Текст книги "Русская миссия Антонио Поссевино"

Автор книги: Михаил Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Все затаились, выжидая: а ну как государь и родственника своего осадит, как и Дионисия? Но нет, не осадил почему-то. А Поссевино, выслушав переводчика, лишь улыбнулся и ответил:

– Уверяю тебя, мужчины отличаются от женщин не только наличием бороды. Есть более существенные различия.

Умел, ох умел ушлый иезуит срезать неумного наглеца, неважно где – в Париже, Фрайбурге или Москве. Знал, что надо ответить, чтобы спал накал страстей и разговор пошёл в спокойных тонах. Для этого надо лишь вызвать смех.

Все рассмеялись, даже Иван Васильевич улыбнулся и махнул рукой Нагому: мол, угомонись и сиди молча. А Поссевино меж тем продолжал:

– У католиков нет строгих указаний – брить бороду или нет. У меня борода не растёт от природы. А почему так получилось – одному лишь Богу известно. Но не будем же мы спрашивать у него, почему он лишил меня бороды. А вот папа Григорий Тринадцатый бороду носит, и никому и в голову не придёт осудить или похвалить его за это.

– У вас порой по два и даже по три папы было в одно время! – крикнул кто-то, не вставая. – Кого тогда слушать, если они все другу друга проклинали? И короли ваших пап при себе держали. Как собак дворовых.

Иван Васильевич сидел, не вмешиваясь в беседу, которая, несмотря на старания Поссевино, принимала всё более базарный вид.

– Речь идёт, конечно, об Авиньонском пленении пап[191]191
  Авиньонское пленение пап – период с 1309 по 1377 год, когда резиденция римских пап находилась в городе Авиньоне под контролем французских королей. Все папы этого периода – французы.


[Закрыть] и о том, что происходило в начале прошлого века, когда борьба за власть в Риме создала такое положение, когда разные города избирали своих пап, считая остальных за ложных пастырей[192]192
  Фёдор Романов – будущий патриарх Филарет, отец первого царя из династии Романовых – Михаила.


[Закрыть], – ответил крикуну легат, – и мы готовы говорить об этом, хотя этот период истории Святого престола очень непрост и в нём немало неприятного для католиков. Но что бы там ни случилось, все эти неприятности не отменяют значения папства для христианского мира.

Степенно поднялся Фёдор Романов[193]193
  Фёдор Романов – будущий патриарх Филарет, отец первого царя из династии Романовых – Михаила.


[Закрыть] – первый московский щёголь, предпочитавший польское платье, выписывающий книги из империи и Польши, прекрасный наездник, умеющий не только лишь изучать жития святых, но и радоваться жизни – обычной, мирской, плотской. Поклонился неторопливо царю – с достоинством, спросил разрешения говорить. Нахмурился Иван Васильевич, но разрешение дал. Не нравился ему этот гуляка, хоть и происходил из знатного рода и был сыном боярина Никиты Романовича Захарьина-Юрьева, немало сделавшего для державы Русской, который – вот он! – сидит тут же рядом с сыном. Опасался царь, что поддержит Фёдор папского легата. И в слове такому не откажешь: если даже таких слова лишать, то кому тогда говорить можно? Нет уж, пускай его… А Поссевино сверлит вставшего глазами, всё подмечая: и платье нерусское, и бороду, аккуратно стриженную, и какой-то особый лоск, которого прежде он у московитов не встречал. Да, кажется, это ещё один нечаянный союзник легата в борьбе за унию.

– Государь, послушал я, что говорят и православные, и латиняне. Да, единение против магометан – это хорошо. Но меня другое смущает. Некоторые католические державы бьются друг с другом, хотя вера у них общая. Почему тогда принятие унии непременно сделает мир с Речью Посполитой более крепким, чем сейчас? Для принятия мира не вера нужна, а доброе войско и Андрей Щелкалов. – Романов отыскал глазами дьяка и склонил в его сторону голову. – Да и вельможи европейские переходят из одной веры в другую не потому, что считают их истинными или ложными, а для того, чтобы сохранить жизнь, стать ближе к власти или к деньгам. Где же здесь истина? А в Русской державе вера православная принята шестьсот лет назад, и я совершенно не понимаю, ради чего нам надо её менять на католическое недоверие. Для того чтобы папа из Рима указывал нам, что делать и как Господа нашего славить? Да мы и сами без него всё знаем куда лучше. Поэтому я – против унии!

Нечасто, ой нечасто ошибался Антонио Поссевино в людях, с первого взгляда определяя, что за человек перед ним, чего от него ждать, а чего – нет. А тут вот ошибся, хотя и выделялся Фёдор Романов среди московитов какой-то особой вычурностью. Но печальные мысли так и остались в голове легата, а лицо его сохраняло обычное улыбчиводоброжелательное выражение.

– Не следует верить хуле, что возводят на католиков лютеране и кальвинисты, – ответил он, выслушав перевод Дреноцкого, – протестантам выгодно представить нас в глазах Ивана Васильевича и его подданных средоточием всех пороков. Но всё плохое – в прошлом, а сейчас католическая церковь выступает за единение, в отличие от протестантов, которые разделились на много частей и никак не могут договориться между собой в вопросах богословия. Мы признаём, что некоторые из пап не соответствовали своему высокому званию и предначертанию, но ведь и некоторые последователи русского крестителя Владимира тоже заблуждались и совершали ошибки, которые не отменяют для русских царей право на престол.

В Грановитой палате повисла тишина. Тяжёлая, гнетущая, тревожная. Кое-кто втянул голову в плечи, пытаясь стать менее заметным. Слова Поссевино были настолько чудовищными, настолько невозможными, что должна была последовать буря. Это надо же – пусть не прямо, а опосредованно, лёгким намёком, но всё же поставить под сомнение право русских царей на трон. Их, Рюриковичей, какой-то безбородый, как баба, латинянин обвинил в том, что они не по закону сидят на московском престоле!

Царь встал. Он был в ярости. Вслед за ним поднялись и остальные.

– Да твой папа, – закричал Иван Васильевич, – не пастырь, а волк! И ты, ты! Ты ещё будешь указывать нам, что делать!

Он задохнулся от бешенства, не в силах произнести больше ни слова, и, закашлявшись, опустился на трон. Тут же подбежали слуги, принесли в бокале приготовленного загодя сбитня, сваренного на травах для сердечного здоровья. Выпив, царь понемногу успокоился и стал дышать ровно. Все остальные продолжали стоять, оглядываясь: а ну кто первым опустится на лавку? Но таких не находилось. Царь между тем взял себя в руки:

– Садитесь. Беседа не закончена.

С шумным вздохом облегчения присутствующие сели. Остался стоять лишь Антонио Поссевино, который лишь теперь понял, какую ошибку он совершил. "Перши коты за плоты, перши коты за плоты", – крутилось в голове. В беседе с московитами надо быть предельно осторожным. Одно невинное по меркам Римской курии слово, и можно испортить всё. Да-а-а-а, московитам чужды изящные логические построения, и за ошибку можно заплатить самую высокую цену. Поссевино посмотрел на царя. Рядом с троном стоял слуга, опираясь на знаменитый царский посох. По слухам, именно этим посохом он и ударил своего сына. Легату показалось, что на его окованном железом наконечнике видны следы чего-то красного. Поссевино даже зажмурился, настолько видение было явным. Но нет, это ему, конечно, показалось. Легат, несмотря на вспышку царской ярости, сохранил присутствие духа и не показал, насколько он был напуган, считая смерть от необдуманного удара посохом не только неизбежной, но и скорой.

– Я знаю, милостивый царь, – спокойно сказал Поссевино, – что говорю с умным и доброжелательным человеком. И я отношусь к тебе с повиновением и преданностью, в чём ты и сам имел возможность убедиться, ведь я немало способствовал заключению столь нужного тебе мира. И папа, отправив с посольством меня, относится к тебе с отческой любовью, а мои слова – это слова Господа нашего, ведь я говорю то, о чём ты разрешил мне говорить.

Чтобы сгладить впечатление от своей вспышки гнева, Иван Васильевич перевёл разговор от веры к другим вещам. Он расспрашивал Поссевино о нравах при папском дворе, стараясь при этом выдержать доброжелательный тон. Зная от Шевригина об обычае католиков носить папу на носилках и целовать его туфлю, спросил у легата пояснения. Тот ответил, что на носилках папу носят лишь тогда, когда он благословляет толпы верующих, а на обуви понтифика изображён крест, и обычай целовать его имеет начало ещё в первом веке христианства, когда были живыми Христовы апостолы.

По молчаливому обоюдному согласию тему веры решили в этот день больше не затрагивать. Царь считал, что чем меньше разговоров о вере – тем скорее надоедливый латинянин поймёт, что делать ему в Москве больше нечего, а Поссевино полагал, что семя брошено, и должно в скором времени прорасти, и не надо торопить события. Он уже видел в Кремле и брата Гийома, и Ласло. И хотя переговорить с ними не удалось – это было бы слишком опасно, – однако он понимал, что его тайные посланники не сидят сложа руки и уже наверняка наметили тех, кому следует предстать перед Всевышним в самое ближайшее время.

"Было бы неплохо устранить этого Романова", – подумал легат и тут же поймал себя на мысли о том, что в нём говорит злость на себя, так сильно ошибившегося в оценке человека, казавшегося простым и понятным. Конечно же, устранение Фёдора Романова ничего не даст. Да, неглуп, но слишком молод для того, чтобы иметь большой вес при дворе. Да и сказал он уже всё, что мог сказать. А вот убрать митрополита Дионисия – значит сильно ослабить сторону противников унии. Наверняка коадъютор уже работает над этим. Брат Гийом говорил, что Ростовский архиепископ является его давним сторонником, – Поссевино запомнил первым высказавшегося за унию здоровяка Давида, которому более подходило бы имя Голиаф, таким он был высоким и крепким.

После окончания беседы Поссевино, Дреноцкий и Мориено на санях под охраной десятка конных стрельцов отправились в отведённый им для проживания богатый дом на окраине Москвы. Чтобы исключить нападение на ненавидимых в народе латинян, дом находился под постоянной охраной полусотни стрельцов, которые нужны были не только для обеспечения безопасности посольства, но и для того, чтобы исключить общение католиков с местными жителями, если среди москвичей вдруг кто-то заинтересуется католичеством или необычными гостями. Со двора послов, по московскому обыкновению, не выпускали, доставляя в то же время всё необходимое. Но Дреноцкий и Мориено уже привыкли к такому обращению, а Поссевино было всё равно. Он думал только об одном: какие слова он должен произнести во время следующей встречи с царём, чтобы склонить его к унии. Он был уверен, что русский монарх колеблется, и считал свою миссию вполне осуществимой…

Андрей Щелкалов велел Истоме прибыть в Кремль во время первой беседы царя с папским посольством, но что ему там делать – не сказал. Всё, что Шевригин знал и мог сообщить, он уже и рассказал, и изложил на бумаге, и был совершенно бесполезен для переговоров с послами. Поссевино, Дреноцкий и Мориено узнали его, встретив в кремлёвских переходах, и раскланялись очень дружелюбно. Но Истома за месяц пребывания в Риме хорошо узнал меру и цену дружелюбия окружения Григория Тринадцатого, поэтому, сохраняя на лице радушную улыбку, приветствовал латинян, на деле не испытывая к ним ни малейшего расположения. Он прекрасно понимал, что это – враги. Умные, хитрые, дальновидные и опасные враги. И относиться к ним надо точно так же, как и они относятся к тебе: сохраняя видимость дружелюбия, быть готовым в любой момент отразить нападение. Или напасть самому, если будет такая возможность и необходимость.

По окончании споров о вере Истома хотел найти Андрея Щелкалова, чтобы узнать: что ему теперь делать? Но дьяку было не до него – он пробежал мимо, сжимая в подмышке какой-то свиток, отмахнувшись от Истомина вопроса. Не только он один – все вокруг куда-то бежали, суетились. Шевригин подумал и решил отправиться домой – совсем ведь рядом, в Заречье[194]194
  Заречье – сейчас этот район Москвы называется Замоскворечье.


[Закрыть]. После того как Андрей Щелкалов отпустил его из Старицы с полным кошелём золотых, Истома купил новый дом, вдвое больше прежнего, и нанял работника, чтобы за хозяйством смотрел, а то тесть старый совсем, не справляется. Жену и дочек приодел, скотину купил. Живи и радуйся! А у него ведь ещё и немало тех золотых осталось, что подарили ему в Риме. С такими деньжищами можно и в купцы выйти. А если вдруг государь разрешит гостям за границей торговать – что ж, Копенгаген и Любек он знает.

Истома вздохнул: нет, это всё мечты. Не отпустит его Щелкалов. Он сейчас, получается, в Посольском приказе – самый опытный, если, конечно, не считать самого дьяка. Кто ж таких отпускает со службы? Он посмотрел на яркое солнце, которое уже клонилось к закату, и расправил плечи, потянулся. Взгляд его упал на окно поварни Чудова монастыря: там виднелось круглое лицо какого-то отрока. И вот нет уже лица: мелькнуло на миг и пропало. В голове Истомы словно что-то щёлкнуло, вспомнилась бабка Барсучиха. Он словно ощутил её тёплую ладонь – на голове, под шапкой. Что-то ужасно знакомое было в увиденном лице. Но нет, этого не может быть, ведь больше полугода прошло. Да и вёрст много сотен, а то и тысяч от Москвы. Нет, это совершенно невозможно! Лицо мелькнуло всего на один неуловимый миг, разве можно за это время кого-то узнать?

Истома тряхнул головой: чего это он, какая бабка Барсучиха, какое знакомое лицо? Почудилось, заблажил от долгого безделья. Может, самому попросить у Щелкалова новое поручение? Нет, поручения от него никуда не сбегут. Домой, домой, к семье. Стараясь забыть о тревожных мыслях, Истома зашагал к ведущему в Заречье наплавному мосту через Москву[195]195
  На этом месте сейчас находится Большой Москворецкий мост.


[Закрыть]…

Ласло узнал Истому мгновенно – потому и отшатнулся от окна, опасаясь, что и тот узнает его. Отступив вглубь комнаты, он наблюдал, как Шевригин топчется в раздумьях. Если бы он направился в поварню разбираться, чьё лицо он только что видел в окне, Ласло пришлось бы бежать, возможно, даже не успев предупредить брата Гийома. Старика, конечно, взяли бы под стражу – ведь все знают, чей он дед. И тогда – всё, смерть на дыбе.

Но Истома, махнув рукой, пошёл в противоположную сторону, и Ласло успокоился. Сегодня совершенно точно его никто пытать не будет. А завтра – что ж, надо быть предельно осторожным и не появляться в тех местах, где может оказаться Шевригин. А лучше всего отравить, наконец, этого Дионисия и сбежать из Москвы. Но при мысли об отравлении Ласло вновь, как и после выхода из Сергиевой обители, ощутил некое беспокойство. И снова он не мог понять его природу, зная лишь одно: ему будет очень тяжело подмешать отраву в еду или питьё Дионисия. Он не боялся, нет. Чувство, которое его охватывало при мысли о том, что он обязан, как истинный иезуит, выполнить свой долг перед орденом и Святым престолом, было совершенно иным – как невозможность находиться рядом с чем-то запредельно мерзким, противным человеческой сути.

Ласло начал мысленно читать молитву "Pater noster" и сам не заметил, как стал произносить латинские слова вслух. Испугавшись, что его услышат и потащат в пыточную, он замолчал. Но, кажется, рядом никого не было. Ласло постепенно успокоился. "Надо занять себя чем-то, чтобы ненужные мысли в голову не лезли", – подумал он, направляясь к старшем повару, который, конечно, завалит его работой по самую макушку.

Глава девятнадцатая
ОКОНЧАНИЕ ПЕРЕГОВОРОВ

Первая беседа о вере, несмотря на вспышку царёвой ярости, закончилась, к удивлению многих бояр, благоприятно для Поссевино. Царь не только обнял его при расставании, но и попросил собственноручно переписать ему двадцать третью строфу из сорок девятой главы Книги пророка Исаии[196]196
  «И будут цари питателями твоими, и царицы их кормилицами твоими; лицом до земли будут кланяться тебе и лизать прах ног твоих, и узнаешь, что Я Господь, что надеющиеся на Меня не постыдятся» (Исаия 49:23). Очевидно, переписыванием этой строфы Иван Васильевич хотел указать Поссевино на роль монарха как носителя власти, данной Богом.


[Закрыть], что легат и сделал с великой радостью. А вместе со словами Исаии отправил и заблаговременно переведённые с греческого на русский пять глав книги патриарха Геннадия[197]197
  Геннадий I – Константинопольский патриарх V века. Почитается в православии как один из святителей.


[Закрыть], в которых говорилось о примате папы римского в вопросах веры.

Следующая встреча состоялась через два дня. Поссевино прибыл на неё, преисполненный надежд. Иван Васильевич встретил легата на входе в Грановитую палату, сердечно обнял его и провёл на укрытую персидским ковром скамью недалеко от царского трона. При этом государь громко произнёс слова, немало смутившие не только духовенство, но и бояр:

– Дорогой Антоний, я, возможно, сказал о папе нечто такое, что тебе не понравилось. Но пощади меня и не передавай ему мои слова. Мы стремимся к единению с ним и другими христианскими князьями, хотя между нами и существуют некоторые различия в вере. Для того чтобы эти различия устранить, мы отправим с тобой к папе наше посольство.

– Благодарю тебя, государь, – ответил Поссевино, обрадованный, что брошенное им семя, кажется, всё же взошло.

– А теперь ты будешь говорить с моими советниками, – сообщил ему Иван Васильевич.

От неожиданности легат на мгновение онемел и не нашёлся сразу, что ответить. Он-то надеялся, что сейчас будет продолжен разговор о вере, которому уже пора бы переходить в обсуждение условий принятия Русским царством унии, об открытии в Москве и других больших городах коллегий иезуитов, должных стать теми животворными источниками, из которых святая католическая вера растечётся по всей Московии, поглотив и большие города, и малые, и совсем уж крохотные местечки. А там – кто знает? – может, и находящиеся под властью русского царя народы, ныне исповедующие магометанскую веру, тоже примут католичество? Говорят, где-то в волжских дебрях остались даже язычники – и они тоже должны стать католиками, как же иначе? Но, привыкший держать свои чувства в узде, Поссевино ничем не выдал своё разочарование и лишь сказал:

– Хорошо, государь. Сегодня я буду говорить с твоими советниками. Но не лишай меня возможности побеседовать с тобой в дальнейшем. Надеюсь, мы ещё увидимся до того, как я покину твои владения.

– Конечно. – Царь изобразил на лице нечто вроде улыбки, отвернулся и направился к выходу из Грановитой палаты.

Только сейчас Поссевино заметил, насколько тяжело даётся ему каждый шаг. Царь шёл, медленно переставляя ноги и опираясь на посох. Видно, не из прихоти он постоянно имел его при себе, этот украшенный причудливой резьбой и окованный железом посох. У царя явно сильно болели ноги, да и весь вид его говорил о том, что он сильно недужит[198]198
  Иван Грозный в указанный период сильно страдал от остеофитов – патологических наростов на костях. Кроме этого, у царя был целый букет болезней, в том числе и от отравления ртутью, входившей в состав многих медицинских препаратов того времени.


[Закрыть]. «И как я это раньше не заметил? – удивился Поссевино. – Судя по всему, нам надо действовать предельно быстро. Не то в случае его смерти настроение при дворе может измениться в неизвестную сторону, и тогда придётся всё начинать сначала. И непонятно, как будет настроен новый царь. Фёдор, кажется».

Советников, с которыми разговаривал в тот день Поссевино, возглавлял Андрей Щелкалов. Они обсуждали дела, что вели русские с персами и ногайцами, возможность заключения союза с христианскими правителями, предстоящий мирный договор со шведами. Когда разговор зашёл о различиях католичества и православия, Поссевино оживился. Он понимал, конечно, что советники, с которыми он сейчас разговаривает, не решат, быть унии или нет, но вот если удастся убедить их в своей правоте, то… Ну не самые же бестолковые бояре ходят у русского монарха в советниках! Да и то, что возглавляет советников Андрей Щелкалов, говорит, что царь придаёт нынешнему обсуждению большое значение.

Легат попытался объяснить советникам, что различия между католичеством и православием – как в богословии, так и в обряде, – не являются непреодолимыми и легко могут быть устранены при наличии доброй воли каждой стороны. Но бояре лишь смотрели на него круглыми глазами и не могли сказать ничего. Стало понятно, что в вопросах религии они не понимают совершенно, а их напускная религиозность ограничивается совершением некоторых действий, заученных ими ещё в детстве и отрочестве. Даже Щелкалов и тот, как только Поссевино заговорил о различиях религий, посмотрел на него безразлично и заявил:

– Есть, есть различия. Как не быть? Но о том ты, посланник, станешь с Дионисием беседовать.

И легат понял, что говорить дальше не имеет смысла. А разговор с Дионисием будет совершенно бесполезным, потому что митрополит показал себя ярым противником унии. Может, взошедшие из брошенного им семени ростки скоро дадут в душе царя жизнеспособные побеги и он велит митрополиту сделать так, как предлагает Поссевино? Царь Иван может приказать. И не только приказать. История митрополита Филиппа[199]199
  Митрополит Филипп – митрополит Московский и всея Руси в 1566–1568 годах. Открыто выступал против политики Ивана Грозного. Убит Малютой Скуратовым по приказу царя.


[Закрыть] была римскому посланнику прекрасно известна.

Как ни хотелось Поссевино встретиться с царём ещё раз, но на следующий день наступил пост, и вся посольская жизнь в русской столице замерла. Легат с помощниками сидели в доме на окраине Москвы под охраной стрельцов, а Иван Васильевич неделю предавался посту и молитвам. Затем он неделю хворал, почти не вставая с постели. Третья беседа состоялась лишь четвёртого марта.

Прибытие папского посла в Кремль было обставлено как несколькими месяцами назад в Старице: тысячи москвичей высыпали на улице и стояли вдоль всего пути, что должен быть проехать в карете легат со своими помощниками. Несколько сотен стрельцов с пищалями сдерживали толпу городских обывателей, пришедших поглазеть на то, как латинский посланник будет проезжать по улицам Третьего Рима. Поссевино впервые видел в Москве, что двери церквей широко раскрыты и священники в праздничном облачении стоят внутри храмов, вознося Господу молитвы.

В Грановитой палате Поссевино вновь было отведено место вблизи царя. Как и ожидал легат, разговор наконец пошёл о различиях между католичеством и православием и о путях преодоления разногласий. Камнем преткновения стало филиокве (filioque[200]200
  Filioque (лат.) — «и от Сына». Богословская формулировка, ставшая одним из поводов разделения христианства на западную и восточную церкви.


[Закрыть]) – латинское добавление к Никео-Константинопольскому Символу веры[201]201
  Никео-Константинопольский Символ веры – строгая формула вероисповедания, принятая на Втором Вселенском соборе в 381 году.


[Закрыть], утверждающее исхождение Святого Духа «от Сына и Отца», в отличие от прежнего, допускавшего оное исхождение только от Отца.

– Филиокве добавлено вовсе не потому, что католическая церковь считает, что Бог двуедин, – терпеливо пояснял Поссевино, – это было сделано для защиты христианства от еретиков.

– Это оправдания, придуманные много позже, – гневно отвергал его объяснения Дионисий, – православные не приемлют католического богословия, потому что оно ложно.

Другие священники, косясь на царя, качали головами, соглашаясь с мнением митрополита. Со своего места заговорил Давид Ростовский.

– Да-а-а, – протянул он, – с еретиками если не бороться – они на шею сядут. Если посланник говорит, что филиокве приняли ради борьбы с ними – нам надо задуматься, братья во Христе.

Поссевино наблюдал за священниками: кто-то посматривал то на Дионисия, то на царя, кто-то сидел безучастно, а кто-то, услышав слова Ростовского архиепископа, согласно закивал.

– Что я слышу, Давид? – воскликнул Дионисий. – Ты поставлен главой епархии для окормления паствы, а сам сейчас показываешь, что не шибко стоек в вере.

Давид нахмурился:

– В вере я стоек. Но и к голосу разума прислушиваюсь. И к голосу Бога тоже.

– А точно ли это голос разума? Может, это искуситель тебе в ухо нашёптывает?

– А ты, митрополит, никак всех бесов победил? – усмехнулся Давид. – Можешь ли сказать, они тебя не искушают?

– Да ты пёс, Давид, – закричал Дионисий. – На покаяние тебя, на хлеб и воду!

– Тихо! – раздался громкий, зычный крик царя, и все сразу примолкли. – Всем впредь говорить без лая. А ты, святейший владыка, не грози без надобности. Мы все здесь собрались, чтобы обсудить то, с чем к нам пришёл посланник папы. А если запрещать говорить – какое же это будет обсуждение?

Митрополит посмотрел царю прямо в лицо:

– Здесь говорят о таком, чего я, как митрополит русский, вынести не могу. Преступление против святой православной веры здесь совершается! И ты, государь, этому потворствуешь.

Иван Васильевич нахмурился: из священнослужителей так с ним смел говорить только Филька Колычев. Но его давно уже нет. Всё-таки не очень умён Дионисий, хотя в вере – да, стоек. Другой бы на его месте давно догадался, что думает царь об унии. Но говорить митрополиту об этом нельзя: а ну как поведением своим, неосторожным словом выдаст посланнику, что происходит в Грановитой палате. А за стойкость в вере воздастся ему от царя – потом, как Поссевино выпроводим.

– Ступай, митрополит, – сказал царь. – Помолись, душу успокой.

– Выгоняешь? – спросил Дионисий сердито.

– Нет. Но ты всё равно ступай.

Беседа продолжилась, а Дионисий, покинув Грановитую палату, направился в Чудов монастырь. Позыва к молитве он не чувствовал, поэтому не пошёл в храм. Наступало время обеда, и он решил зайти в трапезную. Сидя в одиночестве за столом, он черпал ложкой варёную полбу и, тщательно пережёвывая, глотал, не чувствуя вкуса. Из поварни вышел с подносом круглолицый, похожий на ангелочка отрок в яркой рубахе и в кафтане. На подносе стояли кувшин со сбитнем и медный стакан. Увидев Дионисия, он на мгновение остолбенел, потом подошёл к столу и с поклоном поставил питьё на стол, тут же наполнив стакан почти до краёв. Дионисий перекрестил его, спросив:

– Почему одет непотребно?

За него ответил отец эконом, выскочивший на голос митрополита неизвестно откуда:

– Приказ царя. Отроки, что еду и питьё иноземцам разносят, должны быть одеты так, чтобы показать богатство Русской державы.

– Я не иноземец. Да и этих скоро здесь не будет, – мрачно произнёс Дионисий. – Как латиняне уедут, переоденьте всех в монашеское.

– Переоденем, – пообещал эконом и после отпускающего жеста митрополита исчез.

Ушёл и Ласло. Появление митрополита было настолько неожиданным, что он не сумел подсыпать яд в предназначенный ему сбитень. Брат Гийом уже сердится, что они столько времени живут при монастыре, а всё напрасно. Говорят, там, наверху, ругань идёт, и если бы не Дионисий, все давно согласились бы с тем, что предлагает отец Антонио. Эх, что ему стоило споткнуться, разбить кувшин и вернуться в поварню за новым? Там и подсыпал бы снадобье брата Гийома. Но не сообразил вовремя, не сообразил. Ласло сейчас испытывал два противоположных чувства: сожаление, что он не сумел использовать нечаянную возможность так, как они задумали, и радость от того, что отравление всё же не состоялось. Он стиснул зубы: прочь, дурные мысли! Он должен! Через страх и сомнения! Во имя ордена и Святого престола, во имя Господа нашего!

Царь назначил последний день, в который должна была состояться беседа с послами Григория Тринадцатого – одиннадцатое марта. Поссевино надеялся, что к этому времени брат Гийом и Ласло отправят этого склочного Дионисия на высший суд. Сам он, как и Стефан Дреноцкий, и Микеле Мориено, не мог сделать ничего. Их охраняли слишком хорошо, не давая ни малейшей возможности со-вершить даже один шаг без того, чтобы рядом не находился десяток стрельцов.

Вынужденное затворничество в монастырской богадельне деятельной натуре брата Гийома было чуждо, и он держался лишь потому, что десятилетиями вырабатывал у себя способность к длительному ожиданию перед последним, решающим броском. И сейчас было именно такое положение. Правда, от него не зависело ничего, и вся надежда была на Ласло. Юный венгр показал себя умным и решительным не по годам, и если до сих пор Дионисий остаётся живым – то потому, что не было никакой возможности отравить его незаметно. В этом брат Гийом был совершенно уверен. Но, наверно, отец Антонио уже весь извёлся в ожидании.

До коадъютора доходили разговоры о том, что происходит в Грановитой палате, и о том противодействии унии, которое оказывает митрополит. Его смерть была бы сейчас очень кстати. Может, стоит ещё раз встретиться с Ласло, чтобы подтолкнуть его к более решительным действиям? Нет, это лишнее. Мальчик и без того показал, что способен действовать самостоятельно. Что ж, остаётся только ждать…

Истоме приснилась бабка Барсучиха – впервые за всю жизнь. Старуха в тёмно-синем платке с белым узором по краю строго смотрела на него и укоризненно качала головой. Истома проснулся с ощущением, что он что-то сделал не так, как следовало. Он начал вспоминать – где же он оплошал? Андрей Щелкалов о нём в последнее время и не вспоминает – всё там, с посланником этим или с царём совещается. Не до Истомы ему. Тогда где? Перед мысленным взором всплыл заснеженный кремлёвский двор, Чудов монастырь, окно поварни с мутным неровным стеклом. И лицо, которое он прежде видел… Да – именно там, в таверне Любекского порта! Именно этот отрок позвал его на улицу, и если бы не Поплер…

Истома сел на кровати. Рядом заворочалась жена. Время раннее ещё – это лишь его пробудил тревожный сон и не позволяет больше заснуть. Может, он ошибается? Может, подождать немного, когда вновь приедут послы в Кремль для новой беседы? Нет, ждать не надо. Тогда бежать прямо сейчас? Тоже нет. Как рассветёт, так и отправится он в Чудов монастырь, и выяснит, чьё это странно знакомое лицо видел он в окне…

Ласло тоже проснулся в этот день рано. Хотя накануне он много работал, однако сейчас лежал, проспав лишь половину ночи, и не чувствовал ни сонливости, ни усталости. Он был уверен: сегодня всё и произойдёт. Что именно произойдёт – Ласло не знал. Или он отравит Дионисия и покинет Москву, или русские его разоблачат и замучают на дыбе. А может, ещё что-то. Откуда у него взялась уверенность в предстоящем событии – он не понимал, но был убеждён, что обязательно произойдёт нечто значительное. А поэтому ему следует быть наготове. И предупредить брата Гийома, что им сегодня надо будет бежать из Кремля и из Москвы.

Ласло встал и направился в поварню. Там уже разжигали печи, готовили гречку и полбу для каш. Суетились поварята, таская с улицы дрова и воду.

– Чего соскочил ни свет ни заря? – хмуро буркнул старший повар. – Тебе сегодня только к обеду выходить.

– Да к деду я! – махнул Ласло рукой. – Надо ж старика добрым куском побаловать.

– Молодец, Ивашка! – похвалил его повар. – Близких забывать нельзя. Вот, возьми.

Он указал Ласло оставшийся с вечера котёл с остатками толокна, обильно сдобренного маслом:

– Набери в миску, отнеси старику. Только миску не забудь обратно захватить.

Ласло послушно набрал в глиняную миску каши, стараясь зачерпнуть, где пожирнее, сунул в неё деревянную ложку и выбежал из поварни. Он думал – как бы ему незаметно для прочих обитателей богадельни разбудить брата Гийома и поведать ему о своих мыслях. А то ведь увидят – начнут интересоваться – чего это припёрся в такую рань? Объясняй им…

Но Ласло опасался расспросов напрасно. Старый иезуит уже проснулся и вышел на улицу – якобы до ветру. На деле же его тоже охватило некое предчувствие. Здесь он и встретил своего юного товарища. Приняв у него из рук миску, принялся есть, слушая, как Ласло объясняет ему, почему надо быть готовыми к бегству. Неторопливо доев кашу, коадъютор произнёс:

– Русские говорят: чуйка – это когда Бог хотел вразумить в голос, да решил немного погодить. И ещё: если двое думают одинаково, то они, скорее всего, правы. Я думаю так же, как и ты. И чуйка говорит мне то же, что и тебе.

– Брат Гийом, когда нам уходить?

Коадъютор задумался:

– Дионисий бывает в Чудовом монастыре чуть не каждый день. Дождёшься его сегодня – делай своё дело. Изловчись, извернись, но сделай. И беги, пока не схватили.