Текст книги "Повесть о детстве"

Автор книги: Михаил Штительман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Выставляя на витрину портрет государя, Сёма внимательно посмотрел на его лицо. Тщедушная рыжая бородка, вздёрнутый нос и бесцветные вялые глаза Николая не вызывали в Сёме никаких чувств, кроме удивления. Сёма дышал, но пе радовался.

Гозман строго осматривал служащих;

– Сегодня все должны блестеть. Чтоб у всех были весёлые глаза. Слышите! Закрываем в два часа и идём в синагогу... А ты,– набросился он на Сёму,– мудрец, что уставился в портрет, ты пе видел своего государя? Где твои весёлые глаза?

– Он их выплакал, господин Гозман,– тихо сказал приказчик Яков.

– Что ты сказал? – возмутился Гозман.

– Я сказал, что нужно иметь сердце и не мучить сироту, когда надо и когда не надо.

– Ой, я не выдержу,– притворно засмеялся Гозман и опустился на стул.– Яков, я тебе прямо скажу, если б твои сыновья не служили в армии, я бы тебя выгнал.

– Не волнуйтесь, господин Гозман,– спокойно сказал Яков,– они ещё вернутся, и они ещё, может быть...

· – Чтб ты сказал? А ну, договори...

Яков отвернулся и махнул рукой:

– Время договорит, хозяин.

* * *

С испорченным настроением вошёл в синагогу господин Гозман. Его люди – хорошие люди: умеют молчать, умеют отвечать, но что-то отвечать они стали не так, как нужно. Может быть, надо этого мальчишку убрать? Яблоко от яблони недалеко падает...

Вежливо здороваясь, прикладывая два пальца к котелку, он прошёл в первый ряд и уселся в своё привычное кресло, рядом с Магазаником. Они сидели рядом уже двадцать пять лет.

– Читали последние газеты? – спросил Гозман у Магазаника.

– Вы же знаете, что я пе читаю газет. То, что мне нужно знать, бог подсказывает.

– Если б я только слушал его подсказки, я бы уж давно вылетел в трубу.

– Но я не лечу?

– Вы – другое дело. У вас маленький оборот.

– Как – маленький? А что, у вас больше?

– Вы же считаете за деньги векселя, а я их не считаю,– сухо ответил Гозман и встал.

Молебен в честь проезда государя императора начался. После раввина должен был говорить Гозман. Он вытер платком руки п лоб, оправил жилет и, чуть-чуть сдвинув назад котелок, прошёл к амвонуВокруг стихли. Женщины склонились с балкона, через перила, чтобы лучше слышать. Сёма протиснулся вперёд. Оп увидел дедушку, стоящего в проходе. На нём был жёлтый чесучовый пиджак, заштопанные манжеты торчали из рукавов. Дедушка что-то шептал и пристально смотрел на Гозмана. Последнее время старик часто заходил в сипагогу – его не боялись: он был тих и молчалив.

Подняв кверху руку, Гозман торжественно заговорил:

– Мы шлём пожелание здоровья нашему благочестивейшему монарху государю императору Николаю Александровичу, благословенному другу евреев. Волнуются наши сердца радостью большой, когда слышим о победах, что дарует провидение

1 Амвон – специальное возвышение в синагоге.

отчизне нашей. Мы воспитываем в наших сыновьях великую любовь к святой родине... Наши сыновья...

Неожиданно он умолк. Сидящие позади приподнялись со своих мест. Сёма протиснулся сквозь толпу:

– Что такое?..

Около Гозмана стоял дедушка. Его серые глаза бессмысленно блуждали. Схватив Гозмана за рукав, дедушка, всхлипывая, заговорил:

– Сыновья?.. Где сыновья, я вас спрашиваю? Сыновья там– посмотрите! Разве вы не видите, где сыновья? И – боже мой! – их бьют, палками бьют и считают: раз, два, три!

Гозман оттолкнул дедушку и закричал:

– Что такое? Уберите этого сумасшедшего!

Дедушку схватили служки и повели. Сёма стоял около Гозмана растерянный и испуганный.

Гозман зло взглянул на него:

– О чём ты думал? Он же мне испортил всю музыку!

Сёма ничего не ответил и побежал за дедом. Все смотрели ему вслед, женщины плакали. Гозман опять поднялся к амвону и заговорил, но его слушали плохо.

Царь проехал мимо местечка. Но всё осталось на своём месте. По-прежнему Гозман был Гозманом, а приказчик Яков – приказчиком Яковом. Сёму рассчитали.

Так и не стал он ни мануфактуристом, ни обувщиком. У Пест-си прибавилось работы, у Сёмы освободились руки. Куда теперь деть их? Больше всех расстроился Фрайман: он думал сунуть мальчика ещё в один магазин, всё было приготовлено, и вдруг такой провал. Ведь если прогнал Гозмап – кто возьмёт?

В метрической выписке Сёмы записано ещё одно имя: Асир. Асир – значит счастливым. «Где же моё счастье,– спрашивал себя Сёма,– за каким углом оно ждёт меня?»

ЧТО ТАКОЕ ХОРОШО

Сёма вошёл в комнаты, вымыл руки, поправил сползшую набок подушку на кровати дедушки и, сняв ботинки, принялся рассматривать свои босые длинные ноги.

Вскоре это занятие наскучило ему, и он подошёл к зеркалу. Когда-то, в хорошие дни, он любил подолгу стоять возле зеркала, корча смешные и страшные гримасы, причудливо хмуря брови, выставляя вперёд нижнюю челюсть. Любил он зачёсывать

наверх волосы – в эти минуты Сёма казался себе взрослее, старше. Он очень хотел быть большим. Сёма знал своё лицо наизусть и сейчас, с тоскливым любопытством взглянув на себя, он удивился; резкие морщинки легли у рта, нос вытянулся, щёки, покрытые коричневыми веснушками, ввалились, и только большие глаза его, серые и угрюмые, блестели по-прежнему. «На чёрта стал похож,– зло подумал Сёма,– цапля какая-то!»

Бабушка с волнением следила за ним. И в дедушке и в Сёме она не любила одного – молчания. Молчание не сулит ничего хорошего. Наконец, не вытерпев, она спросила:

– Что ты ходишь из угла в угол? Почему ты молчишь? Случилось что-нибудь?

– Ничего не случилось. Не нравлюсь я Гозману. Рассчитал. Запах от меня плохой!

– Ты слишком много стал понимать,– сухо сказала бабушка.– В твои годы нужно уважать старших.

Сёма ничего не ответил, и молчание его ещё больше разозлило бабушку.

– Мальчик не держится на одном месте. На что это похоже? Куда это годится? Знал бы дедушка про твои фокусы... А что будет теперь? Ты, наверно, думаешь, что для тебя новые магазины построят. Ты, наверно, думаешь...

– Оставьте,– оборвал её Сёма,– я ничего не думаю.

За окном промелькнула широкая фигура Трофима. Увидев его, бабушка всплеснула руками и заворчала:

– Вот он идёт. Что он крутится, этот русский? Только его не хватало, и сколько раз я уже говорила: он тебе не пара.

Трофим помешал бабушке. Она холодно взглянула на него и нехотя ответила на поклон. Подмигнув Сёме, Трофим быстро засунул в карман жёлтую панамку, поставил на стол туго набитый узел и, обратившись к бабушке, сказал:

– Давайте присядем!

Сёма повторил его слова по-еврейски.

– Какие у меня с ним дела? – недоуменно повела плечами бабушка.– Какие дела? – и села.

Трофим быстро развернул узел. Не глядя ни на кого, он вынул две пары тёплого белья, синюю фланелевую рубашку, три пачки табаку и высокие блестящие калоши. Каждую из вещей он внимательно рассматривал и клал возле бабушки. Выложив всё, он постоял с минуту в раздумье, потом, хлопнув себя по лбу, засмеялся:

– Самое главное забыл.– Он полез в карман и вынул свёрнутые в клубок шерстяные носки.– Мать сама вывязала, а я и забыл. Вот была бы обида!

Сёма с удивлением смотрел на груду вещей.

– Галантерейный магазин...– задумчиво сказал он.– Можно открывать оптовую торговлю.

– Что он хочет? – растерянно спросила бабушка.

Сёма не успел ответить. Трофим наклонился к ней и, указывая пальцем на вещи, тихо сказал:

– Сыну, туда. Понимаете?.. Туда,– повторил он и взмахнул рукой.

Но бабушка ничего не поняла. Взглянув на Сёму, она спросила опять:

– Что он хочет?

– Ничего он не хочет. Сами не догадываетесь? Ведь это папе сделали посылку. Папе! – И, обратившись к Трофиму, Сёма деловито спросил: – Это от себя?

– Куда мне,– засмеялся Трофим.– Это от нас!

Бабушка хотела что-то сказать, протянула руки к Трофиму,

потом схватила коски и, пргокавшись щекой к колючей шерсти, громко заплакала.

– Ну, это уж вовсе ни к чему...—проворчал Трофим.—И чего плакать? Вот народ!

– Это она от радости.

– Привычка у нас – от горя плачут, от радости плачут!.. Ну, как там твой хозяин?

– Рассчитали меня – вот что.

– Рассчитали? А ты зачем нос повесил? Подними сейчас же!.. Моисей вот привет шлёт.

– А где он? – встрепенулся Сёма.

– Где положено,– уклончиво ответил Трофим.– Жив, здоров, сам ходит, вам кланяется!

– Не взяли его?

– Какое там! Брали. Но что с ним сделаешь – в Трегубы возили, все в один голос говорят: Айзман, и только, даже бородавка на губе вроде отцовской.

– Здорово! – с восхищением воскликнул Сёма.– Какой у нас Моисей, а?

– Тобой недоволен.

– Мной?

– Если, говорит, в нём есть кусочек от его папы, надо ему ремесло в руки. На фабрику Сёму – так и пишет. Не выйдет из него купец, не та порода.

Услышав пмя Моисея, бабушка подняла глаза:

– Что с Моисеем?

– Ничего! – радостно ответил Сёма.– Всё хорошо. А меня на фабрику.

– Что ты болтаешь? – встревожилась бабушка.– На какую фабрику...

– Ремесло в руки!

– Хорошее дело! Оттуда через полгода калеки выходят. Ещё тебя там пе хватало!

– Трофим говорит – меня там делу научат. А, бабушка?

Бабушка молчит.

– Трофим говорит – мастеровым я стану. А, бабушка?

Бабушка молчит.

– Ну, чего ты молчишь? – обиженно спрашивает Сёма.– Разве лучше, чтоб па мне Гозман ездил? Посмотри на меня. Разве во мне пе сидит кусочек от моего папы? И разве он плохой, этот кусочек?

Бабушка улыбается, смотрит на Сёму, на Трофима и вытирает кончиком платка мокрое от слёз лицо.

– Нет, внучек, он совсем не плохой!

– Ну, вот видишь! – загорается Сёма.– Так почему ты думаешь, что мне нужно сидеть возле печки? А? Ты помнишь, что хотел узнать дедушка? Он хотел узнать, что такое хорошо. Он не хотел верить другим на слово. Узнал он? Нет. Так почему бы мне не попробовать? Может быть, я всё-таки докопаюсь, где оно лежит – это хорошо!

– Дай бог,– тихо говорит бабушка.

* $ *

Через два дня Сёма был принят учеником на фабрику Ай-зенблита и в конторе получил свой рабочий номер. Рано утром прошёл он в цех, с удивлением вдыхая незнакомый, крепкий и острый запах мокрой кожи.

Рабочие, которых он видел сегодня впервые, то и дело останавливали его, подробно расспрашивали о здоровье деда.

Все они, точно сговорившись, повторяли, что мальчик весь в отца: одни глаза, одни брови,– просто вылитый отец! Сёма заметил, что людям было почему-то особенно приятно находить в нём это сходство, и какое-то неясное, новое, радостное чувство, названия которого он ещё не знал, овладело им.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СЁМА – РЕБЁНОК

«Что делает ребёнок? Ребёнок уже пришёл?» Сёма узнаёт бабушку по её милым вопросам. И кого она спрашивает? Соседку по двору! Эта старая кочерга с папильотками должна знать, что бабушка его называет ребёнком. И до каких пор это будет продолжаться, до каких пор будет продолжаться такое издевательство? Ребёнок! Года два тому назад – это другое дело, но сейчас Сёме уже, слава богу, пятнадцать лет, чтоб он жил до ста двадцати! Пятнадцать, а бабушка – никакого внимания!

Кажется, если б Сёма сейчас был старше вдвое, для бабушки он оставался бы прежним ребёнком, который спит раскрывшись, который не ест, а лемжает, который не пьёт, а тянет, который не ходит, а летит. Вот такая теперь жизнь, можете любоваться и завидовать! Усы бы отпустить хоть какие-нибудь, даже самые рыжие, но как это сделать? Над верхней губой у Сёмы торчат три золотых волосика. Чтобы их увидеть, надо очень захотеть, надо подойти близко – и тогда... Ах, ну что об этом говорить!

Ребёнок! Хорошо, если б бабушка говорила ему это на ухо, по секрету. Но у этой женщины нет секретов. Через всю улицу она может крикнуть: «Наш ребёнок тут не проходил?..» А ре-

бенок ходит длинный, худой, нескладный, и штаны на нём уже такие короткие, что их впору подарить младшему брату, если б он был. Хорошо иметь брата или хотя бы какую-нибудь сестру... Вот у мясника Шлемы не семейство, а целый клад: сын Пейся– это раз, сын Ицхок – это два, дочь Хиня – это три, дочь Злата – это четыре, и жена ходит беременная – это пять, а может быть, даже и шесть, если родится двойня.

Вот это жизнь!

В полдень Сёма возвращается с работы домой, и не с кем слово вымолвить. Дедушка кричит, командует, что-то строит во дворе, но пе узнаёт никого. Есть дед – и нет деда. Бабушка... У неё одно дело: она охает. Даже в самый хороший день она раскопает, о чём поплакать. Вот, например, сегодня. Бабушка вошла и, увидев Сёму, всплеснула руками:

– Ты уже пришёл? А я только что спрашивала соседку.

– Я уже слышал,– хмуро отвечает Сёма,– лучше б вы не спрашивали.

Бабушка удивлённо смотрит на него и, вдруг вспомнив что-то, идёт на кухню:

– Ты же голодный, ребёнок мой!

Сёма молчит. Бабушка ставит на стол тарелку с зелёным борщом и сама садится рядом с внуком, пристально следя за каждым его движением. Изредка она произносит такие слова:

– А хлеб?

– А корочку?

– А картошечку?

– А капусту, это же свежая капуста!

Потом опа встаёт, убирает тарелку и разражается речью:

– Мальчик, такой, как ты, должен иметь силы. А откуда они у тебя будут, если хлеба ты в рот не берёшь, если корку ты не кушаешь, если картошку ты оставляешь, если свежая капуста для тебя не еда!..

Сёма, тяжело вздохнув, опускает голову. Ох, этот обед – наказание какое-то. А бабушка говорит, говорит и вспоминает все его грехи: на прошлой неделе было мясо, так самое полезное, жир, он выбросил, в пятницу утром жарила картошку – вся сковорода осталась полной. Вчера он, правда, ел с аппетитом, но как он позволил себе стать таким голодным. Мог прийти раньше!

Сёма молчит, и бабушка постепенно успокаивается, опа вытирает фартуком вспотевший лоб, поправляет сбившуюся косынку и медленно опускает обедеппую посуду в котелок с тёплой водой. Что теперь делать? С бабушкой заключён мир до следующего обеда, дед спит, в комнате жарко. Сёма встаёт, берёт в руки книгу и идёт к дверям.

И'уда ты? – испуганно спрашивает бабушка.

It роке.

Ты будешь купаться?

J luuepiio.

– Лучше не надо! – умоляюще говорит бабушка.– Кто купле гея iu'41'ром?

Но сейчас же ещё день! – возмущается Сёма.

– Правильно,– покорно соглашается она,– когда ты вой-дшн, в воду, будет ещё день, по, когда ты выйдешь на берег, Сбудет уже вечер.

Нот такая бабушка женщина...

* * *

У реки было так тихо и небо было таким высоким и прозрачно голубым, что Сёме вдруг стало хорошо. Он быстро сбросил одежду и вошёл в мягкую, тёплую воду. Пройдя несколько шагни, он окунулся с головой, поплыл и выпрыгнул у зелёного островка посреди реки. Три грустные плакучие ивы, печально опустив ветви, глядели в воду. Они росли почти рядышком, так тсс ю прижавшись друг к другу, что Сёме показалось, будто им холодно. Но было тепло. Ветерок, вкрадчивый и тихий, робко шевелил листву.

Сёма лёг на спину и, подложив руки под голову, закрыл глазa. С мокрых волос его медленно скатывались капли, оп пе замечал их и лежал так, ни о чём не думая. Ему просто было хорошо. И грязные, солёные кожи, и едкий запах краски, и мутная коричневая вода, стекавшая по желобку в цехе, и бабушка с её докучливым обедом – всё забылось. Ничего па свете пе было, кроме этой тихой реки, и хотя в ней купали тощих усталых коней и босые женщины на берегу били о катки только что выстиранное бельё, Сёма любил свою родную речку, вот такую, ка-|;ая она есть – маленькая, смешная речка Чернушка...

Так оп лежал на воде и мечтал, что вот хорошо было бы, если б Черпуитка впадала в какой-нибудь порядочный океан и Ома поплыл бы по ней п увидел живые, настоящие корабли и пароходы, живые, настоящие города и узнал бы, что там. Он понимал, что глупо мечтать об этом, что завтра всё равно нужно идти на работу и Чернушка вовсе никуда не впадает, а попросту высыхает к середине лета... Но почему не помечтать – это ж ничего не стоит... «Что, тебе жалко?» – обратился он к самому себе и поплыл обратно к берегу.

В реке на сваях стоит серый деревянный дом, большой и заглохший, и какие-то зелёные и жёлтые речные травы взби-

раются на его стены. Здесь была когда-то водяная мельница, а сейчас хорошо, поднявшись на старую крышу, смотреть вокруг – вот конец Чернушки, вот соседнее местечко Райгородок, вот помещичья усадьба... Рядом с мельницей – маленькая кузня: почерпепшая калитка с подковкой, прибитой на счастье; старый, слепнущий кузнец склонился над ведром, и ветер доносит к Сёме шипение стынущего в воде раскалённого куска железа, запах речной сырости и дёгтя.

Сёма кладёт на голые колени штаны и, задумчиво глядя на кузнеца, напевает песенку, услышанную на фабрике: Честное счастье по воде плывёт, За ним надо гнаться. Боже мой, горько мне На чужой стороне, у чужого стола.

Слуха у Сёмы нет никакого, но что делать, если иногда человеку очень хочется петь? И Сёма продолжает:

Моя хозяйка говорит: Ешь, не стесняйся, А в сердце она думает – К хлебу не прикасайся.

Если б моя мать знала, Что сплю я без подушки... Боже мой, горько wire У чужого стола, на чужой стороне...

Поёт Старый Нос, и очень ему жалко этого мальчика без подушки. Он уже собрался в третий раз затянуть сначала свою песню, но вдруг кто-то тропул его за плечо. Сёма поднял голову – рядом с ним стоял Пейся в ярко-розовой рубашке навыпуск.

Внимательно оглядев Пейсю, Сёма спросил:

– Скажи мне, пожалуйста, зачем ты напялил на себя эту розовую наволочку?

Пейся недоуменно пожал плечами:

– Во-первых, это рубашка, а во-вторых, я бы не сказал, что очень красиво „сидеть без штанов.

Они помолчали. Пейся по-прежнему служил у Гозмана, по-прежнему весело врал, но многое изменилось в пем: надежды не оправдались, хозяйская милость исчезла, приказчиком его делать не торопились. Совсем недавно Сёма помирился с Пей-сей, и прежде всего он заметил, что Пейся всем говорит «вы». И Сёме. Отчего взбрело это ему в голову, никто понятия не имеет. Но, если он хочет па «вы», пусть будет на «вы».

– Так что вы скажете? – улыбаясь, спросил Сома, натягивая штаны.

– Что я скажу? – переспросил Пейся.– Я скажу, что я только что подслушал интересный разговор.

Пейся умолк, ожидая, что Сёма сейчас начнёт просить его и умолять: расскажи, ради бога, какой это был разговор? Но Старый Нос решил не доставлять Вруну такого удовольствия и, хитро посматривая на Пейсю, молчал. Пейся кашлянул, оправил рубашку и задумчиво повторшл

– Да-а! Интересный разговор...

Сёма продолжал молчать; подсучив штаны, он принялся рассматривать свои ноги с таким живым и острым любопытством, как будто увидел их впервые.

– Мизинец! – удивлённо воскликнул он.– Посмотри, какой он скрюченный, ну точно старенькая старушка. Когда я был маленький, большой палец у меня назывался Мотл, а мизинец– Двойра.

Выведенный из себя, Пейся опустился на землю и, схватив Сёму за ворот рубашки, быстро заговорил:

– Короче. Вы знаете слепого Нухима? Он же не какой-нибудь там полуслепой. Он слепой на оба глаза, и он ничего не видит уже двадцать лет. А жена его зрячая. И вы, наверно, помните, какое у неё лицо. Помните? Возьмём, во-первых, нос – у неё такой приплюснутый нос, как будто на нём кто-то сидел несколько дней. Возьмём, во-вторых, нижнюю губу – она кончается как раз у подбородка; можно подумать, что её специально растягивали – для красоты! Так вот, сидит эта дамочка на скамейке со своим слепым мужем и говорит ему! «Мне тебя та-ки правда жаль! Твоё горе, что ты меня не видишь. Когда я иду, так все оборачиваются. Я красива, как свет, и мне очень жаль, что ты не можешь получить удовольствие и посмотреть на меня». Вот это был разговор!

Сёма смеётся и уже с интересом смотрит в плутовские и насмешливые глаза Пейси:

– Тебя вместе с музыкантами надо посылать на свадьбы. Ты бы веселил народ!

Польщённый похвалой, Пейся гордо выпрямился, но Сёма не умолкает:

– Так когда ты слышал зтот разговор?

– Только что. Я же специально пришёл к вам.

– Хорошо, Пейся,– лукаво улыбаясь, продолжает Сёма.– А это ничего, что слепой в прошлом году умер?

Пейся растерянно разводит руками:

– Умер? Не может быть! Это другой слепой умер!

Постояв немного в раздумье, он вдруг обрадованно восклицает:

– Постойте, но жепа его жива?

– Жива,– подтверждает Сёма.

– А я что сказал! – уже высокомерно говорит Пейся и похлопывает Сёму по плечу: – Жена жива!.. Идёмте, уже поздно.

На мосту они расстаются. Прощаясь, Пейся шепчет Сёме на ухо:

– Я могу сообщить одну новость только для вас.

– Какую?

Вы помните, у вас когда-то был компаньон Герш-водовоз?

– Помню,– улыбается Сёма.

– Он уехал из местечка в прошлом году.

– Знаю.

– Так он вернулся.

И с торжествующим видом Пейся зашагал по улице. Сёма направился домой. Подойдя к дверям, он осторожно, просунув палочку, сбросил крючок и вошёл в коридор. «Кажется, уже спят,– подумал Сёма.– Опять опоздал!» В эту минуту он услышал знакомый голос бабушки. Обращаясь к кому-то, она спрашивала:

– Ну, где же это может быть ребёнок так поздно?

Сёма тяжело вздохнул и вошёл в комнату.

ВСТРЕЧА С КОМПАНЬОНОМ

Говорят, что в больших городах каждая улица имеет название: ну, допустим, Крещатик, или Садовая, или ещё как-нибудь. В Сёмином городе улицы не имели никаких названий, и даже при желании заблудиться здесь было трудно. Во-первых, всего три улицы, во-вторых, что такое улица? Если в местечко въезжают дроги, так задние колёса стоят на тракте, а оглобли упираются в конец улицы. Вот и гуляй по таким проспектам!

Около дома Магазаника расположился красный ряд, и тут было всё: сладкий струдель иа лотках, сельтерская вода с пузырёчками, цукерки-подушечки, картузные лавки, монополька и даже штатский портной «Париж». Но больше всего любил Сёма иметь дело с продавцами цукерок. Какие были цукерки! Подойдёшь к лотку и сам не знаешь, что взять: жёлтая рыбка, зелёная лошадка, куколка, пистолет и двугорбый верблюд. Пли купишь себе слона, и раз – откусил ему хобот. И всё удовольствие стоит грош!

Даже теперь, возвращаясь с работы, Сёма любнл пройтись

по красному ряду. Всё-таки интересно смотреть, как какой-нибудь старый еврей продаёт конфеты: берёт в потную жменю десяток цукерок и суёт покупателю. А покупатель доволен – он обсасывает их тут лее, не отходя от магазина, тем более что две конфеты он несёт младшему брату, а что случится, если он за свои труды лизнёт разок и его сласти? Ничего!

И ещё интересно смотреть на парикмахера, когда он ставит пиявки. Раньше эти чёрные штучки плавают в банке, а потом их берут и лепят, допустим, вам на затылок. Красота! Не только молодые люди, вроде Сёмы, приходят смотреть на цирюльника, но даже солидным, положительным господам это очень интересно... Так раздумывая, бродил Сёма по улице и вдруг увидел своего старого приятеля Герша. Он сидел около маленького лотка и, отгоняя широкой чёрной ладонью мух от своего товара, выкрикивал:

Вот вы имеете медовые пряники, А вот вы имеете леденцы. Вот вы имеете сладкие монпансье, А вот вы имеете струдель.

Видно было, что его очень клонит ко сну, и временами Герш переставал скликать покупателей, голова его падала на лоток, и он начинал так шумно храпеть и пыхтеть, будто хотел сдуть на землю весь свой знаменитый товар... Он постарел, Герш-водо-воз! Куда делась его гордая осанка, где потерял он свой трубный голос? Кажется, ещё вчера нёсся Герш на своей двуколке и, подгоняя кроткого Наполеона, кричал: «Вье! Вье!» – а потом ловко спрыгивал на мостовую, засовывал за голенище кнут и привычным движением вытирал вспотевшие, мокрые руки о хвост покорной лошади. Вье., вье – и вдруг тпру? Что же случилось с Гершем? Он осунулся, оброс, опустился, и даже из ушей у него торчат серые пучки волос.

Сёма прошёл перед самым носом отставного водовоза, но Герш даже не взглянул на него. «Э-э,– подумал Сёма,– старые счёты: он боится, что я потребую долг. Чепуха, кто теперь будет спорить из-за трёх грошей? »

Но вот и сам Герш заметил гуляющего подростка. Он сразу оживился при виде покупателя и весело затянул:

Вот вы имеете медовые пряники, А вот вы имеете леденцы. Вот вы имеете сладкие монпансье, А вот вы имеете струдель.

Сёма порылся в карманах, вытащил тяжёлый пятак и подошёл к купцу:

– Дайте мне две кисленькие конфеты.

– Если две кисленькие,– заискивающе сказал Герш,– то надо ещё одну сладенькую, на закуску!

– Хорошо,– согласился Сёма и протянул монету.

Герш внимательно осмотрел пятак и, спрятав его в карманчик люстриновой жилетки, принялся с особым усердием отгонять мух. Но Сёма не уходил: он знал, что вся его оптовая покупка стоит грош и ничего не случится, если он всё же потребует сдачи.

– Сдачу? – удивлённо спросил Герш и вздохнул: – Опять давать сдачу! – Отсчитывая деньги, он мечтательно произнёс:—> Эх, если бы я всю жизнь не давал сдачи, я бы был самый богатый человек на свете.

Сёма засмеялся:

– А вы меня не узнаёте, мосье Герш?

– Что значит, я тебя не узнаю? – обидчиво спросил водовоз.– Это меня не узнают!.. Был раньше человек, хозяин—· сглазили. Ведь вы все завидовали мне,– вдруг закричал он,– вам всем хотелось сесть на мою бочку!..

– Да,– покорно согласился Сёма.– И какая была бочка и какие были обручи!..

– А какой был Наполсоп,– мечтательно произнёс Герш,– ах, какой это был Наполеон! Прямо не лошадь, а целый конь!

– Где же оп?

– Нету. Сдох... А какие у него были глаза! Он же всё понимал. Вы поверите, когда у меня не брали воду, так у него слёзы капали. Вот такие слёзы, как яйцо. Чтоб у лошади было вдруг сердце! Это, наверно, единственная лошадь с добрым сердцем. Давал ей овёс хорошо. Не овёс – тоже хорошо. Сено? Пожалуйста...– Он тяжело вздохнул.– Ну, а ты всё живёшь?– вдруг с какой-то неожиданной обидой в голосе спросил Герш и замолчал.

Сёма понял, что разговор окончен, и медленно побрёл домой. «Вот тебе и Герш! Где же счастье Герша? – думал Сёма.—Старость, а где его тёплый кров, и почему в местечке так мало людей, счастливых надолго?»

Задумчивый, вошёл Сёма в дом, вымыл руки и присел к столу.

Бабушка с кем-то разговаривала на кухне. Сёма подошёл к окну–яз лесного склада вывозили на телегах обаполы, хозяин вышел на улицу проводить в добрый путь покупателя. «Я это уже видел»,– подумал Сёма. Почти всё, что он видел сегодня,

он уже видел вчера или позавчера. Встречал ли ои учителя из хедера, приказчика Якова или самого Магазаника – он зпал заранее, что скажет или сделает любой из них.

«Всё это уже было,– думал Сёма,– всё это уже было». И только то, что он слышал на фабрике,– он слышал впервые. Рабочие говорили друг с другом быстро, кат ими-то забавными прибаутками, смеялись, вспоминая далёких друзей. Слова их бежали куда-то мимо Сёмы, но, непонятные и значительные, они волновали его. Порой ему хотелось вмешаться в разговор, но он боялся, что ляпнет что-нибудь не к месту и озорные сапожники засмеют его. Он слушал и молчал.

Ему очень хотелось пригласить в гости кого-нибудь из них, особенно Залмана и Лурию – друзей отца, но он знал, что бабушка избегает встреч с ними. С эгоизмом несчастной матери в каждом из оставшихся на свободе друзей Якова она видела виновника его тяжёлой доли. «Почему он там, а они тут? Он один страдает за всех!» – так говорила бабушка. Но Сёме было очень хорошо с ними. И они, будто угадывая его желание, часто и подолгу рассказывали об отце. Сёма слушал их, закрывал глаза, и ему было очень горько, что он не может себе представить его. Были какие-то смутные очертания, но пе было живого отцовского лица, его серых' насмешливых глаз, его быстрых,

весёлых рук, которые так часто ласкали сына.

$ $ $

Около часа стоял он с закрытыми глазами у окна. Бабушка, войдя в комнату, испуганно вскрикнула и подбежала к Сёме:

– Что с тобой? Случилось что-нибудь?

– Ничего,– тихо ответил оп.

– Я знаю твоё «ничего»! – не унималась бабушка.– Ничего – это значит: тебя уже опять рассчитали.

Сёма рассмеялся:

– Не рассчитали... И давайте кушать.– Он знал, что такой просьбой можно мгновенно успокоить бабушку.

Суетясь у стола, она рассказывала ему последние дворовые новости:

– Солдатка Фёкла получила письмо из лазарета с чёрной печатью. Ты подумай, так-таки убивают направо и налево. А в присутствиях сейчас почти не смотрят и только говорят: «Годен, годен!»

– Война,– согласился Сёма, осторожно отодвигая тарелку.

– А Фрейда видела сон, будто по местечку бегут крысы,

целое большое стадо. Жирные, тучные. Наверно, ещё будет голод!

– Может быть... Я сегодня видел Герша. Вернулся, торгует конфетами в красном ряду.

– Ай-я-яй! – сокрушённо вздохнула бабушка.– Конец свету приходит. Человек же имел свою лошадь! Целое состояние! – Неожиданно она умолкла, сосредоточенно прислушиваясь к чему-то.– Так я и знала, – воскликнула бабушка,– она уже там!

– Кто?

– Кошка на кухне! – крикнула бабушка и, схватив палку, выбежала из комнаты.

Сёма подошёл к постели деда. Сколько раз стоял он здесь, тоскуя, надеясь и ожидая! Сколько раз думал он, что вот сейчас встанет балагур-дед, встанет, ущипнёт Сёму за подбородок и скажет:

Пусть нам будет весело, Зовите музыкантов!

Дед лежал с открытыми глазами, но они никуда не смотрели,– казалось, что он спит...

НА СЛУЖБЕ У «МАМАШИ»

Всё чаще думал Сёма об отце и всё чаще завидовал Пейсе. Конечно, мясник Шлема не бог весть какой умница, но Пейсе он – родной отец, и разве даст он его кому-нибудь в обиду? Ни за что! Если б сегодня Сёма узнал, как пройти в далёкое сибирское село, он без страха ушёл бы отсюда. В его годы можно уже делать такие дела! Но писем от Якова пе было, страшные сны приходили ночами к бабушке, и она уже пе надеялась увидеть сына.

Только на фабрике говорили об отце, как будто он на минуту вышел за ворота. «Придёт твой отец,– утешали Сёму,– не так быстро человек падает!» Сёму удивляло внимание незнакомых, чужих людей. Что он им – внук, племянник, брат? Нет, он им просто Сёма. Так в чём же дело? Разве у них других забот нет? «Тут что-то есть,– размышлял Старый Нос.– Тут есть какой-то большой секрет...» И, ложась спать, он хотел, чтобы скорее прошла ночь, потому что скучно спать, а там, в цехе, каждый день – новость.

Когда Сёма пришёл впервые на фабрику, он оглянулся и чуть не спросил, где здесь дверь. Ему хотелось уйти поскорее. Где же машины, где же эти знаменитые механизмы? Днём и но-

чью горят лампы; на маленьких табуретках сидят сапожники в толстых фартуках; над столами склонились закройщики. Рядом мочат кожу. Мальчишка с веснушчатым лицом собирает па полу обрезки картопа. В воздухе сладковатый запах клея, серые облака табачного дыма. Кто-то напевает песенку, кто-то разговаривает, не вынимая мелких гвоздей изо рта, кто-то свистит. И кругом стук молотков и монотонный треск машин.

Где тут дверь? Ведь этот сумасшедший дом в десять раз хуже лавки Гозмана.

– Ша, мальчик! – успокоил вдруг Сёму старый человек в очках, с коротким и широким ножом в руке.– Я Залман Шац. Вот этим ножом я крою товар. Допустим, шевро Блюменталя ели хром Фрейдепберга, и, кроме того...– он склонился к Сёме,– и, кроме того, мы были уж пе такие большие враги с твоим папой!..– Он засмеялся. (И Сёма облегчённо вздохнул.) – А то, что ты видишь,– продолжал старик,– зто кожевенно-обувное производство. Ну, что я могу сделать? – Шац растерянно развёл руками.– Вот такое оно есть, хвороба на его голову!