Текст книги "«Свет ты наш, Верховина…»"
Автор книги: Матвей Тевелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 30 страниц)
64
На следующий день мы с Горулей поехали в Ужгород. У подъездов домов, на углах толпились радостно возбужденные люди, читая отпечатанный и расклеенный текст объявленного вчера манифеста.
Ружана необычайно обрадовалась, увидев Горулю. И сейчас же в доме началась обычная в таких случаях суета: хлопали двери, что-то передвигалось и переставлялось, грелась колонка в ванной, на кухне звенела посуда.
– Не гадал я, Иванку, что такое беспокойство у тебя начнется, – смущенно говорил Горуля. – Знал, не пошел бы к тебе, правда, что не пошел!
Но по глазам Горули я видел, что он тронут нашими заботами о нем.
Илько ни на шаг не отходил от старика. Вначале он еще как-то дичился, молчал, но вскоре, осмелев, всецело завладел Горулей.
– Дидусь, – спрашивал он, показывая красноармейскую звездочку, подаренную ему советским солдатом, – почему она красная?
– А ты не знаешь? – притворно удивлялся Горуля.
– Нет.
– Как же так, как же так! – охал Горуля. – Красная, сынку, она оттого, что когда самый первый красноармеец стал доставать себе звездочку, вороги не хотели его допустить до нее. Они тому человеку в руки стреляли, поранили, а он все лез выше и выше и достал-таки свою звездочку! А когда достал – увидел, что она его кровью окрасилась. Но от той крови звездочка еще ярче засветилась, да так засветилась, сынку, что на другом краю земли люди ее свет увидели!
Все это время, что гостил у меня Горуля, было необычайно радостным для меня. Немного огорчало лишь одно: сам Горуля день ото дня становился молчаливей. Сморила ли наконец этого неутомимого человека усталость, такая естественная после долгих лет невзгод и опасностей? Или, может быть, он горько призадумался над своей одинокой старостью? Гафия умерла, хату его сожгли; то, во имя чего он боролся и чему отдал все силы своей души, свершилось, жизнь пойдет дальше своим чередом. Одиночество! В борьбе он забывал о нем, а теперь оно его, наверное, пугало. Я решил во что бы то ни стало уговорить Горулю остаться жить в Ужгороде.
– Конечно, ему будет лучше с нами, – соглашалась со мной Ружана.
Как-то вечером я зашел в комнату к старику. Свет был погашен. Горуля стоял у окна, приподняв темную штору, и смотрел на залитый лунным сиянием город.
Он обернулся на скрип отворяемой двери.
– Вот хорошо, что зашел, – проговорил Горуля, – а я стою и думаю, что пора мне завтра домой собираться; погостил – и хватит.
– Разве вам у нас плохо? – спросил я.
– Мне у вас очень хорошо, – ответил Горуля, – а все же пора уезжать…
– А мы с Ружаной решили, что вам никуда не следует ехать.
– Как это никуда? – удивился Горуля, опуская трубку, которую собирался закурить.
– Никуда, – повторил я, – будете жить теперь с нами. Ведь все, за что вы боролись, свершилось, начинается новая жизнь для людей, и вы получили право отдохнуть на старости лет.
– Спасибо, сынку, – сказал Горуля, – и жинке твоей спасибо. Ну, если люди кажут, что я уже старый, – значит верно старый!.. Но только время мое не кончилось, а как раз начинается, Иванку.
Горуля глубоко и облегченно вздохнул, как вздыхает человек, которому предстоит нечто большое и радостное.
– Ты вот что мне сказал, – склонив голову на плечо, проговорил он снова. – Свершилось то, чего я хотел. Верно! Свершилось. Да ведь я еще много чего хочу!.. Свобода наша – только запев, а песня еще впереди. Богато дела дома, эгей, как богато!.. Жизнь надо новую строить, а то не легко, Иванку. И врагов у нас немало. Раньше они, что мыши в голодный год, открыто лютовали, а теперь – кто другом прикинется, а кто и по лесам начнет ховаться, и будут мешать людям к счастью идти. Вон и Матлаха нет в Студенице. Скрывается. Думаешь, он уймется?.. И Лещецкого нема, а ведь где-нибудь притаился, гляди только в оба!.. Так что, Иванку, богато дела!.. А за думку обо мне спасибо.
Никакие уговоры не помогли: решения своего он менять не соглашался и назавтра же собрался в дорогу.
…Вечером другого дня я провожал Горулю на вокзал. Маленькая станция была затемнена, только зеленели огоньки стрелок на путях. Транзитный поезд стоял здесь всего несколько минут. Мы торопливо попрощались, и Горуля взобрался на подножку.
– Утром буду дома, – сказал он.
И вдруг, когда поезд уже тронулся и я сделал несколько шагов по платформе рядом со ступеньками вагона, Горуля, держась за поручни, нагнулся ко мне и спросил:
– А может, и ты, Иванку, о Верховине подумаешь? Ключик-то ведь найден, отпирать надо…
Больше я ничего не мог расслышать за нарастающим грохотом колес. Но грохот внезапно оборвался, промелькнул последний вагон, и паровоз впереди прокричал призывно и высоко: «Иду, ид-у-у-у!»
65
По постановлению первого съезда Народных комитетов были конфискованы земли помещиков и бежавших вместе с фашистскими войсками врагов народа. Всю конфискованную землю нужно было взять на строжайший учет и наделить ею бесплатно тысячи и тысячи батраков и малоземельных селян. Земля, из-за которой шли с топорами брат на брата, сын ждал смерти отца, разлучались любящие, вчерашние друзья становились врагами, начинала терять свою темную власть над людьми.
Земля без платы, земля только тем, кто сам трудится на ней, – это казалось невероятным, хотя все давным-давно знали, что в России еще в семнадцатом году Ленин роздал бесплатно землю крестьянам. И в селах ждали этих дней надела: одни – с нетерпеливой радостью, другие – со злобой, а третьи – с недоумением: «Эй, куме! Что то за земля, якую ни продать, ни купить?»
В эти дни меня пригласили в Ужгородский окружной Народный комитет. Навстречу мне из-за стола поднялся Верный и, поздоровавшись, пригласил сесть.
– Как вы знаете, товарищ Белинец, – сказал Верный, – нам предстоит наделить безземельных и малоземельных селян землей. Но для того, чтобы провести это как можно быстрее и как можно лучше, необходимо учесть и обследовать земли помещиков и бежавших врагов народа. Нам приходится привлекать к этой работе всех смыслящих в сельском хозяйстве людей.
– Я рад быть полезным вам, – ответил я.
– Так прошу зайти в наш земельный отдел, в распоряжении которого вы будете теперь находиться. Договоритесь с ними, какую группу сел на Ужгородщине они вам выделят.
– А почему бы меня не отправить на Верховину, в район Студеницы, товарищ Верный? – попросил я. – Это ведь мои родные места.
– Ну нет, – рассмеялся Верный, – из Ужгородщины мы вас не отпустим! И не просите даже! Здесь и земли больше, и людей нужно больше. Да, кроме того, я уж о вас и в Народной раде договорился.
Я попытался настаивать, но Верный твердо стоял на своем.
Он пожелал мне успеха, и мы дружески распрощались.
В земельном отделе Ужгородщины мне выделили куст сел вокруг Среднего – оживленного села, расположенного на шоссе на полпути от Ужгорода до Мукачева. Получив все необходимые бумаги и исчерпывающие объяснения, как следует проводить обследование, я решил ехать в Среднее на следующий день.
Работа моя началась успешно. Я оказался членом комиссии, состоявшей в большинстве своем из местных людей – батраков и селян, отлично знавших земельные владения всей средненской округи.
Люди, истосковавшиеся по верному куску хлеба, батраки, не имеющие ничего, кроме пары натруженных рук, вдовы с малыми детьми – все они приходили из окрестных сел в Среднее и часами с благоговением простаивали в Народном комитете, где работала наша комиссия. Я говорил с этими вдовами – и мне представлялась Олена; советовался с батраками – а перед моими глазами стоял Семен Рущак; беседовал с малоземельными, измученными многолетней нуждой селянами – и вспоминал Федора Скрипку…
Жил я в комнате при Народном комитете, а обедал и ужинал в корчме, недалеко от въезда в село. Хозяином корчмы был приторно-угодливый крепыш с плутовато бегающими глазами.
Однажды мне пришлось вернуться в Среднее из соседнего села поздно ночью. Корчма оказалась уже запертой, а я продрог на холодном зимнем ветру и был голоден. Возможно, я бы и не решился беспокоить хозяина, если бы не увидел полоску света, пробивающуюся из окна корчмы. К тому же у ворот стоила легковая машина.
Я подошел к двери корчмы и тихо постучал. Молчание. Постучал вторично, и снова никакого ответа. Решил было уже постучаться в окно, но как-то машинально толкнул дверь, и она отворилась. Я вошел в освещенные длинные сени, уставленные бочками. Слева виднелась дверь, ведущая в комнату. Когда я подошел к ней, она распахнулась изнутри раньше, чем я успел дотронуться до ее ручки, и мне навстречу вышли двое: один в кожаной куртке с прорезными карманами, видимо водитель машины, вторым оказался сын Матлаха Андрей.
Отец его, разумеется, был тут же. В глубине комнаты, закутав ноги суконным платком, в своем знаменитом кресле на колесах сидел Матлах. Заметив меня, он откинул голову назад – инстинктивное движение человека, желающего остаться незамеченным. Но, поняв, что это бессмысленно, он улыбнулся одними губами и нехотя выдавил из себя приветствие:
– Здравствуйте, пане Белинец, вечер добрый…
Я молчал и только глядел на него во все глаза.
– Что же вы, и поздороваться со мной не хотите, – укоризненно покачал головой Матлах, – будто мы знакомы никогда не были. Что я теперь? Нищий, хворый, сам себе в тягость. Бог покарал за грехи, а грехов было много, что говорить, много грехов, пане Белинец, – причитал Матлах.
Но глаза его были правдивее слов. «Ну нет, я еще живой, я еще за свое зубами буду держаться, на кровь пойду, по пеплу пойду, а не сдамся», – как бы говорили они.
– Мне нужно видеть хозяина, – сказал я, не отвечая Матлаху.
Шофер и Андрей меж тем вернулись в комнату.
– А кто вам открыл? – спросил Андрей.
– Никто, – ответил я. – Дверь была не заперта.
Матлах переглянулся с шофером.
В это время со двора с корзиной дров в руках вкатился хозяин корчмы. Когда он увидел меня, в глазах его мелькнул испуг.
– Ах, это вы, пане! Я отлучился на минутку за дровами. Тут все старые добрые клиенты! Приехали поздно ночью… Вы сегодня, пане, не пришли ни к обеду, ни к ужину, я уже думал, что вы уехали. Ах, какая жалость! Какая жалость, что я не могу вам предложить ничего, кроме вина!
Но мне уже не хотелось ни есть, ни пить; я думал только о том, как бы скорее уйти отсюда и предупредить Народный комитет о «старых добрых клиентах».
– Благодарю, я не голоден. Я только пришел вам сказать, что завтра… – я на мгновение запнулся, – чтобы завтра… вы приготовили обед мне часа на два раньше обычного.
– В любое время к вашим услугам, пане, – любезно осклабился хозяин и вежливо посторонился, давая мне дорогу.
Я вышел на улицу, надвинул поглубже высокую меховую шапку и быстро зашагал прочь от корчмы.
Шоссе петляло между домиками Среднего, образуя неожиданные повороты. Я шел один по заснеженной дороге. Я знал, что мне надо свернуть вот в тот переулок, налево, четвертый дом от угла: там живет голова [42]42
Голова – председатель.
[Закрыть] Народного комитета.
До переулка недалеко. Ускорил шаг.
Сзади донесся рокот мотора. Из-за поворота появилась автомашина. Фары ее были погашены. Я отступил в сторону. Но машина мчалась почему-то не серединой шоссе, а по самому краю, на котором я стоял. Отпрянул в сторону. Но поздно. Сильный удар. Я вскрикнул и потерял сознание…
66
Часть зимы, весна, лето, осень… Ровно девять месяцев гипсового плена, больничной койки.
Первый человек, которого я увидел, придя в сознание после операции, был Горуля. Он склонился к моему изголовью и попросил рассказать, что со мной произошло.
С величайшим трудом, еле слышным голосом я рассказал все, что знал и о чем подозревал.
– Вот они, вороги наши, Иванку, – сказал Горуля. – Их уже ищут – и найдут, рано или поздно, а найдут. Там, Иванку, не один Матлах. Ты на их логово набрел. Ну, будь спокойным, лежи, сынку, поправляйся.
Он ушел. Я чувствовал себя таким слабым и утомленным, что не мог проводить его даже взглядом.
Выздоровление шло тяжело и медленно. Девять месяцев – долгий срок. Но даже я, прикованный к больничной койке, ощущал стремительный бег времени. Время как бы рванулось вперед.
Договор между СССР и Чехословакией навсегда уничтожил вековую несправедливость. Воссоединенный с родной Украиной, наш зеленый Закарпатский край стал советским, а я, Ружана, Горуля, врач, лечивший меня, – гражданами Советского Союза. На земле, отданной народу, челябинские тракторы вспахали поле и вчерашние батраки вырастили свой хлеб. Уже открылись двери основанного в Ужгороде университета – первого в нашем крае высшего учебного заведения; из Москвы, Киева, Ленинграда, Харькова сюда присылали книги, оборудование для кабинетов и лабораторий. Уже гостили в приднепровских колхозах делегаты наших крестьян, а на переговорной станции в Ужгороде, как рассказывал мне Чонка, телефонистки вызывали абонентов: «Киев – вторая кабина», «Москва – первая кабина», «Харьков – номер не отвечает. Ждите».
Мы стали частью нашей большой Родины, ее дыхание было нашим дыханием.
Однажды Ружана пришла ко мне в особенно приподнятом настроении. Спросив о моем самочувствии, она нагнулась ко мне и шепнула:
– А мы переезжаем, Иванку.
– Куда? – удивился я.
– В наш дом.
Я не сразу понял, о чем она говорит.
– В наш дом, – повторила Ружана. – Народный комитет постановил.
– Ты что, хлопотала?
– Да, – кивнула Ружана, – я сохранила бумаги. Потом у нас же были свидетели… Но тебе я не хотела говорить раньше времени. Ты не сердишься на меня за это?
И, не дав мне ответить, горячо зашептала:
– Ни о чем не беспокойся, только поправляйся скорее. Слышишь, Иванку?
И вот наступил день, когда исчезли больничные стены. Я радовался всему: первому своему шагу без палки и первой росписи, которую я поставил на деловой бумаге в сельскохозяйственном отделе.
Мы жили теперь на Высокой, Ружана оберегала меня, мой покой, и я от души наслаждался им.
Как-то однажды, в воскресенье, когда Ружана с Ильком ушли гулять, а я был дома один, сквозь открытое окно ко мне донесся шум остановившейся у калитки машины. Послышался голос.
– Здесь живет Белинец?
Я выглянул в окно. Перед домом стоял побывавший в дорожных передрягах, пыльного цвета лимузин с привязанными к крыльям запасными канистрами.
– Здесь, – ответил я невидимому в закрытой кабине пассажиру. – Прошу, пожалуйста.
Хлопнула дверца машины, и из нее вышла женщина в натянутом поверх пальто пыльнике. Я узнал Анну Куртинец.
Завидев меня в окне, она улыбнулась и помахала рукой.
Я побежал к калитке.
– Полдня разыскиваю вас, – сказала Анна, перекладывая, чтобы поздороваться со мной, из правой руки в левую объемистую папку. – Адреса не знала, а разыскать надо было обязательно.
Стремительная, оживленная, она шла по двору к дому своими быстрыми, энергичными шажками, поминутно оборачиваясь ко мне.
– Дайте вас разглядеть, Иване. Вы совсем молодцом! Я ведь и в больницу приезжала, да не пропустили, знаете, медицинские строгости.
– А вы бы настояли!
– Настойчивости, может, и хватило бы, – рассмеялась Анна, – да все-таки порядок создан, чтобы соблюдать его… Ну, а в другой раз не пришлось побывать в Ужгороде: я ведь сейчас на Верховине работаю, в ваших краях, секретарем окружкома.
Вошли в дом.
– Где же Ружана, Илько? – спросила, оглядываясь, Анна.
– Пошли погулять. Если бы Ружана знала, что вы придете!.. Мы часто вспоминаем вас.
– И я вас не забываю… Привет вам от Горули, Рущака…
– Как там они?
– Начинают жить. Строят первое коллективное хозяйство на Верховине.
– Да, мне писал Горуля, – имени Олексы…
– Имени Олексы, – тихо повторила Анна и задумалась. – Знаете, я ведь не верю, что его нет… И, должно быть, никогда не поверю…
Она в волнении прошлась по комнате, потом молча постояла у книжной полки, водя пальцем по корешкам книг, и когда обернулась, ее лицо было попрежнему ясно и спокойно.
– Это не так просто, – продолжала Анна, – менять сложившийся веками уклад жизни. Некоторые товарищи по легкомыслию своему полагают, что если селянин вступил в колхоз – значит он уже отрешился от всего старого и стал новым человеком. Первый шаг – огромный шаг, но все-таки первый. И то, что происходит сейчас в Студенице, – это только начало… А знаете, Иване, зачем я в Ужгороде? – неожиданно прервала себя Анна.
– Нет, – ответил я, настораживаясь.
– Я приехала за вами.
– За мной?
– Да, за вами!
Анна расшнуровала папку, раскрыла ее, и среди бумаг я увидел хорошо знакомую мне зеленую обложку…
– Ваша записка о Верховине, – сказала Анна.
– Откуда она у вас?
– Разыскала в земском архиве… Живому делу незачем пылиться и желтеть среди старых актов и никому не нужных гербовых бумаг.
Несколько секунд я со странным чувством глядел на зеленую обложку записки. Затем машинально начал перелистывать страницу за страницей. Они шелестели под пальцами, но я не видел ни слов, ни строк, и хотя я уже отлично сознавал, зачем пришла ко мне Анна, спросил:
– Чего же вы хотите?
– Я пришла за вами, Иване, – сказала Анна, беря у меня из рук записку и укладывая ее обратно в папку. – Я пришла предложить вам начать работу, о которой вы когда-то мечтали. Верховине нужны агрономы уже сейчас, и не просто агрономы, а преобразователи, способные прозревать будущее и работать для него. Посоветуйтесь с Ружаной, но помните, что время не ждет, оно летит.
67
Март. На Верховине еще повсюду снег, а у нас по-весеннему тепло пригревает солнце.
Четвертый день в нашем доме разброд и развал. Ружана молчалива. Мне искренне жаль ее, и я боюсь этой жалости. Мне было куда легче, когда она протестовала и была раздражена.
По кабинету, не снимая пальто и шляпы, ходит Чонка.
– Разве нет других агрономов? – спрашивает он. – Что это, свет клином сошелся на тебе?
– Свет клином на мне не сошелся, – отвечаю я, сдерживая раздражение. – Не будет меня, будут другие, может быть более достойные, чем я, но как вы не можете понять, что это то, к чему я стремился всю жизнь!
Чонка болезненно морщится.
– Я бы все понял, Иване, если бы не это проклятое письмо…
Речь снова и снова заходит о письме, которое несколько дней тому назад Ружана нашла в нашем почтовом ящике.
«Это тебе, прочитай», – произнесла она дрожащим голосом, протягивая мне вскрытый конверт.
Я вынул из него листок, развернул и подошел с ним поближе к свету.
«Пане Белинец! Лучше не ездите на Верховину. Если вам повезло в Среднем, так не думайте, что повезет и в Студенице. Мы вас предупреждаем. Друзья».
Письмо было напечатано на машинке и опущено в Ужгороде. На миг мне показалось, что это чья-то глупая шутка, но тотчас почему-то представились глаза Матлаха, такими, какими я их видел в корчме в Среднем, и я припомнил, что Горуля и Анна Куртинец уже говорили мне о подобных письмах.
Ружана не спускала с меня беспокойного взгляда. «Тебе нельзя ехать туда, Иванку…» – «Почему? Таким способом пытаются запугать не одного меня, а между тем люди продолжают делать свое дело наперекор угрозам… Этим негодяям не удастся стать поперек жизни, хозяевами на Верховине им никогда больше не бывать!»
Ружана ничего не ответила, но когда я возвратился от Верного, которому отнес письмо, она встретила меня такими словами: «Ты не должен ехать, Иванку».
…А тут еще Чонка со своими опасениями и советами.
– Ну, допустим, – в который раз повторяет он, усаживаясь на подлокотник кресла, – допустим, что можно, куда ни шло, променять прекрасную службу, дом, уважение, каким ты пользуешься, на работу агронома в глуши, на Верховине. Но жить там под постоянной угрозой?!
– Волков бояться – в лес не ходить, – отвечаю я.
– Делай как знаешь… – наконец обиженно произносит он. – Пойду, мне уже в банк пора…
Ружану я не вижу целый день. Она сидит у себя в комнате и не появляется даже к обеду. Несколько раз я порываюсь зайти к ней и сдерживаю себя.
Она сама приходит ко мне в сумерках и садится рядом. Я хочу зажечь свет, но Ружана останавливает меня.
– Не надо.
В темноте я нахожу ее руки и ласково глажу их.
– Ты решил? – спрашивает она.
– Да, я твердо решил, Ружана, и не могу иначе. Выслушай меня спокойно и постарайся понять.
– Хорошо, – соглашается она, – я буду слушать спокойно.
Я говорю негромко и медленно, закрыв глаза, будто сам для себя вспоминаю свою жизнь: детство, смерть матери, голод, Олену, Миколин ключ, с мечтой о котором вырос.
– Ты сама знаешь, Ружана, что я пережил за эти годы. Я ведь никогда в самые трудные времена не переставал думать о Верховине. И теперь, когда Верховина сама позвала меня, мог ли я не отозваться на ее призыв?
Ружана сдерживает вздох.
– И тебе не дороги ни мое спокойствие, ни наш дом, ни наша наконец наладившаяся жизнь? – спрашивает она. – Вспомни, сколько нам пришлось перенести, с каким трудом нам все далось. И теперь, когда все пришло…
– Это не ты говоришь, Ружана…
– Кто же?
– Юлия, братья Колена, кто угодно, но только не ты…
Ружана, оскорбленная, отнимает у меня свою руку. Некоторое время мы молчим, потом Ружана поднимается и выходит из комнаты.
До поезда еще пять часов. Не зажигая света, я лежу на диване и думаю о предстоящем. Мысли бегут все дальше в будущее, одна заманчивей другой. Неужели Ружана не поймет? Не верю. Может быть, не сейчас, так позже, но поймет…
Волнение последних дней, утомительные сборы в дорогу, сгустившиеся в комнате сумерки берут свое, и я засыпаю.
…Будит меня тихий голос Ружаны.
Я открываю глаза. В комнате горит свет, и Ружана смотрит на меня с доброй и чуть укоризненной улыбкой.
– Иванку! Вставай, милый, пора.
Ружана провожает меня на вокзал. Гулко отдаются наши шаги в пустынных улицах ночного Ужгорода. Влажный речной ветер дует в лицо. Справа от нас бормочет река, скрытая садами.
– Ох, Иванку, мне уж никогда не будет с тобою покоя, – вздыхает Ружана, но, и не глядя на нее, я знаю, что она улыбается.
– Никогда, – смеюсь я в ответ, – никогда. Обещаю.
– И я, кажется, должна быть тебе благодарна за это, – говорит она, – ты правду сказал: покой – мертвым… А знаешь, – продолжает Ружана после паузы, – я не приеду к тебе в июне.
На мгновение я останавливаюсь.
– Как?! Ведь мы обо всем уже договорились, Ружана.
– Ну да, договорились, а теперь я передумала. Это слишком долго: март, апрель, май, июнь… Я приеду в апреле. Ты только поговори обо мне с Анной, Иванку… Может быть, и для моих рук там найдется дело…
– Для твоих рук, – ласково говорю я Ружане, – найдется. Можешь не сомневаться в этом.
Чтобы сократить дорогу к вокзалу, мы идем вдоль станционных путей. Я давно не был здесь в такой поздний час, а теперь иду и не узнаю тихой ужгородской станции. В прежние времена тут и днем никогда не было такого оживления. Светом поднятых на вышки прожекторов у ночи отвоевано обширное пространство. Видны длинные вереницы товарных составов. Тут и там над маневровыми паровозами серебрятся нетерпеливые, упругие султаны паров, похожие издали на схваченные густым инеем деревья. Слышны людские голоса, и протяжно играют мелодичные рожки сцепщиков.
Тут по бревенчатым настилам спускаются с платформы на землю новые, еще пахнущие краской тракторы и невиданные у нас плуги, лемехи которых кажутся крыльями гигантских взлетающих птиц. Чуть подальше громоздятся рулоны бумаги, схваченные обручами тюки, выгруженные из вагонов ящики. Мы идем с Ружаной, читая адреса отправителей: Харьков, Свердловск, Киев, Ростов, неизвестная нам до сих пор Балахна, – и все это Родина, наша Родина…
Я пытаюсь мысленным взором окинуть нашу великую страну из края в край, но чувствую, что это невозможно. «Только сердцу, – думаю я, – дано сразу вместить всю ее силу и красоту».
– Как быстро здесь все изменилось, Иванку! – говорит Ружана.
Взгляды наши встречаются, и я понимаю, что ею владеют те же мысли и чувства…
Мы ускоряем шаг. Впереди уже видны огни вокзала. Застилаемые время от времени облачками пара, они светятся призывно и будто поторапливают нас. Из темноты влажной весенней ночи доносится мерный шум поезда, протяжно кричит паровозный гудок: «Иду, иду-у-у».
И я повторяю за ним это «иду-у-у» одними губами.
