Текст книги "Повесть о детстве"

Автор книги: Михаил Штительман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Он согнулся около кровати, разыскивая свои ботинки.

– Что ты ищешь? – раздался над ним голос бабушки.

– Ботинки.

– Зачем?

– Я хочу выйти.

– Куда выйти? – удивилась бабушка и, схватив Сёму за рубашку, принялась вытаскивать его из-под кровати.– Нет, этот

мальчик сведёт меня с ума! Вчера только ты был ни жив ни мёртв, а сегодня тебе уже не лежится. Твои дела никуда не убегут.

– А зачем я буду лежать?

– Ты болен,– строго сказала бабушка.– Ещё спасибо, что так отделались. Придёт Доля, не забудь его как следует поблагодарить. Если б не он, бог знает, что бы было с нами. Они были здесь два часа, и чёрт их понёс дальше. Но за два часа они успели наделать горя. Из дома в дом шли! И резали и убивали! Ты понял? И лежи, пожалуйста.

– Мне скучно,– признался Сёма.

– Скучпо? Хорошо, я позвала Пейсю и велела, чтоб он тебе рассказывал весёлые вещи. Ты доволен?

Сёма засмеялся и с довольным лицом уселся на постели:

– Где же он?

– Придёт. Не беспокойся! Стоит пикнуть – и он уже тут.

Бабушка вышла из комнаты, и через несколько минут действительно пришёл Пейся. Он был сердит и сумрачен.

– С сажи ты, пожалуйста, своей бабушке, чтоб она со мной говорила по-человечески. А то пришла и кричит: «Иди сейчас к Сёме!» Как будто я мальчик. Работа кончилась, по у меня могут быть свои дела.

– Дела? – усомнился Сёма.

·– Да, дела,– повторил Пейся, высокомерно глядя на приятеля.– Тебе хорошо – ты болен. А я же здоров! И если нужно наколоть дрова, так сразу вспоминают обо мне. Интересное де ло,– оживился Пейся,– когда нужно принести со склада уголь, говорят: «Пейся, сходи ты – ты же старшенький!» Когда дома спекут что-нибудь вкусное, говорят: «Пейся, пе хватай, пусть будет Наумчику – он же младшенький!» Вот и получается, что всегда я в проигрыше.

·– А вчера? – спросил Сёма.– Ты прятался? Где ты был?

– II не спрашивай,– махнул рукой Пейся.– Залмана Ша-ца ты знаешь? Убили. Арона Куцека, бондаря, знаешь? Ну, этого, что па левой руке шесть пальцев. Тоже убили. А Дору Ходос помнишь? С пей ужас что сделали!

В этот момент неизвестно откуда появилась бабушка. Она подошла к Пейсе и укоризненно покачала головой:

– Вот это я тебя просила? Я тебя просила рассказать ему что-нибудь весёлое, а ты пришёл и начал докладывать, кого где убили. Даже простое одолжение ты не можешь сделать!

Пейся обиженно поджал губы и встал:

– Если вам так не нравится, я могу уйти.

– Ты можешь уйти,– согласилась бабушка.– Но он же

тогда меня загрызёт. И что он нашёл в тебе – я не понимаю!

– Бабушка,– вмешался Сёма, уже теряя терпение,– Пейся говорит, что ему вздумается. И не трогай его! Он мой товарищ.

Бабушка пожала плечами и вышла в коридор. Но Пейся боялся, что она вернётся, и сидел молча.

– А ты,– спросил его Сёма,– ты где был?

– Ой, тут целая история,– махпул рукой Пейся.– Ты наши ворота помнишь? Высокие, порядочные ворота. Когда я услышал, что идут уже эти сволочи, я собрал всех соседей и велел им поставить самовары. Я им сказал: «Вскипятите все четыре самовара». Они меня спросили: «Зачем?» Я ответил: «Чай пить». А сам поставил лестницу, залез и наблюдаю, куда идут эти насильники. Вижу, трое подбираются к нам. Я позвал соседей опять и спрашиваю: «Самовары закипели?.. Несите их сюда!» И поставили около ворот четыре знаменитых самовара, и они шипели и свистели на всю улицу.

– Что же дальше? – заинтересовался Сёма.

– Дальше я взобрался на лестницу и вижу, что трое стучат в ворота. Очень приятно. Я беру первый самовар, открываю крантик – и на них! Потом я беру второй самовар за ручки и поворачиваю его вниз головой – на их головы! Они не знали, откуда это идёт. Кипяток был что-нибудь особенное, и они бросились бежать от ворот. Ты бы посмотрел: один держится за нос, другой – за рот, третий – за всю свою морду!

– Интересно! – рассмеялся Сёма, с удовольствием представляя себе ошпаренные лица гайдамаков.– А скажи, Пейся, это правда было или это ты придумал по дороге сюда?

– Что у тебя за некрасивая привычка? – возмутился Пейся.– Всегда тебе кажется, что я вру! Не верить – спроси у Доли!

– Почему – у Доли? – удивился Сёма.

– Здравствуйте, «почему»! Потому, что он мне всё время снизу самовары подавал.

– Ну,– пожал плечами Сёма,– если Доля тебе вчера самовары подавал, значит, правда.

– А я что говорил? – гордо выпрямился Пейся.– Стану я

выдумывать. У меня всё – истинная правда!

* * *

Наступили тягостные, тревожные дни. Зелёные ставни на окнах не открывались даже днём, никто не решался уезжать в город, говорили друг с другом вполголоса, озираясь по сторо-

нам и боясь засады. Жители местечка не доверяли тишине: они знали, что покой их неверен. Кто придёт теперь, с чем и откуда? Путь через местечко вёл к большим городам – это вселяло тревогу и страх.

Больше всего человек боялся остаться один. Как в старину, братья сходились с братьями под одной крышей. В комнатах было тесно и душно, спали на полу, но старались всё время быть вместе. Если не было братьев, шли к родственникам, к друзьям, к товарищам по ремеслу. Учитель Мотл Фудим – этот глазастый неудачник – сделался вдруг значительной фигурой. О нём говорили, что он наконец придумал какой-то особенный эамок, и все просили его сделать хотя бы один на память.

Как-то днём пришёл к бабушке Лурия. Он присел к столу, молча осмотрел компату и сказал:

– Оставьте всё это и идёмте к нам. Что вы будете беречь стены? Вместе быть лучше.

Но бабушка не согласилась покинуть дом:

– От горя человек убежать не может. Если нас ищет несчастье, так опо пайдет пас, где бы мы ни были.

И Сёма остался с бабушкой дома. Дверь закрыли опять на тяжёлый засов, поставили па подоконники стулья, но, может быть, потому, что хата стояла у самого моста, здесь было особенно тревожно и страшно. Ночью Сёма просыпался и слышал взволнованный шёпот бабушки.

– Господи,– повторяла она,– возьми под свою защиту внука моего юного и мужа моего хворого! Если поднимется рука на них, отсеки эту руку. Если суждена кровь, возьми мою. Если нужна жизнь, возьми мою. Злодеев покарай тяжко, слуг твоих спаси и помилуй. Господи, бог мой дорогой!..– шептала бабушка, вздыхала и плакала.

Всё это: тишина за окном, темнота в комнате, кроткие молитвы бабушки и её покорные слёзы,– всё это пугало Сёму, и ему самому начинало казаться, что конец неминуем и близок. И, стыдясь своих пепрошепых слёз, он плакал и стонал, уткнувшись в подушку. Неужели так и кончится всё?

– Сколько ж нужно тебе, господи? – спрашивал Сёма.– Маму забрал, отца услал, деда отнял? За что всё это?

Однажды Сёма проснулся вспотевший и испуганный. Он открыл глаза, бабушка стояла над ним с лампой в руках:

– Там рвут дверь, Сёма!

Он быстро вскочил, надел брюки и, дрожащий от холода и страха, пошёл открывать. Уже рассветало. Какие-то люди в папахах, с чубами, закрывавшими глаза, оттолкнув его прочь, ворвались в компату.

– Корми! – закричал один из них, худенький, рябой, с плетью в руке.– Горяченького! – повторил он и взмахнул нагайкой.

Сёма побежал па кухню. Руки не слушались его – кастрюли гремели и падали. Наконец он нашёл хлеб и холодный картофель. Он шарил ещё, открыл короб, но кругом было пусто, и только большие чёрные тараканы ползли по полкам. Сёма вернулся в комнату. Рябой человек с плетью посмотрел на него, потом на тарелку с холодной картошкой и, подняв ногу, одним толчком опрокинул стол. Сёма заметил, что к высокому каблуку его сапога прибита маленькая блестящая подковка. «Зачем это?» – промелькнуло у Сёмы.

Но уже чей-то голос, злой и простуженный, ревел над ним:

– Где мужчины? Прячете? Нас обмануть? Батьку нашего обмануть?..

Сёма поднял голову. Он увидел, что кудрявый чуб кричащего прикрывает ие глаз, а чёрную впадину. Чуб дрожал, и в левом ухе, маленьком, похожем на вареник, тряслась тяжёлая золотая серьга.

– Кто вы? – тихо спросил Сёма.– Здесь только я и бабушка. В постели больной дед.

– А ну, давай нам деда! – закричал рябой.– Посмотрим иа него. Может, большевика ховаете?

Он рванул одеяло, и старнк, заросший, испуганный, жалкий, вскочил на постели.

Бабушка упала на колени; рыдая, хватала она чей-то сапог. Её оттолкнули пинком ноги. Побледневший Сёма бросился к кровати деда и, вспомнив что-то, закричал:

– Прочь! Прочь, разбойники! – В его руке блеспул топор.

Теряя себя, обезумевший, готовый рубить и избивать, бросился Сёма иа рябого. Его быстро схватили за руки, обезоружили и связали.

– Сволочь! – проговорил рябой, с удивлением глядя иа Сёму.– Ведите его за мпой. До батьки!

Тяжело дыша, Сёма вышел из дому. Бабушка протянула к нему руки, по он не смог обнять её. Куда идти? Зачем? Он понимал, что теперь уж конец, и он ие был готов к нему, хотя долго и часто думал о смерти. Бежать, бежать! Но его держали крепко, с обеих сторон.

На площади у гаснущего костра сидели люди. Тут же уныло топтались лошади. Худой близорукий человек, в очках, в чёрной косоворотке с широкими рукавами, сидел в коляске, склонивши голову. Куртка, пебрежно взброшенная на плечи, сползала вниз.

– К тебе, батько,– сказал рябой и ткнул Сёму вперёд.– Убийца, с топором бросился!

Батько поправил очки и, сморщившись, взглянул на рябого, потом на Сёму.

– Какая тоска! – с досадой в голосе сказал он.– Какая тоска!.. Развяжите мальчишке руки!

Выполняя приказание, рябой недовольно пробурчал:

– Мы б его там кончили. К вам привели. Может, спытаете? Не большевик, а?

Батько закрыл глаза и, качая головой, повторил:

– Боже мой, какая тоска!.. Отпустите мальчишку!

Рябой растерянно развёл руками. Сёма с недоумением посмотрел на батьку – и побежал.

– Теперь стреляйте,– сказал батько и, блеснув стёклами, поднял свои маленькие глаза на рябого.– Стреляйте, прошу вас!

Рябой быстро вытащил из кобуры наган и, прицелившись, дал три выстрела. Сёма, не оглядываясь, иродоли{ал бежать. Батько, сощурившись, брезгливо взглянул на дымящийся револьвер рябого и, схватившись за голову, закричал:

– Боже, какая тоска! Вы даже стрелять не умеете!

Сёма был уже дома.

ПО ПРОСЬБЕ НАСЕЛЕНИЯ

Офицер армии интервентов Магнус вместе с вверенным ему отрядом форсированным маршем шёл на Крупин.

В местечке близ реки Чернушки Магнус остановился всего лишь на один день, уступая настойчивым просьбам самого населения.

Купцы второй гильдии господа Магазаник и Гозман почтительнейше приветствовали офицера великой армии. Магазаник вышел на тракт с маленькой бархатной подушечкой в руках. На подушке лежал плоский почерневший ключ. У Магазаника было лицо человека, совершающего подвиг. Он поднял правую руку, степенно поклонился офицеру и сказал:

– По старинному обычаю нашему, вручаю вам, господин офицер, ключ от дома нашего. Отныне наш дом – ваш дом.

Магнус приподнялся в седле и с нескрываемым любопытством взглянул на Магазаника. «Чёрт возьми, забавный старикашка! – подумал оп.– Может быть, у него искупаться можно?» Утомлённый семнадцатидневным переходом, он представил себе широкую постель с огромным количеством подушек, и ему стало приятно и весело. Он ловко спрыгнул на землю и вместе

с адъютантом пошёл вслед за купцами. Ноги его отвыкли ходить и передвигались медленно, как бы вспоминая.

В доме Магазаника был приготовлен обед на девять персон. Офицер вошёл в зал и, заметив большое овальное зеркало, подошёл к нему. Давно уже Магнус не видел себя, но вид его был печален. Заросший рыжей, колючей щетиной, с покрасневшим т глазами и постыдно грязным воротником, он не был похож па себя. Магнус поклонился и вышел. Магазаник, угадав его желания, приказал приготовить вашу, отнести чистое бельё и бритву. Или, может быть, вызвать парикмахера? Но господин офицер любезно ответил, что в пути он бреется только сам и только собственной бритвой.

Обед был пазиачеп па три часа дня. Обычно привыкли кушать в это время. Господин офицер приводил себя в порядок. Обед задерживался. Хозяева были голодны и терпеливы. Они ждали молча. Только сын Магазаника, гимназист Нюня, нервничал, подтягивая мундирчик. Шутка сказать, сидеть рядом с инострапным офицером! Только какая от этого" польза, если никто не видит? Нюня был бы рад привезти в местечко и выстроить у окна весь свой класс, чтоб смотрели и умирали от зависти: вот Нюня поздоровался с офицером за руку, вот Нюпя подал чашечку с хреном, вот Нюня подвинул горчицу... Завидуйте, шакалы!

Магнус вышел в столовую тщательно выбритый, пахнущий сиренью и довольный всем на свете. Он сощурил свои грустные голубые глаза и молча поклонился. У него было превосходное зрение, но он знал, что ему очень идёт, когда он щурит глаза. На столе дымились яства, в высоких гранёных графинах стояла русская водка, настоенная на лимоне. Магнус присел к столу и с удовольствием положил на колени белую хрустящую салфетку. Он поднял бокал за победу, и все почтительно встали со своих мест. Нюня вздыхал, корчился и завидовал. Против каждого прибора стояло два бокала – большой и маленький. Рядом с его тарелкой ничего пе было: ему не разрешали пить.

Магнус обвёл глазами присутствующих и принялся за еду. Он ел медленно, тщательно разжёвывая и причмокивая. Молодая женщина с высоким бюстом услужливо предупреждала его движения, протягивая булку, перец, масло. У неё была пышная, вьющаяся причёска и большие карие влажные глаза. Магнус склонился к Гозману и тихо спросил:

– Кто это?

Гозман, иронически улыбаясь, ответил:

– Вторая жена хозяина!

Магнус понимающе кивнул головой и усмехнулся:

– В этом есть какая-то преемственность. Кажется, царь Соломон завещал на смертном одре обложить себя юными девами?

Гозман громко засмеялся, и вслед за ним расхохотались Магазаник и все обедающие, хотя никто, кроме Гозмана, не слышал, что сказал офицер.

Протягивая Магиусу портсигар, Магазаник пожаловался:

– Всё нетвёрдо, господин офицер. Земля дрожит. Большевики, смута. Необходим порядок.

Магнус поднял руку и встал:

– Каждый должен знать, чего он хочет. Мы хорошо знаем, чего хотим. Кроме того,– помолчав, добавил Магнус,– будьте мужчинами, будьте тверды, господа. За твёрдость! – Он поднял бокал и залпом осушил его.

Обед подходил к концу. Магнус подошёл к окну и, мечтательно пуская кольца голубоватого дыма, произнёс:

– Чудесная провинция, господа! Зелёные луга, тихие реки и какая-то, знаете, вкусно пахнущая земля.– Он поковырял во рту зубочисткой и глубоко вздохнул: – Поэзия! Мать лириков.

Закрыв глаза и покачивая головой, он прочитал нараспев какое-то стихотворение на чужом, непонятном языке.

– Не правда ли, господа, прекрасно?

Гозман смущённо молчал. Магазаник строго посмотрел на Нюню, он считал: раз сын в гимназии изучает латынь и бормочет что-то про Цезаря и Вергилия, то ужо сейчас он должен всё понять. Но Нюня не слышал певучих стихов. Вылупив глаза, он с завистью уставился в блестящие ботфорты офицера. «Это вам пе штиблеты с ушками!» – тоскливо думал Нюня.

В это время в зал вошёл адъютант и, взявши под козырёк, обратился к офицеру.

– Простите, господа,– сказал Магнус, бросая салфетку на стол.– Маленькое распоряжение...

Он выслушал адъютанта и, подняв палец, отдал приказание.

...Господни адъютант передал ожидавшим его на крыльце солдатам, что им даётся двенадцать часов для исполнения приказа. Но... строжайшее предупреждение: соблюдать совершенную тишину и порядок. Ни одного выстрела! Должно быть тихо! Господин офицер семнадцать дней не спал...

...В семь часов утра, когда Магазаник от лица населения приветствовал офицера великой армии, Сёма, бабушка, дед, Доля, Шера, Пейся, его братья, отец и беременная мать поспешно спускались по широким черпым ступеням в погреб. Ноги боялись темноты. Было уныло и сумрачно. Пахло кислой капустой и сырой могильной землёй. Но выбирать не приходилось. Лучше побыть в этой яме день, чем в другую лечь навсегда.

Все молчали. Сёма сидел на верхней ступени и прислушивался, приложив ухо к двери. Спасшись от смерти, оп теперь чувствовал себя смелым и готовым на всё. Беременная мать Пейси лежала внизу на земле и, сжав губы, морщилась от боли. Стонать ей нельзя было. Пейся молча беседовал с Шерой, объясняясь знаками, понятными лишь ему одному. Доля сидел на кадушке с угрюмым, сосредоточенным лицом.

– Идут'? Ты видишь что-нибудь? – шёпотом спрашивала бабушка у Сёмы.

– Нет,– кивал он головой,– ничего не вижу.

– Тогда сойди сюда,– звала его бабушка.– Может быть, там дует?

Пейся тихонько придвинулся к Шере и зашептал:

– Я видел офицера, когда он въезжал на мост. У него такие волосы, как будто их корова прилизала языком.

– Я тоже видела. Только он был в фуражке.

– Ну и что ж? – удивился Пейся.– А при мне он снял фуражку и вытер пот.

– Может быть,– уклончиво ответила Шера и подползла к матери Пейси: —Вам плохо? Вы лежите на голой земле?.. Пейся! Дай маме свою куртку... Вот так. Теперь лучше?

– Лучше,– улыбнулась жена Шлемы и схватилась за живот: – Колет! То здесь, то там.

– А вы попробуйте заснуть.

– Ой, не могу.– Она внимательно посмотрела на Шеру: – Ты такая нежная!

– Тсс! – сердито махнул рукой Сёма.– Пусть будет тихо.

Все замолчали, насторожённо прислушиваясь и ожидая неизвестного. Кто-то лениво прошёлся по двору и, остановившись у погреба, начал кашлять. Потом опять всё стало тихо, и Сёма с ещё большим волнением вслушивался в тишину. «Может быть, и не грабят вовсе,– подумал он.– Всё-таки Европа... А вдруг они уже ушли, и мы сидим здесь, как дураки». Но в это время донёсся ровный, кованый и тяжёлый шаг солдат. Куда они идут? Опять в погребе перестали дышать и с тревогой смотрели на измученное лицо жены мясника. «Молчи! – словно просили её все.– Вытерпи и помолчи!» Она закусила нижнюю губу и, повернув голову, уткпулась лицом в холодную, сырую землю. Бабушка тихонько подползла к беременной и, сняв с шеи вязаный платок, бережно укутала её озябшие ноги. Шлема с тревогой смотрел на жену. Такое горе, такое несчастье!

– Сура,– спросил он,– почему ты молчишь?

Она повернула к нему свои усталые глаза, и рука её потянулась к пиджаку мужа. Слабые пальцы не слушались её,

она пошарила по пуговицам и, тяжело вздохнув, прошептала:

– Застегнись, Шлема... Ты простудишься. И где Наумчяк? Возьми его на руки. Он замёрзнет здесь!

Пейся, отвернувшись, вытер слезы и принялся осматривать погреб. Какие-то ржавые кастрюльки, чёрные котелки и пустые рассохшиеся бочки. Никакого толку, хоть бы одна дыня завалялась! «Но почему вдруг дыня? – спросил себя Пейся, облизывая языком губы и вспоминая мамино хсисло-сладкое жаркое.– Ох, не скоро ещё обед!»

Сёма осторожно спустился со ступенек и, переступая через чужие ноги и тела, отвёл Пейсю в сторону:

– Что ты здесь ищешь? Клад?

– Нет, просто так.

– А-а,– протянул Сёма.– А я думал: ты уже нашёл золото. Ты помнишь тот монастырь в городе? Так от него тянется через реку подземный ход как раз до этого погреба.

– Ой ты, выдумщик!—улыбнулся Пейся.– А я говорю только то, что было на самом деле.

– И самовары?

– А как же! Вот возьмём, к примеру, погреб. Мне рассказывали такой случай. Вошла в погреб хорошая девушка взять кастрюлю. Так. Вернулась в дом – бледная, губы синие, дрожит, как лист. Спрашивают: что такое? Молчит. Спрашивают: где кастрюля? Молчит. Спрашивают: что случилось? Молчит. Уже ей в рот засматривали и фельдшера звали, ничего не помогает. Молчит. И так, представь себе, она молчала целый год. И однажды её опять послали в погреб. Она вернулась, держит в руках ключ и разговаривает. Всё что угодно: «здравствуйте, нате, я принесла...» – короче, все слова! Что же ты думаешь? Когда она попала год назад в погреб, ей что-то показалось: тень или призрак, и она потеряла ключ и испугалась ещё больше. Она бросилась, начала ковырять землю, и все ногти её стали чёрными. Теперь она вошла и вдруг увидела этот самый потерянный ключ, и всё прошло. Но ты подумай,– добавил он с горечью,– целый год молчать!

– Замолчи хоть на минуточку! – разозлился на него отец.– Там, кажется, идут...

И опять Сёма прополз к дверям, и в погребе перестали дышать, насторожённо прислушиваясь и ожидая. Пейся поднял голову. Идут или не идут? Казалось, какой-то чёрный ужас движется над крышей старого погреба. Но наверху было тихо, только изредка в одиночку и группами проходили солдаты, и сюда доносился их спокойный и чёткий, пугающий шаг...

«ПРОСТО ЛУРИЯ»

После обеда в столовой остались мужчины. Магнус, расстегнув мундир, обратился к хозяину:

– Вы хотели говорить? Я вас слушаю.

Магазаник встал, медленным шагом подошёл к двери и, плотно прикрыв её, возвратился на своё место:

– Скажет господин Гозман.

Магнус поднял глаза на купца.

– У мепя, собственно, два слова,– сказал Гозман, вынимая из кармана бумажник.– Вы говорили, господин Магнус, о твёрдости, если я не ошибаюсь. Твёрдость хорошо себя чувствует, если с ней рядом есть оружие. Бот... Я просил бы вас познакомиться с этим.– Он порылся в бумажнике и, достав аккуратно сложенный листок, протянул его офицеру.

Магнус бегло взглянул на записку и, улыбаясь, встал:

– Господа, мои люди действуют. Полагаю, вы догадываетесь, что это значит? Однако... Однако я приму во внимание ваш список.

Офицер поклонился и вышел в отведённую ему комнату. Его ожидал адъютант. При входе Магнуса он вскочил, ио офицер недовольно махнул рукой и присел к столу, задумчиво рассматривая коробок спичек.

– Всё в порядке? – спросил он наконец.

– Моё мнение...

– Я не спрашиваю, каково ваше мнение,– оборвал его Магнус,– я спрашиваю: что существует независимо от вашего мнения?

– Арестованные внизу,– тихо сказал адыотант, выпрямляясь и обидчиво глядя на офицера.

Магпус лениво поднял указательный палец:

– Одного.

Офицер высыпал на стол спички из коробка и принялся медленно составлять из них какие-то замысловатые фигуры, квадратики и ромбики. Ему опять стало скучно. Солдаты ввели арестованного и удалились. Магнус продолжал возиться со спичками. Адъютант, склонившись, прошептал ему что-то на ухо.

– Хорошо,– кивнул головой офицер и поднял глаза на арестованного: – Я представлял вас куда моложе.

Арестованный молчал.

– Населению предложено выдать большевиков,– сказал Магнус, поправляя спичечный квадратик на столе.– Что вы скажете?

– Так это же населению.—Арестованный пожал плечами.– А при чём тут я?

– Сколько большевиков? Четыре? Пять? Никого?.. Отвечайте.

– Господин офицер, я могу вам сказать, сколько пистонов идёт на мужскую союзку или сколько шпилек на подошву. Но об зтом я как раз ничего не знаю.

– Фамилии! – приказал Магнус.

– Чего не знаю, того не знаю.

– Вы большевик?

– Я? Что вы! – Арестованный улыбнулся и пригладил усы.– Я просто Лурия.

– Слушайте вы, просто Лурия,– сказал Магнус, закуривая папироску и откидываясь на спинку кресла.– Вы знаете, что такое просто смерть?

– Я не знаю.

– Вы рискуете узнать.

– Я вам скажу,– рассудительно ответил Лурия,– в моём возрасте это уже неопасно. Ну, сколько я могу ещё протянуть? Ещё два года, ещё пять лет. Другое дело – вы. Вы молодой человек, и для вас это-таки вопрос...

– Молчать! – закричал Магнус, ударяя ладонью по столу и смахивая на пол спичечпые квадратики,– Что вы ещё можете сказать? – тихо спросил оп.

– У вас есть дети?

– Это не относится к делу.

– Вы же спросили, что я могу сказать?

– Ну, есть сын, что же дальше?

– Хорошо было б для его здоровья, если б он...– Лурия молча взглянул на офицера,– если б он не был похож на вас.

– Выйдите! – приказал Магнус, обращаясь к адъютанту.

Адъютант пожал плечами и вышел из комнаты.

– Скажите мне, арестованный, вы сошли с ума или вы притворяетесь?

– Избави бог! – возмутился Лурия.– У нас во всём семействе не было ни одного сумасшедшего. Можете спросить у кого угодно.

– Вы понимаете, что речь идёт о жизни?

– Господин офицер,– степенно произнёс Лурия,– самое большое, что вы в силах сделать, так это убить меня. Да? Так я думаю, что с этим ещё можно мириться.

Магнус встал и молча постучал карандашом. Вошёл адъютант.

– Убрать! – приказал офицер и, подняв с пола коробок, принялся опять что-то строить из спичек.

– До свидания,– почтительно кланяясь, сказал Лурия и поднял к потолку правую руку: – До свидания – там!

Глаза привыкли к темноте, но тишина давила сверху, как будто она весила сто пудов. Сёма просверлил тупым гвоздём в дверце маленький кружочек и припал к нему. Но ничего не было видно, кроме ведра, перевёрнутого кверху дном.

– Ну что? – нетерпеливо спрашивал Пейся.– Что ты заметил?

– Ничего. Ведро.

– Это ты мне уже говорил.

– Тогда всё.

– А я бы рискнул и выбежал. Так же можно сидеть до пасхи!

– Если б, кроме тебя, здесь никого не было, ты бы мог рисковать.

– А что же делать?

– Что угодпо,– пожал плечами Сёма.– Можешь спать, можешь молчать, можешь думать.

– Весёлый совет! – разозлился Пейся.– А зевать тоже можно?

– Сколько угодно...– любезно согласился Сёма и, скатившись по ступенькам, подсел к Шере.– Возьми мой пиджак,– прошептал он смущённо,– здесь очень сыро.

– Ничего, – улыбнулась Шера,—мие уже здесь правится... Сёма, скажи мне... Только ты не обидишься?

Сёма удивлённо поднял брови:

– Нет.

– Ты боялся, когда попал к этим?

– Нет,– призиался Сёма,– я бежал.

– А когда стреляли?

– Я бежал. Я перепрыгивал через лужи, с камня на камень и бежал.

– Ой,– вздохнула Шера,– а я так волновалась за тебя! У меня было плохое предчувствие. И я уже хотела стать старше на несколько часов, чтобы узнать, где ты.

Сёма протянул руку, и Шера прижала её к груди под платком. Он внимательно посмотрел на девушку, хотел ещё что-то сказать, но в это время тяжело застонала Сура – жена Шлемы. Бабушка встала со своего места и, склонившись над ней, за-

шептала молитву. Сура продолжала стонать. Бабушка подозвала к себе Шлему и сказала ему на ухо:

– Вода!

Шлема растерянно развёл руками, и на глазах его показались слёзы. Они бежали по его полным небритым щекам. Он стоял, свесив голову на грудь и беспомощно опустив руки.

– Не будь дураком,– строго сказала бабушка, засучивая рукава.– Значит, так суждено. Освободи место у окошка. Пусть все перейдут на ступеньки. Понял? И ничего им не говори. Скажи, что ей просто плохо. Когда многие знают о родах – матери трудно!

Шлема выполнил приказание. Сёма, Доля, дедушка, Пейся и дети поднялись по ступенькам ближе к дверям. Шера с бабушкой остались внизу, возле Суры. Она стонала и плакала.

– Ой, мамочка, я умираю! – твердила она, протягивая вперёд руки.– Ой, мамочка, мне конец!

– Не кричи!– рассердилась бабушка.—Попробуй походить. Тебе будет легче. Ну, походи. От окна к стене. Держись за меня.

Сура прошла несколько шагов. Мучительная боль вновь прижала её – она стянула на шею платок и, закусив до крови нижнюю губу,схватилась за грудь.

– Кричи,– разрешила бабушка,– не бойся! Там ничего не услышат. Перестань щипать себя, дура! Ложись здесь!

Шера со страхом следила за роженицей, ей казалось, что вот сейчас Сура кончится: страдание сразит её.

– Что ты смотришь?—окликнула Шеру бабушка.—Помогай мне. Вот там в углу закрытые бочки. Открой крышки. Поняла?

Шера молча кивнула головой.

– А там слева стоит шкафчик. Открой дверцы. Поняла? Пусть всё будет открыто. Матери станет легче.– Она опустилась на колени подле Суры и погладила её по голосам.– Упрись ногами в стенку... Ну, сильнее! Теперь возьми меня за руки и тяни к себе. Перестань бояться! Открой рот! Кричи!

Шера убежала наверх. Пейся испуганно спросил её:

– Мама рожает?

– Нет. Ей просто плохо.

– Она умрёт! – с детской жестокостью сказал малепький Наумчик и спокойно повторил: – Умрёт!

– Девять типупов тебе на язык! – разозлился Пейся.– Обжора несчастная!

– Тсс! – рассердился Доля.– Молчите, воробьи!

Наступила тшнпна. Снизу доносились крики матери, то протяжные, похожие на долгий стон, то отрывистые и внезапные.

Полые руки её, неживые, бессильные, упали па землю. Сухой, шершавой коркой покрылись посиневшие губы. Она открывала рот, с трудом схватывая воздух, и смотрела на бабушку страдальческими, невидящими глазами. Тоненькие чёрные шпильки выпали, и блестящие волосы её рассыпались – они упали на мокрый побелевший лоб, на грудь и на сырую, мягкую землю.

– Мамочка!—кричала Сура, бросаясь из стороны в сторону, ударяясь о стену и хватая что-то испуганными руками.– Ты видишь меня, мамочка?

Шера сидела на ступеньках, прижав ладони к ушам й стараясь ничего не слышать. Так прошло два или три часа в каком-то непонятном забытьи. Вдруг Доля взял её за плечо.

– Что ты? – удивлённо спросила она.

– Иди вниз, тебя зовут.

Бабушка, не глядя на неё, быстро проговорила:

– Скажи Шлеме, пусть перестанет плакать. У него сын!.. Постой! Куда ты летишь? – рассердилась она.– И возьми у кого-нибудь нож!

* * *

Только что все думали о смерти и сидели на сырых, тяжёлых ступенях с какими-то странно остановившимися глазами. Но вот женщина, пугавшая всех своим криком, разрешилась от бремени, и появился мальчик – маленький, лысый, с каким-то вдруг сразу взрослым носом, и всем захотелось подойти посмотреть на него. Но бабушка, закутав его в три платка, никого пе подпускала и, тихо покачиваясь, сидела па ступеньках. Сура дрожала во сне: ей было очень холодно. Доля, сняв пиджак, прикрыл её плечи.

– Хороший ребёнок? – спросил Шлема у бабушки.

– Откуда у вас вдруг будет хороший? – удивилась опа н засмеялась: – При такой повивальной бабке родятся только хорошие!..

Уже было утро, а монист быть, день – никто не знал этого точно.

– Его рождение,– сказал, качая головой, Шлема,– я буду помнить всю жизнь!.. А если...

Кто-то подошёл к погребу и с силой ударил ногой. Все испуганно замолчали. Стук повторился:

– Откройте, они ушли!

Сёма быстро взбежал наверх и стремительно открыл дверь. Солнечный свет ударил его по глазам, и перед ним понеслась

какая-то зелёная пелена с чёрненькими прыгающими точками. Он протёр кулаками глаза и увидел Антона.

– Ну что? – спросил Сёма.– Всё-таки тихо было?

– Тихо,– ответил Антон, глядя куда-то в сторону.

Сёма протянул руку бабушке, помог выйти деду, а сам побежал вперёд по улице к дому, глубоко и часто дыша. Внезапно оп остановился и, выставив вперёд руки, точно желая что-то оттолкнуть ими, попятился назад. Пригибая к земле тяжёлую ветку яблопи, на короткой верёвке висел Лурия. Сёма схватился за голову и побежал обратно. На углу он увидел бабушку. Осторожно ступая, она вела деда домой.

– Что с тобой? – удивилась бабушка.

– Ничего! – ответил Сёма, тяжело дыша.– Пойдём домой другой дорогой. Здесь плохо.

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

Офицер армии интервентов Магнус не принёс в местечко покоя. Порядок доживал последние часы, всё рушилось. У Гоз-мана были глаза, и он видел, что происходит. Местечко превратилось в шумный проходной двор, власти менялись два раза в день: петлюровцы, гайдамаки, зелёные и ещё какие-то, названия которых никто по знал, шли мимо, неизвестно куда и зачем. Несколько раз Гозман запирался в своей комнате и говорил о чём-то с матерью – восьмидесятилетней угрюмой старухой. Он слушал её внимательно, зная, что в старости люди, видят дальше. И старуха говорила ему: надо уйти!