Текст книги "Висенна. Времена надежды"

Автор книги: Михаил Бобров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)

Зато в Княжестве хотя бы люди живут. А в том войске, что под стены подошло – мех, клыки и металл. Люди мелькают реже, чем в ГадГороде честные приставы…

И тут, как будто мало было беды, Тигр протолкался:

– Господин посадник, Ведам Таран и те две девки его доставлены, как ты и велел.

Нет, чтобы в приемной подождать: видишь же, посол у нас, да чужой! Так Тигр велел своему сыну (которого прозвали не иначе, как Тигренком) прямо сейчас вести девок в залу. Словно посадник про посла забудет и начнет их нездешние глаза разглядывать. У самого посла, кстати, глаза зеленые. Ничего особенного…

Девушек вежливо пригласили в залу. Досадуя, что при чужом человеке Тигра не отчитаешь, посадник махнул рукой: расчистите им лавку, да пусть сядут! – имея в виду закончить разговор с послом.

А посол уставился на первую девушку: высокую, одетую с чужого плеча, но все равно красивую… если тростинка может быть красивее березы. Глаза… туман с ними, с глазами. Посол явно видел ее раньше, и теперь попросту узнал. «Может, беглянка какая с юга, да знатной семьи?» – подумал Корней, – «А войско ее батюшки попросту за ней и пришло?»

– Тигр! – прошипел посадник, – Сын твой пусть охраняет дом Ведама. Князю этих отдавать нельзя ни в коем случае, внял? – И, повернувшись к онемевшим от страха южанкам, быстро проговорил приветствие, и что ГадГород рад видеть в своих стенах таких красавиц; и что доброта Ведама Тарана забыта не будет (купец побелел); и что, вынуждаемый военным временем он, посадник, велит лучшему городскому войску сейчас же поставить надежную охрану в доме Ведама, чтоб армейский люд там чего не набезобразничал… Жест – и троица позабыта, выведут после; и Корней, наконец-то, может возвратиться к послу.

Посол спокойно рассматривал картины на стенах палаты, оглядывал малахитовых змей, золотые канты по ребрам сводов, наборную мозаику из кусочков шлифованного камня. Восхищенно покачивал головой. Ждал.

– Лесу скажешь так, – Корней Тиреннолл сдавил в кулаке «солнышко»:

– Тебя не боимся, иди на брань!

Люди прошумели коротко и раздались по стенам: теперь человек Леса должен выйти в приемную, и получить из рук письмоводителя трубку-грамоту с ответом города. Сэдди Салех знал обычай, потому спокойно поклонился, развернулся и пошел медленно-медленно, всем своим видом показывая, что готов вернуться, если горожане все-таки передумают.

Воевода мигнул правому своему офицеру. Тот одним движением дернул посла за руки, а вторым с маху перерубил саблей обе кисти. Другой офицер тотчас же перетянул руки жгутами, останавливая кровь: сперва правую, потом левую. А третий подобрал отсеченные кисти и положил их в сумку, которую посол – как и все – носил на поясе.

– Ублюдки! – прорычал парень слева от Ирины. – Дурачье туманное! Город… что теперь с городом будет!! Уж лучше было убить!

Парень, судя по количеству надетого железа, был воином. А судя по золотым браслетам на обеих руках, еще и из богатой семьи. Если бы не вся проклятая катавасия – стоило бы ему улыбнуться. Разок. Чтоб не думал, что действительно понравился… Но тут, в зале, набитом вопящими, визжащими и ревущими людьми; рядом с орущим что-то посадником; в зале жарком и потном, как дачный автобус… Тьфу!

А чего это он, кстати, говорил про город?

Воин повернулся, и Ирка разглядела еще одно украшение, болтающееся на цепочке поверх чешуйчатой брони. Впрочем, скорее всего, невзрачный камушек был не украшением – на то у парня и золота хватало – а амулетом или символом. Он ничем не напоминал ни драгоценность, ни реликвию. И размером не вышел: с ноготь большого пальца. Самый обыкновенный поделочный камень, стеновой или дорожный.

* * *

– Дорожный пост миновали на тот же день к вечеру. И там головы наших видели, порубленых. Должно быть, те напролом или обойти хотели. А может, волки к вечеру переняли.

– Помолчите пока. Воды им дайте. Дьяк, записать успел?

– Да, княже, не изволь беспокоиться. Пишем надвое: один четные слова, другой нечетные. Успеваем, пусть дальше говорит.

– Теперь еще раз, повтори, что было в том зале.

– Посланнику отрубили руки. Привесили в сумку на пояс. Михал объяснил: чтоб озлились и на стены полезли. У них, стало быть, звериная ярость, а у нас стены, железное оружие и воинское искусство. И надо их заставить терять люд… своих на стенах… А тысячник войска городского, которого прозвание «Тигр Кайлая» – Кайлай, это урочище такое, где сто или больше лет назад тигры водились. Вот, он, когда увидел, что послу руки отрубили, побелел, схватился за сердце, там какой-то амулет висел; и ну его теребить. И помогло, князь! Тигр опамятовался. Но в уме, верно, повредился. Потому что велел собственному сыну проводить этого, с отрубленными руками до вражеских постов. А Тигренок возьми ему и скажи при всем честном народе: вот не думал, что буду радоваться, что мать умерла! Ей бы о таком лучше не знать. А Тигр ему на то: выполняй приказ! И пошел мимо воеводы Михала, как мимо пустого места. Потому, князь, посла убивать или там руки рубить – это госпоже ну никак не понравится…

– И что же, Тигренок вернулся? Живым?

* * *

Сэдди вернулся живым. Правда, отрубленные руки принес в сумке на поясе. Наместник за собственный пояс ухватился, словно змею душил. Костяшки пальцев побелели. Потом вдруг успокоился, велел Рикарду Олаусу и Ахену установить прямую связь с Магистерией. Просил разыскать госпожу Вийви: она-де самая искусная в лечении. Полотняный шатер не очень-то хорош для тайных переговоров, а наместник и не думал приглушать голос. По лагерю тут же пошли слухи. Сперва – что за пришивание рук обратно колдуны запросили всю долю Опоясанного в будущем взятом городе. Поскольку город был торговый, следовательно, богатый; да и наместнику полагалось куда больше, чем рядовому – колдунам позавидовали.

А когда узнали, что пришить руки обратно будет стоить госпоже Вийви ни много ни мало, четыре года жизни… и что такое золотом не оплатишь… и что наместник просил у лекарей помощи именем четвертого закона Леса…

Лагерь молча чистил оружие перед завтрашним штурмом. От белого, как вытертая подметка, городского посланника, старательно отворачивались. Его не существовало. И города, который он представлял, тоже больше не существовало. Правда, горожане на этот счет могли думать иначе; но армии Леса на них было наплевать.

Наконец, прилетели почтовые грифоны. Забрали Салеха. Зимняя Ведьма обещала сделать все возможное, а невозможное заставить сделать Рыжего Мага. Никто особо не удивился: у Скорастадира иногда получалось.

Опоясанный разогнал всех по отрядам. Думал: Сэдди-то вылечат. А сколько на завтрашнем приступе будет стрел в живот; а сколько костей разрубленных, а сколько… Всех не вылечишь, хоть разбери на куски жизнь лекаря-волшебника…

Ратин привел Тигренка: парень вконец извелся, ожидая своей судьбы. Судья и посол города стояли в том самом шатре, а Спарк сидел на единственной в палатке мебели: походном кассовом ящике. Было ему даже не страшно и совсем не горько – было пусто; и напрасно он тряс память, пытаясь воскресить ущелье Минча; или овражек с кладами; или хотя бы видение в каменном мешке, когда держал «испытание ничем».

Наместник поднялся. Поглядел на Тигренка: ничего, красив. Лицо четкое, чистое, загорелое. Осанка твердая, движется легко – воин. Даже если бы и не носил добротного чешуйчатого доспеха; даже если бы и не отобрали у него часовые на входе великолепную саблю «медвежьей стали». Ратин отошел за полотняную перегородку: вежливо давал поговорить наедине.

Поговорить! Спарк улыбнулся донельзя криво. Пять лет назад хотел поговорить с Неславом – зарубили Гланта. Потом ведь и самого Неслава резать пришлось… Сегодня послал к горожанам с миром, а они Салеху руки оттяпали! «Добрый наместник – первая причина бунта?»

Вот так вот и озлобляются люди – вдруг понял Спарк. Вот оно – про что читано-перечитано, только въяве и вживе. Раз напоролись, другой… На третий уже никто с послов не начнет. Велит сразу приступать, нести тараны, ставить лестницы и бить стены…

А не озлобиться, все равно послов отправить? Я к противнику благородство проявлю, так. А руками за мое прекраснодушие заплатит кто – Сэдди?

Нельзя плакать. Губы скривить – и то нельзя. Давит застегнутый Пояс, а завтра бой. И парень этот, городской, смотрит. Вот при ком еще не хватало проявить слабость!

Спарк тоже перешел в другую половину шатра. Позвал вполголоса, таясь от гостя за полотняной стенкой:

– Судья!

Ратин обернулся.

– Знаешь, чего я никак понять не могу?

Сын Ратри Длинного поднял брови в молчаливом вопросе.

– Как будто бы, я довольно хорошо себя знаю. Почему же тогда некоторые вещи меня выбивают из равновесия, а некоторые – нет?

Ратин набрал воздуха для ответа, но его опередили многочисленные нестройные рога. И северовосточный Судья сказал совсем не то, что собирался:

– Приговоренные. Пойдем, я им все объявлю, что следует, и вымпелы повешу.

Вернулись в общую половину шатра.

– Посол!

Городской посланник выпрямился. Наместник показал ему на северные ворота лагеря, перед которыми снимали с грифонов и пинками выстраивали колонну смертников. Велел:

– За мной. Смотри и запоминай.

Ратин покосился, но Спарк встретил его таким взглядом, что Судья первым отвел глаза. Крутого парня хотели? Будет!

– … Будет смерть вам всем! Завтра до захода солнца! – сын Ратри Длинного шагал перед неровной цепочкой осужденных. Спарк прикинул: больше сотни. Люди и медведи вперемешку. Ни волков, ни ежей. Ежи крайне редко нарушают несложные законы Леса. А волки никогда не даются живыми.

… – Только одно ваше спасение: подвиг!

«Приговоры, что ли, посмотреть?» – подумал наместник, – «Хоть знать буду, кого за что…» Потом раздумал: Ратин сам сделает все, что надо. А ему и своих забот хватит.

… – Подвиг ваш прост. Кто найдет в городе любую из этих девчонок…

Над землей появилось призрачное изображение. Ирка шевелит листья кроссовком, Катя и Лариса настороженно озираются чуть поодаль.

– … И представит Лесу живыми и здоровыми! Чтобы ни пылинки на них не упало!

Строй заволновался. Подошел десяток бойцов из охраны лагеря. Без лишней суеты надевали на смертников широкие кожаные перевязи с трубками за спиной. В трубки устанавливали древки. На древках висели флажки – темные в сумерках, обмякшие в предгрозовом безветрии.

– … Тем жизнь!

Сотня выдохнула разом. Но главное судья приберег напоследок:

– … Кто возьмет городские ворота! И удержит их до подхода черного знамени!..

Ратин сделал передышку. Окинул цепочку взглядом, дождался, пока над плечами последних замаячат древки с обвисшими вымпелами. Вскинул сжатый кулак, выкрикнул:

– Тем прощенье! И слава вечная!

Повернулся, зашагал в шатер. Спарк молча последовал за ним. Охрана увела смертников к месту ночлега.

– Оружие выдадим? – спросил наместник у самого шатра. Судья выразительно посмотрел на вражеского посланника, потом на Спарка. Тот утвердительно кивнул: говори, я разрешаю. Ратин с Волчьего Ручья оскалился:

– Ничего мы им не выдадим. Они завтра первыми пойдут на стены. Там и добудут себе все, что захотят. Хоть мечи из «медвежьей стали», а хоть доспех с золотой чеканкой.

Наместник перевел взгляд на Тигренка:

– Слышал?

Посланник, до сих пор державшийся стойко, вдруг растерял все скорбную твердость, рухнул на колени и попытался поцеловать Спарков наруч:

– Город! Господин, пожалей город!

– Встань, не позорься…

Ратин почти без усилий поставил юношу на ноги. Спарк протянул руку. Взял Камень, болтавшийся на простой цепочке поверх чешуйчатой брони Тигренка. Кивнул:

– Ты тоже знаешь легенду… – приказал дежурному:

– Проводите его до городских ворот и чтобы волос с головы не упал. Он – посол, ясно вам? На воротах вернете оружие.

Разжал пальцы, и Камень глухо звякнул по чешуе. Наместник повернул голову к горожанину:

– До завтра.

* * *

Завтрака войску не дали: в бой положено идти с пустым брюхом. Но армию уже колотило предощущение, и голода никто не заметил. Не обратил на него внимания и сам наместник. Поднявшись с кошмы перед самым рассветом, он первым делом приказал строиться к бою, зная прекрасно, что и без его распоряжения все уже делается. Оставалось наместнику приготовиться самому, и Спарк подал соответствующий знак.

И надели на него штаны, и сапоги, и поверх мягкой рубашки плотную стеганую куртку; и на голову подшлемник. Принесли кожаный широкий пояс, а к поясу пришнуровали стеганые чулки – под броню. И самую броню наилучшую: вороненый круглый шлем с личиной и кольчужной тяжелой бармицей; и черную, как ночь, чешуйчатую куртку длиной немного выше колена; а ниже колена застегнули чеканные поножи; а на руках – трубчатые наручи с наведенным золотом травами, поверх которых заходили раструбы иссиня-черных рукавиц. И подали лучший клинок, который только имелся в Пустоземье: двуострый, длиной в руку, кованый из «медвежьей стали», под рассветным небом синим огнем горящий, и так неохотно пошедший в ножны! И бережно застегнули поперек вороненой брони белую молнию: Пояс. А нож боевой, подарок мастера Лотана, заботливо пристегнули к перевязи меча. И привели сержанта личной охраны – громадного черного медведя Излучины с высоким боевым седлом на спине. И поднялся наместник Леса в седло, и поплыли за ним в светлеющем на глазах небе огромные, издалека заметные знамена: черное, зеленое, белое. Черное и зеленое к воротам, а белое вправо – легкие войска обтекали город, уходя на север, в те земли, на которые Лес до сих пор не имел даже карт.

Сержант вперевалку шагал под черным знаменем; справа по-людски на двух лапах, тяжело и непривычно, переступал командир войска, седой – когда-то бурый – медведь. И вся колонна под черным знаменем состояла почти из одних только зверей.

Спарк представил себя со стороны: стальная статуя на меховой глыбе. Хорошо смотрится: красиво и в меру грозно.

Как взрослый.

А что, собственно, делает человека взрослым?

Смерть?

Убивал, было. И его ведь убивали, и висел на седле, и рвало от смертельного страха. И выпрямился потом – и все равно Братство пошло на север… вот и дошло. До самых ворот ГадГорода.

Женщины?

Были и песни под балконом; была и рубашка от девичьих жарких слез мокрая; были и веселые, чужие насквозь потаскушки; есть и та единственная, к которой осталось только дойти – и перед тем взять город…

Власть?

Что ж, может кто и следит за ним, чтобы по нужной дорожке шел. Может, и так. А все же власть – вот она! Спарк поднял левую руку, и встала послушно вся колонна.

… Десять лет назад он впервые появился у Висенны. Стоял на пыльной степной дороге, и боялся, что его стопчет охота. И мечтал найти, спасти Иринку. Надеялся…

Разжал пальцы левой – услышал тошнотворный скрипт воротов. Спарк знал, что это: медведи из осадной артиллерии всем телом ложатся на вымбовки, медленно идут вокруг шпилей, натягивая мощные аркбаллисты; гудящие от натуги канаты толщиной в руку плачут конопляным маслом.

… Девять лет назад с волнением и гордостью излагал Неру, Терситу и Гланту свой план проводки караванов, и ожидал их помощи и поддержки. Надеялся…

Левая ладонь горизонтально и потом вверх: грифоны с коротким хорканьем разгоняются по наскоро замощенным дорожкам; оседлавшие их ежи из десанта закрывают глаза, наощупь перебирая метательные иглы в колчанах.

… Восемь лет назад ходил с караванами по степи, чертил в уме план собственного владения, не зная, выйдет ли. По крайней мере, надеялся!

Правая рука вверх! Вперед выступают медведи-смертники, нагруженные связками хвороста, большими и легкими. А за ними уже развертывается цепочка бурых холмов: одетые в клепаный кожаный доспех, отягощенные лестницами и штурмовыми секирами, молотами, чеканами, крючьями, бухтами канатов – медведи стеноломного отряда.

… Семь лет назад спорил с Бертом Этаваном, и чертил план моста через Ледянку; а Волчий Ручей уже стоял; и Глант еще был жив, и Спарк все собирался при следующей встрече расспросить его, из чего делают куртки-хауто. Надеялся!

Правая ладонь развернута – грифоны засыпной группы разбегаются согласованно, парами. Там – только лучшие, умеющие летать крыло в крыло. Между черными и золотыми телами подвешены гостинцы защитникам.

… Шесть лет назад хоронил Гланта, полоснул по горлу Неслава; глухой зимой летел в Академию, подхватил жуткий кашель, и думал, что уж в Академии-то его вылечат. Надеялся?

Левая в кулак – медведи подбирают задние лапы под брюхо, раздуваются меховыми шарами – чтобы выдохнуть и сделать первую подвижку по старому обычаю: ровно на те шесть шагов, на которые выдох примнет траву.

… Пять лет назад учился в Школе Левобережья.

Правая в кулак: остроглазые грифоны видят это мелкое движение даже с тех мерзлых высот, куда уже успели забраться; и подбирают, подбирают легонько правое крыло, начиная еще очень пологую, размашистую и нечеткую спираль – первые шаги вниз по гигантской лестнице, к смерти и славе.

… Четыре года назад – тянул весло на Хрустальном море, и просил Госпожу Висенну познакомить его со стихией Воды.

Власть?

… Три года назад получил Пояс и эту самую власть. И чувствовал себя щепкой в потоке. А Ратин шутил: «Хорошо еще, что не камнем в жерновах, как тот бедолага Хельви!»

Снова сдавило грудь. Что делать? Все определено, все! Роли расписаны. В детстве была одна роль, сейчас просто чуть-чуть иная – вот и вся разница.

Мой себе тарелку, мальчик…

А вот хрен вам!

Спарк повертел обеими кистями, что означало – молись, кто верует. Опустил руки с резким выдохом. Еще немного помедлил. Указал глазами на командира войска:

– Знамя возить над ним. За меня остается Ратин.

Наклонился к уху сержанта:

– В зеленый строй. Вперед.

Сержант послушно затопал к редкой цепочке смертников и пристроился в ее середине. Командир переглянулся с Судьей, вызванным уже из последних рядов:

– Он спятил! Убьют же!

– А если не убьют, – сощурился Ратин, – Ежели вдруг да не убьют?

Командир опустился на четыре лапы, пробасил:

– Тогда войско его обожествит. За храбрость.

– Что Опоясанному никогда не вредно. Сам знаешь, – поставил точку Судья.

– Хорошо, – согласился командир. – Его риск – ему честь. Но тогда главную команду тоже он должен отдать… – и рявкнул вслед Опоясанному:

– Спарк эль Тэмр! Прикажи начинать!

… Два года назад… что там было два года назад? Башню уже строили, или еще только рынок? Нет, рынок почти сразу построили…

Начинать? А что, и прикажу!

Обе руки резко вверх: внимание на меня!

Грифоны напрягают мышцы над крыльями.

Медведи сжимают диафрагму перед выдохом.

Маги – Ахен и усатый Олаус Рикард – выпрямляют кисти с набухшими венами; каждый волосок на пальцах стоит дыбом от переполняющей волшебников энергии.

Истомившиеся смертники радостно прикрывают глаза: наконец-то все!

… Год назад…

Вот не помню, что там было год назад.

Да и неважно! После власти – любовь?… Ну да, надейся! Ведь времени надежды в календаре у Висенны нет.

Обе руки через стороны вниз!

Грифоны сложили правое крыло полностью и вошли в штопор; а далеко под ними ударные двойки отпустили подвески, вываливая на город камни, стрелы, горшки с зажигательной смесью. Артиллеристы подняли замковые крючья, канаты рыкнули басом. Баллисты швырнули исполинские гарпуны – чтобы пробить, зацепить и вырвать поднятый мост, потом ворота, а за ними и герсу. Качнулось и медленно-медленно поплыло вперед черное знамя; нестройной цепочкой побежали смертники с хворостом и лопатами – заполнять ров; и саперы за ними понесли длинные и широкие штурмовые лестницы, а над всем этим разноголосым войском с ревом пролетели стрелы, камни, горшки с болотной грязью: выбить или ослепить бойницы; маги ударили по гребню стены потоками белого пламени. Сержант под седлом Спарка, уловив движение, понял: пора, и сделал громадный прыжок с места, и за ним побежали все остальные.

Зеленое знамя Леса пошло на ворота.

* * *

– …Ворота взяли почти что сразу. Они, конечно, были заложены. Только закладывали за день перед приступом, раствор где еле схватился, а где в спешке вообще сложили насухо. А у них луков и самострелов в войске не было совсем. Зато осадные машины – мы, Князь, таких и не видели… Засаживают гарпун, такое бревнище, в ворота, потом лебедкой вырывают. Потом так же в решетку, а за ней и засыпка выкатилась. И потом до того часто садили в ворота, что закладку их выбили внутрь города, на площадь. А воротная башня от колдовского огня почти ослепла. Михал снял людей с северных стен, потому что приступ один был, только с юга – так те с воздуха, на крылатых чудовищах, сразу на все стены и крыши. И другие ворота: сперва башни взяли, а потом где изнутри разметали закладку, где кусок стены обрушили рядом… Дальше что было, мы не знаем: воевода нас призвал и отправил. Сказал: мы встретили другое государство, которое помнит старую Империю. Так и сказал. А нас было трижды по трое. Где первая тройка, не знаем. Сначала ехали наперегонки с волками: волки и крылатые охватили город. Потом поняли, что все равно не обгоним. Завернули в село, там телегу взяли, переоделись в это вот, что на нас. И так спаслись. А вторая тройка выехала раньше нас. Видно, на коней понадеялись. Их на заставе словили, головы на кольях. А мы вот доехали.

* * *

– Доехали мы, наконец, до ГадГорода, и наш род тут остался. Далеко от Леса… – Тигренок вздохнул с сожалением: красивые девушки. Нездешние, так ведь в том половина впечатления! И надо бы рассказывать им легенду о Людях Камня не сейчас, не в двух словах: ну да, дескать, было уже такое. Отрубили посланнику Леса руки – и Лес городок тот взял, и в щебенку превратил. Стояли лагерем и долбили дятлами. Не ушли, пока на всем месте бывшего Теуригена оставался хоть один камень, больший по размерам, чем вот этот, который в нашем роду все на цепочке носят…

Разве ж так рассказывают хорошую легенду? Да еще родовую? Да еще таким двум красавицам? Вечером, под вино хорошее, чтоб огонь камина бросал приятные отблески на развешанную по стене благородную боевую сталь, да на рубины или там сапфиры в ожерельях… А не наспех умывшись после бессонной тревожной ночи, в чужом доме!

Тигренок даже поморщился.

Впрочем, некоторые детали он бы девушкам все равно открывать не стал. Предок его, получив Камень на шею, сказал: «Утопиться маловат, а мстить как раз!» – и потратил всю оставшуюся жизнь на охоту. Выслеживал громадное зверье по всей северной и западной лесной окраине, пока его самого не поймали и не казнили Обрывом – парень не знал, что это означает, но хвастаться тут было нечем. Или то, например, что люди собрали великое войско, покуда Лес стоял на развалинах взятого Теуригена. Обложили все выходы из котловины; весну и лето морили зверей голодом – а те выкапывали из ледников тела бывших защитников города, и не показывали ни одного признака слабости… Наконец, людям надоело ждать неведомо чего, они вошли в долину и сразились; и щебенка на месте бывшего города склеилась от потоков крови. Звери дрались до последнего, пробились к знамени. Тогдашний Великий Князь сам отрубил лапу какому-то предателю рода людского, затесавшемуся среди медведей. А человек тот, не колеблясь ни мгновения, ткнул Князя обломком кости в горло, под шлем – так и нашли обоих, когда разгребали после битвы завалы трупов… Тигренок опять помотал головой: лезет же в голову всякая дрянь!

Стены здания содрогнулись. Сын тысячника и за ним девушки испуганно подпрыгнули на лавках. Тигренок живо взял себя в руки, выглянул на улицу: над южными воротами поднимался жирный черный дым. Потом долетел истошный рев, лязг и грохот. По улицам туда и сюда забегали вооруженные злые мужики. Прямо с неба упало бревно, пробило крышу соседнего дома и застряло стоймя. В коротком промежутке тишины люди услышали странный жутковатый шорох: ежи из десанта засыпали город метательными иглами, звездочками и прочими снарядами. На углу проулка свалился бегущий стражник, и Тигренок поспешно отпрянул от бойницы.

Еще некоторое время в окно доносились звуки боя. Потом кто-то отчаянно заколотил дверным молотком. Стражник открыл зарешеченное окошко:

– Кого несет нелегкая?

– Михал, воевода Великого Князя! Сын тысячника здесь?

Тигренок спустился к двери:

– Я здесь. Чего надо?

– Хватай девок и бежим. Город возьмут к полудню, не позже. На северную калитку побежим!

– Ах ты сука северная! – рявкнул стражник в самое ухо Тигренку, – Как посла обидел, разозлил их, да на город натравил, а нам теперь детей… Да имущество… Все дымом пойдет за твою гордость северянскую?! – открыл дверь и попытался ударить воеводу мечом. Тот умело отклонился и врезал стражнику кулаком в ухо, уложив его поперек порога.

– Можешь мне в рожу плюнуть, Тигрик. – воевода отхаркнул черную слюну, – Не то на саблях с тобой сойдусь, хоть конный, хоть пеший. Только потом! Щас девок хватай, вели своим остолопам щиты взять – я вижу, у вас у всех есть – и побежали. Живей! Князь прав был. Это они и есть!

– Кто «они»?

– Да потом же!

Тигренок обернулся: девушки уже стояли за спиной, а городская стража озлоблено переглядывалась с воеводскими четниками. Может, он бы и не решился. Но тут проулок опахнуло ветром, забило дыхание ядреным звериным запахом: прямо над головами прошел огромный, черный и страшный боевой грифон.

* * *

Боевые грифоны прекрасно умеют садиться на крыши.

Сначала выбирается подходящая: длинная, и чтобы поменьше печных труб. Затем грифон примеривается и начинает разгон. Точнее, ускоряющийся спуск по невидимой винтовой лестнице. Последний виток спирали делается как можно быстрее, потому что с земли по грифону в этот момент садят чем попало. Чьелано заходит вдоль конька, проскальзывает до первого свободного пятачка между трубами. Распахивает крылья во всю ширину, а лапами вцепляется в коньковый брус. На несколько ударов сердца все внимание зверя вжимается в подушечки лап: держит ли крыша? Но вот знакомое ощущение: опора плывет под когтями. Тогда небожитель резко складывает крылья, перенося вес – свой, десанта и груза – на коньковую балку. Крыша мгновенно схлопывается вдоль конька – в сторону движения грифона. Зверь давит на конек, а тот – на треугольники стропил. И стропила падают – балка на балку, треугольник на треугольник. Пока, наконец, не доходит до фронтона. Конечно, высокие щипцовые стены делают из камня. Но дом все же не крепостная башня. И потому мало какой фронтон может выдержать удар. Если же вспомнить, что посадку грифоны тщательно разучивают; если не забывать о тучах метательных снарядов, поджидающих самых нерасторопных – то выходит, что грифон не опускается на крышу вальяжно и плавно, а бьет в нее черной или золотой молнией.

И каменный фронтон тотчас выплескивается поперек улицы!

Словно вино из оловяной чарки, смятой в припадке ярости. Будто пиво из пробитой бочки. Точно вода сквозь дыру в плотине, за миг перед тем, как и самая плотина перестанет быть.

А вокруг и сверху летят черепичины, кувыркаются деревяшки с калабашками, корзины, пух, недосохшее на чердаке белье, черные от сажи кирпичи дымохода… Звуков нет: все покрывает рокот глиняной чешуи дома, бьющейся в осколки об уличную брусчатку.

Увидав такое, маленький отряд в ужасе присел за щиты. Воевода опомнился первым, и тотчас махнул рукой, указывая еще свободную улицу. Но было поздно. Съехав с крыш, не отряхиваясь, бросились к ним запыленные, перемазанные известковой крошкой и чердачной трухой, люди – больше восьмерки. Почему-то они не доставали оружия; и только Тигренок понял все сразу, побледнел и сдавил Камень, болтавшийся поверх брони.

Улочку обмахнул прохладный ветер; синее небо пропахали черные молнии – небесные звери заходили прямо на Ратушу. А ниже их трепались короткие зеленые знамена – Тигренок вспомнил, как хмурые солдаты лагерной охраны вставляют их в заспинные перевязи, и над жидкой цепочкой смертников летит хрип высокого полуседого начальника:

– …Тем прощенье! И слава вечная!

– Это приговоренные! – выкрикнул он с непонятным облегчением и потянул клинок: вот, наконец, и все!

Воеводские четники прыгнули вперед: трое разом. Смертники навалились на них страшным визжащим комком; свистнули сизые лезвия. Плеснуло красным; Ирка и Катя уткнули меловые лица прямо Тигренку в бока – чтобы не видеть. Потом комок распался. Из всех нападающих уцелело трое, они деловито разобрали сабли задавленных четников, привесили на руку тарчи. Воевода и Тигренок переглянулись: кабы не девушки! Самый смелый из трех – громадный лесовик – подошел уже близко; глубоко посаженные глаза смотрели повсюду и в никуда. Вдруг он отшатнулся и заорал что-то дикое, яростное – указывая на девчонок.

Двое других попятились. Потом прыгнули вправо. Но не попытались обойти, не стали нападать. Сорвали дверное полотно, мимоходом зарубив хозяина – кинулся с кухонным ножом, несчастный дурак! И воткнули дверь поперек улочки, пытаясь закрыть дорогу.

Со спины набежала восьмерка Тигренка – наконец-то догнали, растяпы! А с чистого неба ударила еще одна черная молния, и еще, и еще, и посыпались из высоких седел новые и новые четверки с зелеными вымпелами на спинах.

– Вперед, прорубаемся, пока не заделали проход! – прохрипел Михал. Выхватив сабли, восьмерка встала клином, имея воеводу впереди, Тигренка замыкающим, а девушек внутри, и кинулась прямо в спасительный переулок. Пришельцы с неба сперва отшатнулись к стенам, но потом стеснились кучей – кто-то уже вывернул камень из брусчатки, еще двое отодрали шесты от навесов. Трое первых, с оружием что-то быстро и громко объясняли, размахивая рваными рукавами – Тигренок не оглядывался и не прислушивался. Бежали переулком, выскочили на Водовзводную – и тут поняли, что уйти им не дадут. Новые и новые четверки выскакивали изо всех щелей, вот уже пять восьмерок сомкнули кольцо. Только зеленые почему-то не нападали.

– У них оружия нет, вот и боятся, – пересохшими губами прошептал старший восьмерки. Тигренок прикрыл глаза: некстати вспомнились задавленные четники – обругал:

– Дурак! Это приговоренные, я их в лагере вчера видел. Ничего они не боятся. Мы живыми нужны, вот и медлят…

Потом вспомнил еще Ратушу и посольство от Леса, и чуть не заплакал: девушки нужны. Девушки, а не они! Их походя стопчут.

Между тем зеленоспиные ворочали снятые двери, выдергивали балки из крылец, волокли куски разваленных при посадке крыш. Закладывали улицу. Стиснув зубы, Тигренок послал восьмерку на прорыв, и сам побежал следом.

Приговоренные не сражались. Подкатывались в ноги, хватали за руки – словно не замечая, что горожане рубят их почем зря. Раньше, чем Михал понял, что происходит, он и Тигренок с девушками оказались в сплошном кольце жердей, обломков бруса, снятых дверей – и трупов с нелепыми зелеными флажками. А вся восьмерка городской стражи – деловито увязана обрывками бельевых веревок, иные собственными поясами – и уложена рядком поперек улицы. Вымпелы Леса полоскались впереди и за спиной; в окнах и на балконах, и на крышах. Снова одинокий смельчак оказался почти вплотную. Воевода напал на него – лесовик проворно обежал Михала, увернулся от сабли Тигренка, подскочил к Ирке. Та с визгом замахнулась растопыренной ладонью.