Текст книги "Русская миссия Антонио Поссевино"

Автор книги: Михаил Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

– Пора в путь, – сказал брат Гийом, – мы и так задержались здесь.

Ласло молча вскочил в седло своего коня и посмотрел на коадъютора:

– Брат Гийом, тебе надо поменять одежду. Красное на чёрном не видно, но скоро будет запах.

Монах молча кивнул, соглашаясь с ним. Вскоре они выбрались на дорогу и продолжили путь. До Любека оставалось не так уж много…

Ближе к обеду во двор "Жирного гуся" въехали трое всадников. Двое из них были похожи на немцев, а третий выглядел явным южанином. Хозяин заведения, оценив суровость и неразговорчивость гостей, не стал заводить с ними беседу и быстро накрыл, как они потребовали, два стола. За первым разместились русоволосые крепыши, а за второй сел смуглый южанин.

Наскоро пообедав, они расплатились с хозяином и выехали со двора. Вилли только затылок почесал: они ехали вместе, но те двое относились к третьему как к изгою. Интересно, почему? Если он в чём-то провинился, зачем было тащить его с собой, да ещё отказывая в праве сидеть за одним столом? Если так относиться к спутнику, то разве можно ждать от него верности в пути? Что-то тут было не то. Впрочем… какое ему дело до проезжающих? У него и своих забот хватает. Вилли обернулся и громко крикнул:

– Алекс, ты где? Сегодня будем поросёнка колоть на колбасу. Ты всё приготовил? Ну, чего молчишь, где тебя черти носят?

Вилли уже забыл о посетителях: на сегодня у него было запланировано изготовление и копчение колбас.

Истома, Поплер и Паллавичино пересекли прилегающую к таверне открытую местность и вошли в лес. Итальянец ехал впереди Истомы и Поплера – на таком расстоянии, чтобы не был слышен разговор, который вели русский и немец. Сначала он делал попытки приблизиться, помня о своём уговоре с Поссевино записывать всё, о чём будут говорить в дороге. Но Поплер несколько раз легонько хлестнул его нагайкой поперёк спины, и больше Паллавичино к ним без разрешения не приближался.

– Истома, долго ещё терпеть этого предателя? – спросил немец, едва они вошли в лес. – Запомни, предавший один раз предаст всегда.

– Зато мы точно знаем, что он докладывает обо всём Поссевино, и можем обмануть иезуита.

– А если его не будет, то и докладывать некому.

– Не торопись, брат. Старайся не совершать поступков, которые невозможно повернуть вспять. А я вижу, что ты хочешь совершить такой поступок.

– Эх! – Поплер в сердцах ударил ладонью по передней луке. – Знаешь, брат, мне один умный человек рассказывал про римского полководца Цезаря. Так тот тоже любил прощать своих врагов. Прощал он, прощал, а потом один такой прощённый его зарезал. А Цезарь даже подумать не мог, что человек, которому он сделал благое дело, будет таким подлым. Нет, лучше таких людей держаться подальше, а лучше…

Поплер замолчал, поглядывая на Истому. Некоторое время они ехали молча.

– Ну что, согласен со мной? – не выдержав молчания, спросил Поплер.

Истома, погружённый в свои мысли, лишь шмыгнул носом. Поплер, истолковав его молчание по-своему, тронул бока коня шпорами и стал быстро нагонять Паллавичино, доставая из-за пояса нагайку. Тот, заслышав позади стук копыт, остановился и развернул коня. Неужели его простят и разрешат ехать вместе с ними и сидеть в таверне за одним столом? Паллавичино на мгновение даже забыл о своём предательстве и об обязательстве перед легатом записывать и докладывать обо всех разговорах, которые будут вести Истома и Поплер. Он не знал, что в его присутствии больше нет необходимости: Истоме после Венеции он не был нужен, Поссевино, запланировавшему убийство русского – тоже. Но ему никто об этом не сообщил. О нём просто забыли, как забывают о чём-то ненужном, выполнившем предначертанную задачу. Он почувствовал себя пылинкой, поднятой горячим ветром сирокко[121]121
  Сирокко – жаркий сильный ветер, зарождающийся в глубине Сахары. Несёт большое количество пыли, оказывает влияние на климат прибрежных районов Средиземноморья.


[Закрыть] и кидаемой в разных направлениях, чтобы позже, когда ветер утихнет, оставить на земле, где сквозь него прорастут трава и деревья. И ничего поделать было нельзя: он выполнил свою задачу и стал не нужен. Никому.

С ужасом увидел он занесённую над собой страшную нагайку, на конце которой сквозь ремённую оплётку серела свинцом пищальная пуля. По положению руки Поплера он понял, что на этот раз удар предназначается не спине, нет. Он попытался увернуться от удара, но не успел. Немец ударил коротко, сильно, без оттяжки – словно заколачивал гвоздь. Так бьют, когда хотят убить.

Удар вплетённой в нагайку пули пришёлся точно в центр лба итальянца. Лобная кость хрустнула, пуля почти полностью погрузилась в мозг. Смерть наступила мгновенно. Паллавичино не упал, а как-то обмяк, повалился на шею лошади, да так и застыл. Поплер шумно выдохнул: он не чувствовал вины за убийство своего спутника. Напротив, у него появилось ощущение честно сделанной работы: он убил предателя, человека, от которого можно было ожидать любой подлости, как не раз бывало раньше. Сзади подошёл Истома. Он сразу понял, что случилось.

– Зачем? – только и сказал он.

Поплер усмехнулся:

– Лес узнаёшь?

Истома помотал головой.

– Здесь мы с разбойниками встретились. А этот, – Поплер кивнул на сидящий в седле труп, – ускакал. Ему, кажется, на роду написано умереть в этом месте. Тогда он судьбу обманул, да вот сейчас не получилось.

– Убрать его надо отсюда, – сказал Истома.

– В лес оттащим. Пока хватятся, нас уже не сыскать.

– Веди коня в поводу, а я придержу, чтобы не выпал из седла.

Спустя некоторое время они стояли на краю огромного оврага и смотрели вниз.

– Глянь-ка, – сказал Поплер, – не мы первые. Давай его туда же.

Далеко внизу поперёк русла протекавшего на дне оврага ручья лежало тело, а на склоне застыла мёртвая лошадь, зацепившаяся ногой за ёлку. Не обыскивая мертвеца, они столкнули тело вниз. Паллавичино покатился по склону, едва не задев лошадь, и вскоре лежал внизу, саженях в пяти от трупа Михеля.

– По лошади догадаются, – произнёс Поплер.

– Животинка не виновата, что возила негодяя, – ответил Истома, – пусть гуляет. Здешние жители её живо к делу приставят. И не сознается никто, что лошадь приблудная.

Поплер не стал спорить. После того как он убил Паллавичино – этого мерзавца, труса, предателя, средоточие всех человеческих пороков – он словно освободился от какой-то тяжести. Словно скинул с плеч тяжёлый мешок, и даже дышать стало легче. Как будто он оставил нечто, клонившее его к земле. Ему хотелось взлететь, и казалось, что даже конь его, обрадованный уменьшением носимого веса, идёт как-то особенно легко.

Они вышли из леса на дорогу. Солнце уже начало клониться к закату, но до сумерек было ещё далеко.

– Придётся в поле ночевать, – озабоченно сказал Истома, – помнится, по ту сторону границы поблизости таверны нет.

– Что ж, – ответил Поплер, – переночуем. Теперь можно.

Они пришпорили коней и пошли быстрой рысью. Спустя несколько вёрст лес кончился, и потянулись поля, перемежаемые невозделанными пустошами, поросшими кустарником и невысокими молодыми деревьями. Вскоре они миновали полосатый пограничный шлагбаум, где вооружённые стражники равнодушно посмотрели на папскую грамоту и пропустили их без лишних расспросов.

Когда начало смеркаться, они увидели вдалеке мерцающий огонь. Истома ощупал рукояти пистолетов – оба на месте, как и верный шамшир: мало ли кого они встретят! Хотя вряд ли лихие люди будут разводить костёр прямо у дороги. Впрочем, может, наоборот, они таким образом внушают путникам, что их не надо опасаться? Запутавшись в рассуждениях, он решил, что пусть всё идёт, как идёт.

Когда они подъехали ближе, то увидели, что неподалёку от дороги стоят два фургона, обтянутые грубой толстой, просмолённой от дождя дерюгой. Возле них горел костёр с подвешенным над ним казаном, а саженях в десяти паслись четыре стреноженных коня.

Пожилая женщина мешала деревянной весёлкой варево, на коротких берёзовых поленьях сидели трое мужчин разного возраста, а чуть в стороне молодая девушка, одетая в простое, сильно ношенное платье, подкидывала вверх четыре деревянные булавы, при этом в воздухе постоянно находились три из них. Она ловко ловила падающие булавы за рукоятку и тут же вновь подкидывала их вверх. Верхушки булав были покрыты чем-то блестящим, и Истома даже засмотрелся на мельтешение в ярком свете костра световых бликов. У него даже закружилась голова, и всё вокруг на мгновение стало каким-то нереальным, волшебным. Казалось, он оказался внутри некоего действа, происхождение и назначение которого он понять не в состоянии. Глаза у встреченных ими людей горели – но не сатанинским и не божественным огнём, а каким-то другим. Они казались неотъемлемой частью живой местности, где они находились. И у них всегда свои непонятные ни для кого, кроме них, дела, которые не зависят от того, кто сидит на троне и кто с кем воюет или торгует, какая здесь принята религия и какие ходят деньги, сколько стоят на здешнем базаре овёс, свинина или козловые башмаки.

Истома тряхнул головой, и наваждение исчезло.

– Скоморохи, – сказал он, делая глубокий вдох.

– Шпильманы, – вспомнил Поплер название странствующих артистов на немецком.

Девушка, заметив их, остановилась и, поймав последнюю падающую булаву, поклонилась гостям. Сидящие у костра посмотрели на них равнодушно и вновь повернулись к огню. Только сейчас Истома услышал, что они очень тихо переговариваются между собой, но что именно говорят, понять было невозможно. Но Истома, научившийся разбирать на слух, когда говорят по-немецки или по-датски, готов был поклясться, что разговор идёт не на этих языках.

Старуха, перестав орудовать весёлкой, повернулась к ним.

– Приехали, – равнодушно сказала она по-немецки. – Как раз и каша поспела. Садитесь.

– Мы заплатим, если вы накормите нас и приютите на эту ночь.

Старуха промолчала. Двое из троих сидящих на берёзовых обрубках мужчин, что помоложе, встали с места и растащили из-под казана толстые поленья, сбивая при этом с них тлеющие на боках угли. Сложив их неподалёку – очевидно, рассчитывая использовать наутро, они снова уселись на свои места. Истома заметил, что мужчины как-то недоверчиво косятся на них.

– Скажи им, – обратился он к Поплеру, – что мы их не обидим.

Немец начал переводить, но старуха, не дослушав, оборвала его:

– Конечно.

Девушка, убрав в один из фургонов булавы, принесла несколько плошек – по числу едоков, включая и гостей. Уже совсем стемнело. Костёр почти прогорел, и, если бы не полная луна, есть им пришлось бы в темноте. Но, к счастью, на небе не было ни облачка, и ничто не препятствовало стоящему прямо над их головами ночному светилу нести свои холодные лучи к земле. Истоме даже показалось, что сам лунный диск выглядит больше, чем он обычно бывает, и свету даёт достаточно даже для того, чтобы было возможно читать или писать.

– Большая луна сегодня, – сказала старуха.

Поплер не стал переводить, посчитав замечание старухи незначительным, но Истома и без того понял сказанное. Старуха достала из кармана на груди своего платья колоду карт.

– Самое время для гадания, – сказала она, поглядывая то на Истому, то на Поплера. – Ну, кому первому?

Истоме дико хотелось спать, да и к гаданию он относился как к богопротивному занятию. Но старуха тронула его за руку, и в голове посветлело.

– Значит, тебе, – сказала она.

Она, усевшись напротив Истомы, стала раскладывать карты по шесть листов в ряд. Истома ни разу не видел таких карт: перед ним мелькали странные картинки – башня, повешенный за ногу человек, полумесяц, какие-то люди в разных одеяниях и разных позах[122]122
  Карты Таро.


[Закрыть].

Старуха разложила всю колоду, шепча при этом какие-то слова, затем собрала колоду воедино, но не в том порядке, в котором раскладывала, а то крестом, то наискось. И вновь разложила, уже по четыре карты. И опять собрала. Она снова шептала и снова раскладывала. Под конец она разложила карты по одиннадцать в ряд и окинула их внимательным взглядом, после чего подняла глаза на Истому.

– Внимательным тебе надо быть, в пути ведь много такого бывает, что мы и представить не можем. Но ты вернёшься домой, странник, вернёшься. Обнимешь жену и дочерей своих, и у правителя своего будешь в чести, и останешься в веках. А теперь всё, давай товарища своего.

Истома продолжал сидеть напротив неё: ему казалось, что он должен о чём-то спросить у старухи, но почему-то никак не может вспомнить – о чём именно. Старуха улыбнулась, обнажив жёлтые с коричневыми прожилками зубы:

– Всё так и будет. Нюкта[123]123
  Нюкта – в греческой мифологии персонификация ночной темноты. В учениях различных древнегреческих философских традиций Нюкта наделялась разным содержанием.


[Закрыть] убить может, а соврать – нет.

Истому кто-то тронул за плечо: рядом стоял Поплер.

– Пора спать, брат, – сказал он.

Вид у него был нехороший: рот оскален в странной улыбке, лицо побледнело, под глазами чёрные круги. Или это лишь в свете полной луны он так выглядит? Истома встал, но спать решил пока не ложиться и послушать, что Нюкта нагадает его спутнику.

Поплер уселся на то же место, и старая Нюкта начала своё гадание. Она так же раскладывала карты, собирала их, что-то бормоча. Посреди гадания Поплер, качнувшись, внезапно упал навзничь. Нюкта на миг остановилась.

– Дика[124]124
  Дика – дочь Нюкты.


[Закрыть], аммониеву соль[125]125
  Аммониева соль – группа ароматических веществ, включавших карбонат аммония. Имеет резкий запах, применялась для приведения в чувство при обмороках.


[Закрыть] сюда! – крикнула она.

Подбежала девушка, неся в руках кожаный кисет, из которого она на ходу достала керамическую бутылочку с широким горлышком, закрытым хорошо притёртой пробкой. Нюкта открыла бутылочку и, достав из неё маленькую светло-коричневую гранулу, растёрла её в пальцах и поднесла к носу Поплера. Тот сразу дёрнулся и закрутил головой, приходя в себя. Поднялся на локте и сел на прежнее место.

– Голову повело, – сказал он.

Дика унесла аммониеву соль и словно растворилась в темноте.

– Пригляди за ним, чтоб в обморок больше не упал, – велела Нюкта Истоме, и тот послушно встал рядом.

Старуха продолжила гадание, а когда закончила, внимательно посмотрела на Поплера.

– Молод ты ещё, – сказала она. – А дела земные с себя сбросил. Не лучшим образом, конечно, только вот нет на тебе ни ближних, ни дальних дел. И как сумел только? Не мудрец, не монах, не герой.

Она посмотрела на Истому:

– Ты береги его. Человек он надёжный, а может выйти когда угодно.

– Куда выйти? – не понял Истома.

– Куда-куда, – передразнила старуха, – куда все выходят.

Она снова посмотрела на Поплера, который сидел, словно не слыша слов Нюкты.

– Теперь спать всем, – сказала та, – всё сказано, всё сделано…

…Истома открыл глаза. Солнце уже наполовину поднялось над той линией, что разграничивает землю и небо. Он огляделся: рядом с седлом под головой спал Поплер, невдалеке ржали их стреноженные кони. Ни шпильманов, ни их фургонов и коней рядом не было, лишь чёрное кострище указывало на то, что вчерашняя встреча ему не приснилась. Он толкнул Поплера:

– Вставай, брат. Утро уже.

Немец заворочался, медленно просыпаясь.

– Голова болит, – сказал он. – Опоили нас шпильманы.

– Если б опоили – ограбили бы, – ответил Истома. – Или убили. А у нас все деньги при себе. Да и сами мы вроде живые.

На удивление, шпильманы – или кто они были в действительности – оставили им котелок с уже остывшей кашей. Позавтракав, Истома и Поплер отправились в путь. Уже после обеда, когда животы стали настоятельно требовать пищи, а ни одной таверны на пути не попадалось, Поплер вдруг остановил коня.

– Места узнаёшь? – спросил он. – Любек скоро. К вечеру дойдём.

Истома оглядел местность: действительно, вот этот лесок они проезжали на пути в Рим. Он перекрестился:

– Слава Богу. Там и поужинаем. Засветло бы успеть.

Глава двенадцатая
ОДИН

Как и предсказал Поплер, вечером они подъезжали к Любеку. Вольный город уже растерял былую славу и могущество столицы Ганзы[126]126
  Ганза – торговый союз северонемецких городов. После Великих географических открытий и смены направления торговых путей постепенно пришёл в упадок, но сохранил значение как центр ремёсел.


[Закрыть] и впал в зависимость от империи, но формально оставался самостоятельным. Любек поддерживал хорошие отношения с Датским королевством, которое враждовало со Швецией, стремящейся распространить своё влияние на всё побережье Балтийского моря. Швеция находилась в затяжном конфликте с Русским царством, поэтому и Дания, и власти Любека относились к русским гостям если не с расположением, то хотя бы не чинили препятствий. Общий враг поневоле заставлял дружить.

В Любеке путешественники сразу отправились в порт. Разместившись в портовой таверне, они пошли на причал – искать суда, направляющиеся в восточную часть Балтийского моря. Но капитаны в ответ только цокали языками и мотали головами. Недавняя война[127]127
  Северная семилетняя война (1563–1570) Швеции против коалиции Дании, Любека и Речи Посполитой закончилась без территориальных приобретений какой-либо стороны.


[Закрыть] сильно накалила обстановку между державами. Правда, сейчас датский и шведский короли каперских свидетельств, разрешающих своим подданным грабить недавнего соперника, не выдавали. Но вот в отношении Речи Посполитой и Московии шведы не были столь добры, намереваясь под шумок славянской свары откусить пограничные земли и у русских, и у поляков.

Поэтому шведские корсары представляли собой реальную опасность, препятствующую судоходству в восточной Балтике. Конечно, полностью остановить морскую торговлю они не могли, но существенно осложнили её в этой части моря.

На второй день пребывания Истомы и Поплера в Любекском порту у причала пришвартовался трёхмачтовый хольк[128]128
  Хольк – североевропейское парусное судно грузоподъёмностью до 400 тонн.


[Закрыть]. Капитан, выслушав ливонца, закивал головой и на ломаном русском заявил, что он идёт с грузом в Пернау, лишь надо дождаться ещё шесть судов, которые придут в Любек со дня на день. И он соглашается взять на борт двоих человек за весьма умеренную плату. Да, четыре дуката его устроят.

Капитан не соврал: недостающие суда действительно подошли быстро, и через два дня торговая флотилия была в сборе. Вечером накануне отплытия Истома и Поплер сидели в своей таверне. Коней они уже продали хозяину заведения, который был рад, что купил за небольшие деньги очень неплохих скакунов.

Заведение, где они остановились, было небольшим, удобным и дорогим. Истома решил не скупиться и обезопасить себя и Поплера от тех трактирных буянов, которыми так богаты любые порты. Те несколько дней, что они жили в таверне, Истома и его товарищ большую часть времени проводили в порту в поисках подходящего судна и появлялись здесь только вечером, чтобы, поужинав, сразу лечь спать, а наутро снова отправиться в порт. Но сейчас они вернулись раньше и по случаю скорого отплытия решили позволить себе чуть больше, чем обычно. Они заказали бараний бок, лучшего вина и поставили угощение всем присутствующим.

В таверне воцарилось весёлое оживление. Посетители, хотя никого из них нельзя было отнести к бедноте, радостно угощались жареной бараниной, запивая её лучшим немецким рислингом[129]129
  Рислинг – виноград и сорт немецкого вина. Известен с XV века.


[Закрыть]. В разгар веселья ведущая наружу дверь открылась, и в таверну вошёл юноша, а скорее, даже мальчик с лицом, какое обычно рисуют у ангелочков на библейских картинах. С кротким выражением немного придурковатого лица он оглядел помещение и, найдя, кого искал, подошёл к столу, за которым сидели Истома и Поплер.

Поклонившись, он произнёс по-немецки, обращаясь к Истоме:

– Господин, тебя ждут у входа. Сказали, что какое-то важное известие.

– Что он говорит? – спросил Истома у Поплера.

– Что тебя у входа ждёт кто-то с важными новостями, – нахмурившись, ответил немец.

– Так пусть заходит сюда.

– Он сказал, что не может, – ответил юноша, – но ему очень нужно тебя увидеть.

Увидев, что Истома встал с явным намерением выйти на улицу, юноша протянул руку раскрытой ладонью вверх:

– Эй, господин! Мне сказали, что ты заплатишь за известие.

Истома, и без перевода догадавшись, чего он требует, небрежно протянул ему мелкую медную монету, оставшуюся у него со времени проживания в Праге. Юноша, кивнув в ответ, проворно выбежал из таверны.

– Неспокойно мне, Истома, – Поплер схватил его за руку, – поберёгся бы ты, а кто тебя спрашивает – я и сам посмотрю.

Не слушая возражений и оттолкнув товарища, он подошёл к двери и открыл створку. Грянул выстрел, и Поплер повалился на спину. Лицо его было изуродовано пулей, из раны хлестала кровь. Истома подбежал к нему и склонился над раненым товарищем, пытаясь приподнять ему голову, но тут же опустил руки: пуля попала в левую щеку и проникла внутрь черепа. Выжить после такого ранения невозможно. Мимо него несколько человек выбежали на улицу, пытаясь догнать стрелявшего.

Поплер был в сознании лишь несколько мгновений, после чего его залитые кровью глаза закрылись, и он затих. Истома продолжал стоять на коленях рядом с телом, не замечая, как растекающаяся густая вишнёвая лужа пачкает его штаны и сапоги.

Таким его и застали те из посетителей, которые бросились в погоню за убийцей. И конечно, никого поймать они не смогли: тот хорошо знал припортовую часть города и легко скрылся от преследователей в густой сети узких тёмных улочек.

Запоздало подошла ночная стража. Солдаты в кирасах и морионах, перетаптываясь с ноги на ногу, молча смотрели, как тело Поплера уносят из обеденного зала таверны. О том, чтобы поймать убийцу, не могло быть и речи. Стража прошла по прилегающим к порту улицам, но тоже впустую.

Между тем убийца – среднего роста жилистый мужчина лет сорока – стучался в маленькую, сколоченную из потемневших от времени досок дверь в подворотне в квартале, находящемся далеко от порта. Два быстрых, один медленный, как договаривались. Ему открыли сразу, словно человек по ту сторону стоял рядом, дожидаясь его. Убийца вошёл в маленькую комнатёнку, стены которой скрывались за полками, обильно уставленными какими-то ящиками, мешками и глиняной посудой. Выход из комнаты был только один – наружу.

– Всё сделал, – сказал вошедший. – Давай два дуката, как обещал.

– Подожди, – ответил открывший дверь брат Гийом, – сейчас дождусь человека.

– Чего ждать? – нервничал убийца. – Плати деньги, и я ухожу. Не забывай, за убийство здесь вешают.

Он погладил рукоятку пистолета в висящей на боку невзрачной кожаной кобуре. Но брат Гийом никак не отреагировал на скрытую угрозу. Он ждал… Наконец за дверью раздался приближающийся топот чьих-то быстрых ног – на ночной улице шаги были слышны особенно хорошо. Раздался условный стук: два быстрых, один медленный. Брат Гийом приоткрыл створку и впустил запыхавшегося Ласло. Убийца недовольно посмотрел на него и стал шарить по поясу.

– Он. Застрелил. Не того, – произнёс Ласло, тяжело дыша и стараясь быстрее передать важную весть. – Я всё передал, как договорились, и русский уже встал. Но, кажется, тот, второй, решил проверить, кто зовёт его хозяина. А этот, – Ласло махнул рукой в сторону убийцы, – не стал смотреть, кто вышел, и сразу выстрелил. И убил.

Брат Гийом мрачно посмотрел на убийцу.

– Ну ладно, ладно! – примирительно сказал тот. – Ну, ошибся. Но одного из них я всё-таки убил. Поэтому согласен на половинную плату.

– Мне безразлична жизнь второго, – произнёс брат Гийом. – И тебе были обещаны деньги, если ты застрелишь русского. Ты должен был убедиться, кто вышел из таверны, и только после этого стрелять.

– Эй-эй, – забеспокоился убийца, – меня всё равно повесили бы, если б поймали, – я рисковал, поэтому давай плати.

Видя, что обещанная плата ускользает от него, он выхватил из поясных ножен длинный бауэрвер – точно такой же, как и тот, что висел на поясе у Ласло. И это было последнее движение, которое он сделал в жизни. В его тело вошли сразу два лезвия: спереди, в грудную клетку, – стилет брата Гийома, и сзади, под левую лопатку, – бауэрвер Ласло. Юный венгр был столь старателен и столь сильно вонзил нож в тело убийцы, что лезвие пронзило его насквозь, лязгнув о стилет брата Гийома. Монах с удивлением смотрел на внезапно появившееся у его носа широкое лезвие и перевёл взгляд на Ласло.

– Нож быстро не вынимай, – сказал он, – а то кровью испачкаешься. Отойди.

Дождавшись, когда Ласло уберёт ладонь с рукояти, брат Гийом осторожно, чтобы брызнувшая кровь не попала на одежду, достал сначала стилет, а потом и бауэрвер.

Тщательно вытерев лезвия об одежду убитого, они убрали оружие.

Брат Гийом задумался: русский остался жив, и о том, чтобы сейчас идти в таверну, чтобы его убить, не могло быть и речи. Вот же проклятый дурак этот Кристиан! Не смог сделать такое простое дело. Ну ничего, он получил своё – за глупость, наглость и жадность.

Теперь убить русского можно только на корабле, потому что в Московии сделать это будет гораздо сложнее. И брат Гийом знал, что надо делать. Только обойдётся это намного дороже, чем два дуката. И жаль, что Истома теперь знает Ласло в лицо. Вряд ли, конечно, они встретятся в Московии, даже если русский останется в живых, но всё равно – плохо. Но он не останется в живых, уж об этом брат Гийом позаботится! Хорошо, что он захватил из Рима много золота.

Рано утром из Любекского порта вышла галера с шестнадцатью вёслами по каждому борту. Она уносила всего двух пассажиров – брата Гийома и Ласло. Спустя несколько часов после выхода, когда судно шло, имея по левому борту Зеландию – остров, на котором стояла столица Датского королевства, брат Гийом спросил капитана, низкорослого и широкого в плечах, почти квадратного немца, не помешает ли им в пути плохая погода, и тот, внимательно поглядев на небо, заявил:

– Безветрие продлится дня три, не меньше. А может, больше.

Иезуит успокоился: торговая флотилия, на которой поплывёт Истома, состояла из холька и шести коггов[130]130
  Когг – одномачтовое торговое судно водоизмещением в 2–3 раза меньше холька.


[Закрыть]. А эти суда, имея только парусное снаряжение, в безветренную погоду совершенно не могли состязаться в скорости с галерами. Они не могли даже выйти из порта! У него есть время, чтобы подготовиться к встрече с Истомой на море.

Впрочем, он сам ни с кем встречаться не будет, об Истоме позаботятся и без него.

Брат Гийом подумал, что если бы он знал о предстоящем штиле и невозможности парусников выйти из порта, то ему следовало бы остаться на берегу и ещё раз попытаться убить русского. Хотя, возможно, он из осторожности будет ночевать на борту судна, и тогда добраться до него всё равно не удастся.

Галера между тем, пройдя южную оконечность Скандинавского полуострова, стала забирать севернее: там, на северо-востоке острова Эланд, на берегу, изрезанном многочисленными удобными бухтами, стояли суда и жили люди, которые и исполнят волю Святого престола. И совершенно безразлично, что они являются еретиками-лютеранами. Брат Гийом знал кое-кого из этих людей – давным-давно, ещё до того, как он впервые побывал в Московском царстве. И их многое связывало, а уж за деньги они сделают что угодно. И не забываем, что цель оправдывает средства…

Брат Гийом оказался прав: когда утром Истома пришёл на пристань, капитан холька заявил, что выход в море откладывается на следующий день: стоял совершеннейший штиль. И даже после того, как портовый вёсельный буксир выведет судно из бухты, оно совершенно точно замрёт на месте, не в состоянии сдвинуться с места. Огорчённый Истома вернулся в таверну, предварительно взяв с капитана обещание прислать за ним матроса, если ветер всё же поднимется и будет принято решение выходить до наступления вечера.

Поплера похоронили на протестантском кладбище – православного здесь не было. Истома постоял немного у невысокого холмика влажной земли и направился в порт. Он заплатил тавернщику, чтобы присматривал за могилой, но вряд ли тот выполнит обещание. Может, сначала и будет ухаживать за местом упокоения ливонца, но потом память об убийстве выветрится из его памяти, деньги закончатся, обещание забудется. И семьи у преставившегося раба Божьего Фёдора нет. Через десять или двадцать лет холмик просядет, сровняется с землёй, и всё…

Комнату, в которой они жили в таверне уже сдали другому постояльцу, а больше свободных мест там не было. Истоме пришлось обойти ещё два постоялых двора, прежде чем он нашёл жильё. Разместившись, он тут же отправился обратно в порт, чтобы сообщить капитану о новом месте ночлега. Там всё оставалось по-прежнему: парусники стояли у причала с висящими на мачтах парусами, и лишь немногочисленные суда, имеющие хоть какую-то вёсельную оснастку, изредка выходил с рейда.

На следующее утро безветрие не закончилось. Истома, встретившись с капитаном, уже собирался вернуться в таверну, но тот неожиданно сказал, коверкая русские слова:

– Перебирайся на борт. Долгий штиль для этих мест – штука редкая. Всё может измениться в любой миг.

Истома разместился в отведённой ему каюте. Действительно, сейчас лучше находиться на корабле. Он, конечно, понимал, что стрелявший метил в него и Поплер получил чужую пулю. И Истома не сомневался, кто стоит за покушением: конечно же, папский легат Антонио Поссевино. Очевидно, он пустил по следу Истомы своего человека, который – то ли сам, то ли через нанятого убийцу – решил расправиться с русским.

Причины, по которым его хотели убить, тоже были совершенно понятны. Они, несомненно, догадались, что Истома прекрасно знает итальянский язык и, в то время когда он, как считали при папском дворе, посещает римских весёлых дев, на деле собирал сведения, которые помогут государю и Андрею Щелкалову при переговорах с посольством Антонио Поссевино. О содержании его записей они не знают и действуют наугад – вдруг да есть там нечто такое, что существенно осложнит их положение на переговорах.

Сейчас, когда он уже на борту, дотянуться до него куда труднее, чем на берегу, и до того момента, когда он снова ступит на землю, сделать они ничего не могут. Но вот потом, пожалуй, следует опасаться. Хотя… Скорее всего, они потеряют его из виду, ведь на хольке нет больше пассажиров, под видом которых могли спрятаться убийцы. И да, надо будет поинтересоваться у капитана, есть ли кто, кроме команды, на других судах.

После обеда Истома, измотанный долгим путешествием через всю Европу и постоянно висящей над ним опасностью, уснул. Сон был глубоким, чёрным, тяжёлым. В нём не было ничего, лишь бархатная непроглядная бесконечность, и никаких сновидений. Он просто лежал на кровати, неподвижный, словно обрубок бревна.

Внезапно Истома сквозь сон почувствовал удар в голову, затем в плечо. Он встрепенулся и открыл глаза. Он лежал на полу, и вокруг стояла совершенная тьма. Падая с кровати, он и получил разбудившие его удары. Корабль ощутимо качало. Они вышли в море?

Шевригин ощупью нашёл в стене каюты место, где накануне он заметил окно, прикрытое деревянной створкой. Откинув крючок, он распахнул окно. Ни стекла, ни бычьего пузыря в нём не было, и в открывшийся проём остро пахнуло прохладным влажным воздухом. В сажени перед ним был виден борт судна, а дальше – темнота. Он вышел на палубу.

На судне было тихо. Матрос стоял за штурвалом, да на корме горел сигнальный фонарь, чтобы когти, шедшие вслед за хольком, не сбились с пути. Капитана видно не было – очевидно, спит. Прямо по носу судна, где-то далеко, небо светилось розовым – приближалось утро. Выходит, он проспал половину дня и почти всю ночь? Со штурвальным разговаривать бесполезно – русского языка тот не знает. Что ж, следует дождаться утра.

Истома подошёл к борту и посмотрел вниз. Воды, хоть та и находилась совсем рядом, не была видно. Но по плеску волн он догадался, что хольк идёт не очень быстро – очевидно, поднявшийся ночью ветер оказался не слишком сильным. Что ж, и на том спасибо. Теперь неделя-полторы – и он в Пернове. А если повезёт с ветром, то и раньше.