Текст книги "Повесть о детстве"

Автор книги: Михаил Штительман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Он и раньше думал об этом. Он думал об этом, когда переводил свои деньги в ценные заграничные бумаги. Он думал об этом, когда устанавливал связи с варшавскими купцами. Он думал об этом, когда покупал серьги, кольца, браслеты и кулоны своей нелюбимой жене. Он знал, что так будет. Днём он сам зацепил Сёму и затеял с ним длинный разговор. Гозман не любил этого слишком строгого, колючего мальчишку, но сейчас он не мог не говорить и не спрашивать.

– Ты не боишься бегать по улице?

– Нет,– отвечал Сома, с удивлением глядя на купца,– теперь не боюсь.

– Почему?

– Меня уже убивали. Бабушка говорит: если убивали и не убили ·– буду долго жить.

– А ты хочешь долго жить?

– Хочу.

– А я не хочу. Я уже утомлён жизнью.

– Вам неинтересно, что будет завтра?

– Мне неинтересно. Я знаю.

– Я тоже знаю.

– Ты? – засмеялся Гозман.– Что же ты, например, знаешь?

– Приедет мой папа.

– Вот как!..– Гозман строго взглянул на Сёму и, круто повернув, зашёл в дом, на ходу подёргивая плечами.– Подумаешь,– с какой-то непонятной злобой ворчал он,– приедет его папа! Ветер с горы! Новый мне генерал-губернатор!

– Ты что-то сказал? – робко спросил его сын.

– Я ничего не сказал!—закричал Гозман.—Убирайся вон!..

Сын смущённо подошёл к двери.

– Постой! – остановил его Гозман.– Что ты летишь? Может быть, я хочу сына о чем-нибудь спросить... Тебя мальчишки дразнят? А? Только правду!

– Дразнят,– прошептал Мотл, как всегда пугаясь отца.

>– А как же они тебя дразнят?

–· Стыдно сказать.

– Отцу – ничего ие стыдно. Говори!

– Горчица. Лемех. Лапша варёная.

– Лапша варёная,– с каким-то странным удовольствием повторил Гозман и посмотрел на кислое, растерянное лицо сына,– Что ты думаешь? Таки подходит! А?

– Подходит,– согласился Мотл, не поднимая глаз.

– Тебя мальчишки бьют?

– Бьют.

– А ты даёшь сдачи?

– Нет.

– Почему нет? – закричал Гозман.– Почему я не вижу у тебя никогда синяка под глазом?

– Я убегаю.

– Почему ты убегаешь? – рассвирепел Гозман.– Почему? Я тебя спрашиваю...– он остановился, подыскивая нужное злое слово,– я тебя спрашиваю, лапша варёная!

– Я не знал, что вы хотите,– заплакал Мотл и, всхлипывая, взглянул на отца.– Можно сделать синяк, разве это трудно?

– Иди,– брезгливо сказал отец, подходя к буфету,– и пришли мать.

Мотл выбежал из комнаты. Гозман налил в гранёную стопку наливки, выпил и успокоился. Жены ещё не было. Второй месяц он находился с ней в контрах. Разговаривая, они называли друг друга в третьем лице. Жена ещё надеялась вернуть располо-

жеиие мужа и ездила в город к гадалке. Гадалка не помогла, и семейные тревоги продолжались...

Жена вошла и остановилась на пороге, скрестив на груди, руки:

– Он пе может разговаривать с ребёнком, чтоб не было слёз? Или он должен всю свою злость выплеснуть на мальчика?

Гозман молчал.

– Он не понимает,– продолжала жена,– что у мальчика гланды! Оп не понимает, что у мальчика всегда заложен нос! Если он изверг, так должен страдать ребепок?

– Довольно! – Гозман нахмурился.– Я это уже раз слышал. Она знает, что мы уезжаем? Нужно собираться. И что останется – составить опись и закрыть на ключ. И не устраивать шума. Она понимает, что я говорю? И пусть Уляша пригласит сюда Магазаника.

Гозман присел к письменному столу и принялся разбирать бумаги. Липовые векселя... Контракт с тюрьмой. Заказ на яловочные. «Милостивому государю от общества призрения престарелых...» Всё это чепуха, дым, трава. Он захлопнул ящик и, подойдя к стене, поднял коврик и вынул из ниши маленький тяжёлый сундучок. «Это имеет вес!» – с удовольствием подумал он, но в дверь постучали, и Гозман, поспешно поставив на место домашний сейф, пошёл гостю навстречу.

Опи беседовали при закрытых дверях. Магазаиик не одобрял поступка купца, он удивлялся его легкомыслию:

– Зачем в Варшаву? Что вы забыли в Польше? Вся эта завируха – на три недели максимум. Разве вы сами не видите?

– Тем более,– улыбаясь, сказал Гозман,– если на три недели. Так почему мне не переждать в другом месте? Что, меня долги опутали? Или, не дай бог, дети меня обсели?

– Как хотите...– Магазаиик пожал плечами.– Но я вам скажу: какое сегодня число? Три? Запомните! Россия не может жить без царя. Это я вам сказал.

– А большевики? Вы знаете, с чем это кушают?

– Не знаю и не хочу знать об этих экспроприаторах,– разозлился Магазаиик,– не знаю и не хочу знать!

– А я хочу спать спокойно,– задумчиво сказал Гозман.– Думаете, я не понимаю, что всё это дело временное? Понимаю. Но мы же говорим не вообще, а о сегодня. Что же мы имеем?–Он начал закладывать пальцы на руке: – Русской валюты пе существует – это раз, русского порядка не существует – это два, русского рынка не существует – это три. Что же есть, вы меня спросите? Есть русский солдат – единственное, с чем мож-

во считаться. И этому солдату война в голову не лезет, и он суёт свой штык чёрт знает куда!

Магазаник внимательно посмотрел на Гозмана и тихо сказал:

– Не в моей привычке мешать человеку, если он что-нибудь решил. Через три недели – я знаю? – через месяц вы приедете и скажете, кто прав... Но коль скоро,– добавил купец с важностью по-русски,– вы едете, пусть будет в добрый час!

Вечером, накануне отъезда, Гозман вызвал к себе конторщика Менделя. Мендель пришёл сумрачный и печальный: он не представлял себе жизни без хозяина, п решение купца напугало его.

– Ну, что вы такой скучный, Мендель? – спросил Гозман улыбаясь.– Не навеки! Не навеки!

Мендель молчал.

– Сколько лет вы у меня служите?

– Девять лет и четыре с половиной месяца.

– И четыре с половиной месяца...– повторил рассеянно Гозман.– Я знаю, вы верный мне человек. Всё, что я оставляю, должно быть цело. Вы понимаете?

Мендель кивнул головой.

– Я оставлю вам ключ от дома и ключи от складов. Я знаю, с кем имею дело. Я оставлю вам доверенность на реализацию товарных остатков по фабрике.

– При хорошем случае,– сказал Мендель.

– Да. И всё должно оставаться на месте,– продолжал Гозман.– Жалованье вам идёт. Если что-нибудь срочное, вы даёте мне знать через торговый дом Квятковских, Лодзь. Ну вот и всё,– засмеялся Гозман, кладя руки на плечи Мепделя.– Вы меня знаете?

– Знаю,– тихо сказал Мендель, смущаясь взгляда хозяина.

– Я сумею отблагодарить.

– Знаю,– повторил Мендель.

– И я не из тех,– строго сказал Гозман, подходя к столу н усаживаясь в кресло,– я не из тех, что забывают дорогу обратно!

Мендель поклонился, протянул несжимающуюся руку, и казалось, что его пальцы вытянулись перед хозяином...

Всю ночь в доме горел свет. Гозман задумчиво бродил из комнаты в комнату, постоял возле тучного буфета с пухлыми резными амурами, вышел во двор, склонился у собачьей будки,

вернулся обратно и, тяжело дыша, поднялся по лестнице в зал. Сколько лет копилось всё это? Он смотрел с любопытством на картины в толстых золочёных рамах, на блестящие банкетки пепельного цвета, на высокие тумбочки с прозрачно-розовыми, нежными вазонами. Он смотрел на всё это, как будто видел в первый раз. Мягкие ковры бежали под его ногами, он шёл из комнаты в комнату, и шаги его были бесшумны.

Да, всё это вносилось годами. И кто помогал? Никто! Он всегда был один! Скапдалы из-за подошвы, драка за клиентуру, просрочеипые векселя, угрозы и шантаж, унижение и хитрость, взятки властям, риск, ожидание – и вот теперь... покой. Но покоя нет. Где сын, который возьмёт дело из рук в руки? Нет сына. И эти дурацкие прозвища, и эта вечная робость... «Это у него от матери! – с тоской подумал Гозман.– И никакого покоя нет. А если зто протянется не месяц, а год? Надо рассуждать спокойно... Интересно, что они сделают, если ворвутся сюда? Разгромят всё. В щепки! Только бы не били зеркала!» —встревожился он и подошёл к трюмо: на него смотрел человек, коренастый, широкоплечий, с растрёпанными бровями и злым, насторожённым взглядом.

«Нет, всё ничего,– вздохнул Гозман и улыбнулся.– Интересно, как бы зто выглядело?» Он погасил свет, взял в руки нож, влез на стол и быстрым ударом срезал хрустальную люстру. Он осторожно зажал её обеими руками, согнулся, положил на стол и спрыгнул на пол. Уже светало. Сипий рассвет падал в окна, и было видно, что на потолке болтается из стороны в сторону старый, уже испачканный шнур. Гозман долго стоял, подняв к потолку глаза. Вот как бы зто выглядело! И люстру бы разбили или начали б на ней сушить бельё...

К чему думать об зтом! Гозман разыскал маленькую щёточку, пригладил усы и вновь опустился в кресло. Вот уже и утро. А кто знает, чего стоила ему зта ночь? Кто знает, что делается в его сердце? Жена? Мать? Сын?

* * *

Днём возле дома стояли две гружёные пролётки и высокий закрытый фазтон. Первой вышла жена, держа за руку испуганного Мотла. За ней – мать. Потом показался Гозмап – в чёрном пальто с бархатными лацканами, в чёрной шляпе, с палкой, висевшей на пуговице. Он сел в фаэтон и приказал кучеру ехать медленно. Жена с удивлением взглянула на него. Но Гозман не заметил её взгляда – он смотрел на улицу и прощался с ней. Лошади шли шагом.

ТРОФИМ

Сёма проходил мимо опустевшего дома Гозмапа и с любопытством заглядывал в окна. «Что случилось? – спрашивал он себя.– И почему уехал купец? Уехал или убежал? И чего мог испугаться Гозман с его тяжёлым кошельком?» Происходило что-то непонятное! Всякий раз, когда через местечко двигались новые части, Магазаник заводил граммофон с широкой голубой трубой, и на улицу неслось:

Коль славен наш Господь в Сионе.

Купец был уверен, что придёт пастоящая власть. Спокойствие не покидало его. И Сёма опять спрашивал себя: «Если Магазаник ничего не боится, почему же не стало Гозмапа?» Трудно было разобраться во всём, и Сёма шёл к Шере. Он уже знал, что по улице надо ходить, держась ближе к стенам домов, а если стреляют, надо падать и ждать.

Издали заметив идущего Сёму, Шера торопливо открыла дверь и впустила его в комнату.

– Зачем ты вышел? – строго спросила она.

– У меня плохой аппетит,– улыбаясь, ответил Сёма,– надо бывать на воздухе.

Шера взяла маленький стульчик и присела рядом с другом. Ей всё время казалось, что Сёма болен, и она с тревогой смотрела на пего:

– Ты сильно кашляешь?

– Почему сильно? – удивился Сёма.—Я совсем не кашляю.

– А в боку колет? – допытывалась Шера.

– Тоже нет.

– А под ложечкой сосёт?

Сёма недоуменпо пожал плечами:

– Я вижу, что ты хочешь стать фельдшером. Пожалуйста! Можешь даже стать дантистомНо при чём тут я?

– Ой, Сёма! – вздохнула Шера и задумчиво покачала головой.

– Что – ой?

– Ничего – ой! – Шера вдруг сердито вскочила.– У тебя опять сажа под носом! И все обязательно должны видеть, что у тебя есть локти. Тебе поверят на слово! Можешь уже зашить эти дыры.

1 Дантист – зубной врач.

– Легко сказать – можешь!

– Скидывай рубашку! – строго приказала Шера.

– Что, что? – ужаснулся Сёма.

– Ничего,– спокойно повторила она,– скидывай и садись. Мы поставим две латки.

Сёма покорно принялся стягивать рубашку. В это время послышались тяжёлые шаги, и в комнату ввалился Доля.

– Хорошее дело! – сердито пробурчал он.– Мало того, что зтот воробей не даст прохода девочке, он ещё является, когда нет отца, и сидит без рубашки.

– Так она же зашивает,– смущённо ответил Сёма.

– Знаю, знаю,– загудел Доля и засмеялся.– Она хочет, чтоб ты выглядел франтом... Глупая! – обратился он к дочери.– Ему уж ничего не поможет. И что ты нашла в нём – ие понимаю! Посмотри, ты имеешь пару ушей. Хороший кусок мяса потратили на эти уши. А мускулы? А ну, Сёма, покажи свои мускулы.

– И покажу,– рассвирепел вдруг Сёма, всерьёз принимая шутки Доли.– У мужчины главное, чтоб тут были мускулы – в голове.

– Ой, воробей,– протянул к нему руки Доля,– ты таки прав! Я уя?е сто раз думал об этом...

– Обожди,– вдруг прервала его Шера.– А ну, повернись, Сёма, сюда... Так я и знала. У пего на штанах тоже дыра. И куда смотрит бабушка? И где ты сидишь, я не понимаю!

– Ни за что! – крикнул Сёма и отошёл от Шеры.

– В чём дело? – удивилась она.

– Я,– твёрдо сказал Сёма,– штаны снимать не буду.

– Здравствуйте! – насмешливо улыбнулась Шера.– Кто тебя просит? Я только хочу, чтоб перед сном ты снял свой костюм и хоть раз сам посмотрел, где там нужна иголка.

– Хорошо,– угрюмо согласился Сёма.– Даже если всё зашьют, ты что-нибудь откопаешь.

– Воробьи! – опять вмешался Доля.– Кажется, я сейчас беру вас обоих и забрасываю на ту крышу.

– Я не боюсь...– засмеялась Шера.– Сёма, не размахивай так руками!

– Почему?

– У тебя на рукаве слабепький шов – он может полезть.

– Ох,– тяжело вздохнул Сёма,– Шерочка, я пойду домой, лягу в постель и не буду двигаться.

–· Хорошее дело! – одобрил Доля.– Говорят, что в нашу сторону пылят красные.

– Красные? – встрепенулся Сёма.– Откуда?

– Я должен знать? – пожал плечами Доля.– Может быть, тебе ещё сказать, сколько сабель и кто у них старшин начальник? Иди домой, и пусть бабушка не пугается.

– А это наверняка?

– Я знаю? Или да, или нет. Говорят!

– Я иду.– Сёма решительно встал и оправил рубашку.– Я иду.

– Никуда ты не идёшь,– спокойно сказала Шера.—Обожди минутку. Папа, ты там был? – обратилась она к отцу.

– Был.

– Достал?

– А как же? В два счёта!

– Обожди, Сёма,– повторила Шера и вышла из комнаты.

Сёма ждал с недоумевающим и нетерпеливым лицом. Через

несколько минут Шера возвратилась с какими-то двумя мешочками в руке.

– Вот это,– сказала она,– передашь бабушке. Тут пшено на котлеты, а тут отруби. Если будет ещё что-нибудь, папа занесёт. Только не рассыпь!

– А вам остаётся что-пибудь? – краснея, спросил Сёма, пряча мешочки в карман пальто.

– Остаётся! – успокоила его Шера.– И не забудь, пожалуйста, про рукав. Там слабенький шов!

– Хорошо! – кивнул головой Сёма и побежал.

Он знал, что бабушка будет очень рада. Шутка сказать – достать пшено и отруби в такое время. Ведь это готовые котлеты и пышки. Сёма начинал уже разбираться в хозяйстве.

Ф * Ф

Ночью бабушка разбудила Сёму:

– Там кто-то стучит!

– Вам кажется,– педовольпо пробурчал Сёма и повернулся на другой бок.

– Что – кажется? – возмутилась бабушка.– Дверь уже рвут.

Сёма вскочил с постели и прислушался. С улицы доносился грохот, в дверь стучали.

– Сейчас я пойду,– сказал он, натягивая штаны.– Проведите дедушку на кухню!

Сёма пошарил рукой под кроватью и, вытащив топор, направился в коридор.

– Зачем ты берёшь это? – испугалась бабушка.– Ты думаешь, топор – это игрушка?

– Ничего я не думаю,– хмуро ответил Сёма и, сжимая в правой руне своё оружие, пошёл открывать дверь.

Кто-то поднял фонарь, и Сёма увидел человека в измятой шинели, застёгнутой на одну пуговицу сверху, и в голубоватой студенческой фуражке.

– Что вам? – спросил Сёма, пряча за спину руку с топором.

– Ничего,– ответил человек улыбаясь.– Можете положить на место вашу секачку.

– Трофим! – крикнул Сёма, бросаясь ему на шею.– Трофим!

– Тише! – остановил тот Сёму.– Ты можешь нечаянно отрубить мне голову.

Сёма сконфуженно опустил глаза и, положив топор на ступеньку в коридоре, провёл гостя в комнату. Трофим низко поклонился бабушке и, поставив в угол винтовку с истрёпанным ремнём, присел к столу.

– Вы узнаёте его? – тихо спросил Сёма бабушку.

– Нет.– Бабушка задумчиво посмотрела на Трофима.– Кто это?

– Он же папе посылку делал. Помните?

Бабушка подошла ближе и, улыбаясь, протянула гостю руку.

– Вы будете богатый,– сказала она,– это самый верный признак!

Трофпм кивнул бабушке головой, хотя не понял её слов, и подозвал к себе Сёму:

– Передай бабушке, что она может открыть ставни и даже окна. Передай, что бояться нечего.

Сёма перевёл. Бабушка удивлённо пожала плечами:

– Откуда вдруг такой покой?

– Мы здесь,– сказал Трофим, окидывая взглядом комнату.

– А надолго? – поинтересовался Сёма.– И что значит – мы?

– Надолго,– ответил Трофим и, положив на стол плотный исчерченный лист, показал Сёме: – Ты видишь – это карта. А вот эти кружочки с флажками – города, занятые красными.

– А где же наш уездный город? – недоверчиво спросил Сёма.

– Вот!

– А где же паше местечко?

– Вот! – сказал Трофим и, подойдя к окну, открыл ставни. – Видишь? Это идут паши!

– Куда?

– Они идут на фронт, Я с отрядом остаюсь здесь, Сёма. Будем жить вместе.

– И кто вы здесь будете? – не унимался Сёма.

– Я?– Трофим хлопнул Сёму по плечу.– Я, брат, военный комиссар района.

– Это самый главный?

– Да,– кивнул головой комиссар,– главней нет.

Сёма встал, внимательно осмотрел Трофима с ног до головы и, повернувшись к бабушке, сказал:

– Вот, видите вы его? Он теперь самый главный в местечке.

– Хорошо,– согласилась бабушка и, смеясь, прошептала что-то Сёме на ухо.

Сёма расхохотался.

– Бабушка,– сказал он, обращаясь к Трофиму,– не понимает, что делается с вашей головой: то на ней жёлтая панамка, то, ещё хуже,– голубая фуражка.

– Кто на это смотрит? – улыбнулся Трофим.– Передай бабушке, что эта рука,– он протянул свою широкую руку с короткими, словно подрубленными пальцами,– недавно держала руку её сына!

– Папы? – переспросил Сёма и подбежал к Трофиму.—Вы его видели? Где? Когда? Куда?

– Нельзя сразу столько вопросов.– Трофим нахмурился.– Начнём по порядку. Где? В поезде. Когда? Сорок восемь часов назад. Куда? По назначению. Что ещё? Скоро будет здесь! При первом же случае.

– Что он говорит? – встревожилась бабушка.– Будет здесь? Кто будет здесь?

Сёма, торопясь и волнуясь, передал ей рассказ Трофима. Но бабушка неожиданно осталась спокойной.

– Этого не было,– важно сказала она, пристально глядя па гостя.– Что, я не знаю своего сыпа? Вы мне будете рассказывать! Если он был близко, так первый дом – это дом его родителей. Вы не знаете, какая это добрая душа! Нет, нет,– замахала она руками,– оп будет близко и не придёт сюда? Спроси у голубой фуражки: опа с умом?

Сёма, стараясь быть вежливым, перевёл вопрос бабушки. Трофим повторил:

– Яков был близко.

– Хорошо,– опять заговорила бабушка.– Допустим, что это правда. Куда же он поехал? Какие могут быть дела важнее дома?

– Я поехал сюда,– сказал Трофим, обращаясь к Сёме,– а он поехал в другое место – спасать людей.

Сёма перевёл бабушке ответ Трофима. Она с горестью покачала головой и вытерла платком выступившие слёзы.

– Это я как раз могу поверить,– тихо сказала она.– Вот такой он человек, твой папа. Кажется, освободили, всё кончено, езжай домой. Так нет! Его дело, что где-то кого-то нужно спасать. И, главное, он же их никогда в глаза не видел!

Все замолчали. Сёма взял в руки фуражку Трофима и принялся внимательно рассматривать её. «Не понимаю,– думал оп,– чего хочет бабушка?» Сукно как сукно.

– Сёма!—вдруг подозвала его к себе бабушка.– Я имею к нему одни вопрос. Если оп такой большой папин друг, так разве нельзя было поменяться: он бы поехал спасать, а папа бы приехал сюда?

Но Сёма отказался переводить зтот ехидный вопрос бабушки.

– Тоже выдумали! – возмутился он.– Вам кажется, что это дома – что хотел, то сделал. Это вам не котлеты с чесноком!

– В чём дело? – поинтересовался Трофим.

– Ничего,– вежливо улыбнулся Сёма.– Бабушка спрашивает, не хочется ли вам кушать. Как раз есть пшено.

– Нет,– сказал Трофим, вставая из-за стола.– Я пойду: скоро утро. Меня ждут люди.

– А мне можно с вами?

– А как же! – улыбнулся Трофим.– Будешь моим личным ординарцем.

Сёма быстро схватил пальто и, па ходу застёгивая пуговицы, пошёл вслед за Трофимом.

– Куда ты? – закричала бабушка.– Куда тебя несёт натощак?

– Нас ждут люди! – важно ответил Сёма и, надвинув козырёк на глаза, выбежал на улицу.

В СИНАГОГЕ СТОЯТ ВИНТОВКИ

Где евреи с талесами? 1 Их нет. Жёлтые скамьи сдвинуты к стенам. В воздухе – горьковатый запах самосада и чёрные тучи тяжёлого дыма. За столом – люди без шапок. Босой матрос задумчиво сосёт цигарку и после каждой затяжки сплёвывает на пол. На подоконнике сушатся коричневые портянки... Нет евреев с талесами, и не слышно привычного молитвенного стона.

В синагоге стоят винтовки.

На ступеньках, ведущих к амвону, сидит угрюмый синагогальный служка. Оп что-то ясует или шепчет. Его просят уйти, но он не встаёт со своего места. Ему дают хлеб – он прячет ру-

1 Талес – молитвенное облачение.

ни. В глазах его злоба и сон, но он не может покинуть свой пост – он один бережёт торустарую, добрую тору, к которой прикасались тысячи губ, которая несёт людям исцеление от недугов, избавление от бедствий. Пусть сидит и плюётся этот босой матрос, пусть дымят эти богохульники с непокрытыми головами – святой дом не поруган, бог внемлет и зрит!

Сёма и Пейся в волнении бродят по улице. Может быть, произошло что-то большое и даже страшное, но это хорошо. Наконец-то перестали просить и плакать в этом угрюмом доме. Там заряжают винтовки, смазывают ружейным маслом части и Трофим, с кем-то ругаясь, стучит карандашом по столу. Они говорят громко и забывают, что где-то рядом сидит испуганный бог и смотрит, что делается. Опи пе замечают его, н к небесному своду сипагоги, к голубому потолку с нарисованными звёздами, плывёт медленный махорочный дым.

На дверях вывешен большой серый плакат. И Сёма неторопливо и громко читает Пейсе первый приказ военкома:

Впредь о всяких происходящих недоразумениях между гражданами местечка и проходящими красными частями доносить мне.

Лица, нарушающие общий порядок, будут мною арестовываться и предаваться суду по законам военного времени.

Лица, замеченные в распространении контрреволюционных слухов, будут преданы суду ревтрибунала.

Военный комиссар Трофим Березняк.

Впизу приписка мелом – печатавши буквами: «Всякий срывающий этот приказ или заклеивающий его – творит контрреволюционное дело».

– Понял? – с восхищением говорит Сёма.

– Понял,– отвечает Пейся.

И они оба молчат.

Никогда в жизни Сёме так пе хотелось совершить подвиг, как в эти дни. Хоть самый маленький: взять в плен офицера, поймать чужого разведчика, пайти уснувшего часового, стащить где-нибудь пулемёт. Хоть что-пибудь! Чтобы знали! И Пейся угадывает мысли друга.

– Я что-то придумал! – таинственно шепчет он.

– Что?

– Не спрашивай,—возбуждённо говорит Пейся, озираясь по

1 Тора – пятикнижие, в котором изложены основы иудейского религиозного верования.

сторонам.– Ты видел, что там написано! Всякий срывающий творит контрреволюционное дело!

– Ну и что же?

– Ты не попимаешь? – смеётся Пейся.– Мы будем здесь сторожить несколько дней, и, если подойдёт этот срывающий, мы его поймаем!

Но Сёму не увлекает зта идея, и он наносит страшноо оскорбление Пейсе – оп молчит.

– Что ты закрыл рот? – возмущается Пейся.

– Мне так нравится.

– Ты думаешь, что ты умнее всех!

– Я ничего не думаю,– успокаивает его Сёма.– Иди и не дёргайся. На тебя уже все люди смотрят.

Они гуляют возле синагоги – от угла к углу. Иногда к ним подходят красноармейцы и спрашивают что-нибудь: как пройти к реке, к лесу, кто здесь хороший сапожник. Сёма отвечает, по Пейся не может стоять молча рядом с живым красноармейцем, и он вмешивается в разговор, начинает размахивать руками и что-то кричать.

Сёма бледнеет и умолкает. После ухода красноармейца Старый Нос обращается к Пейсе со строгим вопросом:

– Ты же видел, что я говорю? Зачем ты влез?

– Л что? – пе сдаётся Пейся,– Разве он к тебе подошёл?

– Да, ко мне.

– А что, ты его купил? – кричит Пейся, пуская в ход уже самые неубедительные доводы.

Наконец они сговариваются: один раз отвечает Сёма, один раз – Пейся, и, сговорившись, начинают ждать красноармейца с каким-нибудь вопросом, но красноармеец, как назло, не идёт, и друзьям становится скучно. Они идут на базарную площадь смотреть на коней и тачанки с пулемётами. Долго там стоять нельзя, их просят уйти.

– Что теперь будем делать? – спрашивает Пейся.

– Давай зайдём в синагогу.

– А нас не выгонят?

– Что ты! Ни за что!

– А что ты скажешь, когда войдёшь? – интересуется Пейся.

– Почему это я скажу? А может быть, ты скажешь!

– Ну ладно, кто войдёт первым, тот скажет!

– А кто войдёт первым?

– Ты!

– Здравствуйте, почему это я?

– У тебя есть вид,– льстиво произносит Пейся,– и ты знаком с комиссаром.

– Я первым не пойду,– решительно заявляет Сёма,– я тебе не слуга!

– Хорошо! – соглашается Пейся и кладёт руку па железные перила у чьей-то лавки,– Гадаем! Моя рука лежит!

– Моя рука тоже лежит! – кричит Сёма и кладёт руку на железо рядом с Пейсей.

– И моя лежит!

Жеребьёвка заканчивается проигрышем Сёмы: ему заходить первым и ему говорить.

– А ты где будешь? – спрашивает Сёма.

– Около тебя!

– Смотри мне,—предупреждает Сёма,—не вздумай бежать!

Приоткрыв дверь синагога, друзья хором спрашивают:

– Сюда можно войти?

– Входите,– раздаётся голос.

– Иди ты первый,– шепчет Сёме Пейся,– без обмана!

Сёма по привычке поправляет картуз и входит в молитвенный дом. Трофим, улыбаясь, кланяется ему, и Сёма сразу чувствует себя легко и свободно.

– Я зашёл узнать, может, что нужно.

– Нужно,– с грустью говорит Трофим,– Фуража не хватает – это раз. Людей расквартировать – это два. Из синагоги убраться – это три.

– А разве здесь плохо? – обиженно спрашивает Сёма.—По-моему, самое подходящее место. А там в углу можно спать.

– Нет, Сёма,– не соглашается Трофим,– отсюда придётся уйти. Не место здесь военному комиссару. Даже па один день! Понял?

Сёма кивает головой, но ему совершенно непонятно, чего ещё хочет Трофим. Подумаешь, какой барин! А чем здесь плохо? Кажется, места много и света достаточно.

– Так вот что, Сёма,– серьёзно говорит Трофим,– не пойдёшь ли к нам на службу?

– Что делать? – спрашивает удивлённо Сёма.

Но Пейся щиплет его сзади и шепчет куда-то в плечо:

– Что ты строишь фасоны? Соглашайся!

– Да,– продолжает Трофим,– будешь курьером военного комиссара. Дело это тебе по плечу. Место ты знаешь, ноги у тебя быстрые.

– А оружие будет? – с замиранием в сердце спрашивает Сёма и, краснея, уводит глаза от Трофима.

– Это уж потом. Послужишь – и получишь.

– Хорошо,– решительно говорит Сёма,– я согласен.

– Нет,– смеётся Трофим,– мы не будем торопиться. Ты ещё посоветуйся с бабушкой. Скажи, что у тебя будес наек.

Сёма смущённо молчит. До каких пор во все дела он будет вмешивать бабушку? Ему делают такую честь, назначают курьером, так нужно спрашивать у пёс позволения. Кажется, бабушка уже держит в руках комиссара!

В это время Пейся, осмелев, продвигается вперёд.

– А двух вам не нужно? – спрашивает он.

– Можно и двух,– соглашается Трофим и, закуривая, кивает головой матросу: – Вот они тебя проведут. Понял? Взять понятых. Ордер готов!

Матрос надевает на ноги какие-то очень неудобные лакированные ботинки с серой замшей и дрожащими пуговичками и, взяв в руки ружьё, говорит:

– Есть, товарищ военпый комиссар! Отправляюсь.

Повернувшись, он кланяется друзьям и кричит раскатным,

семипушечным басом:

– Матрос непобедимого революционного Балтийского флота Степан Тимофеевич Полянка! Выбрасывайте вымпела!

Потрясённый и уже завидующий, Сёма растерянно смотрит на матроса со смешной, коротенькой фамилией и не знает, что же нужно выбрасывать. В недоумении выходят они на улицу. Полянка сдвигает на затылок бескозырку с ленточкой и расстёгивает куртку с золотыми блестящими пуговицами. Сёма видит на его широкой груди зелёную лохматую женщину с рыбьим хвостом.

– Смотри! – восхищается Пейся.– Какая картина!

Степан Тимофеевич склоняется к ним и тихо говорит:

– Боевая задача такова: произвести обыск и арестовать здешнего купца Магазаника.

Сёма раскрывает рот и почтительно смотрит на матроса.

– Требуется,– продолжает он,– двое понятых. Понятно, шлюпочки? Один будешь ты,– говорит он Сёме,– а другого, постарше, захватим в пути. Ясно?

– Ясно,– покорно повторяет Сёма, но он не понимает, как это можно арестовать Магазаника.– А вы пе боитесь?

– Шлюпочка! – смеотся Полянка и заглядывает в глаза Сёмы.– Не такие баржи на ремне тянули!

И они идут. Впереди матрос в лакированных ботинках и широких чёрных штанах, позади – будущие курьеры: Сёма и Пейся.

– Ты не боишься? – спрашивает Пейся.

– Боюсь,– признаётся Сёма, с тревогой представляя себе покрасневшее, злое лицо купца.

– А за что его?

– За всё,– хмуро и строго отвечает Сёма, вспоминая несчастные глаза Майора с рассечённой губой,– за всё.

– А что с ним будут делать?

– Расстреляют!

– А если он откупится?

– Не откупится.

– А если отпросится?

– Не отпросится.

– А если убеяшт?

– Не убежит! – холодно бросает Сёма и ускоряет шаг.

В эту самую комнату Сёму приводил Фрайман, и кто бы мог подумать, что Старый Нос ещё раз придёт сюда! Сёма стоит у двери неловко и смущённо. Рядом с ним – Доля. Они понятые. Пейся наблюдает издали: он частное лицо. Матрос присел к столу. Магазаник в нижнем белье лежит на кушетке: он собирался уснуть после обеда – ему помешали.

– Встать! – хмуро говорит Полянка, протягивая к лицу куща какую-то бумагу.– Именем революции,– уже торжественно продолжает матрос,– вы арестованы, и имущество ваше отныне принадлежит народу! Открыть все ящики!

Магазаник дрожащими руками открывает дверцы шкафа.

– Отставить! – приказывает Полянка и отворачивается лицом к окну.– Извольте надеть штаны!

Купец берёт брюки, и нога его никак ire может попасть в штанину. Матрос ждёт. Магазаник, покачиваясь, идёт к столу и, вдруг решив что-то, бросает на пол связку ключей.

– Разбой! – кричит он.– Среди бела дня! Не позволю! Через мой труп!

– Мы можем пойти и па такие жертвы,– спокойно говорит матрос и приступает к обыску.

...На улицу первым выходит Магазаник, за ним Полянка с ружьём наперевес. Подле дома с удивлёнными лицами стоят родственники купца, и чахлый брат его Нахман осторожно кашляет, прикрыв рукой рот.

– Они уже собрались,– кричит Магазаник, потея и брызгая слюной,– они ждали этого! Где ваши слёзы, продажные твари? Изверги уводят кормильца, а вы молчите! Где ваши слёзы, змеи? Отсохнет рука, если к добру моему потянется! Кто присвоит чужое – сгорит на огне! Золото моё вам снится? Конца моего ожидаете? – Магазаник тяжело вздохнул и, подняв руку,

g Повесть о детстве

225

закричал: – Что вы стоите? Вернусь – сапожным шилом уши проколю! Рабами сделаю!

Но родственники стоят молча, испуганно прижавшись к серой стене дома. Они не плачут. Только гимназист Нюня, схватившись за голову, кричит вслед отцу:

– Что теперь будет со мной? Что теперь будет со мной?

Отец не слышит его. Подняв воротник, идёт Магазаник по

улице, чувствуя на спине трёхгранный штык матроса и безучастные взгляды прохожих.

ВОИН РЕВОЛЮЦИИ

Уже несколько дней работали курьеры военного комиссара, и многие в местечке завидовали им.

– Гольдиным везёт! – говорили евреи.– Шутка сказать, иметь такую руку! И кто бы мог подумать, что этот Трофим вдруг станет большим чином.

Больше всех убивался жестянщик Фурман, у которого Трофим когда-то снимал угол.

– Я не виноват,– оправдывался он перед женой.

– Виноват,– неумолимо твердила жена,– у тебя голова набита соломой!

Сёма раздобыл где-то шинель, и, хотя она была вся в дырах, всё же это была пастоящая длинная военная шинель, и Сёма чувствовал себя в ней героем. Кроме того, он нарочно сломал козырёк на картузе, и теперь уж всем было видно, что Сёма – курьер комиссара. Шёл он по улице медленно, длинные и всегда распахнутые полы шинели волочились по земле, и взгляд его был угрюмым и строгим. Он вмешивался во все дела, выслушивал жалобщиков и давал советы. Одно только мучило Сёму и не давало, ему покоя – он был без оружия. Хоть бы какой-нибудь револьвер дали, даже не стреляющий,– так нет, ни за что! В остальном Сёма был доволен жизнью и своим новым назначением.