта – подъехало посольство. В таверну вошёл начальник стражников, снимая на ходу помятый морион[113]113
  Морион (испанский шлем) – появившийся в начале XVI века боевой шлем с загнутыми полями и гребнем.


[Закрыть] с высоким гребнем:

– Эй, хозяин, сколько человек можешь на постой взять?

– А сколько надо? – спросил хозяин таверны.

– Двадцать семь человек.

– Всех возьму, – поклонился трактирщик.

Истома с Поплером переглянулись: таверна была небольшой и столько народу она вместить явно не могла. Начальник стражи, очевидно, немало скитавшийся на своём веку, быстро оценил вместимость постоялого двора и нахмурился:

– А солдат моих ты в хлеву положишь, а?

Он сделал шаг к хозяину таверны, положив ладонь на рукоять шпаги: он явно собирался отхлестать жадного трактирщика шпагой плашмя, как это принято у военных и дворян. Но тот, также будучи опытным человеком, лишь отступил на шаг назад и примирительно сказал:

– Прости, господин, я погорячился. Но пятнадцать человек я размещу в наилучших условиях, тут уж не сомневайся! А уж кормёжка у меня – самому дожу понравилось бы, если б приехал.

– Хорошо, – согласился начальник стражи и поднял палец вверх, – пятнадцать человек!

– Только не едет он ко мне, – пожаловался трактирщик.

В таверну уже входили солдаты. Командир отсчитал пятнадцать человек и велел капралу следить, чтобы солдаты вели себя достойно и не обижали трактирщика и местных жителей.

Трактирщик отправился размещать новых постояльцев в верхних комнатах, а в таверну вошёл, придерживая полы рясы, Поссевино, за спиной которого был виден Паллавичино.

– Дорогой Томас, – сладко произнёс иезуит, обращаясь к Шевригину, – для тебя будут отведены более достойные покои. Забирай своего товарища, который, вижу, уже совершенно оправился от ран, и прошу следовать с нами.

– Стой, стой, – закричал сверху трактирщик, – тогда я ещё двоих могу взять.

Но Поссевино не обратил на него никакого внимания, жестом приглашая Истому на выход.

– Эй, купец, – жёстко произнёс Поплер, обращаясь к Паллавичино, – передай монаху, что нам здесь нравится. Не погнушаемся, поживём здесь.

Поссевино, выслушав перевод, не стал возражать. Он лишь кивнул в знак согласия и вышел. Между тем солдаты, разместившись в комнатах, спускались вниз, где трактирщик спешно накрывал на столы.

Истома отодвинул пустую миску. Поплер поднял бутылку: они выпили меньше половины.

– Пойдём в комнату, – сказал немец, – солдаты сейчас галдеть начнут, и не поговоришь.

Он повернулся к хозяину:

– Эй, ещё одну бутылку в комнату!

Трактирщик, накладывая в солдатские миски похлёбку, кивнул.

Они поднялись наверх и, дождавшись, когда хозяин принесёт вино, закрыли дверь. Поплер на правах хозяина комнаты разлил вино по стаканам.

– Рассказывай, брат, – произнёс он и поднял стакан…

Посольство простояло в венецианских владениях неделю. Дож передал Истоме утверждённое Советом десяти письмо для царя, а на словах… как Истома и ожидал, ничего дельного венецианцы Русскому царству предложить не могли. Впрочем, этого следовало ожидать: государства находились на значительном расстоянии друг от друга, торговые интересы морской республики нечасто совпадали с интересами сухопутной монархии. Да и к самой идее коалиций венецианцы после сражения при Лепанто относились настороженно. Тогда островитяне выставили больше всех кораблей, а результатами великой победы воспользоваться не сумели, на следующий же год потеряв остров Кипр. Совет десяти в первый момент заинтересовался предложением, которое привёз Истома, но позже, взвесив все обстоятельства, решили, что союз с московитами ничего не даст Венеции.

Поссевино эту неделю жил в самой Венеции, обсуждая что-то с дожем и Советом десяти.

– Договариваются, как нас ловчее облапошить, – ворчал Поплер, недавно узнавший от Истомы новое русское слово и не преминувший вставить его в разговор.

Паллавичино появлялся два раза, интересовался, не нуждается ли Истома в чём-либо, обещая передать всё Поссевино. Но, поскольку за постой и прокорм платило папское посольство, Истома отослал его, потребовав лишь сообщить за день-два, на какой день будет назначен выезд. Разговор проходил во дворе, и Паллавичино, заметив в окне глядящего на него Поплера, поспешил убраться. Немец пока интереса к купцу не выказывал и за нагайку не хватался, но… кто его знает?

Пока посольство стояло в венецианских владениях, весна полностью вступила в свои права: распустилось всё, что могло распускаться, подул тёплый, даже жаркий ветер, и зелень на грядках бодро топорщилась над землёй уже на три-четыре вершка.

Когда настал день отъезда, Истома, поднявшись на невысокий холм в трёх верстах от берега, оглянулся. Внизу лежал городок Кампальто с приютившей их таверной, местами виднелись пинии, растущие то поодиночке, то небольшими рощами, вдалеке протянулась голубая полоса Адриатического моря, а у самого горизонта угадывалась Венеция – этот удивительный город, равных которому нет нигде. И который он никогда больше не увидит.

Мимо него прокатила карета, пропылил копытами отряд стражников, среди которых затерялся Паллавичино. И лишь верный Поплер стоял рядом, глядя вниз, на маленькое здание таверны, возле которого едва виднелась стройная женская фигурка, машущая вслед уходящему отряду платком.

Отряд отошёл уже на добрые полторы сотни саженей, когда Истома с Поплером развернули коней и поскакали вслед. Далеко впереди их ждала Прага, до которой было добрых восемь сотен вёрст…

Путь из Венеции в Прагу Поссевино намеренно построил таким образом, чтобы заехать в австрийский Грац, где, как он знал, сейчас жил Иоганн Кобенцль. Лишь этот человек был ему доступен для личного разговора, ведь записки – это хорошо, они, конечно, переживут человека, их написавшего, но в личной беседе можно узнать нечто такое, чего имперский посол не захотел доверить бумаге. А возможно, он, Антонио Поссевино, сумеет разговорить австрийца, и тот будет с ним более откровенен, чем с читателями своих записок.

Сделав в дороге небольшой крюк, посольство римского папы вошло в Грац. Едва разместившись в здешней таверне, Поссевино тут же отправил брата Стефана просить Кобенцля об аудиенции. Согласие было дано сразу: бывший посол в Московии прекрасно знал, что собой представляет Антонио Поссевино, и ему был интересен этот человек, исключительно своим трудом и умом поднявшийся до положения второго лица в могущественном ордене иезуитов.

Кобенцль встретил Поссевино у входа в дом. Одет он был просто, без придворной пышности, и даже на берете его покачивалось от дувшего со стороны гор прохладного ветра не павлинье, а петушиное перо. Хозяин дома был предельно радушен: слуги уже приготовили обеденный стол, в камине пылал огонь, а неподалёку лежала невысокая стопка поленьев, распространяя запах сухих берёзовых дров.

К разочарованию Поссевино, ничего нового в беседе с Кобенцлем он не узнал. Австриец повторил лишь то, что ему и так было известно из записок. Лишь в конце беседы, когда папский легат уже подыскивал благовидный предлог, чтобы закончить бесполезный разговор, Кобенцль сказал:

– Я уважаю тебя, дорогой Антонио, и желаю тебе успеха в этом трудном деле. – Он зевнул, прикрыв рот ладошкой. – Правда, в успех твоего предприятия я не верю нисколько.

– Почему? – спросил Поссевино, сохраняя на лице спокойное с оттенком благодушия выражение.

– Русские чрезвычайно упорны в своём еретическом заблуждении, и всё, что приходит из-за рубежей их земель, воспринимают как угрозу. Но это ещё не всё. Люди, к которым ты направляешься, в полной мере переняли у Византии не только религию, но и ставшие легендарными византийское коварство, двуличие и изворотливость. Они пообещают тебе что-то, и ты уже будешь считать, что добился успеха, но потом окажется, что выполнение своей части договорённости они обставили такими условиями, что полное их выполнение делает твой успех или невозможным, или бесполезным. Или скажут, что переводчик был плох и ты всё понял совершенно не так, как они говорили. Или просто, – Кобенцль насмешливо посмотрел на него, – откажут без объяснения причин.

– У меня хороший переводчик, – спокойно ответил Поссевино, – и составлять договоры между державами я умею прекрасно.

– Ну-ну, – иронично усмехнулся Кобенцль, – прислушайся хотя бы к следующему совету, дорогой Антонио.

Он намеренно, подчёркивая свою независимость, называл монаха "дорогой", вопреки принятому среди католиков обращению к лицам духовного звания – "отец", которого Поссевино, несомненно, заслуживал благодаря высокому положению.

– Какой совет? – спросил иезуит.

– Ты можешь чего-то требовать от них исключительно до того момента, пока не выполнишь свою часть обязательств. После этого любые их обещания превращаются в ничто. Если ты сможешь чего-то добиться ранее того, то, возможно, сумеешь выполнить поручение папы.

– Благодарю за совет, – произнёс Поссевино, вставая, – но мы едем в Москву во всеоружии.

– Не сомневаюсь, – пробормотал Кобенцль, прекрасно понимающий, что посольство в Москву неспроста составлено исключительно из иезуитов. И, кто знает, может, у Поссевино, кроме открытых предложений московскому царю, есть туз в рукаве или кинжал за пазухой. А скорее, и то и другое. Уж больно уверенно он выглядит!

На следующее утро посольство, а с ним и Истома, Поплер и Паллавичино выехали из Граца. До Праги было ещё далеко, посольство не прошло и половины пути от Венеции. Следовало поторопиться…

Спустя четыре недели посольство въехало в Прагу. От имперской дипломатии Истома не ждал ничего: издевательское к нему отношение при первом посещении города ясно говорило, что император Рудольф не заинтересован в установлении с Москвой дружеских отношений. Поссевино решил задержаться здесь, чтобы разведать настроение при дворе и попытаться заручиться поддержкой империи в войне против турок. Но очевидно, даже сейчас, спустя более чем полвека после сокрушительного поражения в битве при Мохаче[114]114
  Битва при Мохаче – сражение у венгерского города Мохача в 1526 году, в котором против Османской империи выступила коалиция европейских государств, в том числе Священная Римская империя. Турки одержали решительную победу, при этом значительная часть Венгрии перешла под турецкое подданство. Через три года после битвы турки даже осадили столицу Австрии Вену, но взять её не смогли.


[Закрыть], страх перед турками был настолько силён, что имперцы предпочитали сохранять status quo и не допускать casus belli[115]115
  Юридические термины, восходящие к римскому праву: status quo – существующее положение, casus belli – повод к войне.


[Закрыть]. Да и император Рудольф был скорее покровителем наук, искусств и тайных знаний и не помышлял о войнах. Сложившийся шаткий мир его вполне устраивал.

Именно в Праге, как считал Поссевино, должна решиться судьба Истомы. Для этого надо было получить письменные доказательства того, что Шевригин в Венеции принял на себя звание, ему не принадлежащее. Под страхом разоблачения русский, несомненно, согласится быть его соглядатаем. А если его рвение к тому же поощрить венецианскими дукатами – тем более. И тайные записки свои он, конечно, тоже поправит в нужном Святому престолу ключе.