Текст книги "Повесть о детстве"

Автор книги: Михаил Штительман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Так говорили евреи в синагогена базаре, в лавках и дома. Все говорили, кроме Лазаря Соласа и его братьев. Какие-то странные люди – они не радовались.

Лазарь Солас женился. Жена подарила ему одного за другим трёх сыновей. Сыновья росли, как все дети бедняков: в пыли улиц, в духоте хедера2, в тесноте мастерских. Геройство отца не дало им счастья. Были они такие же тощие, как братья отца, рыжие и тощие; только младший пошёл в Лазаря – из подковы он мог сделать конторскую линейку. Ну так что?

1 Синагога – храм, молитвенный дом.

2 X ё д е р – еврейская религиозная начальная школа.

Шли годы, пожелтел Георгиевский крест, поблёкли глаза, выцвела старая боевая куртка солдата. Вечерами скучный сидел Лазарь Солас у ворот своего дома. И люди равнодушно проходили мимо него.

Право на жительство? Но зачем оно ему нужно в семьдесят пять лет? Верните ему молодость, и он отдаст все эти льготы. Дети могут учиться? А на какие деньги? На те, что он скопил в царской армии?

И вот георгиевский кавалер стал конкурентом Герша. Герш развозит воду – Лазарь разносит воду. У него нет клячи, нет бочки. У него только широкие, жилистые руки. Пять – десять клиентов – тридцать – сорок вёдер в день. В пятницу вдобавок к деньгам для него пекут булочку, в субботу он отдыхает – дети слушают его рассказы, с завистью смотрят на крест и хотят в солдаты.

А сыновья? Старший работает на фабрике, средний переносил тяжести – надорвался и слёг, младший давно ушёл из местечка, где он – никто не знает. И ходит с вёдрами по пыльной дороге старый солдат, георгиевский кавалер, разносит воду по домам, получает булочку в пятницу,– и никто уж ему не завидует.

Интересный человек – Лазарь. Как бы хотелось Сёме его послушать! Как бы хотелось!..

И вдруг такое счастье: Сёма заходит с дедушкой в дом и видит, что возле бабушки и человека в люстриновом пиджаке сидит он, Лазарь, георгиевский кавалер. Сёма радостно потирает руки. Не будет же Лазарь сидеть молча в чужом доме. Что-нибудь Лазарь расскажет – послушаем! Но дедушка портит всё дело. Ои подлетает к гостю, хватает его за пуговицы:

– Послушай, это ты видел моего сыпа? Ты своими глазами видел?

Лазарь смеётся:

– Это же мой сын, мосье Гольдин. Разве мой сын может соврать? Моё горе, что он видел вашего сына. Моё горе – и ваше счастье.

Дедушка садится и вытирает платком лоб:

– Ну, рассказывай всё подробно. Ты поверишь, я не узнал тебя. Бороду отпустил... Сколько лет тебя не было?

– Много лет. Больше десяти.

– Гм! Подумайте – больше десяти!

Вдруг бабушка замечает Сёму:

– Ты ещё здесь?

Как будто от неё что-нибудь отвалится, если он послушает.

– Да, здесь.

– Иди спать сейчас же! Чтоб мальчик любил только крутиться среди взрослых! Всё ему нужно!

Сёма быстро забирается под одеяло. Он закрывает глаза и даже похрапывает, но ои всё слышит. Каждое слово!

ПРИВЕТ ОТ ПАПЫ

О Сёмином п*ие всегда говорили, что у него всё не как у людей. Молодой человек, вместо того чтобы учиться солидному делу, пошёл в сапожники. Во всём роду Гольдииых не было сапожников, так ои решил быть первым, как будто его просили или перед ним кланялись. Зачем это, кому это нужно? Один бог знает. Разве он не мог пойти по мануфактурной части? Или – отчего нет? – выйти в раввины? С такой золотой головой всё можно!

Сёмин папа никого не послушал и стал сапожником. Бабушка после долгого раздумья смирилась с этим. Конечно, было бы приятней, если б её сын дошёл до доктора, удачно женился, взял за женой хорошее приданое и купил себе свой собственный кабинет. Но что поделаешь! Дети не слушают старших. Сумасшедшее время наступило. И люди – не люди, а какие-то звери.

Вот хотя бы Фрейда, хозяйка бакалейной лавки. Бабушка у неё каждый день делает покупки: на полкопейки перцу, на копейку уксусу, на три копейки селёдки, на полторы копейки керосину и за эти же деньги – ещё немножко соды в придачу. И так – много лет. Кажется, люди уже должны знать, с кем они имеют дело. Но теперь сумасшедшее время. Эта Фрейда – гори она огнём! – отказала бабушке в кредите. Прямо взяла и отказала. Ужас! Бабушка целый день пролежала с головной болью.

Так вот, Сёмип папа стал сапожником. Ну что ж, ставь латки, ставь латки па латки, делай набойки, а если случится такой праздник – сшей новую пару. Всё-таки, если говорить откровенно (бабушка начала утешать дедушку), сапожник – это даже лучше, чем посредник, чем сват, чем служка в сипагоге. А что бы сделал дедушка, если б его сын вздумал стать тряпичником, или жестянщиком, или маляром? И ходил бы по дворам?

Так рассуждала бабушка. Привыкшая к тревогам, смятениям, несчастьям, она быстро сживается с новым горем ж находит утешение в том, что в мире есть ещё что-то более тяжёлое, более страшное... Если Герш Литвак повесился, она вспоминает о том,

что уехавший в Америку Шустёр там, в Филадельфии, открыл в комнате газ и отравил не только себя, но и трёх детей. Это же хуже? Если у Зоей Нехамкеса провалилась торговля, бабушка вспоминает о том, как прогорел колбасник Жохельман, л не только прогорел, но и сам заболел горячкой. Это же хуже? Лишь бы было здоровье! Живое горе – лёгкое горе.

Но у Яши всё шиворот-навыворот, всё не так, как у людей. Бабушка говорит– брито, Яша говорит – стрижено. Бабушка говорит – день, Яша – ночь. Бабушка говорит – да, Яша – нет. Он совсем не хочет находить утешение в том, что есть бедняк несчастнее его.

Совсем наоборот! Если Шустёр и его дети погибли в Америке, так Яша вспоминает хозяина – Магазаника, который остался здесь в местечке и живёт, как царь. Почему он имеет сейф в банке, а бежавший от него Шустёр ничего не нашёл? Почему нам плохо, а купцу Гозмаиу хорошо? Почему исправник плюёт на Лазаря с крестом и кланяется Гозмаиу, хотя того зовут Меидель-Меер-Ицхок. Почему? И так на каждом шагу он ставил эти колючие «почему», где нужно и где не нужно. И что Hie? Его отправили «иа поправку» в Туруханский край, без него там Минин 1 не состоится – как раз пе хватало одного еврея к молитве.

Ах, эта милая бабушки! Утром она надевает свой рыжий парик, ходит с палочкой по комнате и ворчит без умолку. Хотелось бы видеть живого человека, который её переговорит! Не дай бог попасть ей на язык!

Что же это? Сёма приоткрывает левый глаз. Что же это всё время они говорили: Яша такой сякой, а сейчас расспрашивают про каждую мелочь? А дедушка каждый раз вскакивает, хватает гостя за пуговицы, смотрит ему в глаза, как будто в них что-нибудь написано.

– Значит, вы говорите, он через год может вернуться? – недоверчиво спрашивает дедушка.

– Я думаю, да. Но вообще трудно гадать.

– Почему? – тревожится бабушка.– Что значит—трудно гадать?

– Ему могут предложить поехать в другое место.

– Хорошо,– говорит дедушка.– А скажите, если не секрет, как вы попали к Якову?

1 Минин – количество людей, необходимое для совершения молитвы.

Гость смеётся:

– Я же сын георгиевского кавалера. Я имею кругом право жительства. Когда хочу, я меняю климат!

– Нет, серьёзно?

– Серьёзно – я попал туда по этапу, а уехал один. Дедушка выходит на цыпочках в коридор, плотно закрывает

двери и, вернувшись в комнату, тихо спрашивает:

– Значит, вы бежали?

– С моим характером трудно сидеть на одном месте. Какая красота! Сёма не может улежать в постели. Ведь это

же самый настоящий живой арестант, беглый, с каторги. Какая красота!.. Так вот какой младший сын у Лазаря! Бабушка берёт его за руку и отводит в сторону. Что это за секреты? И вечно бабушка что-нибудь придумает. Иди догадывайся, о чём они говорят. Зовут дедушку... Сёма напрягает слух: «Надо купи ь паспорт... Чужая фамилия... Один месяц...»

Потом бабушка подходит к Лазарю и, положив руку на его плечо, важно заявляет:

– Ну, мы решили: пусть этот месяц ои пробудет у нас. Урра! Сёма подбрасывает одеяло. Урра' Каторжник будет

жить у нас, у нас, у нас! Ведь это радость – Бабушка склоняется над внуком и проводит рукой по его лбу:

– Вспотел. Бедный мальчик! Ничего хорошего не видит. Странный человек эта бабушка, честное слово! Её трудно понять. «Ничего хорошего»! А живой арестант?.. Смешная женщина! И это у неё называется «ничего»... Сёма зарывается головой под подушку. Всё известно – теперь можно спать.

ВКУС СОЛИ И ПЕРЦА

Соседи с любопытством наблюдают за домом Голъдкных. Что-то там происходит – в этом они уверены. Как видно, старик схватил где-то хороший куш. Но где, на чём? Может быть, он устроил хорошую комбинацию с партией крома? Людям счастье, людям везёт. Вот так всегда бывает: тикий, тихий, а умеет вовремя сливки снять. Но где?

Соседи теряются в догадках. Но что бы там пи было, в доме завелись деньги – это слепому видно. Спрашивается, с чего бы это Сёмка вдруг перестал таскать воду из колодца,– ведь руки у него, слава богу, работают. Но оп воду не носит. Каждое утро к ним является Лазарь с вёдрами. За спасибо же это не делается?

Может быть, их новый квартирант хорошо платит? Он ведь у них снимает комнату со столом. Тоже интересно знать, чем занимается этот приличный молодой человек. Говорят, он племянник казённого раввина из местечка Лобньг и приехал сюда выбирать невесту. На всякий случай к нему уже заходили вчера три свата – он отказался: хитрит, наверно, уже сторговался с четвёртым... Такой симпатичный молодой человек... Ходят, правда, ещё слухи, что этот квартирант вложил состояние в бриллианты, но прогорел и остался, что называется, без копейки. Так чего же он явился сюда, этот прощелыга? Но разве можно залезть в чужую душу? Завтра окажется, что он вовсе выжидает, пока упадут цены на сахар, м вывезет отсюда вагон или два... Тогда у Сёмкпного деда будет вполне приличный заработок...

Они уже искали знакомства с молодым человеком, думали – нельзя ли переманить к себе на квартиру такого выгодного жильца. Им казалось, что этот приезжий – не приезжий, а просто мешок с золотом. Им казалось, что даже стоять рядом с приезжим – прибыльное дело.

Если б кто-нибудь сказал, что дедушкин гость – беглый каторжник или арестант, преступник,– ему бы рассмеялись в глаза.

Никто не догадывался, что старый Лазарь носит воду для того, чтобы незаметно перекинуться парой слов со своим сыном, никто не догадывался, что в доме Гольдиных было по-прежнему уныло, голодно и тихо.

* * *

Сын Лазаря уходил куда-то на весь день. Прощаясь с бабушкой, он весело напевал, как будто последние три года провёл на одесском лимане, а не л глухом, далёком краю. Ни одним словом, ни одним движением этот человек не выдавал себя. Он был спокоен. Можно было подумать, что он действительно приехал выбирать невесту и не знает, какому свату довериться. Когда бабушка видела, что мимо дома идёт полицейский, она дрожала в смутной тоске и тревоге. Моисей, улыбаясь, смотрел на неё.

– Что вы боитесь? – говорил ей он.– При чём тут полиция? Зачем ей идти к человеку, который ищет невесту? Разве он® мне дадут приданое?

Бабушка смеялась:

– Вам, кажется, один раз уже дали?

– Дали, но из десяти я взял только пять.

– Чего? – спрашивала бабушка.

– Лет, конечно,– спокойно отвечал Моисей.– Лет каторги!

И, надев шляпу, ои выходил на улицу. Моисей так нравился ей, что она уже начинала находить в нём сходство с сыном: то он улыбнулся, как Яков, то он поднял брови, точно как Яков, то он запел песенку, которую любил Яков. «Лишь бы его не схватили»,– вздыхала она и брала в руки молитвенник.

Сёма ясеетоко ошибался в бабушке. Он не зпал о её бессонных ночах, он не знал, как много надежд возлагала старая мать на своего единственного сына. Он не видел слёз бабушки – долгих и тихих слёз: она плакала ночью, когда в доме все спали и ветер шумел за окном...

Дедушка уходил рано утром. Теперь уж почти всегда молчал он за чаем, и ото был тревожный, плохой признак. Старик бродил по пыльному базару от рундука к рундуку, из лавки в лавку, щупал кожу, рассматривал узоры на ситце, стучал пальцем по подошве новых ботинок, хвалил механизм часов. Кожа была чужая, ситец был чужой, часы были чужие. У него был маленький карманный бумажник с шестью отделениями – в них было пусто.

Может быть, написать прошение на высочайшее имя? Но «высочайшее имя» было очень далеко от старика, ещё дальше, чем сын, о котором хотелось просить. Кому не завидовал в эти дни мосье Гольдин! Даже тряпичнику, даже стекольщику, даже Гершу.

Долгий тянулся день – с поисками, надеждами, расспросами... А там, в полутёмной комнате, старуха придумывала что-то на обед, и длинный, худой мальчик, всегда чем-то озабоченный, с любопытством и жадностью ожидал, что получится у бабушки из её загадочной смеси.

Он слишком много знал для своих лет, Старый Нос. Он уже знал вкус соли и перца!

В ХЕДЕРЕ

В тот день, когда приехал Моисей, заболел учитель в хедере. Не то он объелся на свадьбе у своей племянницы, не то жена его избила. Учитель слёг, и все мальчики, желая ему добра и успехов главным образом на том свете, надеялись, что болезнь затянется. Они провели три ликующих дня. Домашние хлопоты – не тяжесть и не бремя. А вот высидеть в хедере пять часов, смотреть па горбатый нос учителя, на его красную бороду и вечно слюнявые, мокрые губы – маленькое удовольствие.

Но прошло три дня, и выяснилось, что болезнь не опасна, что это вовсе не болезнь, а усталость, что ребе1 Иоселе уже вышел и с радостью ждёт учеников. Бабушка дала Сёме два куска хлеба, густо посыпанных солью, и Сёма,, угрюмый и злой, пошёл в хедер.

На улице он встретил Пейсю. Врун тоже торопился в синагогу, но, увидев Сёму, подбежал к нему:

– Мир?

Сёма согласился:

– Мир.

Они пошли вместе.

– Иоселе выздоровел, ни дна ему, ни покрышки!

– Выздоровел, рыжий чёрт!

Помолчали. Пейся посмотрел на Сёму. Он хотел что-то спросить, но не решался. Сёма заметил это: «Так вот почему мир. Ладно».

– Сёмка,– отважился наконец Пейся,– кто это у вас живёт?

– А зачем тебе?

– Так просто!

– «Так просто»? Обойдёшься!

Опять помолчали. Пейся вынул из кармана какую-то штучку и вызывающе взглянул на Сёму:

– Свисток. Настоящий, с косточкой!

– На айданы2 поменяем?

– Что я, с ума сошёл?.. А сколько дашь?

– Два.

– Что я, с ума сошёл?.. А больше не дашь?

– Четыре.

– Что я, с ума сошёл?.. А ну, покаяш!

Сёма вывалил горсть айданов и, охраняя их рукой, показал Пейсе. Айданы были тяжёлые, со свинцом. Пейся заволновался, глазки его забегали:

– А в придачу про квартиранта расскажешь?

– Ничего я тебе не скажу. Хочешь – делаем дело, хочешь – нет.

– Ну, меняем!

Сёма выхватил из рук Пейся свисток и закричал:

– Цур менки без разменки!

Сделка состоялась. Друзья повеселели.

– Сёма, правда, что ваш жилец привёз сундук с цепьгами?

1 Р ё б е – титул учёного, в данном случае: учитель.

2 Айданы – кости для игры.

– Неправда.

– А что?

– Мешок привёз.

– Честное слово? А правда, что он ищет невесту?

– Ну откуда я могу знать? Замолчи, а то заберу айданы.

Они вошли в серый маленький домик с матовыми окнами.

В синагоге помещался хедер.

* * *

Ребе сидит за столиком. На пем длинный сюртук и выцветший лиловый картуз. Белыми тонкими пальцами с длинными, грязными ногтями он почёсывает свою густую рыжую бороду. Полная вижняя губа ребе отвисла, видны зубы, маленькие, острые, жёлтые.

– Ну, уже скоро будет тихо? – лениво говорит он.

Но шум продолжается: кто-то кого-то ущипнул, ударил, обманул. Скрипят скамейки, падают на пол книжки. И опять раздаётся тоненький, злой голосок ребе:

– Ну, я спрашиваю: будет тихо наконец или вы скучаете за этим?

Иоселе поднимает кантчик – палочку, к которой прикреплено множество узеньких, как лапша, ремешков. Наступает тишина. Тощая крыса шмыгнула в угол, черпая кошка постояла в раздумье и прыгнула па колони учителя. Тишина. Глаза ребе закрыты. Ему падоели худые, вытянутые лица детей, их рваные куртки, их веснушки, мокрые носы. Всё противно ребе. Он слушает себя:

– И приснился фараопу соп, и пе мог попять фараон сна своего. Будто стоит он на берегу реки, и выходят из вод её семь коров, тучных плотью и хороших видом. И смотрит фараон – идут за ними следом семь других коров, тощих и худых. И съели тощие и худые семь первых коров, упитанных.

И ещё снится фараону: семь колосьев всходят на одном стебле, полных и хороших, и вырастают позади них семь колосьев, засохших, тонких. И поглотили колосья тонкие семь колосьев хороших.

Призвал фараон вещателя самого молодого – пичего тот не сказал ему. Призвал фараон вещателя самого старого – ничего тот не сказал ему. Послал гонцов фараон к Иосифу – и тот всё сказал ему:

«Семь коров тучных, семь колосьев полных – это семь лет. Семь коров тощих, семь колосьев пустых – это семь лет. Наступят на земле твоей семь лет урожая обильного, а потом придут

семь лет голода, и забудется урожай весь, и голод истощит страну. Колосья пустые поглотят колосья полные!..»

Голос ребе звучит ровно, глаза его закрыты. Пейся перебирает айданы в руке – тяжёлые айданы, со свинцом. Сёма смотрит на свисток и думает: коровы тощие, коровы толстые, фараон... Может быть, такой сон был у дедушки, и поэтому в доме пусто и даже в пятницу перестали печь? Вообще жизнь становится труднее, и Сёма уже не понимает, что – почему... Эта рыжая борода рассказывает про фараона, и Сёма должен слушать от начала до конца. А если у Сёмы есть дела поважнее?

– Ребе, почему полицейского называют фараон? А?

Иоселе открывает глаза и ударяет ладонью по столу. Испуганная кошка соскакивает на пол. Дети притаились. Пейся сочинил вопрос... Интересно, долго он думал? Ребе подбегает к мальчику и, брезгливо оттопырив мизинец, хватает его за ухо.

– Я спрашиваю, где тебя учили? – кричит ребе.– Я спрашиваю тебя, паршивец, где ты слышал такие слова, чтоб ты не дожил их повторить!

Ребе толкает Пейсю в угол, привычным движением срывает штаны:

– На колепи, ты!

Он суёт в дрожащие Пейсины руки веник:

– Держи, мерзавец!

Пейся стоит на голых коленях с веником в руках, плечи его вздрагивают – он плачет:

– Я ничего не думал!

– Я тебе покажу, я тебе покажу «ничего не думал»! – орёт ребе, бегая по комнате.– Ну, что вы сидите? Я спрашиваю!

Все знают, чего ждёт ребе. Уже много лет существует это наказание – пусть лопнет тот, кто придумал его! Полуголый ребёнок стоит в углу на коленях с веником в руке. По очереди подходят вое воспитанники и плюют ему в лицо, или в спину, или на ноги.

– Ну, что вы сидите? – нетерпеливо повторяет ребе.– Я спрашиваю!

Встаёт сын Магазаника, подходит к Пейсе и лениво плюёт на него один раз, потом, накопив слюны,– второй.

– Молодец! – говорит ребе и успокаивается.– Следующий!

Сёма поднимается со своего места. Лицо его спокойно и решительно. Ребе ласков© смотрит на Сёму: «Ай да Старый Нос!» Старый Нос медленно подходит к ребе и, склонившись к его уху, громко говорит:

– Вы понимаете, я плевать не буду. Не буду! – повторяет он.– Я не могу плевать, вы понимаете? Не хочу! Пусть он это

сделает за пас.– И Сома указывает пальцем на Магазаника.– Ему это правится.

Ошеломлённый робе молчит. Он обводит глазами класс и нервно облизывает губы:

– Шарлатан! Такой шарлатан! Несчастный голодранец! Тебе, наверно, захотелось повидаться с твоим милым папой?

– Хорошо, я плюиу,– тихо говорит Сёма и плюёт на сюртук ребс.

Лицо Иоселе зеленеет. Задыхаясь, оп кричит:

– Все идут домой! Он остаётся здесь!

Мальчики молчат. Сын Магазаника трусливо оглядывается по сторонам.

– Вы слышите? Все идут домой! Он остаётся здесь!

Трое быстро и весело выбегают из комнаты. Остальные сидят молча на своих местах.

– Идите же! – кричит ребс.

Все сидят. Учитель хватает кпут и быстро выходит навстречу испуганной жене. Сёма стоит носреди комнаты, к нему подбегают ребята. Пейся сидит на полу, слёзы текут по его худым немытым щекам.

– Сёма, что ты наделал? Что теперь будет? Боже мой, что теперь будет?!

Комната нустоот. За окном идёт дождь, но вязкой грязи молча шагают дет».

СВОБОДА

На другой день, рано утром, к дедушке прибежал посыльный из хедера.

– Идите скорее,– сказал он, тяжело дыша,– ребе Иоселе вас со вчера ждёт!

– Ну, если он ждёт со вчера, так подождёт ещё час,– спокойно ответил дедушка и сел нить чай.

– Нет, господин Гольдшг, вы идите скорее,– не унимался посыльный...

– Что там, горит, что ли? – вмешалась бабушка.– Сёма, а ну-ка, скажи, что ты там наделал?

– Ничего я не наделал! – хмуро огрызпулся Сёма.– Пусть он не лезет!

– Кто это «он», хотела бы я зпать?

– Ну, что ты хочешь от ребёнка? – быстро сказал дедушка.– Оставь его. Я сам всё узнаю.

– Ой,– вздохнула бабушка,– что-то там не так. Я по его глазам вижу, что там что-то не так.

– Будет вам гадать! – закричал Сёма.

– Сёма, что ты делаешь? – Дедушка строго нахмурил брови и оттолкнул недопитый стакан.– Что ты делаешь? Разве можно кричать на бабушку? Она только и думает, чтоб из тебя вышел человек, она недосыпает и недоедает, чтобы тебя учить, а ты кричишь... Твой папа никогда не кричал на бабушку, даже когда он был прав!

Дедушка замолчал, быстро надел пиджак и, пригладив щёткой редкие волосы, вышел с посыльным на улицу.

– Ну, вот видишь,– укоризненно сказала бабушка,– даже дедушка на тебя рассердился. А если б ты слушал старших...

– Слушать старших и плевать на товарищей, да? Сегодня я заплюю Пейсю, а завтра мне нахаркают в лицо! Этому вы меня учите? Да? Так, может быть, велел мой папа? Да? Может быть, он просил, чтоб на меня плевали? Да?

Сёма взволновался, обида теснила его грудь, хотелось плакать...

Бабушка удивлённо взглянула на него:

– Ша! Я уже ничего не сказала. Ша! Пусть будет тихо...– и, бросив на плечо серое полотенце, начала молча вытирать стаканы.

* * *

– Что скажет ребе Иоселе? – вежливо спросил дедушка.

Учитель молча взглянул на него, потом, взяв в руки какой-то листок, потряс им в воздухе и закричал:

– Когда люди не хотят, что я могу с ними сделать?

– Чего не хотят?

Ребе подвинул стул и присел поближе к дедушке:

– Будем говорить откровенно. Я же знаю вас не первый год. Мне кажется, что, когда у человека есть всего-навсего один впук, можно найти время посмотреть за ним. Мне кажется, что когда этот один внук начинает лезть на голову, так берут снимают ему штаны и накладывают внуку столько, сколько ои стоит. Мне кажется,– неутомимо продолжает ребе,– что, когда бьют, извините, по заднице, лезет в голову. Мне кажется...

Дедушка встал и сухо сказал, не глядя на ребе:

– Я пришёл не затем, чтоб узнать, что вам кажется. Для этого у меня нет лишнего времени. Что вы хотите?

Учитель опять взял в руки листок и обидчиво произнёс:

– Конечно, что бы ни случилось, я во всём кругом виноват.

За вашего Сёмку, оказывается, тоже я виноват. Это же не ребёнок, а...– он остановился, подыскивая нужное слово,– а стачечник какой-то. Он мне всех детей перепортил, он их чёрт знает чему учит!

– Чему? – спросил дедушка.

– Что я вам буду говорить! Если б это касалось только меня, так я бы ещё помучился с ним. Но вот пишут...– Он снизил голос до шёпота: – Господин Гозман пишет – «дурное влияние»! Вы ж понимаете: к вам всё время имели снисхождение, если сажали рядом с сыном Гозмана или Магазаника вашего Сёмку. Мы же хорошо помним, где его папа, и если теперь вы заберёте Сёмку, так уверяю – будет лучше для вас! Шлема тоже забрал своего Пейсто. Я бы с удовольствием, но нельзя же, чтоб из-за двух портилось ещё тридцать. Мне кажется...

– Вам не кажется, что вы старый дурак? – закричал дедушка.– Он ещё смеет меня учить! Он ещё смеет ругать мальчика! Тьфу! Чёрный сон на твою голову! – И, хлопнув дверью, дедушка выскочил на улицу.

* * *

Каждую минуту выбегал Сёма за ворота, смотрел во все стороны с тревогой и нетерпением, ожидая возвращения дедушки. Но старик пришёл лишь к обеду. Сбросив пиджак, он медленно скрутил папироску и прошёл на кухню к бабушке. Они говорили шёпотом, но Сёма знал, что говорят о нём. Он приготовился выслушать строгие слова дедушки и даже готов был просить прощения. Если хорошо подумать, то внуку совсем не обязательно поднимать голос на бабушку. Но дедушка вышел из кухни улыбаясь; бабушка, вытирая руки о фартук, быстро шла за ним:

– И что же ты не мог всё это сказать тихо? Спичка!

– Нет,– отвечает дедушка,– я уже ему вывалил всё, что у меня было на сердце...

Дедушка снимает брюки, аккуратно складывает их и, откинув одеяло, ложится в постель.

– Сёма,– говорит он,– возьми там на столе табак и иди сюда.

Скрутив папироску, Сёма подаёт её дедушке:

– На, кури.

– Этому ты как раз мог бы не учиться. Ну, слушай, внук, если я на тебя не кричу, это не значит, что ты прав. Ты бы мог вести себя лучше! Одним словом, придётся тебя забрать из хедера. Что ты прыгаешь? Ты думаешь, я тебе позволю бегать по

улицам? Конечно, раз ты дома, бабушке должно стать легче. Но книг ты выпускать из рук не должен! Маленьких детей нет, никто тебе не мешает – сиди читай хоть целый день. Понял?

Сёма не верит своим ушам. Свобода! Значит, не надо идти в хедер, не надо смотреть в рот Иоселе, не надо крутить голову с фараонами. Как жаль, что этот Моисей пропадает где-то и приходит только поспать. Теперь у Сёмы есть время и он мог бы затеять что-нибудь с сыном Лазаря.

– Дедушка,—говорит торжественно Сёма,– будь спокоен! Я всем покажу, что такое Старый Нос. Я даже деньги зарабатывать буду!

– Деньги...– вздыхает дедушка, думая о чём-то другом.– Деньги – хорошая вещь...

Сёма выбегает во двор. Может быть, он будет строить голубятню. Может быть, нарежет камышей на реке и продаст. Может быть, откроет торговлю сельтерской. Он же свободный человек. Боже мой, хочет – что хочет!

МОНЕТА

Бабушка вытирает пыль. Что бы у человека ни было на душе, комната тут ни при чём. В комнате должно быть чисто.

Старик ходит где-то там по базару, еле ноги тащит. Выходит он что-нибудь – никто не знает. Так пусть хоть ему будет приятно войти в дом: всё на своём месте, зеркало блестит, самовар блестит," кровать блестит. А посмотрели бы, какой кухонный столик у бабушки! Другая неряха напихала бы тряпок, развела тараканов, а здесь и кухонный столик – просто что-нибудь особенное. За этот столик можно губернатора посадить.

Да что там столик, возьмите половую тряпку. Возьмите её в руки и посмотрите внимательно. У кого держится тряпка столько, сколько у бабушки? А всё-таки три комнаты, и полы моют часто.

И на всё это – только одни её руки. Бабушка вытирает пыль и напевает. Она напевает с такой горечью, что кажется – вот-вот бабушка расплачется:

Уже глаза мои не блестят, Уже голова моя стала белой, Уже скоро я пойду с ярмарки назад, Уже уши мои плохо слышат, Но...

Tут бабушка останавливается и, вздохнув полной грудью, с повой силой продолжает:

Но, может быть, всё-таки они услышат: Где мои золотые годы?

Где они... Уже глаза мои

Плохо видят, Но, может быть, всё-таки

Они увидят: Где мои золотые годы? Где они...

Бабушка прячет тряпку в шкафчик, садится штопать носки и опять затягивает свою песню с гневом, горем и злобой.

Сёма лежит на полу и думает. Вот он уже слышит эту песню пять лет. И бабушка никак не может выяснить раз и навсегда, где её золотые годы. Всё время она на кого-то сердита, на кого-то кричит. Может быть, бабушка думает, что в один прекрасный день к ней придёт сам бог и скажет:

«Слушай, Сарра, знаешь ты что– вот твои золотые годы, на тебе их, и не морочь мне голову».

– Сёма! Сёма! – вдруг кричит бабушка.

Сёма нехотя поднимается.

– А ну посмотри, что там торчит в щёлке?.. Куда ты смотришь? Вот здесь, на полу, около кровати.

Сёма шарит рукой и нащупывает что-то металлическое:

– Что я вижу, бабушка, это же самый настоящий рубль!

– Не может быть, покажи!

Бабушка берёт монету, внимательно рассматривает её сквозь очки:

– Действительно, рубль! А ну посмотри, Сёма, может быть, там ещё закатилось.

Сёма смеётся:

– Там же не склад.

– Ну хорошо, тогда слушай. Мы сделаем дедушке сюрприз. На тебе ещё девять копеек. Иди в лавку. За девять копеек купишь шкалик. А на рубль возьмёшь: крупы два фунта, муки четыре фунта, два золотника чаю, пять полешек дров, только сухих, и гильз коробочку. Ты запомнишь? Ты не перепутаешь, Старый Нос?

Нет, нет, Сёма не перепутает. Вот он уже выскочил из комнаты, мелькнул за окном, понёсся но улице. Тише, ведь так можно, не дай бог, разбиться.

Бабушка опять затягивает песенку:

Ой, где мои золотые годы?

Где они...

Но голос её звучит спокойно и весело.

* * *

С канавы на канаву, с бугра на бугор, с камешка на камешек – бежит, летит Старый Нос. Два серых мешочка у него в руке и серебряный рубль в кармане. Кто, кто во всём местечке сейчас равен Сёме? И какое это удовольствие – покупать за наличные деньги? Первым делом Сёма заходит в казёнку1, покупает для дедушки шкалик водки – на это у него отложено отдельно девять копеек. Небрежно расплатившись, он идёт в лавку к Фрейде.

Хозяйка стоит за стойкой. У неё большой горбатый нос, широкие смуглые жилистые руки. Если приклеить усы, получился бы настоящий мужчина... В лавке запах ванили и керосина. Горит лампа на конторке.

– Здравствуйте, тётя Фрейда!

– Здравствуй, а что?

Ей уже нужно знать «а что». Но Сёма не торопится, он подходит к высокому мешку и берёт на ладонь горсть муки.

– Мука неважная,– говорит он понимающим тоном взрослого.

Это только и нужно было тёте Фрейде. Она вскакивает из-за прилавка и подбегает к Сёме:

– Это называется мука неважная? А где вы видели муку лучше? Где, я вас спрашиваю? Разве во всём местечке найдётся что-нибудь подобное? Это не мука, а солнце! Конечно, когда не было денег, знали дорогу только ко мне, а теперь с этим квартирантом вы совсем загордились.

Сёма небрежно машет рукой:

– Ну хорошо, тётя Фрейда, взвесьте четыре фунта.

Хозяйка облегчённо вздыхает и берёт совок. Сёма смотрит,

как сыплется белая мука, и видит уже пухлый, румяный калач с горбушкой.

– Пшено есть? – высокомерно спрашивает Сёма.

1 Казёнка – винная лавка.

– А как же, обязательно.

– Два фунта! – сухо бросает Сёма.– Два.

Хозяйка суетится: какая у мальчика лёгкая рука!

– Кроме – ничего? – угодливо спрашивает Фрейда.– Может быть, вы возьмёте цукерки?1 Знаменитые цукерки, даю вам честное слово.

– Два золотника чаю и... ну, и четверть фунта цукерок. Сколько там получается? Девяносто восемь копеек? А гильзы вы положили?

– Положили, положили! – заискивающе говорит хозяйка.– Какой ты уже молодец стал, Сёма! Совсем мужчина!

Сёма гордо выпячивает грудь и лезет в карман. Сейчас, одну минуточку. Что такое, где же рубль? Сейчас, одну минуточку... Сёма выкладывает на стойку свисток, две пустые спичечные коробки, кусочек засохшего рогаля. Может быть, в другом кармане? Может быть, монета упала здесь где-нибудь? Сердце Сёмы лихорадочно бьётся, руки его дрожат. Боже мой, где же рубль?!

– Шарлатан,– визжит тётя Фрейда,– голодранец! Пошёл вон, чтоб я глаза твои не видела!

Мука высыпается, пшено высыпается, цукерки падают на стойку, пустые серые мешочки летят в растерянное лицо Сёмы.