Текст книги "Повесть о детстве"

Автор книги: Михаил Штительман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

1 Шамес – слуяжа, человек, прислуживающий в синагоге.

Бабушка молчит. Схватившись руками за седую голову, она испуганно смотрит на офицера.

Дедушка целует Сёму в побледневшие губы и тихо говорит:

– Ты теперь один мужчина в доме. Береги бабушку, внучек. Береги...

Но дедушка не договаривает: тяжёлая рука офицера ложится на его плечо.

– Оставьте ваши жидовские штучки, старый клоун,– холодно говорит он,– Ступайте живо! Сёмеечка, чёрт бы вас побрал!

Сёма увидел потемневшие дедушкины глаза, последний прощальный взгляд, взмах руки – и дверь захлопнулась. Сёма выскочил на улицу: вдали слышалось мерное звяканье шпор... Дедушку увели.

У ТРОФИМА

Улицы были тихи, и синий туман стоял над местечком, когда Сёма, паспех натянув куртку, побежал к Трофиму. Путь лежал через серую базарную площадь, мимо низеньких окраинных домишек – к реке. Здесь у жестянщика Фурмана спимал угол Трофим. Сёма постучал в окно торопливо и громко. Со скрипом отворилась дверь. Заспанный хозяин сердито посмотрел на Сёму:

– Что ты разбарабанился тут, мальчишка?

– Мне Трофима.

– «Трофима, Трофима»! – передразнил его Фурман.– Ты бы ещё ночью пришёл, мальчишка!

– Мне Трофима,– угрюмо повторил Сёма.

Хозяин с недоумением взглянул на раннего гостя и ворчливо сказал:

– Хорошо! Увидишь твоё счастье – Трофима.

Они прошли в дом. В комнате стоял кислый запах пелёнок и сна. Окна были плотно закрыты. На постели, покрытой пёстрым, сшитым нз лоскутьев одеялом, лежали ребятишки, и мать их, раскинув руки, спала с открытым ртом. Мухи медленно ползали по её бледному лицу, садились на нос и губы.

– Весёлая картинка, а?

Сёма оглянулся. Широкой рукой почёсывая волосатую грудь, стоял Трофим, прислонившись плечом к стене.

– Чего это ты? – спросил он и громко зевнул.– Пойдём уж на кухню. Расскажешь.

В кухоньке Трофим сел на табурет и, подперев кулаками голову, приготовился слушать.

– Дедушку арестовали,– тихо сказал Сёма.

– Как так, что ты мелешь?

– Арестовали,– грустно повторил Сёма,– пришли и арестовали.

Трофим подошёл к ведру, зачерпнул кружку воды, вылил себе на шею и вытерся краем рубахи.

– Так, так...– задумчиво повторпл он, сощурив глаза и закусывая нижнюю губу.– Так! Долго сидели?

– Часа три. Про Моисея спрашивали. Как зовут его, спрашивали, где он.

Трофим улыбнулся:

– Это хорошо. Моисей-то не взят. Ищут.

– А зачем же дедушку?

– Допытаться хотят. Подтвердить подозрения.

– И он там был,– горячо зашептал Сёма, схватив Трофима за руку,– я его лицо запомнил!

– Кто?

– Тот, что папу забрал. Офпцер.

– Это хорошо, что лицо запомнил. Помнить надо!

– Если б я не был маленьким, если б я был сильный, как ты, Трофим, я бы... я бы, может быть, убил его.

– Ну и что дальше?

– Да, убил бы. Только мал я. Разве одолеть мне такого?

– Да ты уж и не мал вовсе,– строго сказал Трофим.– У нас, в местечке Эстерполе, мальчик был – полиция за него трёх Трофимов отдаст! Огонь!

– Мальчик? Кто это? – с завистью спросил Сёма.

– Мося Гольдштейп. Четырнадцать лет ему!

– А что он делает?

Но Трофим не ответил.

– Садись, поешь. Тощий ты какой.

Он поставил перед Сёмой тарелку с холодной картошкой, подвинул краюху хлеба и соль. Сёма осторожно отломил ломтик.

– Да разве так едят парни? – рассердился Трофим.– Так птички клюют! Надо хлеба побольше, чтоб за обе щёки. Силу, брат, копят!

Сёма послушно принялся за еду, стараясь глотать побольше. Трофим улыбался, поглядывая на него:

– Вот это я понимаю! А щи горячие с перчиком любишь?.. Нет? А с коня на коня прыгаешь?.. Нет? И в бабки не играешь?

Трофим вздохнул и неожиданно стал серьёзным:

– Слушай, Старый Нос! Что офицера запомнил – это хорошо! Помнить надо. А что щи не любишь – это плохо! Любить надо. И с коня на коня прыгать надо. А то как же,– удивился Трофим,– без этого никак нельзя!..

– Я научусь, обязательно научусь,– успокоительно сказал Сёма.

Из комнаты донёсся крик детей. Утро началось. Сёма напялил картуз и протянул руку Трофиму:

– Идти, что ли?

– Иди, дружок! Бабку утешь. Выпустят его. Подержат и выпустят... Денег вот у вас нет. Денег вам достать надо – это да...

– Я скоро сам зарабатывать буду,– уверенно сказал Сёма.

– Ну вот, под твои заработки и занять надо! Дело верное! – засмеялся Трофим, открывая дверь.

Сёма вышел на улицу. Маленькая девочка несла с колодца ведро воды. Вода судорожно плескалась, и ведро дрожало в её слабой руке.

– Ну, давай поднесу! – услужливо предложил Сёма.

– Не надо,– испуганно сказала девочка, точно боясь, что ведро будет украдено.– Иди ты, не надо!

Сома расстроился, плюнул и с чувством обиды на глупую девчопку медленно пошёл домой.

ХАЗОКЕ

Бабушка искала заработка. В длинном чёрном платье с вытянувшимся жёлтым лицом бродила она по местечку. Сёма уныло шёл за ней. Он не верил в успех поисков и с тревогой смотрел на бабку. Она шла медленно, тяжело дыша, едва передвигая ноги.

– Может быть, мы вернёмся?

– Куда? – спрашивала бабушка.

– Домой.

– Что нас ждёт дома?

Сёма не находил ответа.

– Я уже стала сонсем слепая! – виновато сказала бабушка.– Посмотри, кажется, здесь живёт Фейга?

– Здесь.

Они вошли в дом. Хозяйка встретила их у самых дверей. Размахивая полотенцем, она гнала мух из комнаты.

– Хорошо, хоть тебя застали,– сказал Сёма.

Фейга ему не ответила. Тяжело хлопнув полотенцем по столу, она зашибла нескольких запоздавших мух.

– Ужас,– воскликнула она, обращаясь к бабушке,– покоя от них нет!

– Мне бы твои заботы,– ответила бабушка.

– А что ещё?

– Сестра должна была б знать: Авраама забрали.

– Это я знаю,– спокойно сказала Фейга.– Так что, нужно сесть на пол и плакать? Бог даст, обойдётся.

– Что же делать? – спросил Сёма.

Фейга заходила по комнате. Двоюродная сестра бабушки была деловым человеком. Её муж – фантазёр и выдумщик Лейба, одержимый идеей строительства сахарных заводов,– всю жизнь писал письма исправнику, губернатору и в министерство. Он заслужил насмешливое прозвище «заводчик» и умер совсем молодым, не дождавшись ответа. У Фейги на руках остались дети; она сумела их вырастить. Фейга работала банщицей и этим кормила семью.

– Что делать? – повторила Фейга, положив на стол белые, пахнущие мылом руки.– Ты ж не имеешь никакой хазоке!

Бабушка тяжело вздохнула. У неё было хазоке на горе – и больше ничего... Хазоке – это наследственное право на место. По старинным обычаям, оно передавалось от отца к сыну, от матери к дочери, из рода в род. Если отец был служкой в синагоге, то и сын мог продолжать дело отца. Мать Фейги была банщицей – и Фейга продолжала её ремесло. Никто не смел посягнуть на это доходное место при бане. Обычай охранял её тщедушное право. За хазоке цеплялись зубами. Если торговка кореньями промышляла у лавки Шолоша, то это было её место. Никто но смел уя*е стать здесь. Это её хазоке, её право! Слепой нищий, стоявший на выгодном месте, у железных ворот на базаре, имел своё хазоке. Он был владельцем этого места, он мог передать своё нищее счастье сыну или продать за хорошие деньги право собирать подаяние именно здесь, у железных ворот. Сам раввин следил за исполнением обычая. Раввин умел утешить: у вас нет денег, ваши дети босы, ваш дом пуст – не смейте жаловаться, не прогневайте бога. Ведь у вас же есть хазоке, а у других нет и этого! Каждому внушалось, что он чем-то владеет, что он чему-то хозяин. Нищий, побиравшийся у аптеки, завидовал нищему, стоявшему па базаре, но первый не смел прогнать последнего. Сам раввин следил за порядком. Что значит прогнать? Ведь это его хазоке, его наследство – место у железных ворот; ещё отец слепого здесь протягивал руку. Слепой нищий – хозяин!

Так жили люди. Если у них не было денег – это горе. Но если у них было хотя бы хазоке... Но у бабушки ничего не было: ни хазоке, ни денег. Отец ей ничего не оставил. Он и не имел ничего – даже места у железных ворот! Теперь она могла лишь купить у кого-нибудь наследственное право. Но где взять денег в на что способны её старые руки?

– Не надо унывать,– утешает Фейга,– я подумаю. Может быть, купим хазоке. Знаешь у кого?

– У кого? – спрашивает бабушка.

– У Злоты. Она скубнт курицы в резницкой. И она уже не хочет скубить. У пее сын – приказчик. И она продаст своё место – чтоб я так жила! И ты будешь сама себе хозяйка. Разве ты не сможешь поскубпть утку или очистить гуся? – весело спрашивает Фейга.

Но бабушка не верит в такое счастье:

– На это ведь тоже нужны деньги.

– Достанем! Потом ты выплатишь.

И вот бабушка – хозяйка: она владеет правом чистить чужих кур... Она имеет место в резницкой. И, наверно, кто-нибудь уже завидует ей. Она владеет хазоке. Потом, когда вернётся дедушка, она сможет кому-нибудь продать своё место. Она не будет просить дороже – она только вернёт свои деньги.

Сёма стоит у дверей сарайчика и с любопытством смотрит на резника.

С базара идут хозяйки с корзинками. Куры тоскливо кудахчут, предчувствуя близость конца; гуси уныло задирают головы, тычутся жёлтым носом в стенки кошёлок, ища Спасения.

Резник в засаленном сюртуке красным платком вытирает мокрые ловкие руки. Он молчалив и важен. Блестящий нож лежит на стойке. Серенький молодой петушок, вытянув шейку, готовится к прыжку. Вот он задорно мотнул гребешком и... но ему не уйти из равнодушных и сильных рук Нахмана. Резник двумя пальцами заламывает назад петушиную головку, быстро вырывает перья на шейке и, взяв со стойки нож, легко проводит лезвием по оголённому месту... Ещё раз-другой метнулся петушок, закричал, вздрогнул, хлопнул крылышками и замер. Нах-мап поднимает петушка, ждёт, пока стекут на каменный пол последние капли крови, и небрежно бросает его... Руки резника опять заняты: трепещет и изламывается гусь, смешно дрыгая посиневшими лапами.

– Ну и работа! – вздыхает Сёма и смотрит на бабушку.

Она сидит на полу, у самых дверей, в чёрном, туго завязанном платке. Рядом с ней сидят ещё две женщины; они косо смотрят иа бабушку, пришедшую разделить их небольшой доход. Не так уж много птицы несут к резнику – одна бы управилась, а тут трое! Но бабушка сидит молча, она не зовёт к себе хозяек, она только смотрит на прохожих тихим, просящим взглядом.

Кто-то, слышит Сёма, спрашивает у резника:

Это старуха Гольдина? – и добавляет: – До чего дошли!

Экономка Магазапика бросает бабушке на колени двух кур.

– Только чтоб было чисто. Чтобы не осталось ни одного пёрышка! – властно говорит она.

– Хорошо,– соглашается бабушка.

С любопытством хозяйки осматривает она курицу, дует на спинку, раздвигает перья:

– Жёлтенькая! Замечательная курица! Будет фунта полтора смальца. Сколько отдали?

Но экономка молчит, и бабушка, вздохнув, начинает быстро вырывать перья. Руки её измазаны кровью, платье покрылось тёмными пятнами. «Какая жирная курица,– думает бабушка,– мясо будет хорошее, косточки мягкие – ведь она ещё молодая!»

– Скоро уже будет конец?

– Сейчас,– отвечает бабушка.– Одну минуточку!

На серую ладонь её летят две монетки; она приподнимает руку и, сощурив глаза, внимательно смотрит на них:

– Сёма, сколько тут?

– Четыре копейки.

– Ну, тоже неплохо.

Бабушка раскрывает висящий на шее чёрный мешочек, бросает обе монетки и крепко затягивает шнурок. Почин дороже денег!

Вечером Сёма, улыбаясь, спрашивал бабушку:

– Ну, большая прибыль?

– Лучше, чем ничего.

– А что же будет со мной?

– А что же должно быть с тобой?

– Я должен зарабатывать деньги. Ты слышала – он мне сказал: «Береги бабушку!»

– Слышала, всё слышала...

– У тебя уже есть своё хазоке. А у меня?

– Но ты ещё маленький ребёнок.

– Я не ребёнок! Довольно из меня делать ребёнка. Я должен зарабатывать деньги! – упрямо повторяет Сёма.

– Ну хорошо,– соглашается бабушка.– Пойду с тобой к Фрайману.

Сёма выходит на улицу, медленно закрывает ставни, пробует рукой заборчик палисадника. Забор дрожит – починить надо. Ну ничего, всё пойдёт к лучшему. Фрайман – большой умница, он поможет. И тогда Сёма с бабушкой что-нибудь придумают. Можно поехать в уезд – просить за деда. Можно – в губернию. Были б деньги...

«ГОСУДАРЬ МИЛОСТИВ»

Чёрное небо нависло над местечком. Изредка раздаются глухие раскаты грома, и вновь наступает тишина. Похожие на слёзы капли дождя медленно ползут по оконному стеклу.

Бабушка спит. Всю ночь простояла она, молясь и плача. Тускло горели жёлтые свечи, и в слабом мерцании хилых огоньков видел Сёма иссечённое морщинами лицо бабушки, её худые вздрагивающие плечи, её безвольные горестные руки, ищущие что-то в полутьме. Она стояла у стола, раскачиваясь из стороны в сторону. Синие губы её шептали молитву. Бабушка устала просить счастья – она просит смерти. «Пусть мне будет,– шепчет она,– то, что должно быть ему. Пусть мне,– тихо повторяет бабушка,– пусть мне».

В белой сорочке, босая, ходит она по комнате, заламывает кверху руки и всё шепчет, вздыхает и стонет. Совсем маленькой стала бабушка. Она идёт в угол, останавливается у дедушкиной кровати и молча смотрит на постель, на пустую, холодную дедушкину постель с рыжим колючим одеялом... Бабушка гладит рукой подушку, к которой прижималась его худая небритая щека, и слёзы одна за другой тихо падают на наволочку.

Да, она ругала его за флигель, за партию хрома, за выдумки с лесом, но разве есть для неё жизнь без него? И опять шепчет бабушка: «Пусть лучше мне, чем ему, пусть мне...»

Так проводит она ночь в тоске и тревоге. Утром падает она в постель, но и во сне не находит покоя. Она что-то кричит, машет рукой, просит и плачет. Сёма испуганно смотрит на неё: «Спи, бабушка, спи!» И опять наступает тишина. Сёма ходит по комнате. Комната кажется ему чужой: комод, старый, добрый пузатый комод продан, его место пусто, поставить нечего. В углах завелась паутина, запылился самовар, на потолке большое пятно, и на пол уныло падают дождевые капли. Третий месяц нет дедушки, что же будет дальше? И почему он ничего не пишет? Может быть, он знает, сколько ему осталось сидеть: день, неделю, месяц?

Дедушка был хороший человек, так почему же держат его? Почему? Бабушка все ночи молится, отчего же бог не помогает, разве он не знает дедушку? «Глаз за глаз,– учит святая книга,– зуб за зуб, обожжение за обожжение, рана за рану и ушиб за ушиб». Так накажи же, господи, тех, кто угнетает нас! Рану воздай за рану, ушиб за ушиб!

Но где брать деньги на передачи? Остался стол, остался самовар, осталось зеркало, а дальше? Сёма готов продать самого себя, но кому, интересно знать, нужны его руки, его ноги, даже

его голова! И хотя Сёме было стыдно брать деньги у Трофима, теперь он видит, что без них обойтись нельзя. Эти деньги – спасение. Но он обязательно отдаст, когда заработает. Трофим дал десять рублей – ему их вернут с благодарностью. Фейга купила место в резпнцкой – ей всё возвратят. Уж Сёма с дедушкой постараются. Скорей бы вернулся он!

* * *

Они заходят вместе к господину приставу. Впереди идёт Сёма. Бабушка молча следует за ним. Ведь она совсем не знает по-русски.

– Добрый день, ваше благородие! – говорит Сёма.

Бабушка низко кланяется.

– Ладно,– отвечает пристав и смотрит почему-то Сёме под ноги.

– Ваше благородие, что же наше прошение? Когда выпустят дедушку? У нас водь никого нет, нам никто помочь не может. Вы подумайте,– с тревогой продолжает Сёма,– вы только подумайте, ваше благородие,– одни в целом свете!

Бабушка пытливо смотрит на пристава, но его толстое, тщательно выбритое лицо ничего не выражает. Нельзя понять, чего Желает он им: добра или зла. Едва сдерживая слёзы, Сёма повторяет:

– У нас одш! дедушка!

Пристав, крякнув, встаёт и, взяв со стола фуражку, принимается дышать па козырёк и чистить его рукавом. Бабушке становится ясно, что пристав не думает о них и не слушает Сёму. Ему всё равно, сколько у этого малыша дедушек: два, пять, ни одного. Ему важно, чтоб блестел козырёк. Бабушка толкает Сёму и шепчет по-еврейски:

– Дай же ему, дай.

Сёма неловко протягивает конверт. В конверте – добрый пузатый комод и все бабушкины заработки: двадцать рублей новенькими ассигнациями. Пристав откладывает в сторону фуражку и, глядя куда-то на дверь, деревянным голосом спрашивает:

– Один, значит, дедушка?

– Один! – вздыхает Сёма.– Я и бабушка. Он у нас один.

– Хорошо,– говорит пристав.– Государь милостив. Скоро дома будет.

Сёма обрадованно вскрикивает, бабушка смотрит на пристава, и ей кажется, что лицо его посветлело и глаза стали лучистыми. Бабушка спрашивает Сёму: «Ну что? Как? Скоро?» Она падает на колени, гладит ноги пристава, целует его блестящие

сапоги, его толстые, красные руки, пуговицу с орлом на его мундире. Слёзы бегут по её лицу. Она вытирает их неловко рукой и быстро выбегает из комнаты. Сёма идёт за ней.

Пристав смотрит им вслед.

– Один дедушка, ишь ты! – повторяет он и деловито принимается считать деньги.

Через три дня в дверь постучали, и, опираясь на руку какого-то неизвестного человека, вошёл дедушка. Бабушка принялась целовать его, плача, причитая, воздавая славу богу. Сёма гладил руку дедушки – тёплую, дорогую руку.

– Дедушка! – радостно говорит Сёма.– Ты похудел, ох, какая у тебя борода, но ты такой же, честное слово, такой!

– Что ж ты молчишь, Аврумеле? – улыбаясь, говорит бабушка.– Садись!

И вот дедушка поднимает свои серые глаза и говорит:

– Мой сын в Сибири. Но можно было б сделать хорошую операцию с партией хрома. Лес продают вагонами... Но почему же стреляют в невинных, я хочу знать? Оп ж о совсем ребёнок, нага Яков, мой единственный! Почему его быот и считают: раз, два, три? Ой, и они считают – раз, два три... Они считают, может быть, до ста считают, Саррочка!

И дедушка, опустив голову, тихо, беззвучно плачет.

– Что с тобой, Аврумеле, что с тобой? – испуганно спрашивает бабушка.– Аврумеле, опомнись!

Неизвестный человек, спутник дедушки, вежливо говорит:

– Не извольте беспокоиться, мадам. Они не в себе. Третий месяц не в себе... С вас получить за то, что привёл!

ФРАЙМАН БЕРЁТСЯ ЗА СЕМУ

Бабушка стонала, плакала, покрасневшими глазами следила за каждым движением дедушки, говорила с ним громко и шёпотом, пыталась объясняться жестами, но старик холодно смотрел на неё пустым, равнодушным взглядом. И бабушка поняла, что потеряно всё. Сейчас больше, чем когда бы то ни было, жаждала она смерти, конца, но жизнь продолжалась, и нужно было что-то делать.

Заработок в резницкой был ничтожно мал. Кур приносили не каждый день. Только в пятпицу думали о бульоне, и только в пятпипу она кое-что уносила в своём чёрном, болтавшемся на

груди мешочке. Она садилась к столу и осторожно высыпала выручку. Медленно пересчитывала бабушка свой дневной заработок, аккуратными столбиками выкладывала монетки: грош к грошу, копейку к копейке. Чёрный мешочек не был тяжёлым, и столбики зти не были высокими. Сощурив глаза, пристально всматривалась она в каждую монетку, но от этого полушка не становилась гривенником.

Сёма предложил продать дедушкин стол, но вещи дедушки были ей особенно дороги, и самая мысль о продаже стола испугала её. «Вот и похоронили заживо»,– пробормотала бабушка. Ей представилось, что дедушка уже умер, и вот торопливо продают его шляпу, его синий праздничный жилет, и чьи-то чужие, грубые руки небрежно щупают товар... Она заплакала. Сёма не мог видеть её слёзы. Холодная тишина стояла в комнате. Неужели нельзя изменить всё это? Неужели все так и будет? А может быть, опять пойти к Трофиму? Но Сёме надоело видеть себя скучным и просящим. Да что же, чёрт побери, разве у него не гольдннская голова, разве у него руки не работают!

– Бабушка,– твёрдо сказал он,– бросьте плакать! Мы сегодня идём к Фрайману.

– К Фрайману? – переспросила бабушка.– Ах, лучше б я не дожила до этих дней!

– Мы должны пойти к Фрайману,– упрямо повторил Сёма.

– Хорошо,– сказала бабушка, вытирая платком глаза.– Пойдём.

Дедушка не любил Фраймапа. Не раз в ответ на укоры бабушки он сердито отвечал:

– Я же не Фрайман. Что ты от меня хочешь?

Во всех делах дедушка оставался верен себе! он не кланялся, не юлил, не плутовал. Встречая Магазаннка, он не торопился первым снять шляпу и не старался заговорить с купцом.

«Если я ему нужен,– говорил дедушка,– он меня сам найдёт. Человек должен уважать себя».

Фрайман исходил из другого.

«Человек должен кушать,– улыбаясь, отвечал он дедушке,– и дети его тоже должны кушать». И для этого он пускался на всё, терпеливо вынося плевки, ругательства и унижения...

Маленький, подвижной, юркий, в белой бумажной манишке за гривенник, в жёлтой соломенке, сдвинутой на затылок, с озабоченным видом мотался он по городу. Бсегда у него были какие-то дела, в которые, впрочем, никто не верил. Его не уважа-

ли, но признавали: Фрайман мог пригодиться в самых неожиданных случаях. Он знал, где лучшие пиявки, как получить шнфскарту1, к какому врачу нужно пойти перед призывом, кто из них берёт и кто не берёт, где в Киеве живёт поверенный – недорогой, но всё равно как Плевако...2 Карманы его костюма были набиты образцами товаров, которые кем-то продавались и, конечно, «совсем даром»: здесь были щепотка муки в бумажке, лоскуток гризоновского шевро, пробы пшеницы, ржи, гороха.

В базарный день, в воскресенье, ходил он от лавки к лавке и, сощурив глаза, присматривался к прохожим. По походке, по манере держать руки, по одному взгляду мог он почти безошибочно оценить, чего человек стоит. Он сразу определял: покупатель зто или так просто, будет брать оптом или в розницу. Особенным вниманием Фраймана пользовались изредка приезжавшие в местечко польские помещики.

Заметив издали подходящую фигуру, Фрайман стремительно подлетал к ней и, галантно приподняв шляпу, спрашивал!

– Что паи думает купить?

Едва пап успевал повернуться, Фрайман уже овладевал им:

– Паи хочет набрать на костюм, так почему пан идёт к Зюсману? Разве пан не знает, что лучший товар у Магазаника, и совсем недорого? Пан хочет чёрный материал в белую полоску, а что пан скажет о таком кусочке?

И Фрайман с торжествующим видом вытаскивал из своего кармана лоскуток материала. Пан щурился, пыхтел и покорно шёл за новым знакомым. В первом же магазине Фрайман выяснял, как покупает пан. Оказывается, этот старый шляхтич любит торговаться, и, входя во второй магазин, Фрайман бегло и незаметно уже бросал приказчику:

– Нужно хорошо накинуть!

Так шёл он следом за покупателем из лавки в лавку, от руп-дука к рундуку. Он внимательно рассматривал материю, пробовал на ощупь, смотрел на свет, ворчал, покрикивал на приказчиков, как будто сам покупал. Постепенно пан оттеснялся всё больше и больше, ему оставалось только платить, если проводник убеждал его, что сделка стоящая. Для большего эффекта в одном из магазинов Фрайман учинял скандал.

– Что вы,– кричал он,– с ума сошли просить за эту дрянь пять рублей? Что, у нас,– он имел в виду себя с помещиком,—

1 Шйфскарта —билет на право проезда на океанском пароходе.

2 Плевако – русский буржуазный юрист, известный судебный оратор.

деньги валяются? – И, гневно отбрасывая товар на стойку, ои гордо выходил на улицу, держа под руку ошеломлённого пана.

Пан с благодарностью смотрел на бескорыстного друга и уже без всяких сомнений следовал за ним.

На заезжем дворе Фрайман упаковывал все покупки, причмокивая, расхваливал их и, зная слабость помещика, неустанно повторял:

– Ведь мы же их обдурили. Где вы найдёте за такие деньги такие штиблеты? Это всё равно как даром!

Растроганный пап благодарно кивал головой и протягивал Фрайману бумажку. Иногда это был рубль, иногда трёшница – услуги ценились по-разному. Но главное уже было сделано – Фрайман хорошо знал, что в следующий приезд пан уже сам будет искать его. Распростившись с помещиком, Фрайман выскакивал на улицу и быстрым шагом отправлялся к базару. Он заходил в мануфактурный магазин и, потирая руки, весело говорил:

– Как вам нравится этот сазан, а? Ловко мы его...– и, переходя на деловой тон, добавлял: – Я вам дал сегодня торговать двадцать рублей. Сколько я с вас имею?

Хозяин выдавал Фрайману рубль, и Фрайман летел дальше, в обувной магазин, собирая подати за помещика, которого он привёл сюда. К концу дня Фрайман оказывался обладателем целого состояния в три-четыре, а то и в пять рублей.

Хорошо, конечно, если б это было каждый депь или хотя бы раз в неделю. Но разве сны повторяются часто? Разве можно привязать к себе счастье? В следующее воскресенье уже, как назло, не было ни одного стоящего покупателя, через неделю приезжал не помещик, а его эконом. Пойди сговорись с экономом! Он сам рад оторвать. Или приезжает настоящий помещик. Но зачем ему Фрайман? С деньгами он как-нибудь сам найдёт дорогу. И помещик гонит Фраймана с его дешёвыми услугами ко всем чертям.

Но человек должен кушать, и Фрайман, между прочим, имеет ещё одно занятие. Когда в бедпой семье подрастает ребёнок и родители убеждаются, что мальчик уже может иметь свой рубль, они ведут мальчика к Фрайману, и тот берётся в два счёта устроить мальчику жизнь. Пользуясь связями в торговом мире, Фрайман определяет паренька на службу в лавку, в магазин или в мастерскую. За свои услуги Фрайман берёт лишь первый двухнедельный заработок мальчика. Обе стороны остаются довольны друг другом...

Но так как всё равно денег не хватает, Фрайман часто пускается на хитрость. Устроив мальчика в мастерскую и получив

через две недели за услуги, он начинает морочить голову родителям. «Мастерская,– говорит он,– это хорошо, но лавка лучше. Давайте я устрою вашего птенчика в другое место». И, легко убедив оторопелых родителей, Фрайман опять зарабатывает на мальчике несколько лишних рублей...

Об этих фокусах Фраймана знали далеко не все: свои дела обставлял он очень аккуратно, и за ним укрепилась слава человека, который всегда может вывести мальчика в люди. Правда, он берёт за это хорошие деньги. Но что на этом свете делается даром?

И вот Сёма познакомился с Фрайманом. Бабушка объяснила маклеру, чего она хочет. Фрайман задумчиво покачал головой, потом, внимательно взглянув на Сёму, сказал:

– Сделать это нелегко. Но для вас я попытаюсь... Сколько будет семью пять?

– Тридцать пять,– бойко ответил Сёма.– А что?

– Читать и писать можешь?

– Боже мой,– с гордостью воскликнула бабушка,– оп и по-русски может! Он же у нас грамотей!

– Я подумаю.

– Я вас очень прошу. Вы же знаете, если б не несчастье с мужем, я бы ни за что ие отпустила Сёму.

– Не просите,– надменно произнёс Фрайман,– для вас я сделаю. Он будет иметь хорошее место.

Бабушка неловко поклонилась Фрайману и незаметно приказала Сёме сделать то же самое. Но Сёма неожиданно спросил:

– А сколько вы возьмёте за это?

– Деловой человек! – засмеялся Фрайман.– Я возьму заработок за первые две недели. И ни копейки больше!

– Так,– хмуро повторил Сёма и, но прощаясь, вышел вслед за бабушкой.

ДВЕ СТОРОНЫ СТОЛА

Фрайман не заставил себя долго ждать. На другой день он явился, как всегда суетливый, торопящийся куда-то. Бегло окинув взглядом комнату, Фрайман подошёл к зеркалу и неожиданно постучал по нему согнутым указательным пальцем.

– О,– воскликнул он,– знаменитое стекло! За него можно взять хорошую цену... Где же ваш маленький?

– Сейчас, один момент,– поспешно ответила бабушка.– Сёма, Сёма, иди сюда!

– Давайте торопиться! Я же знаю, когда нужно идти к Ма-

газанику. Если идти утром – ничего не выйдет, даю вам честное слово. Если идти после обеда – так оп вас на порог не пустит!

– Когда же идти?

– О, вот это как раз нужно знать! – засмеялся Фрайман и тихо добавил: – После обеда Магазаник любит поспать, зачем же ему мешать, я вас спрашиваю? Надо зайти, когда хозяин отдохнёт, и не только отдохнёт, но уже сидит и пьёт чай с вишнёвым вареньем. Вот это время! Хорошо даже, если вы зайдёте после третьего или четвёртого стакана,– совсем другой человек, даю вам честное слово... Но, дорогая моя, где же мальчик?

– Я здесь,– нервно говорит Сёма.– Мы пойдём?

Фрайман, выпятив нижнюю губу и нахмурив брови, внимательно осматривает его со всех сторон.

– Что у тебя рубаха торчит? Ты не можешь её воткнуть в штаны? А ну пройдись! – строго говорит он Сёме.

Сёма неловко проходит по комнате.

– Зачем ты голову опустил? Куда ты смотришь? Ты там потерял что-нибудь? Подними голову! Вот молодец!.. Нет,– говорит он, обращаясь к бабушке,– мальчик неплохой... Я уя;е там зондировал почву!

Непонятное слово «зондировал» вызывает почтительное удивление Сёмы, и оп с любопытством смотрит на Фраймана.

– Ну, мадам, я беру мальчика. Из него выйдет человек!

– В добрый час,– с тревогой говорит бабушка,– в добрый час.

По улице они идут молча. Около дома Магазаиика Фрайман останавливается, подтягивает жилет и поправляет опавшие крылышки чёрного бантика на манишке.

– Вот,– говорит он, обращаясь к самому себе,– так будет хорошо... Твоё мнение, Сёма?

Сёма молчит.

– Ты видишь эту манишку? – продолжает Фрайман.– Она сделана из бумаги. Её покупают в пятницу, чтобы поносить неделю и выбросить. Но я, я пошу её две недели – и ни одного пятнышка!

Довольный собой, он вежливо стучит в дверь:

– Господин Магазаник дома?

– Дома.

– Я на одну минуточку,– оправдываясь, говорит Фрайман и, схватив Сёму за руку, тащит его за собой.

В высокой светлой комнате, у стола, покрытого розовой, в цветочках, скатертью, сидит хозяин. На нём бархатная ермолка и чёрный гладкий сюртук с шёлковыми лацканами. Он

медленно тянет из блюдечка чай, и его кудрявые, чуть тронутые сединой волосы прилипли к мокрому, покрасневшему лбу.

– Я вам говорил относительно мальчика. Знаете, внук старика Гольдина.

Хозяин кивает головой и ловким движением забрасывает в рот три вишпи.

– Оп может вам пригодиться в лавке,– продолжает Фрай-мап, щуря глаза и заискивающе улыбаясь.– Почему мальчику не крутиться возле хорошего дела?

Хозяин кивает головой и, подняв пустой стакан, молча протягивает его прислуге. Девушка в белом платочке берёт маленький чайничек и льёт заварку, пристально глядя на хозяина. Магазаник внимательно следит за ней. Когда заварка достигает установленного уровня, хозяин кричит:

– Цы!

И девушка останавливается. Она ставит стакан на стол и осторожно набирает из сахарницы ложечку песку – одну полную, потом другую и опять выжидающе смотрит на хозяина. Магазаник поднимает руку:

– Цы!

Вынув из буфета банку с вареньем, девушка неуверенно кладёт в фарфоровое блюдечко вишни. Раз, два, три... Бегло взглянув в тарелочку, хозяин властно цедит сквозь зубы:

– Цы! – и пспомлнает наконец, что его ждут.

Подняв густые, лохматые брови, Магазапик удивлённо смотрит на Сёму.

Сёма чувствует па себе острый, цепкпй взгляд хозяина, но ему хочется смеяться. «Цы,– думает оп,– цы! Почему же просто не сказать: довольно? Ой, боже мой,– цы...»

Фрайман незаметно наступает ему па погу, и Сёма плотно сжимает губы.

– Так вот он, этот мальчик,– говорит Фраймап.

Хозяин облизывает ложечку и задумчиво смотрит на Сёму.