Текст книги "Повесть о детстве"

Автор книги: Михаил Штительман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

– Наверное, где-нибудь близко.– Сёма остановился и, взяв приятеля за руку, с любопытством огляделся по сторонам: – Вы только подумайте! Справа – дома, слева – дома. Полная улица домов!..

s 1о у Вини не хватило терпения выслушать до конца рассуждения Сёмы.

– Давайте искать номер двенадцать,– умоляющим голосом произнёс он,– стоит же дело! Что вы хотите от меня?

И друзья, задрав головы, припялись искать номер 12.

ГОРОД, ГОРОД...

Около дома номер 12 они расстались с Пейсей. Условившись к вечеру встретиться у реки, Виня и Сёма прошли наверх по крутой деревянной лестнице.

– Стучи,– прошептал Виня, передавая Сёме приготовленные деньги,– стучи!

Но Сёма не решался поднять руку, он вспомнил слова Фрай-мана о собаке, в которую нужно всунуть рубли, и волнение охватило его. Смущённый, взглянул Сёма на Бинго, но в глазах его не было сочувствия.

– Стучи же,– повторил он зло,– пусть будет конец!

Сёма дёрнул дверь. Послышались шаги, и на пороге появился человек в сюртуке военного покроя, распахнутом на мохнатой груди.

– Вам что? – спросил он удивлённо.

– Мы с братом от Фраймана,– тихо сказал Сёма, отчаянно напирая на «эр» и стараясь как можно красивее говорить по-русски.– У нас дело, ваше превосходительство.

– Какое же у вас дело?– насмешливо произнёс человек и, гордо выпрямившись, разгладил усы,– Я слушаю.

– Ваше превосходительство,– взволнованно заговорил

Сёма,– мой брат ожидает призыва! Их восемь человек в семье...

– Так, так...– задумчиво произнёс военный.– И что же?

– И вот оп один из кормильцев. Без него им совсем горе...

– Видите ли,– важно вымолвил его превосходительство,– я думаю...

Но ему помешали высказать, что же он думает. Из комнаты выскочил взъерошеппый худой человек в длинном халате с тростью в руке.

– Ты о чём думаешь, болвап? – закричал он, размахивая палочкой.– Все двери растворил настежь! Мало тебе сквозняков!

– К вам пришли, барин,– смущённо прошептал «его превосходительство» и сразу стал маленьким, как Сёма.

Барин сердито дёрнул плечами и, строго взглянув на пришельцев, кивнул головой:

– Ступайте за мной!

Они пошли. «Моё счастье! – вздохнув, подумал Сёма,– Хорошо, что я ещё не успел дать взятку этому болвану!..» Биня был угрюм и бледен, он не мог понять, что произошло.

– Ну, слушаю,– сказал барин, выбивая прогоревший табак из трубки.– 0 чём вы там говорили?

– Мы думали,– осмелев, сообщил Сёма,– то есть мы вас не видели. И мы думали, что ото он – генерал.

– Да? – важно затряс головой барнп и довольно улыбнулся.– А генерал-то вовсе я!

И по тому, как гордо произнёс он эти слова, Сёма понял, что барину очень хочется стать генералом, но до генерала ему ещё идти и идти! «Может быть,– снисходительно подумал Старый Нос,– он писарь. Может быть...» И Сёма медленно и степенно, по-прежнему напирая на букву «эр», рассказал о судьбе Бини.

– Хорошо,– буркнул барин,– буду иметь в виду.– И, взяв со стола листок, спросил: – Фамилия, имя, отчество, год рождения, вероисповедание?..– Сёма не знал, как приступить к делу, а на него продолжали сыпаться вопросы: – Сёмейное положение, грамотность, объём груди...

Сёма лениво отвечал, с тревогой размышляя, а куда же деть деньги, если эта проклятая собака, как пазло, запропастилась. Неожиданно барип отошёл от стола, перед Сёмой что-то блеснуло, и он едва удержался от радостного восклицания. Собака! Так себе, ничего особенного, дансе не живая, но собака. Прямо на Сёму внимательными, немигающими глазами со стола смотрел толстый мопс с глупым добрым лицом и надписью, висевшей на лапах: «Жертвуйте героям войны».

Сёма облегчённо вздохнул и подошёл ближе. На голове у мопса была такая широкая щель, что в неё можно было супуть чемодан с деньгами.

– Разрешите,– обратился Сёма к барину,– пожертвовать героям?

– Прошу,– любезно согласился хозяин.

Сёма опустил в щель две бумажки, и ему показалось, что мопс подмигнул правым глазом и сморщился, будто собираясь чихнуть.

– Будьте здоровы! – вежливо сказал Сёма не то мопсу, не то «генералу» и, взяв Биню под руку, вышел в коридор.

* * *

На улице Биня спросил Сёму:

– Ну, что ж ты молчишь?

– Не знаю,– честно признался Сёма,– что выйдет из этого. Деньги дали, а дальше?

– Что ты кладёшь мне камни на сердце? – обиделся сын Лурии.

– Нет, зачем же... Я просто думаю, что теперь надо Фрайману напомнить о тебе. Я думаю, что оп с генералом в компании...

Биня задумчиво взглянул на Сёму и покачал головой:

– Плохо нам, Сёма.

– Плохо, Биня,– согласился Сёма, вспоминая все обиды и огорчения детства и наполняясь жалостью к себе и к Бине,– плохо!

– Если б хоть знать точно, что когда-пибудь станет хорошо.

– А кто это знает?..– рассеянно спросил Сёма.– Ты куда?

– Поищу знакомых... Поедем па рассвете?

– Да.

Биня повернулся и зашагал. Сёма долго провожал его глазами. Большой парень! Он мог бы уже стать отцом детей, но он даже не знал ещё мужской одежды. Интересно, давно он носит эту рыжую кофту? И когда он уже оденется, как подобает мужчине? Сёма медленно побрёл по улице. Странное дело! Он думал, что на него будут смотреть и даже указывать пальцами. Парень из местечка! Но в городе никто не замечал его присутствия.

По мостовой взад и вперёд важно шагал городовой с револьвером на толстом красном шнуре. Сёма остановился, посмотрел на него... Слепой пищий с выцветшей шляпой в руках сидел на стульчике возле большого дома. Сёма подошёл и, с любопытст-

вом заглянув в шляпу, бросил копеечную монетку. Нищий поднял голову и запел какую-то странную песню:

Сердце моё горькое просится к тебе.

Твои чёрные глаза целую я.

Твои чёрные волосы целую я.

Нет таких вторых на божьем свете. Твоя талия и твой фасои... В сердце горит огонь, Но его не видно.

Любимый бог, ты меня не бросай.

Не равняй меня с деревом;

Когда дерево цветёт – им любу готе;!,

Когда листья падают – па него не смотрят.

Сёма внимательно слушал нищего, а он пел ещё и ещё, без слуха, без мелодий, без голоса, и все его песни кончались одним смешным и жалким припевом:

Твоя талия и твой фасон...

В сердце горит огонь.

Сёма пошёл дальше, заглядывая в богатые витрины магазинов, рассматривая дома, балконы, крыши. «Все железные! – с завистью подумал он.– И хоть бы одна крыша попалась соломенная или черепичная. А дорогу выложили камнем, как будто семечки в землю повтыкали. Тоже выдумка!» И хотя всё виденное нравилось Сёме, оп не переставал фыркать и брезгливо выпячивать нижнюю губу. Он завидовал. А когда Сёма увидел несущийся по улице зелёный вагон, запряжённый четвёркой строптивых коней, он замер от восхищения. Город есть город, что говорить!

Неожиданно Сёма почувствовал на себе чей-то взгляд. Он удивленпо оглянулся. Никого не было. Только около бакалейной лавки, прислонившись к железным перилам, стоял молодой человек в рваной куртке с худощавым заросшим лицом. Он как-то очень знакомо щурил глаза, весёлые и быстрые, и казалось, что всё устало в человеке: и руки, и ноги, а вот глаза – нисколько. Сёма тихо, как бы про себя, произнёс: «Трофим!» И через секунду они ужо сидели рядом па бульварной скамье.

– Вы устроили меня па работу,– торопливо заговорил Сёма, точно боясь, что им помешают,– и на другой день вас не стало. Бабушка меня спрашивает, где он, а что я могу сказать?..

– Работаешь? – спросил Трофим.

– Сбивщик я,– с гордостью ответил Сёма.– А вы?

– Я очень устал,– тихо сказал Трофим.

Долго сидели они молча друг подле друга, и Сёме очець хотелось сделать что-нибудь хорошее своему любимцу, но оп пе знал, с чего начать. Одежды у Сёмы лишней не было, вот, может, деньги? Сёма вспомнил, что в кармане у него запрятаны два рубля, взятые у «мамаши».

– Трофим, а Трофим, вам деньги нужны? – спросил он, стесняясь своего вопроса.

– Нужны,– просто ответил Трофим.

Сёма протянул ему две бумажки. Трофим встал, сосредоточенный и угрюмый.

– Вот и простимся,– сказал он и улыбнулся.– Как папин кусочек?

Сёма молчал, ему не хотелось расставаться.

– Парень ты взрослый,– продолжал Трофим,– понимаешь. Дома нет у меня. Мать не считает живым...– Лицо его стало строгим и даже злым.– А вот выживем, Сёма. Нет нам никакого резону умирать!

Он потрепал Сомин чуб и, хитро сощурив глаза, спросил:

– Что, работник, пе пьёшь?

– Нет,– испуганно ответил Сёма.

– Держись! – предупредил его Трофим шёпотом.– Отец придёт!

Трофим ушёл, а Сёма всё сидел на бульварной скамье и задумчиво повторял его последние слова: «Отец придёт». Значит, жив? Значит, это может быть? Он встал и побежал к реке так быстро, как будто погоня неслась за ним.

– Отец придёт,– повторял он на разные лады, жалуясь, спрашивая, угрожая кому-то.– Отец придёт!..

Он лёг в траву на берегу реки и сразу уснул. Когда Сёма открыл глаза, спускались сумерки, тихие и осторожные, и казалось – им тоже было жаль уходящего дня. Сёма оглянулся, привстал и потом шюиь опустился на траву, удивлённый и испуганный. На берегу реки стоял монастырь – большой, загадочный и молчаливый. Высокие каменные стены с бойницами окружали его. Они были так высоки, что из-за них едва-едва виднелся золотой купол.

Сёма прошёлся по монастырской насыпи, подошёл к старым стенам монастыря и услышал несущийся откуда-то издалека торжественный голос органа. Шумно и тягостно-однотонно вторили ему, гремели и замирали тяжёлые колокола. Стоя у этой большой степы, Сёма почувствовал себя таким одиноким, беззащитным и маленьким, что ему захотелось молиться богу. Взгля-

нув на купол, такой далёкий, уносящийся к небу, Сёма снял шапку и тяжело вздохнул.

Красные стены, бойницы, из которых когда-то глядели угрюмые жерла пушек, тяжёлые мраморные доски с надписями на чужом, непопятном языке, люди в коричневых рясах, выходившие из широких ворот монастыря, рождали в Сёме какие-то смутные мечтания о далёких, неведомых землях. Ему вдруг мучительно захотелось уйти навсегда из-под низкой крыши местечка.

Неожиданно кто-то тронул его осторожно за локоть. Рядом стоял Пейся, запыхавшийся и утомлённый.

– Весь город обегал, тебя искал,—сказал он, вытирая пот.– А я на базаре был. Ужас! За курицу, как за быка, дерут.

– Молчи,– попросил его Сёма,– молчи, ради бога!

Он продолжал смотреть на замок удивлёнными детскими глазами. Кто эти люди в рясах? Кто воздвиг эти стены? О чем думали люди, строившие монастырь сто или тысячу лет тому назад? Только сегодня, здесь Сёма узнал, что мир уже долго нтл до него, что мир стар. Ему хотелось припасть ухом к высокой мокрой траве и услышать, что происходит там, под землёй.

Ему хотелось узнать, кто раньше ходил по этому берегу, кто взбирался по его крутым холмам, кто первым сидел у этой шумной роки. Спрашивать было не у кого. Опи молча побрели на заезжий двор, спотыкаясь о камни, пугаясь больших и тяжёлых теней монастыря.

ДОБРАЯ УСЛУГА

После поездки в город Сёма стал молчалив и угрюм. Шутки Пейси не веселили его. Всё реже появлялся Сёма на улице, и бабушка с тревогой всматривалась в его похудевшее лицо. «Может быть, ты болен?» – спрашивала она, но Сёма знал, что болезни нет никакой, а было что-то другое, большое и неспокойное, чего он сам не мог объяснить себе. Роясь в книгах, Сёма нашёл рассказ о беззащитной принцессе, глупой и доверчивой. Но припцесса не вызвала в нём сочувствия, потому что она была вялая, хворая, милостивая к своим недругам. Она их прощала, а опи смеялись над iron. «Ну и дура!» – пробурчал Сёма, отбрасывая в сторону книжку. Не этого искал он в рассказах.

Жил в местечке чудак учитель Мотл Фудим. Он готовил молодых людей к экзаменам на звание аптекарского ученика. Но так как будущих провизоров было мало, он часто голодал, не

имея заработка. В свободное время Мотл придумывал замысловатые конструкции дверных замков, и воры, пользуясь их несовершенством, таскали у него последнее. Но это пе пугало Фудима. Узнав о происшедшей краже, он возбуждённо потирал ладони и кричал:

– Интересно, интересно! Посмотрим, как они открыли мой замок!

Учитель прибегал домой и внимательно изучал дверь; что похитили в его комнате, он не хотел знать.

– Вы мне говорите – рубашки, рубашки! – тяжело вздыхал он.– Разве это лезет мне в голову? Третий замок выдумываю – и всё не то!

Он был чудак, этот Фудим, худой, маленький, большеголовый, с тяжёлой гривой священнослужителя. Глаза его, всегда выпученные, придавали лицу удивлённое выражение, и, когда учитель смотрел на человека, всем казалось, что сейчас он должен обязательно спросить: «Что вы? Не может быть!» – или ещё что-нибудь в этом роде. Сёма пошёл к Фудиму за кит ами для чтения. Учитель был действительно удивлён просьбой молодого сбивщика и так выкатил глаза, что Сёма испуганно подумал, а вдруг они выпадут. Но всё обошлось благополучно. Фудим, порывшись в ящике, вынул какие-то две книжки и протянул их Сёме.

– Читайте...– рассеянно сказал он и указал на дверь: – Я сейчас сделаю такой замок, что даже святой дух не войдёт без ключа!

До позднего вечера сидел Сёма, склонившись над столом, и встал, когда почувствовал, что силы покинули его и сон охватывает тело. Утром Сёма тщетно пытался вспомнить прочитанное. Слова, люди, поступки – всё смешалось в его памяти, и он просто не мог понять, что к чему.

Вторая книга оказалась легче, но, читая, он пугался её жёлчных слов, её угроз и прорицаний.

«Я господь бог ваш,– читал Сёма,– вывел вас из земли Египетской, сокрушил шесты ярма вашего и повёл вас с поднятой головой. Если презрите уставы мои и законы мои отвергнет душа ваша, то я с вами поступлю так: пошлю на вас ужас, чахотку и горячку, томящие глаза и мучающие души, и будете сеять напрасно семена ваши, и съедят их враги ваши. II будете поражены перед врагами, и будут властвовать над вами неприятели, и побежите вы, хотя никто не гонится за вами».

Сёма переводил дыхание, вытирал выступавший на лбу холодный пот и читал дальше:

«И сломлю гордыню вашего могущества и сделаю небо ваше,

как железо, и землю вашу, как медь... И вселю робость в оставшихся из вас, и погонит их шелест свеянного листа!..»

Сёма никогда но предавался размышлениям – есть бог или нет. Может быть, ость и, может быть, нет. Когда Сёме было плохо, он вспоминал о боге и даже шептал тихонько перед сном молитву: «111 ма исроэл аденой, элоейну, аденой эход» '. Всё-таки, если сказать откровенно, к кому Сёма может толкнуться со своими долами? К губернатору? Нет. К исправнику? Нет. К царю? Конечно п конечно, пет.

Остаётся один бог, с которым можно говорить в любое время и сколько вздумается. Уж кто-кто, а бог был дан в полное Сёмино распоряжение. И в последнее время Сёма всё чаще и чаще спрашивал его: «Если ты такой мастер на все руки, что в какую-нибудь неделю сотворил небо и землю, свет и тьму, вечер и утро, зелень и деревья плодовитые, светила и птиц крылатых и, мало этого, образовал ещё человека из праха земного и вдунул ему в ноздри дыхание жизни,– если ты такой мастер, так почему ты не мог пальцем пошевелить и спасти маму, если не маму, так папу, если не папу, так деда? Тут что-то не то».

И, читая ворчливые, злые слова бога – «и сделаю небо ваше, как железо, и землю вашу, как медь», Сёма думал: «Неужели Иегова, этот пухлый, розовенький еврей с бородой, похожей па облако, неужели он такой злой и мстительный? Если надо спасать, до него не дозовешься, если надо проклясть – пожалуйста, оп тут как тут! Нет, здесь что-то неладно».

Сёма откладывал толстую чёрную книгу и шёл в синагогу. Он стоял позади всех, надвинув на брови вылинявший картуз, насторожённо прислушиваясь к молитве. Красиво и весело пел молодой кантор 2, невнятно бормотали старики, как будто слова запутывались в их бородах и не могли выбраться. А наверху громко и шумно рыдали женщины, и их покрасневшие лица были мокры от слёз. «Почему сюда так часто приходят просить? – спрашивал себя Сёма.– И всё просят и просят!» Он не находил ответа и сам начинал молиться, потому что бог его знает, как быть с богом? И так плохо, и этак не очень хорошо.

А ншзпь двигалась своим чередом. Осыпалась акация возле дома дедушки, шуршали под ногами жёлтые листья яблони, всё чаще шёл дождь, тихий, утомительный: и такой мелкий, что его

1 Слова молитвы, обращение к богу о помощи.

2 Кантор – первый певец в синагоге, читающий нараспев молитвы.

не было видно. Наступала осень. Только иногда ночью, совсем редко, живые молнии прокалывали небо, тяжёлый гром рушился на, крыши местечка, сверкая, падали капли дождя, и казалось, что сверху сыплются искры.

Осень лишила Сому реки. Берег покрылся грязными водорослями, желтоватой тиной, сбитым камышом. Часами сидели Сёма с Антоном и Пейсей на мокрой скамье палисадника, и Антон тихо пел незнакомые Сёме грустные песни: И день иде, и нич иде. И, голову схопивши в руки, Дивуешься, чому не йде Апостол правди и науки!

И Сёма тихо вторил ему:

И день иде, и нич иде. И, голову схопивши в руки...

– Хорошо ты поешь, Антон,– с завистью говорил Пейся.– Когда у человека тут тесно,– он ударял себя по груди,– петь хочется, Антон!

Антон рассеянно смотрел на него и затягивал: Ревэ тай стогне Днипр широкий...

Потом они вставали и шли трое, босые, дощатым тротуаром, перекинув через плечо связанные шнурками ботинки.

– Ребятушки,– вздыхал Антон,– в городе артисты есть, какие артисты! Ничего не делают, только песни поют. И если б сказали мне: можно, иди,– всё бросил бы! В городе – это жизнь! Музыка играет с утра до ночи...

Однажды, так вот гуляя в сумеречный, дождливый вечер, подошли они к дому Луртш.

– Зашли, что ли? – спросил Антон, дёргая ручку двери.– Биня-то дома остался.

– Как будто остался, – неуверенно согласился Сёма.– Они ещё Фрайману деньги должны.

– Ну, да зайдём,– повторил Антон,– посидим, пока хма-ра пройдёт!

Они ввалились в комнату. Хозяин сидел у стола босой и парил мозоли в высокой чашке с кипятком.

– Мы вам, кажется, помешали? – вежливо осведомился Пейся.

– Помешали? – удивился Лурия.– Нет! Жена поставила па печь две цибаркн: если хотите, можете тоже попарить!

Пейся поспешно отказался и так уставился в покрасневшие ноги хозяина, что старый Лурия, смущаясь, сказал:

– Не смотрите так на мои мозоли. Я боюсь, что вы их сглазите.

– А где дети? – улыбаясь, спросил Сёма.

– Но знаю,– пожал плечами Лурия,– у каждого есть дела, а заработок только у меня.

Гости молчали, и хозяин, внимательно оглядев всю тройку, спросил:

– Моя{ет быть, вы хотите выпить, так шкалик уже на столе.

– Пет.

– Так чего же вы пришли? – возмутился Лурия.

Но друзья не успели ответить – в комнату без стука ввалился Майор, старый знакомый Сёмы, приказчик Магазаника, человек с рассечённой губой и ленивыми, как у кошки, глазами.

– Ой, боже мой,– закричал он,– я не выдержу!

– Тихо,– засмеялся Лурия.– Не пугайтесь! Это родственник моей жены. Он любит шутить.

Но Майор не шутил, он бегал по комнате, стонал, хватал себя за волосы. Наконец, обессилев, упал на стул и заплакал, громко всхлипывая и причитая, как женщина.

– Главное, обидно мне,– кричал он, тяжело дыша,– за что всё это? За что, бог мой родной, ты наказываешь меня?

– Перестань ужо! – возмутился Лурия, стукнув кулаком по столу.– Жена умерла?

– Нет,– затряс головой Майор,– как раз все здоровы.

– Здоровы? – переспросил хозяин.– Тогда пойди вылей на голову ведро с колодца, и всё пройдёт!

Сёме не приходилось видеть плачущих взрослых мужчин, и он уже был не рад своему посещению.

– Пойдёмте,– тихо сказал он Антону,– хмара прошла!

Они встали.

– Нет,– неожиданно воспротивился Майор, глядя на них красными испуганными глазами,– я хочу, чтобы все знали. Я хочу, чтоб вся Россия знала...– Он выпил залпом высокую стопку водки и торопливо заговорил: – У кого я служу? Я служу у Магазаника. Десять лет я меряю аршином его мануфактуру. Вы это знаете? – обратился он к Антону. (Антон кивнул головой.) – Хорошо,– продолжал Майор, хватаясь за волосы,– он мне делает честь! У него все родные, а я так... просто. И вот настало моё время идти в присутствие, ещё год тому назад. Хорошо, Магазаник зовёт меня к себе и говорит: «Царь Николай перекрутится без тебя, у него солдат хватит. А твоей семье нужен ты, и в лавке тоже будет трудно без твоих золотых рук.

Одним словом, я плачу за тебя сто рублей, и ты не годен. Но на всякий случай,– говорит он мне,– понемногу истощайся, чтоб у тебя не был слишком богатый вид!..» Один бог знает, сколько н выпил чёрного кофе, сколько я проглотил дыма и не спал ночей! Утром я приходил на службу – господин Магазаник смотрел на меня и хвалил моё лицо. «Молодец,– говорил он,– уже жёлтый, как лимон! Я даю сто рублей, а ты делаешь вид!» Так мы вместе старались. Я говорил жене: «Теперь уже дело верное: вид делает своё, деньги – своё, и я остаюсь дома. В две руки всё легче!»

– Ну и что же? – заговорил Пейся, теряя терпение.– Вас всё-таки взяли?

– Нет, не взяли! Я пришёл на комиссию, врачи похдупали, постукали и дали белый билет. Я вернулся домой, мы немножко поплакали от радости, конечно, и я пошёл благодарить хозяина. Господин Магазаник вышел ко мне и сказал: «Чужое горе – моё горе, кто плохой друг своему единоверцу, тот плохой сын своему богу».– «А как же будет с деньгами?» – спросил я. «Мне это не спешно,– ответил хозяин,– по частям отдашь сто рублей, и никаких процентов мне, конечно, не надо!»

– Очень любезно с его стороны,– не удержался Пейся.

– Любезно,– согласился Майор.– Восемь месяцев я выплачивал частями долг. И можете поверить, что жене я горжетки не покупал и у детей, извините, не было лишней рубахи. Наконец я выплатил эти сто рублей, и всё пошло хорошо. Но вдруг вчера мы сидели с коиторхдиком Меером, и он мне под большим секретом говорит... и что он мне говорит? Что господин Магазаник таки хотел внести сто рублей, но, когда он увидел, что я таю на его глазах, он решил, что всё обойдётся без пего, и сто рублей он пока оставил у себя. Вы понимаете?

– Что же вы? – спросил Сёма, хватая Майора за пиджак.—> Он вам вернул ваши деньги?

– Деньги...– пожал плечами Майор.– Откуда? Я продолжаю делать вид, что он меня спас. Если я скажу слово, он меня выгонит. Если пойду жаловаться, будет ещё хуже! Просто за моё горе я ему подарил сто рублей. И пусть все знают,– устало добавил он,– пусть вся Россия знает.

– Вы дурак!..– закричал Сёма.– Антон, скажи ему, объясни ему, что так нельзя!

– А дети? – тихо спросил Майор.– Они найдут себе второго отца?

– «Дети, дети»! – со злобой повторил Сёма.– Кто ограбит неимущего – навеки потеряет тепло своего крова! Кто осудит невинного – падёт замертво!.. Где правда, Лурия?

Лурия подошёл к побледневшему Сёме и обнял его за плечи. – Я люблю, когда ты сердишься...– задумчиво сказал он.– И отец твой тоже такой сумасшедший!

Но Сёма не слышал его слов, он выбежал на улицу, бледный, дрожащий, с серым, осунувшимся лицом. «Боже мой,– спрашивал он себя,– что же это?..» Товарихци его молча шли рядом. Дождя уже не было, чёрные лужи блестели на дороге.

МОЙШЕ ДОЛЯ

Трудно было почтальону Цомыку разносить эти письма с тяжёлой чёрной печатью. Он был добрый человек и любил больше денежные переводы. Но с его желаниями никто не считался, и оттуда, с фронта, с линии огня, приходили лаконичные уведомления: смертью храбрых пал ваш сын, смертью храбрых пал ваш муж... В синагоге шли траурные моления, осиротевшие дети просили подаяния на базаре, и было страшно, потому что никто не знал, что будет завтра. Ожидали новых печальных вестей, ожидали новых мобилизаций. Воздух был полон тревожных и тягостных предчувствий.

Рассказывали, что житель местечка белобилетник Квос однажды утром отказался встать с постели. Он заставил жену поставить на стуле близ кровати какие-то баночки, склянки, бутылки с микстурами. «Пусть видят, что я болен!» – сказал он. Он лежал па больших жарких подушках, испуганно глядел на дверь, ожидая, что кто-то придёт и его поволокут на фронт. «Всех будут брать,– твердил Квос,– всех, у кого ходят ноги!..» В тот же день всё местечко узнало, что Квос не хочет вставать, и это маленькое происшествие ещё больше встревожило людей.

«Мамаша» неожиданно для всех устроила аукцион в пользу детей героев, и с ней вместе у столика под белой шёлковой крышей стояла жена Магазаника. Сёма со стариком Залманом Ша-цем пришёл посмотреть на эту торговлю. Они остановились поодаль и молча наблюдали за дамами. Вскоре к ним подошёл господин Гозман и с серьёзным видом положил па стол бумажку, точно он действительно верил в эту игрушечную затею. Появился и Магазаник, сопровождаемый Фраймапом. Он вежливо поклонился «мамаше» и, вытащив из кармана старый, потёртый кошелёк, протянул дамам десять рублей. Оглянувшись, он увидел Залмана и Сёму и, тяжело ступая, направился в их сторону. Фрайман побежал за ним.

– Да,– сказал Магазаник, вздохнув,– сейчас нужно думать друг о друге!

Залман молчал. Сёме было противно смотреть на величаво-спокойное лицо купца. «И вас презираю!» —хотелось сказать ему, но Сёма знал, что слова эти ни к чему, и он угрюмо молчал.

– Если я ие ошибаюсь,– обратился Магазаник к Сёме,– вы были у меня в доме?

– Мальчик служил у вас,– вежливо сообщил Фрайман.

– Цы! – прикрикнул на него купец.– Я это сам знаю.– Он замолчал, чувствуя неприязнь стоящих рядом людей, испытывая что-то похожее па смущение.– А вы как дышите, Шац?

Старик поднял па него глаза и укоризненно покачал головой:

– Некрасиво, господни Магазаник! Стыдно спрашивать! У меня там два сына. У них есть сто шапсов стать покойниками. Сто из ста!

Магазаник пожал плечами:

– Долг!

Шац посмотрел на него с удивлением:

– Я не слышал, что вы тут говорили. Но для вашего здоровья будет лучше, если вы сейчас Hte уйдёте!

Руки старика дрожали, он был гневен и страшен в эту минуту.

– Старый человек,– поучаюхце произнёс Фрайман, строго глядя на Шаца.– Разве можно так разговаривать? Вам желают добро, а вы...

– Цы! – возмущённо прорычал Магазаник и, с силой оттолкнув оторопевшего Фраймана, пошёл к экипажу.

– Боже мой,– схватился за голову маклер,– у всех первы, а я должен терпеть!

Он искал сочувствия у Сёмы или ПТаца. Но Сёма молчал, а Шац смотрел на него с таким угнетающим сожалением, что Фрайману вдруг показался тесным воротник, и, поспешно развязав галстук, он перебежал па другую сторону.

– Горе,– сказал Шац, прощаясь с Сёмой,– горе...

За столиком громко смеялась «мамаша», разговаривая с женой купца:

– Я таки женщина, но меня не так легко обкрутить.

– Ещё бы!

– И я ему сказала: «Я бросаю векселя в печку. И можете меня...»

Она нагнулась и, прошептав что-то купчихе на ухо, засмеялась ещё громче. Но, смеясь, она заметила приближающегося Сёму, и лицо её приняло скорбное, почти страдальческое выражение.

– Ты идёшь с работы? – спросила она его голосом умирающей.

– Да,– ответил Сёма.

– Ну, как твоё здоровье?

– Очень хорошо,– вежливо ответил Сёма.– У меня его столько, что даже немного лишнего.

– А как твоя бабушка?

– Тоже очень хорошо! У нас всё хорошо, мадам. Одно удовольствие, и пирожки с маком!

– Ты шутишь,– грустно улыбнулась «мамаша».– Но бабушка ведь такая старенькая, совсем старенькая!

Сёма посмотрел на напудренный клюв «мамаши» и удивлённо поднял брови:

– Она – старенькая? Что вы, мадам, она одних лет с вами!

Сёма любезно раскланялся, а «мамаша» осталась стоять с открытым ртом, как будто она поперхнулась его словами. Редкие зубы её торчали, как поднятые грабли.

Возвратись домой, Сёма застал Пейсю, который с озабоченным видом мотался по комнате.

– Наконец-то! – воскликнул он.– А я тебя жду и жду.

– Что-нибудь случилось?

– Не говори! – махнул рукой Пейся.– Конечно, случилось. Пойдём!

Но тут в их беседу вмешалась бабушка. Она подошла к Пейсе и, угрожающе взглянув на него, закричала:

– Куда пойдём? Куда пойдём, я спрашиваю? У тебя там иголки торчат? У тебя под ногами земля бежит? Ты не видишь, что ребёнок пришёл и ему надо покушать?

– Пусть кушает,– с досадой согласился Пейся, нетерпеливо постукивая ногой.

Но Сёме уже самому не хотелось есть. Новость! Какая же, интересно, новость?

– Не могу,– прошептал Пейся и перевёл глаза на бабушку.– При ней нельзя.

– Бабушка, уже всё? – робко спросил Сёма.

– Как это всё? – возмутилась бабушка.– А суп я кошкам вылью? Перестапь сидеть на одпой поге!.. А ты,– напала она опять на Пейсю,– ты можешь съесть буханку хлеба! У тебя жир висит. Ему бы твой аппетит!

– Бабушка!

Но бабушка продолжала греметь, стучать вилками и ножами,

и даже на кухне, где никого, кроме кошки, не было, она продолжала ворчать.

– Пойдём! – Сёма подмигнул Пейсе.– С супом я кончил.

Но и на улице Пейся продолжал таинственно молчать, и это

разозлило Сёму.

– Ты будешь говорить? Или я сейчас плюну и уйду.

– Буду. Но надо найти место. Чтоб никого, понимаешь?

– Понимаю,– недоверчиво произнёс Сёма и пристально взглянул на Пейсю.– Я знаю твои тайны. Опять слепого жена?

– Нет, совсем другое.

– Ну говори уж!

– Сейчас, одну мипуточку.– Пейся внимательно посмотрел направо, потом налево, заглянул в какой-то чужой двор и, наконец успокоившись, зашептал: – К нам приехал Мойше Доля. На постоянное жительство!

·– Что ты говоришь? – искренне удивился Сёма.– А кто он такой?

– Ты не знаешь, кто он? – обиделся Пейся.

– Как раз пе знаю,– признался Сёма.– Наверно, певец?

– «Певец, певец»! – с презрением произнёс Пейся.– Не знать таких вещей? Фу, прямо стыдно перед людьми! Спроси у любого старого еврея – все его знают. Это самый сильный человек на свете!

– Положим,– не сдавался Сёма, поддразнивая приятеля.– Я знаю, например, в Африке...

– Африка, шмафрика! – рассвирепел Пейся.– Раз говорю, значит, знаю. Я его сам видел. Если он положит тебе на голову палец, ты войдёшь в землю, как спичка. Понял? А если он поедет верхом на лошади и у него не будет кнута, так он вырвет по дороге дерево, и оно ему будет прутик.

– Ещё что? – холодно спросил Сёма, стараясь скрыть своё любопытство.

– Тебе мало? – возмутился Пейся.– Хорошо! Он приезжает на ярмарку и видит воз с грушами. Он опрокидывает воз и выбирает себе грушу покрасивее. А если он подставит плечо к стене дома и легонько нажмёт, дом сдвинется с места.

– Понятно,– согласился наконец Сёма.

– А пусть,– воодушевился Пейся,– а пусть кто-нибудь попробует при нём обидеть слабого или маленького. Ужас! Порошок! Пыль!..

Пейся был счастлив: внимание друзей доставляло ему теперь самое большое удовольствие в жизни. Он не мог минуты просидеть молча – одна история наступала на другую, другая на

третью. Он сочинял и верил в каждое своё слово и порой сам задумывался: было это на самом деле или нет. В магазине его слушали вяло и неохотно, дома уставали от его рассказов, и он терпеливо искал слушателей на стороне. С одинаковой охотой он говорил с глухим стариком и с пятилетним мальчишкой. Дети бегали за ним по пятам, назойливо требовали сказок. Он присаживался на секундочку и тотчас же забывал о времени. Хозяин старался не посылать его никуда: он знал, что на пути Пейси возможны встречи, а были бы встречи – истории най–дутся.