Текст книги "Повесть о детстве"

Автор книги: Михаил Штительман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

– Теперь у нас с вамп спять один хозяин.

Сёма пожал плечами:

– Подумаешь, большое счастье!

– Пет,– всё-таки не сдавался Пейся,– служим в одной фирме. А как вам нравится история с Анзенблитом?

– Интересная история!

– А почему он проиграл, вызнаете? Тут же целый секрет есть.– Пейся подвинул стул ближе к столу и зашептал: – В Одессе есть одна старуха, ну пряьГо-таки ведьма – огонь! Куда там вашей бабушке!..

– Ну-ну! – прикрикнул на него Сёма.

– Так вот,– с жаром продолжал Пейся,– у этой старухи дурной глаз! И если человек замечает её издали, так он скорее переходит на другую сторону и хватается за пуговицу. Да! И притом у неё всего-навсего один зелёный глаз, и ночью он светится, как у кошки. И вот она узнает, если где свадьба, и идёт туда со своим глазом. И там уже родители откупаются от неё, иначе будет горе жениху или невесте. Так вот, когда Айзенблнт играл, пришла в зал эта старуха и начала на него смотреть. Он дурак, должен был подойти и заплатить ей, чтоб она проп;»ла. Но Айзенблит пожалел денег, и она своим зелёным глазом прожгла его карман.

– Хорошо,– согласился Сёма, – но смотрела же она на всех, а проиграл почему-то Айзенблит.

– Здравствуйте! – быстро нашёлся Пейся.– Так те, которые с ним играли, специально привели старуху. Они ей потом отдали половину выигрыща. Понял?

Сёма, улыбаясь, посмотрел на друга. Молодец! Нет конца его историям!

БОТИНОК ГОЗМАНА

Отец Гозмана прожил сто восемь лет. До последнего дня он не знал, что такое очки; умирая, не верил, что это уже конец, и бил об пол склянки с лекарствами. Это был злой, нелюдимый человек с широкими волосатыми руками и упрямым, всегда

насторожённым взглядом. В домах местечка редко били детей, |ч) над столом Гозмаиа висел тяжёлый ремень для сыиа. Никаких карманных денег, никаких папирос, никакого баловства. Часто он говорил сыну: «Сколько бы у тебя ни было и что бы у тебя ни было – надо уметь спать на твёрдом!» По завещанию, оп разрешал наследнику прикоснуться к оставленному капиталу лишь спустя пять лет. До этого – делай деньги сам. Нужно уметь спать на твёрдом!

Сын пошёл в отца. Он тоже был одинок, не имел друзей и не искал их. Его называли гордецом, не любили и завидовали ему. Купец не выезжал из местечка, но его знали в Киеве и в Варшаве: он умел купить и умел продать. Никто не видел Гозмаиа гуляющим с ребёнком или сидящим на скамейке в саду – того, чего хотел каждый человек, он не хотел. Все мысли его были связаны с деньгами. Он торговал кожей, обувью, мукой, лесом – всем, что сегодня приносит прибыль. Магазаника он терпел, Айзенблита презирал. Гозман не играл в карты, не угодничал перед богом, не кутил с женщинами: он делал деньги – со злобой, с упорством, нанося увечья людям и не замечая их страданий.

Фабрика, купленная на ходу, раздражала его. Ход был пе тот, не его! Он проверил списки постоянных покупателей – не те покупатели, не в ту дверь стучались! Он просмотрел конторские записи – не та выручка, не его!.. В уездной скоропечатне Гозман заказал бланки и визитные карточки, па них была изображена какая-то фабрика, большая, в два этажа, с дымящимися трубами и высокими воротами. Такой он видел свою фабрику в будущем, но покупателю она представлялась уже сейчас как существующий факт. Надо было завоевать славу ботинку Гозмаиа, и хозяин не скупился на копейку. Оп вызывал к себе мастеров и кричал:

– На доклад не жалеть! Тик – самый лучший! Гризбоп – самый лучший! Чтоб ботинок играл, чтоб его жалко было надеть!..

Ещё только вышли Па рынок первые партии, но уже шумели в губернии. Нет, Гозман – не Айзенблит. Это голова! У купцов в местечке и в уезде он ничего не покупал. К нему засылали образцы кожи и подошвы – он отказывался.

– Я могу вам продать,– улыбаясь, отвечал Гозман.– А если хотите,– продолжал он,– я могу сегодня иметь подошву из Белостоку, хром из Берлина, имитацию 1 из Риги. Сколько угодно!..

1 Имитация – в данном случае: подделка под кожу.

Подавленные купцы покидали его. Оптовый покупатель не давался в руки! Они рассказывали о Гозмане друзьям в губернии, приезжим вояжёрам", но именно этого он хотел. Теперь уже всё чаще подлетали к дому купца фаэтоны из города – представители разных фирм предлагали товар самый лучший, в кредит! Гозман отказывался. Ему ничего не нужно. И тогда они шли на уступки, просили его: пять месяцев кредита, шесть месяцев, и он снисходительно соглашался. Слава бежала впереди его ботинка. Фабрикант не нуждается в кредите! Фабрикант покупает за наличные, открытым счётом на девяносто дней! Сделаете скидку в пять процентов? Пожалуйста, он оплатит покупку за тридцать дней!

Так начинал Гозман. Он приходил на фабрику в шесть часов утра, или в два часа дня, или поздним вечером. И это тоже делало своё дело. Рабочие знали, что приход хозяина всегда внезапен. В цехах сосредоточенно стучали молотки, люди работали молча. Опять, как и тогда, в лавке, Гозман расставлял ловушки. Он налетал на фабрику, щупал всё испытующим взглядом, кричал и ругался. Гнать, гнать, гнать! Можно было собирать рубли – Айзенблит собирал копейки. За рублями пришёл он. Рабочий должен спать и видеть во сне ботинок!

Ах, как ему хотелось прогреметь, стать на дороге тех, что ещё вчера не верили ему, чтобы они приходили к нему с заказами, чтобы они ждали, а он думал. Чтобы опи сломали не один зуб на этом орехе! Ему привезли кожу из далёкого Таганрога; он пошёл на сделку, хотя мог купить дешевле здесь, совсем рядом. Но он знал, что стоит иногда потерять рубль, чтобы найти десятки,– дело там только начинается, и его почин запомнят. День становился тесен. То, что у Айзенблита делали письма, у него исполняли люди. Появились вояжёры «от Гозмана», и они ехали не туда, куда все. Он имел дело с Доном, с Кубанью. Пошёл в ход дешёвый крестьянский ботинок!

Однажды Сёму вызвали в контору к хозяину. Рядом с Гоз-маном сидел вояжёр-новичок, приезжий, перетянутый из другой фирмы. Сёма вошёл и смущённо остановился на пороге:

– Вы меня звали?

– Да, звал,– быстро ответил Гозман.– Возьми бархатную перчатку и перечисть всю коллекцию. Чтобы блестело!

Какую коллекцию? Вояжёр поставил перед ним ящик с обувью – по одному ботинку каждого сорта. Перечистить! Эту коллекцию везёт с собой вояжёр...

1 Вояжёр – в данном случае: разъездной представитель фирмы, который предлагает покупателям товары по имеющимся у него образцам.

Гозман забыл о Сёме и, обращаясь к вояжёру, заговорил:

– У меня нужно уметь торговать. Покупатель должен за вами бегать.

Вояжёр молчал.

– Если вы приезжаете в Мариуполь, где вы останавливаетесь?

– У меня есть знакомые,– робко ответил вояжёр.

– К чёрту знакомых! Вы останавливайтесь в лучшей гостинице... Зачем, Сёма?

– Чтобы был вид! – краснея, выпалил Сёма, шурша бархатной перчаткой.

– Вот,– строго сказал Гозман.– Вид! Если вы остановитесь в какой-нибудь дыре и придёте к купцу принять заказ... Что он скажет, Сёма?

– Зайдите завтра.

– Слышите? Этот мальчишка всегда умел отвечать!.. И вы не идёте к купцу, а приглашаете его к себе в гостиницу... И на столе лежит не обувь, а что, Сёма?

Сёма сконфуженно молчал: чёрт его знает, что лежит на столе!

– На столе,– продолжал Гозман,– бутылочка коньяку, фрукты. Не дрожите над копеечкой. Вы сделаете за день то, что другие тянут неделю. Вы закусываете, говорите о политике, а потом раскладываете коллекцию и не хвалите и не просите... Понятно я говорю?

Вояжёр радостно кивал головой и быстро записывал что-то в книжечку. Сёма, перетирая обувь, с интересом следил за беседой.

– А если вы едете в русский район или в станицу, в каком вы едете классе?

– В третьем.

– Глупости! Вы едете во втором... Зачем, Сёма?

– Чтобы был вид!

– Правильно. Вы едете во втором, и кто-нибудь вас увидит: или родственник купца, или приказчик. И когда вы с чемоданчиком пройдёте в станицу, так уже обязательно будут говорить: «Вот идёт тот, что приехал вторым классом!» И купец узнает об этом раньше всех!.. Что ещё, Сёма?

– Ещё, я думаю, если б вы послали сами себя, всё было б продано в два счёта.

– Каждый на своём месте...– хмуро ответил купец и строго посмотрел на Сёму: – Что ты перетираешь шесть пар два часа? Иди!

Сёма пожал плечами и, стянув перчатку, молча прошёл в цех.

Бабушка говорит, что она без очков не может сделать шагу Но то, что не надо, она видит раньше всех. Бабушка жалуется, что уши у неё стали не те. Но то, чю не надо, она всегда услышит, и если не услышит, так догадается.

– Почему у тебя такой утомлённый вид?

– Некогда голову поднять.

– Смотри,– возмущается бабушка,– только пришло это проклятие – и уже людям плохо! Чтобы уже его сыну выпала тикая доля!

По Сёма устал, и он молча принимается за еду. Бабушка стоит около него, и по всему видно, что ей хочется поговорить. Всё-таки целый день одна! И Сёма идёт на уступки.

– А что нового? – спрашивает он, вытряхивая из кости кусок мозга.

– «Что нового»? – насмешливо улыбается бабушка,– Это нужно у тебя спросить. Такой мальчик, прежде чем пройтись с барышней, показывает её бабушке!

Сёма оставляет в покое кость и с удивлением смотрит на бабушку. Красивая история! Не успел он сделать двух шагов с Шорой, как уже всё известно. Кажется, было темно и кругом ни души! Но бабушке успели донести.

– Зачем её показывать?

– Что значит – зачем? – смеётся бабушка.– А вдруг у неё что-нибудь лишнее или чего-нибудь не хватает?

– У неё всё в порядке,– уже робея, говорит Сёма

– Ты знаешь! Это я посмотрю – и сразу всё увижу. Я увижу, как она ставит ногу и как она вытирает стакан. Я даже могу сказать, какими словами она будет ругать свекровь.

– Опа добрая, бабушка. У неё язык не повернётся.

– Ой, Сёма, какой ты ещё!..– Бабушка с сожалением смотрит на пего,—Чтоб ты знал: каждая женщина – это две женщины. Одна– до свадьбы, другая – после... Женщина должна себя поставить в доме. Она должна быть хозяйка, а он дол-жон думать, что он хозяин.

– И вы тоже так? – лукаво спрашивает Сёма.

– А как же? – удивляется бабушка. – Конечно! Я всегда держали дедушку в руках. По я, Сёма, знала, с какой стороны возле него стать. Если он кричит, л молчу. Я жду – пусть уж сгорит вен спички! Но, если оп молчит, —угрожающе про^ нанесла бабушка и ваяли в руки половник,– я даю ему попробовать свой голос... И mj.i никогда пе ругались!

Сёма, улыбаясь, смотрит па бабушку. А она доверчиво рас-

кривает свои секреты внуку... У бабушки весёлое настроение. Хорошо, что ей мало нужно для этого: она удачно купила курицу и с одной – подумать только! – стопила больше фунта ясиру. Будет на чём жарить целую неделю... Бабушка умилёнными глазами смотрит на Сёму. Ей кажется, что он самый красивый мальчик в местечке. Пусть скажут, что нет!

НЕУДАВШИЙСЯ ПРЫЖОК

Надо уметь спать на твёрдом. Хозяин день и ночь проводил на фабрике. Дело пошло – высылались образцы в Ростов, в Нпжпий Новгород, в Кизляр и Ставрополь. Молва о Гозмане привлекла купцов. Покупатели появились новые, солидные – таких не знал Айзенблит. У них были не только магазины, но земельные угодья. Им был открыт широкий кредит – их векселя учитывались государственным банком. Но обувп выходило меньше, чем нужно. Гозману становилось тесно. Он пускался на новые комбинации, скупая товар мелких мастерских и ставя на ботинках своё клеймо. Он сам стал заказчиком. Но и это не спасало его.

Фабриканты из уездного города путались в ногах. Гозман покупал одних, пускал по ложному следу других, готовил банкротство третьим. Расширять дело – скорее, сегодня, сейчас! Надо было построить тот, уже нарисованный на бланке второй этаж. Советоваться не с кем, и на риск он шёл один. У Гозмана были свои люди в чужих фирмах. Он знал, что задумали Кобы-лянский и Волчек, мешал им, опережая, продавая дешевле и покупая дороже. Вся сложная и путаная механика торговли, с её неожиданными ударами и обмаипымп успехами, лежала в его голове, потому что он был суеверен и ничего не записывал.

Строить Гозман решил после нового сезона, а сейчас нужно было что-то придумать и догнать спрос. В местечке Куш-тум, где две улицы занимали сапожники, он открыл вторую мастерскую. Но старые сапожники давали обувь на деревянных шпильках – это выходило из моды, покупатель ждал другого. Гозман искал выхода – кредитные билеты шуршали у его кассы, и надо было их впустить. Откуда могла прийти прибыль? Деньги мог дать простой крестьянский ботинок. Его надо выбросить много, чтобы стало черно в глазах! Ещё пятьдесят рук – и всё будет хорошо. И чтобы эти руки не просили больше, чем им дадут. Чтоб они были дёшевы... Гозман думал и нашёл выход. К чёрту куштумских сапожников!

Рано утром войдя в цех, Сёма невольно остановился. Все уже работали, а посередине, склонившись у большой плетёной корзины, стоял Гозман в жилете, без пиджака, красный и злой. Подле него суетились приёмщик и Мендель. «Скорее, скорее!» – кричал купец и сам, помогая им, бежал к стойкам. Он хватал с полок тяжёлые железные колодки и бросал их в мешки. Мендель беспомощно путался, размахивая руками и силясь отодвинуть тяжёлую корзину. Гозман с досадой следил за ним, потом подошёл и, рванув плетёнку, принялся сбрасывать в неё стельки, заготовки, пабойки, коробки с гвоздями. Потом все корзинки вытащили во двор и погрузили на две телеги. Хозяин вымыл в цехе руки и послал домой за стаканом кофе. Из дому принесли чайник, перевязанный толстым полотенцем,– он напоминал человека, болеющего зубами. Кофе был ещё тёплый. Гозман пил медленно и молчал: у него было хорошее настроение.

Вчера он придумал «руки». Неожиданно, и скрывая это от всех, он нанёс визит начальнику уездной тюрьмы. Они говорили недолго, сразу поняв друг друга. Гозман передаёт тюрьме оптовый заказ на крестьянский ботинок и отчисляет казне от каждой пары. Начальник тюрьмы получает куртаж лично от него. Но арестанты должны работать, как на царя. Вечером они заключили контракт на один год. Утром было отправлено всё необходимое: колодки, заготовки, набойки, гвозди. За высокими чёрными решётками открылся второй цех гозмановской фабрики Он был в выигрыше дважды. Скрывая от рабочих контракт с тюрьмой, Гозман всё яге мог в любое время несколькими словами остановить строптивых и унять неугодных: «Хотите уходить? Пожалуйста, даже все – на меня работают арестанты». Гозман получал не только ботинок, но и кнут...

Сёма вместе с другими видел, как грузили на телеги корзины. Все знали, что Гозман затеял мастерскую в Куштуме, и никого это особенно не тревожило. На всякий случай Лурия прижал Менделя, но и тот подтвердил: да, Куштум. Всё шло по-старому. Однажды, выходя из фабричных ворот, Сёма увидел Пейсю. Он не удивился, не обрадовался: эти встречи были нередки. Пейся сидел па камне и с меланхоличным видом щёлкал подсолнухи. Ни верхней, ни нижней губы не было видно: скорлупу он не сбрасывал, и она облепила весь его рот.

– Хочешь семечек? – осторожно спросил он, стараясь, чтоб шелуха не свалилась с губ.

– Нет, я ещё ие обедал.

– Подумаешь! – Пейся пожал плечами,– В них же масло... Я знал одного знакомого – он купил большой стакан семечек и выдавил бутылку масла... Что ж ты не берёшь? Это семечки из города! В одной штуке вот такое зерно – как огурец.

– Из города? – недоверчиво повторил Сёма.– Когда же ты был в городе?

– Вчера. Меня посылали с письмом. И куда бы ты думал?

– К Волчеку.

– Нет.

– К Хаскииу?

– Опять нет.– Пейся смахнул наконец шелуху с губ и, встав, торжественно произнёс: —Меня посылали в тюрьму.

– В тюрьму? – Теперь уж Сёма присел от удивления и зависти.– Ты видел живую тюрьму?

– Ещё как видел. На окнах решётки, а окна маленькие, как моя дуля, и у самого потолка. А замки, Сёма, что-нибудь особенное – как отсюда до угла. Я отвёз от хозяина какую-то бумагу. Одним словом, чепуха. Я сидел и ждал ответа. И я больше всего боялся, чтоб меня там не забыли.

– И это всё правда?

– Провались я на зтом месте два с половиной раза.

– А зачем же ты уехал?

– Я же тебе говорю – письмо! Они что-то делают для нас. Ты уже понял паконец?

– Понял! – воскликнул Сёма и, дёрнув за козырёк Пей-син картуз, бросился бежать.

Он ещё ничего не понял, но почувствовал – вернее, угадал,– что между отправкой колодок в Куштум и поездкой Пейси есть какая-то связь. Сёма побежал домой, но потом, раздумав, свернул в сторону и без стука ворвался в квартиру Лурии. Старик сидел у стола и, окуная хлеб в солонку, закусывал перед обедом.

– Что такое? – спросил он.

– Пейся,– запыхавшись, заговорил Сёма,– ездил в тюрьму. Они что-то делают для нас.

– А что я говорил? – Лурия хлопнул ладонью по столу, вскочил и, сорвав с гвоздика пальто, вышел на улицу.

Сёма пошёл с ним.

* * *

На другой день Гозмана разбудили рано, сообщив, что рабочие не вышли. Он протянул руку к тумбочке, взял часы и посмотрел время.

– Они ещё могут выйти,– сердито сказал Гозман,– только шесть! – и, повернувшись, уснул.

Его не решились больше беспокоить. Но рабочие не вышли. Гозман проснулся в десять и начал вспоминать, что было. «Сни-

лось мне или в самом деле?» – спрашивал он себя. Кажется, это не сон. Кажется, совсем наоборот. Гозман сел в постели и позвал Менделя.

Конторщик явился растерянный и смущённый.

– Нет? – спросил Гозман.

– Нет.

Хозяин, сощурившись, закурил папиросу. «Что их ударило? Контракт. В этом нельзя сомневаться. Если я рву контракт – я теряю. Если я закрываю фабрику – я теряю. Заказы горят, сроки подходят к горлу. Проклятые люди, они стали слишком много о себе понимать!.. Чего они хотят, я хочу слышать?»

– Вы здесь Мендель?

– Здесь.

– Они возле фабрики?

– Да.

– Пусть пришлют представителя. Но одного, не десять!

Гозман умылся, оделся, просмотрел почту, велел подать

завтрак в спальню – на двух. Но аппетит был испорчен. И яйца заварили слишком круто, и молоко пригорело, и масло с привкусом!

Вскоре пришёл делегат. Хозяин не удивился, увидав Jly-риго,– он знал старика давно.

– Присаживайтесь,– сказал Гозман.– Завтракать будете?

– Мы завтракаем утром.

– Ваши требования? – перешёл к делу хозяин.– Я не одобряю поспешности, но, если вы быстро начали, надо быстро кончить.

– Расторгнуть контракт с тюрьмой.

– Почему?

– Этот вопрос лишний,– засмеялся Лурия.– Кроме того, предупреждаю, арестантская работа не сойдёт за нашу. У них не ботинок, а тюремная пышка.

– Я должен подумать.

Лурия встал и поклонился:

– Это право хозяина.

К вечеру Гозман дал ответ. Он не мог закрыть фабрику и не мог порвать контракт: и то и другое было невозможно – подходили сроки векселей, покупатели ждали исполнения заказов. Хозяин придумал третье. Да, он согласен разойтись с тюрьмой, но через месяц. Иначе ему угрожает крупная неустойка. А через месяц, пожалуйста,– оп готов. Рабочие должны раз в жизни войти в его положение!

План новой комбинации был прост. Всё должно остаться по-старому. Если кому-нибудь не нравится, он даёт расчёт, по не

теряет работника. Недовольные будут держать молоток там, где работают на казну,– место в тюрьме найдётся. Заберут двух – замолчат сорок. Нужно только выиграть время. Но верный план был вырван из рук и смят. Неожиданное известие из России о свержении царя сбило с толку купца и расстроило все замыслы. Он сразу свернулся и притих.

Быстро запродав партии уже готовой обуви, Гозман сказал – пас. Он решил временно выйти из игры и выждать. Не советуясь ни с кем, он повесил замок на воротах фабрики, перевёл часть денег в Варшаву и, сказавшись больным, ушёл от людей. Несколько раз его испытывали, предлагая вступить в выгодную сделку, но он упорно отказывался. На столе у купца лежали пачки русских газет, он читал и ждал, что будет. Заказчики по-прежнему присылали письма, по он их складывал в ящик не читая.

У Гозмана сорвался большой и, казалось, верный кон. Прыжок не получился. Всё пошло ходором...

ОНИ ИДУТ

Более полугода прошло в смутном ожидании нового. Царя нет – это было для всех. Теперь каждый ждал чего-то для себя. И хоть Сёма меньше других понимал, что же происходит вокруг, о чём толкуют на митингах, зачем едут в город выборщики,– всё же для него это ожидание было точным и определённым: он ждал отца. Заметив издали незнакомого человека, Сёма бежал ему навстречу и взволнованно всматривался в чужое лицо. Он знал, что вот так вот может зайти в местечко отец, тоже усталый, запылившийся, измученный дорогой. И тоже кто-нибудь посмотрит на него с подозрением, а Сёма выйдет и скажет: «Тише, господа, это мой отец».

Очень приятно было думать об этом и рисовать себе картины встречи, первые слова и движения. Что, например, сделает бабушка? Что скажет дед? Одно казалось Сёме совершенно обязательным: как только приедет отец, они пойдут вместе гулять. Без этого нельзя. Пусть все видят, что это не выдумка, что у Сёмы правда есть живой, настоящий отец! И все будут подходить, и будут отзывать Сёму в сторону, и будут просить познакомить с отцом. А когда отец начнёт говорить, вокруг соберутся люди, начнут прислушиваться к его словам, и только Сёма будет себе спокойно прохаживаться – всё это он уже знает, личпо ему отец это раньше рассказывал.

. Сёма мечтал о встрече, но каждый, день обманывал его. Од-

но время Старгай Нос приставал к Лурии с вопросами. «Как вы думаете,– говорил он,– когда вернётся папа?» Теперь уж он стеснялся спрашивать. Ему казалось, что Лурия смущённо отводит глаза в сторону, будто что-то знает и не может сказать.

Однажды на взмыленном коне в местечко въехал солдат. Он спешился возле красного ряда, вытер фуражкой вспотевшее лицо и попросил пить. Ему поднесли ведро. Он поднял ведро над собой и начал пить большими, крупными глотками, а вода стекала по подбородку вниз, и на гимнастёрке его появились широкие тёмные пятна. Люди окружили его, и Сёма тоже был среди них. Все ждали, что скажет солдат, а он всё пил, и люди почтительно молчали. Солдат был очень маленького роста, и поэтому все удивились, когда он заговорил густым, охрипшим басом.

– Так что,– сказал он,– еду до дому, а войне дали чистую. В Питере и в Москве теперь совдепы. Большевики взяли власть, войне конец, земля наша. Ленин постарался! – засмеялся солдат.– И, как ни верти, обратно ходу не будет! А что гайдамаки пылят,– он указал в сторону города,– зто ничего! Теперь мы секрет понимаем: что к чему.

Он легко вскочил на коня и, помахав фуражкой, исчез. Сёма стоял в растерянности. Что это? Хорошо или плохо то, что говорил солдат? И что значит – обратного ходу пе будет? Куда ходу?

Оп оглянулся и увидел возле себя Шеру.

– Слышала? – спросил он её.

– Гайдамаки пылят,– ответила Шера,– ты понимаешь? Иди домой! Мы с папой придём к вам.

– Почему? – удивился Сёма.

– А кто у вас есть? Дедушка в постели? А вдруг что-нибудь? Иди! – повторила Шера.– И закрой ставни.

Сёма, пе отвечая, пошёл домой. И лишь теперь он заметил, что улица опустела и в местечке стало тихо, как ночью. У лавки Гозмана приказчик торопливо опускал железные шторы. «Чёрт принёс этого солдата,– подумал Сёма.– Жили спокойно, так пет!»

Бабушка выбежала ему навстречу с испуганным криком:

– Что ты плетёшься? Иди скорей!

Он вошёл в дом и плотно закрыл двери.

– Подними крючок,– сказала бабушка, с тревогой глядя на дверь,– теперь просунь сюда палку!.. Так. Теперь пойди проверь ставни.

Сёма с удивлением смотрел на бабушку.

– Что ты смотришь? – рассердилась она.– Стреляли, ты слышал?

– Нет,– признался Сёма.

– То, что не надо, ты всегда слышишь!

– Откуда стреляли?

– Ещё я должна знать – откуда! Иди уж живей в комнату и не стучи каблуками.

– Когда стреляли? – робко спросил Сёма, боясь гнева бабушки.

– Только что. Дали таких два залпа, что я думала – конец свету. Интересно, где были твои уши в это время?

– Не знаю,– смутился Сёма.– Там солдат приезжал.

– Что он говорил?

– Войны нет. Большевики в Москве. А здесь, где-то близко, пылят гайдамаки.

– Боже мой! – всплеснула руками бабушка.– Что делается! Я же тебе говорила: евреям будет плохо.

Их разговор прервал выстрел, тяжёлый, глухой и далёкий. Бабушка зашептала молитву. Сёма бросился к дверям.

– Куда ты? – остановила его бабушка.– Чтоб мальчик не понимал, что там, где стреляют, там убивают.

– Так стреляют где-то за городом,– успокоил её Сёма.– Интересно посмотреть.

– «За городом»! – со злостью повторила бабушка.– А осколки? Мне рассказывали! Эти осколки летят чёрт знает куда.

В это время тихо постучали в ставни.

– Я пойду открою,– сказал Сёма.

– Никто тебя не просит! – строго сказала бабушка.– И вообще сиди в комнате и не ищи себе гуляний!

Она тихо вышла в коридор и, слегка приоткрыв дверь, заглянула в щёлку.

На улице стоял Доля с Шорой. Бабушка вынула палку, сбросила крючок и, отодвинув тяжёлый ржавый засов, впустила гостей. Доля, зная характер бабушки, быстро запер дверь и тут же у порога принялся объяснять своё появление.

Но бабушка снисходительно сказала:

– Что вы торопитесь? Это самое вы можете рассказать дома.

Они вошли в комнату. Шера подмигнула Сёме. И он с облегчением подумал: «Что ей идёт, всё к лучшему!»

Доля опустился на стул и, скрутив папироску, принялся рассказывать:

– Говорят, что идут гайдамаки. Вы знаете, что это за блюдо?.. Нет? Я TOHte не зиаю. Но есть шанс, что будут по дороге

бить евреев. Как вы думаете? Я думаю, да. Мой воробей говорит мне: «У Сёмы никого нет – пойдём туда». Так я подумал: то богатство, что я имею, не пропадёт, если я его оставлю без сторожа.

Бабушка улыбнулась и, тяжело вздохнув, села рядом.

– Кроме того,– продолжал Доля,– что я такое один? Ничего. А вдвоём с Сёмой мы уже немножко сила.

– Там идёт кто-нибудь? – спросил Сёма, указывая на улицу.

– Ни души. Можно подумать, что все выпили и легли проспаться.

– Хороший смех! – опять вздохнула бабушка.– Садитесь, я вас покормлю.

Бабушка прошла на кухню, и Шера вышла следом за ней. Сёма остался с Долей.

– Синежупанник идёт,– сказал Доля тихо.– Хороший кусок бандита! У вас топор есть?

– Есть! – обрадованно воскликнул Сёма.

– Принеси и положи под кровать. Только не делай шума! Понял?

– Понял,– кивнул головой Сёма.– Им разве много нужно, этим женщинам? Чуть что – уже слёзы!..

– Хорошо, хорошо,– оборвал его Доля.– Ты топор сумеешь поднять?

– Что вы говорите! – возмутился Сёма.

– Ничего! А то ещё нечаянно отрубишь себе палец. Хороший я тогда буду иметь вид перед бабушкой.

Сёма обиженно пожал плечами.

Бабушка вернулась из кухни и, поставив кастрюлю, принялась разливать суп. Ш'ёра молча перетирала тарелки.

– Ну й дочка у вас,– сказала бабушка, обращаясь к Доле,– золотые руки! К чему ни прикоснётся – сразу делается. Вот если б я имела не внука, а внучку, я б от неё уже видела помощь. И печку растопить, и картошку почистить, и мясо помолоть. Девочка – это таки не мальчик! Мальчик тут набросает, тут накидает – ходи за ним...

– Зато есть мужчина в доме! – важно сказал Сёма.

Но в это время послышался стук копыт по деревянному мосту, и все замолчали.

– Едут! – прошептала бабушка.– Сохрани бог!

Гул приближался и нарастал. Раздались выстрелы, послышался чей-то крик – сначала вдали, потом близко, почти рядом.

– Идите на кухню,– сказал Доля, вставая из-за стола.—

Шера, возьми бабушку, поднимите старика и – па кухшо. Ну, поворачивайся уже!

Бабушка подошла к деду и, осторожно обняв его за плечи, приподняла с постели. Дедушка равнодушно посмотрел на неё и встал. Шера взяла его под руку, и они вышли из комнаты.

– Сёма,– приказал Доля,– быстренько открывай окно! Ну!

Сёма покорно выполнил приказание. В распахнутое окно

ворвался людской крик, плач, конское ржанье. Пахло порохом и ещё чем-то горелым, как будто на улице смолили птицу. Ехали на конях, в тачанках, бежали и шли люди в синих бекешах, в потёртых шинелях, обвешанные гранатами и оружием. Сёма уже ничего не соображал. Страха не было, какое-то странное чувство тупого безразличия охватило его. Гайдамак с очень весёлым, смеющимся лицом волочил за собой на мостовую седого еврея в длиннополом вылинявшем сюртуке.

– А ну-ка, батько, ударим раз! – кричал парень, приподняв старика над собой и опуская его с силой на мостовую,– А ну, ударим ещё раз!

Сёма провёл горячей ладонью по глазам, не понимая, что происходит.

– Отойди от окна! – прикрикнул Доля.– Стань к стёпе! Дай подушку!

Сёма бросил подушку и прижался к стене. Он хотел бы войти в неё, как гвоздь до шляпки, и ничего не слышать, не видеть и не чувствовать. Но глаза смотрели и видели. Доля склонился у подоконника и с силой рванул наволочку. Раздался треск. Схватив табурет, Доля швырнул его на улицу. Зачем делал он это? Сёма стоял у стены, боясь сойти с места. Доля взял со стола нож и ударил им по подушке. На улице кто то крикнул: «Так их!» Но Сёма не понял, к кому относилось это восклицание. Перья вырвались из вспоротой подушки. Стоя на корточках, Доля протянул руку и, схватив с постели маленькую перинку, ударил по пей пожом. Перья вылетали и уносились ветром. Их было много, и казалось, что из окна падает крупный снег.

Молодой гайдамак, отбросив в сторону старика, который только что кусал его руки, со злобой плюнул и выругался. Взгляд его упал па открытое окно. Он довольно улыбнулся, вновь поднял старика на плечи и, подойдя к окну, свалил его в комнату.

– Может, вам мало? – крикнул он.– Добавляю! – и, свистнув плетью, вскочил на коня.

– Кричи! – прошептал Сёме Доля, приподнимая тело старика.– Ну, кричи же!

7 Повесть о детстве

193

Но Сёма молчал; он смотрел на эти сумасшедшие перья, на старика с красными, выкатившимися глазами, хотел кричать, но голоса не было. Доля схватил его эа плечо и больно сжал свободной рукой. Сёма закричал пронзительным, тоненьким голоском: «Убивают!»—и почувствовал, что пол уходит из-под ног, тело медленно сползает по стене куда-то вниз, вниз...

Когда Сёма открыл глаза, он увидел Шеру, склонившуюся над чашкой с водой. Мокрое полотенце дрожало в её руках.

– Шера! – сказал Сёма тихо, но она не слышала его.– Шера! – повторил оп опять одними губами, испытывая горечь и сухость во рту.

Она услышала или угадала, что Сёма говорит что-то, и повернулась к нему.

– Это ты? – сказала Шера, удивлённо смеясь и плача и вытирая слёзы мокрым полотенцем.

– Это я,– ответил он тихо и улыбнулся.– Что ты делаешь?.. Полотенце ведь мокрое!..

– Ничего,– успокоенно прошептала Шера, смущаясь своих слёз и неизвестно для чего пряча полотенце за спину,– всё хорошо!.. Вот идёт бабушка... Скажи ей что-нибудь, Сёма...

НОЧНАЯ ВСТРЕЧА

Сёма спустил на пол босые ноги, посидел так немного, потом встал с постели и подошёл к окну. Улица была спокойна. На лесном складе вздрагивала и звенела пила. Соседка Цыва бегала за серенькой франтоватой курицей и жалобно кричала; «Цып, цып, цып...» На скамейке у ворот сидел сын Цывы, Зго-ся, и, наблюдая за мамашей и курицей, дразнил обеих, крича ие вовремя то «цып», то «кыш». Нз дому вышла торговка кореньями Сура и принялась щёлкать подсолнухи. Она с таким шумом выплёвывала шелуху, что вконец испуганная курица, хлопая крыльями, убежала на чужой двор. Цыва кинулась за ней с прутиком. Зюся, не глядя на мамашу и даже ие раскрывая рта, шипел: «кшш, кшш...» На улице было хорошо и весело. Сёме захотелось выйти.