Текст книги "«Свет ты наш, Верховина…»"
Автор книги: Матвей Тевелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)
39
Я служил в лесной дирекции. Служба была нетрудная, неторопливая. Я быстро освоился со всеми ее особенностями, и не только Зденек, но и сам управляющий был мною доволен.
Часто мне приходилось выезжать в лесничества. Я радовался таким поездкам, особенно когда мне удавалось попасть в район Студеницы и пожить денек-другой у Гафии.
После суда над Горулей здоровье моей приемной матери заметно сдало. Она не признавалась в этом, бодрилась на людях и уверяла меня, что ей становится лучше. Но ужгородские врачи, к которым я возил Гафию, говорили другое. Я знал, что она недолго пробудет с нами.
Мы с Ружаной уговаривали Гафию поселиться у нас в Ужгороде, но она и слушать об этом не хотела.
– Что вы, диточки! А хату на кого я оставлю? А хозяйство?
– Какое там хозяйство? – говорила Ружана. – А хату заколотить можно.
– Хату заколотить? – она приходила в ужас от такой мысли. – Илько, даст матерь божья, вернется, а хата заколоченная… Ни, ни, ни, и думать так неможно!
Каждый мой приезд был для нее праздником. День я проводил в лесничестве, а вечером, отказавшись от гостеприимства лесников, спешил в Студеницу.
Гафия всегда дожидалась меня, как бы поздно я ни возвращался.
Сумерничая, она начинала рассказывать о своем прошлом, о том, как ее выдали замуж за Горулю, любившего мою мать. Она жила уже только этим прошлым, настоящего для нее как будто и не существовало. Но, удивительно, в ее воспоминаниях не было ни горечи, ни упрека Горуле.
– Любили они друг дружку, Иванку, ой, як любили! – говорила Гафия. – Да дед твой не хотел дочку отдавать за жебрака… Они ведь тайком хотели обвенчаться, а вот не вышло: поймали… Илько до сих пор Мариино обручальное кольцо бережет. Як помру, Иванку, ты его себе возьми, оно в скрыньке [32]32
Скрынька – сундучок.
[Закрыть] на самом дне лежит, в тряпочку завернуто, серебряное колечко.
Умерла Гафия перед наступлением весны. Смерть ей досталась такая же трудная, как и вся ее жизнь. Я не отходил от Гафии до последней минуты.
– Как же это, Иванку, – твердила она срывающимся голосом, – Илько вернется, а меня уже и нема? Ты ему скажи, чуешь, ты ему скажи…
Но что именно ему надо было сказать, она уже не договорила.
Я похоронил ее морозным апрельским утром возле моей матери, на каменистом студеницком кладбище. И они покоятся рядом, эти две женщины, о каких говорят в народе, что их сердцами, а не солнцем согрето все живое на земле.
Весна пришла дружная, быстрая, как все весны на Закарпатье. Едва растаял за домом снег и на моем склоне обнажилась бурая земля, началась для меня страдная пора. Я сам очистил склон от множества камней и вскопал его сверху донизу. Возвратившись домой со службы, наскоро пообедав, я брался за лопату и спешил на свое «поле».
Из лесничества я привез кусты орешника и высадил их поперек склона полосами, чтобы предотвратить смыв почвы дождями.
– Боже мой! – удивлялся Чонка. – Сколько возни вокруг какой-то паршивой горки! Да она и трудов твоих не стоит. Если ты хочешь вырастить что-нибудь путное – арендуй настоящую землю, а не черт знает что!
– Я говорила ему то же самое, – поддерживала Чонку Ружана, – но ведь он упрям.
– Да как вы не понимаете, – возмущался я, – с хорошей земли всякий сумеет снять приличный урожай, а вот попробуй-ка на этой добиться!..
Несколько раз «поколоть» землю приходил Лобани. Он сбрасывал пиджак и, поплевав на белые от въевшейся в них мраморной пудры руки, брался за кирку или лопату.
Когда кустарник был высажен, оставалось еще ждать, пока можно будет начать посев. Я разбил склон на участки, а каждый участок – на секции с различными дозами удобрений.
В этих секциях в комбинациях с клевером, колоском и ядовитыми бичами горных пастбищ – чемерицей и альпийским щавелем должен был взойти меум.
Пришел день, и семена легли в прогретую солнцем землю. Первые всходы поднимались ровно, радуя меня своей силой и стойкостью. Через какую-нибудь неделю весь склон, от подошвы до самой вершины, зеленел и переливался росами по утрам.
– Ты молодец, Иванку! – сказала однажды Ружана, когда я ей прочитал чуть ли не целую лекцию о меуме и моих наблюдениях над ним. – Ты молодец! Все-таки это флаг, пусть маленький, но флаг! И ты его не опустил.
Как-то Ружана принесла мне несколько номеров советского иллюстрированного журнала «СССР на стройке».
Я подолгу рассматривал каждую фотографию и по нескольку раз перечитывал подписи под ними. На последней странице журнала внимание мое приковал к себе заголовок: «История одного опыта». Я насторожился и стал читать, пораженный масштабами и значительностью того, о чем сообщалось в нескольких строчках.
Это был рассказ об опыте советского агронома Романа Алексеевича Щербины, задумавшего повысить урожайность проса. Чтобы сжать сроки опытов, Щербина вел свою работу в построенных для него колхозом парниках. Здесь он снимал в год вместо одного три урожая и в конце концов нашел то, чего добивался.
Но новый способ нужно было проверить в полевых условиях на разных широтах. Щербина обратился в Сельскохозяйственную академию, и по призыву академии опыт взялись повторить на своих землях семьсот тридцать колхозов в разных краях страны.
Человек моих лет, щуря глаза от солнца, приветливо смотрел на меня со страницы журнала, подняв высоко пучок стебельков с тяжелыми, отвисающими книзу кистями.
Мы пристально и долго глядим друг другу в глаза.
«Завидую вам, агроном Щербина, – мысленно говорю я ему. – Только не вашей удаче, нет, а судьбе».
«Понимаю, – отвечает он, – очень хорошо понимаю. Но и вы не опускайте рук. Разве вы все уже знаете о своей земле? Разве вы до конца разведали ее возможности, силу ее трав и злаков?»
Не выпуская из рук журнала, я вышел из дому и не помню, как очутился перед откосом.
Волнение, владевшее мною, усилилось, но мысль работала ясно, с необыкновенной отчетливостью.
Мне не суждена была завидная судьба советского агронома, меня не ждали ни колхозные просторы, ни поддержка государства. Я был один на узкой тропе – агроном-одиночка. Но этой, пока единственной, тропой я решил идти во что бы то ни стало.
40
Их было двадцать. Двадцать селян из разных сел Верховины, молодые и старики, ставшие моими бескорыстными помощниками, или, как я их называл тогда в шутку, корреспондентами.
Я постучался к ним в хаты осенью, не очень веря в то, что они согласятся мне помочь. И, в сущности говоря, какое дело было этим людям, чей мозг сушила одна горькая дума о хлебе, до моих планов? Мало им своих забот? Для чего им брать на себя еще одну лишнюю: сеять для проб семена травосмесей, зерна пшеницы, а затем следить за их развитием на разных высотах?
Несколько раз я задавал себе такой вопрос, но все ж таки постучался к ним, потому что в глубине души верил в этих людей.
Одни знали меня по моим частым служебным приездам в лесничества, другие помнили еще с детства.
Первым, к кому я обратился, был Семен Рущак. Он попрежнему работал у Матлаха со своей дочкой Калинкой, и люди говорили, что Матлах не прогнал их после голодного похода только потому, что Семен был редкостный работник, на нем главным образом и держалась матлаховская первая ферма.
День был воскресный, и Рущака я застал дома. Мы давно не виделись, и оба были рады нашей встрече.
Семен торопился на ферму, я вызвался пойти с ним. Было еще светло, и жена его опасалась, как бы меня не заметил Матлах.
– Да, – говорил Семен, – он на тебя лютый, не дай боже, увидит! – Но нетерпеливое желание показать мне плоды своих трудов брало у Рущака верх над осторожностью. – Да ничего! – подмигнул он. – Мы не дорогой, а тропкой, через поток. Не отвык еще по жердочке переходить?
…На ферму мы добрались затемно. Скотники узнавали меня, подходили, здоровались.
– Смотрите же, Матлаху ни слова! – предупреждал их Семен.
– Сами, что ли, не понимаем! – обижались те.
Семен зажег фонарь и повел меня к коровнику. Но раньше чем войти, подозвал старика скотника и наказал ему:
– Если сам явится, смотрите, деду, не зевайте, а бегите сразу до нас.
– Добре, – крякнул дед, – я покараулю.
– Что, разве Матлах и ночью приезжает? – спросил я Семена.
– У него, черта, горячие уголья под задом. Носится!
Но как только мы переступили порог коровника, Матлах был забыт. Семен водил меня от стойла к стойлу, называя по кличке коров.
– Это Мица, Иванку, – говорил он. – Помнишь Мицу? А это уже дочка ее, ну, а здесь вот – всего лучше. – И голос Семена перешел на шепот. – Как ты советовал… я решил от того не отступать.
Семен поднял фонарь повыше, и в стойле, у которого мы очутились, я увидел корову серо-бурой масти.
– Наша! Карпатская!
– Ну да, наша! – подтвердил Семен и позвал: – Пчелка! – Пчелка, отворотив от кормушки тяжелую красивую голову, тихо замычала.
Мне вспомнилось, как я советовал Матлаху создать стадо из скота карпатской породы. Но Матлах об этом и слушать не хотел.
«Ведь если поработать над бурым скотом, – объяснял я, – он может стать не хуже, а, возможно, и лучше швицкого».
«Зачем же нам возиться, пане Белинец, – упорствовал Матлах, – когда есть готовые. Мне время дорого».
– Уговорил ты его? – спросил я Семена.
– И не старался, – усмехнулся Рущак, протягивая Пчелке пучок сена. – Мы его с Калинкой обдурили.
– Матлаха?
– А что ж! Я с того часу, как ты мне про серо-бурый скот рассказал, Иванку, ждал только случая, чтобы попробовать, и дождался. Отелилась у нас Медуница, добрая корова, швицкая. Ну, а телку мы и утаили от Матлаха, на волков свалили: волки задрали. Потом я ту швицкую телку увел в Воловец, а там и выменял. Мне человек с охотой за нее молодую карпатскую дал, Пчелку! Она и есть! Пригнали мы Пчелку на ферму, а я к Матлаху и говорю: «Селянский скот с потравы согнали. Как быть?» – «Нехай, – кажет Матлах, – постоит запертый, пока хозяева не объявятся, а объявятся – штраф!» Этого мне и надо было! – Семен рассмеялся. – Вот уже седьмой месяц пошел, а хозяева все не объявляются. Есть же такие нерадивые! Матлах было велел корову резать, а я ему ведро с ее молоком показываю. Грешно такую бить. Оставил… Ведь лучше других швицких! А сколько мы с Калинкой на нее труда положили, раздаивали, корм подбирали, чуть ли не в глаза заглядывали, чтобы узнать, что ей надо. И видишь, какую выходили!.. Это тебе, Иванку, спасибо.
– За что?
– За то, что подсказал.
– Подсказал тебе, а легло лишней кроной Матлаху в карман.
Семен насупился и замолчал.
«Все так получается, – подумал я с горечью. – Вот и здесь: к чему ни притронься, на что ни посмотри, – во всем труд Калинки, Рущака и частица моих знаний, а зашли мы сюда с Семеном таясь, будто воры…»
Мы сидели в проходе между стойлами на низеньких скамеечках для доярок. На полу перед нами коптил фонарь, но никто из нас не пошевельнулся, чтобы прикрутить фитиль. Я видел, что Семен не на шутку загрустил, и решил тут же немедля рассказать о цели своего приезда.
Выслушав меня, Семен заметно оживился.
– Не оставил ты это, Иванку? – сочувственно спросил он.
– Как видишь.
– Тянет, значит.
Семен только теперь укоротил фитиль и, подумав, произнес:
– Бороздочку я тебе на моей земельке дам… Ну, и на матлаховском лугу мы тоже пристроимся с тем меумом. А вот если повыше земля нужна, так поди до старого Федора Скрипки. Выше Скрипкиной земли нет.
– Мне помнится, – сказал я, – у него две полоски были возле потока, это не так уже высоко.
– Про ту забудь, – буркнул Семен, – ее Матлах прибрал все-таки. А Скрипке взамен другую дал. Высоко! Скрипка и хижу туда свою перенес.
– А дети его где?
– Разбрелись кто куда, – сказал Семен. – Старший, Михайло, в Америку уехал; а со старым младший, хворый такой, только и остался.
На Федора Скрипку я не рассчитывал, но все-таки решил сходить к нему.
Ночлег мне Семен устроил под оборогом на сене.
Как только рассвело, я простился с Семеном и стал подниматься по знакомой с детства тропе через лес за седловину, где стояла теперь Скрипкина хата.
* * *
– Ох, и гость, ох, и гость! – признав меня, засуетился старик. Он хлопал руками по бедрам, как петух крыльями, и звал жену. – Стара! Стара! Где ты там пропала? К нам пан инженер пришел!
Жена Скрипки Анна, высокая, грузная старуха, не разделяла восторга своего мужа по поводу неожиданного прихода пана инженера, хотя этот пан инженер и был сыном подруги ее молодости.
– Сидайте, – пробасила она угрюмо.
Я сел. Скрипка тоже пристроился на краю настила, служившего кроватью, и забросал меня вопросами о Горуле.
– Упрятали дружка моего. Не летай, орел!.. Нема правды на свете, ох, нема ее, человече!..
Пока Скрипка вздыхал и охал, старуха его не сводила с меня буравящего взгляда. Она стояла на пороге, заслонив собою видневшиеся сквозь распахнутую дверь гребни гор, позолоченные взошедшим солнцем. Но, несмотря на свой воинственный, суровый вид, «стару» явно мучило любопытство, ей не терпелось поскорее узнать, зачем я пришел в такой ранний час.
Я объяснил причину моего прихода. Лицо старухи приняло разочарованное выражение, но Скрипка неожиданно обрадовался:
– Чуешь, Анно! – всплеснул он руками. – Моя земля в цене, выходит. Ну, что ты скажешь?..
– Выше, чем у вас, пашни нет во всей округе, – сказал я.
– Это правда, что выше нет, – согласился Скрипка. – Выше меня один господь бог пашет и сеет.
– А что, пану инженеру добре платят за это? – послышался трубный голос Анны.
– Мне ничего не платят, – ответил я.
Скрипка поглядел на меня с недоверием:
– Ох, человече! Разве ты бы так старался, если бы паны грошей не платили?
– Я не для панов хлопочу, вуйку.
– А для кого?
– Для науки.
– Так то же и есть для панов, – простодушно заключил Скрипка.
– Нет! – сказал я горячо. – Не для панов, а для народа!
И, не думая уже больше о том, удастся ли мне чего-нибудь добиться у Скрипки, я стал рассказывать этим людям, загнанным бесправием и нуждой так высоко в горы, на каменистый клочок земли, о могучей силе науки. Я рассказал им о травах, возвращающих бесплодным землям плодородие, о меуме, о карпатской корове Пчелке и новых сортах плодов, выращенных в Брно Ярославом Мареком.
Скрипка сидел и слушал, зажав руки между коленями; Анна попрежнему стояла на пороге, будто вросла в него.
– Может, твоя правда, – произнес после долгого молчания Скрипка, – но что-то я не видел, чтобы наука была для народа, я другое видел: як наука – так все с народа!.. Вот поди сюда, – поманил он меня пальцем, – подойди, не бойся.
Я подошел к кровати. Скрипка тоже встал, и тут только я заметил, что на кровати кто-то лежит под домотканной холстиной. Скрипка отогнул край холстины, и на меня взглянули лихорадочно горящие глаза. Трудно было сразу определить, кому они принадлежат: старому или молодому существу. Только всмотревшись в изможденное, желтое, почти прозрачное лицо, я догадался, что передо мною сын Скрипки.
– Сын, – сказал Скрипка и вздохнул. – Не жилец… А я его и в Сваляву в прошлом году до лекаря возил. Дуже ученый лекарь! Посмотрел он на его и кажет: «Треба в больницу положить вашего хлопца – и поправится». – «А долго, пане лекарь, опрашиваю, лежать надо в той больнице?» – «Полгода», говорит… Ну, скажи, человече, где Федору Скрипке те гроши взять для больницы? Разве я бы пожалел, если бы мог их заработать? Вот и привез обратно домой… До весны еще ходил, а с весны слег и не встает. Грудь болит. Видишь, каким стал, а ему ж только девятнадцатый год пошел!
Хлопец глотнул полураскрытым, запекшимся ртом воздух и отвернулся к стенке.
С чувством горького стыда от сознания собственного бессилия смотрел я на умирающего. Но чем я мог помочь ему? Я слишком хорошо знал таких, как он, обреченных на смерть. Сколько их лежало по верховинским хатам! «Зачем я пришел сюда и надоедаю своими просьбами людям, у которых такое большое, непоправимое горе?» – пронеслось у меня в голове.
Я взглянул на Анну. Она стояла неподвижно, с тем же угрюмым, непроницаемым, будто высеченным из камня лицом, по которому проложили след скупые слезинки.
– Ну, человече, – произнес Скрипка, бережно поправляя холстину и снова присаживаясь на край кровати. – Это я к слову про хлопца моего… А бороздочку на своем поле я тебе дам. Ты только скажи, что на ней делать. И с той же бороздочкой не хватало и без нее не хватит. Как, стара? – повернулся он к жене.
Старуха вытерла концом головного платка лицо.
– Что ж, – сказала она, – и мы люди.
41
На двадцати клаптиках земли в разных концах Верховины, то вытянувшись бороздкой вдоль межи, то уголком в поле, то пятачком среди камней на пустошах, зеленели высеянные мною травы, и робко, словно пробуя силы, скудно, но все же колосились, на удивление многим, рожь и пшеница.
Семен Рущак и Федор Скрипка из Студеницы, Стефан Попович из Потоков, Михайло Стрижак и Петро Цифра на Воловщине, лютянский кузнец Святыня и другие выхаживали эти пробные посевы, сберегали их от смывов и сорняков и следили за всеми сроками. Сначала они делали только то, о чем я их просил, но затем в них самих проснулся беспокойный дух испытателей.
– Что ты со мной сделал, человече? – шутливо говорил Скрипка, когда я навещал его во время моих инспекционных поездок в лесничество. – Я теперь в небо глядеть разучился. Идешь и все под ноги себе смотришь и думаешь: «Почему, бес его знает, эта травка так растет, а не этак?»
Однажды я даже получил от Скрипки письмо. Кто-то под диктовку старика писал на замусоленном листке крупным, разъезжающимся во все стороны почерком.
«Пишет до тебя с полонины Скрипка Федор и желает доброго здоровья. И я, слава матери божией, пока что здоровый и пасу скот, а за твоей бороздкой смотрит стара. Теперь мы с нею вдвоем остались. Младшего нашего уже нема – помер.
Стал я примечать тут на полонине, Иванку, что как помочится овца над тем проклятым щавелем, что глушит всякую другую траву, так щавель сгорает и только погодя опять начинает расти. А мне очень неохота, чтобы он рос. Тогда я сам собрал малую овечью нужду и полил проклятого, а как он сгорел, высеял по тому месту добру траву меум. И пишу я тебе сейчас, что трава дуже густо и хорошо взошла и сама заглушила щавель, как он вздумал опять пробиваться. Я тот клаптик отгородил, чтобы его скотина, сохрани матерь божья, не вытоптала. Приезжай, посмотришь, а я еще пробовать буду».
Я ждал выезда в лесничество с нетерпением. Я добирался к моим помощникам то на казенных лошадях, то на попутных повозках, а большей частью пешком. В моем рюкзаке рядом со взятыми пробами земли лежали тетради, заведенные на каждый посев, и в эти тетради я записывал все, что наблюдал сам и о чем рассказывали мне мои добровольные помощники. Я торопил и себя и время. В городе за нашим домом, под склоном, была сооружена теплица, где можно было продолжать работу и в зимние месяцы. Я стал постоянным заказчиком советской литературы в книжном складе Свиды и вел переписку с моим учителем профессором Ярославом Мареком: я спрашивал его советов, делился наблюдениями и мыслями.
Марек поместил несколько моих писем об опыте с меумом в двух номерах журнала, который издавался им теперь в Брно. Письма эти вызывали нападки на журнал и на меня, автора, со стороны маститых, или, как говорил о них Марек, «ископаемых», профессоров сельскохозяйственного института. Они даже опубликовали в пражской аграрной газете рецензию на мои письма, возмущаясь, как смел какой-то агроном усомниться в постоянстве и неизменяемости наследственных качеств растений, как смел утверждать, ссылаясь на свои наблюдения, что, изменяя условия жизни, можно изменить и организм растения.
«Нужно спросить у профессора Марека, – писали они, – чему служит его журнал: науке или политике?»
Рецензию дал мне прочитать Куртинец, когда я навестил его проездом из дальнего лесничества через Мукачево в Ужгород.
– Скажите, как зашевелились! – нахмурился я.
– А вы что, недовольны? – спросил, хитро сощурившись, Куртинец.
– Доволен, но я просто не ожидал, что это так их заденет.
– И зря не ожидали, – проговорил Куртинец. – Думаете, они за науку заступаются? Как бы не так! Вы замахнулись на «неизменяемое», вот у этих жрецов «чистой науки» и не выдержали нервы… А что такое политика? – И, задумавшись, добавил: – Их все приводит в ярость, пан Белинец. Я имею в виду не одних этих ученых мужей, они только часть той черной силы, которая вот-вот грозит обрушиться на народ страшной бедой. Народ должен сплотиться теперь, как никогда, чтобы создать свой антифашистский фронт…
Я слушал Куртинца с жадным вниманием. Встречались мы теперь часто, и после каждого разговора с ним думалось яснее, шире, славно и в самом деле где-то в душе «фитилек повыше выкрутили», как говорил когда-то Горуля.
Все свободное от службы время я проводил на своем участке. Участок был небольшой, но работы на нем хватало. Порою одному мне бывало трудно справиться. Тогда на помощь шла Ружана. Жить нам приходилось очень экономно. Нужны были средства и на содержание участка, и на книги, и на постройку теплицы. Чтобы как-то свести концы с концами, Ружана продолжала служить в книжном складе. Служба, хлопоты по дому отнимали у нее немало времени, и все же она урывала час-другой, чтобы помочь и мне.
Но за своими занятиями, сколько бы нового, а порой даже и радостного они мне ни приносили, я не переставал испытывать чувство гнетущей тревоги, той общей тревоги, которая сжимала сердца людей в нашей стране предчувствием неминуемой беды.
Я ловил себя на том, что всякий раз, взойдя на холм за нашим домом, откуда было видно далеко вокруг, я невольно обводил настороженным взглядом горизонт. Там, скрытые далью, лежали хортиевская Венгрия, боярская Румыния, бековская Польша, а на западе, у Судетских гор, – гитлеровская Германия.
Никогда раньше я не ощущал так отчетливо их близкого соседства, а теперь, залитые фашистской мутью, они как бы сгрудились вокруг маленькой Чехословакии, и всплески этой мути слышались уже у самых наших границ.
Одни с негодованием и презрением, другие со страхом, но все одинаково пристально следили за тем, что творилось у соседей, и особенно в Германии и Венгрии.
Теперь все чаще и чаще тайком через границу пробирались на наш еще не затопленный фашизмом островок бежавшие от зверств, насилия, средневекового варварства люди. Мы искали встреч с ними и, слушая их рассказы о преступлениях штурмовиков, военном психозе, лагерях смерти, где томились тысячи невинных, с ужасом думали, что все это происходит совсем рядом и угрожает нам.
Как-то перед самым концом занятий в лесной дирекции меня вдруг попросили к телефону.
В трубке послышался незнакомый, вкрадчиво-вежливый голос:
– Сто извинений, пане Белинец, за беспокойство. Не затруднит ли вас зайти на несколько минут в полицейское управление, в шестую комнату? Когда? Желательно было бы сегодня, сейчас… Еще раз сто извинений.
Можно себе представить, как встревожил меня этот звонок. До сих пор в полицейское управление меня еще ни разу не вызывали. Зачем я им понадобился теперь?
Я вышел из дирекции в самом отвратительном настроении. Вначале мелькнула мысль о том, что надо бы предупредить Ружану, но она была не совсем здорова (мы ждали нашего первенца), и я не хотел ее тревожить.
Шестая комната.
Из-за стола навстречу мне поднялся человек неопределенного возраста в чине капитана.
– Прошу садиться, пане Белинец, – любезно пригласил он меня.
Я сел в кресло перед столом. Ни одной бумаги не лежало на нем, не было даже чернильницы. Казалось, единственным его предназначением было служить барьером между хозяином этой комнаты и ее посетителями.
– Пан Белинец родом с Верховины? Кажется, из села Студеницы?
– Да, так! – ответил я.
Очень красивое село! Когда я был еще скаутом, мы проходили там во время похода. Если память мне не изменяет, где-то поблизости имеется минеральный источник?
– И не один, – подтвердил я, – их много.
– Но я – то помню один, – сказал капитан, откидываясь на спинку кресла. – Мы устроили возле него привал. Вода кипела в нем, как в котле. Мы черпали ее кружками и пили, пили… Она хорошо утоляла жажду и чертовски возбуждала аппетит… А скажите, пане Белинец, – неожиданно спросил он, прервав самого себя, и меланхолическая улыбка, навеянная трогательными воспоминаниями детства, исчезла с его лица, – вы хорошо знали селянина, бывшего егеря Шенборна Горулю Илька?
Руки мои дрогнули, и по ним пробежал холодок.
– Знал, – ответил я как можно спокойнее.
– Он не родственник вам? – спросил капитан и, склонившись над столом, внимательно посмотрел на меня.
– Нет, не родственник.
– Но вы у него воспитывались, кажется, не так ли?
– Да. Он взял меня к себе, когда умерла моя мать.
– А когда вы его видели в последний раз?
– В Брно, – сказал я.
– На суде?
Я кивнул головой.
Капитан выдвинул ящик стола, достал оттуда листок бумаги и, протянув его мне, спросил:
– А таким, пане Белинец, вы его не видели?
В углу протянутого мне листка была наклеена небольшая фотография остриженного наголо человека. Это был Горуля. У меня сжалось сердце от тревоги за него.
– Что-нибудь произошло с ним? – спросил я в беспокойстве, предчувствуя недоброе.
– А разве пан Белинец не знает, что с ним произошло? – уклоняясь от ответа, спросил капитан.
– Я знаю только то, что он осужден, – произнес я глухо.
– А больше и я о нем ничего не знаю, – улыбнулся капитан. – Но таким, пане Белинец, вы его не видели?
– Нет, не видел.
– Ну вот и хорошо! – сказал капитан, пряча в ящик стола листок с наклеенной фотографией. – Не смею сомневаться в ваших словах. – И тотчас же, без малейшей паузы, перегнувшись через стол, вкрадчиво добавил: – А если вы что-нибудь узнаете о нем, могу ли я надеяться, что вы поставите меня в известность?
Самообладание чуть было не изменило мне.
– Кажется, пане капитан, вы принимаете меня за кого-то другого?
– Я принимал вас за государственного служащего, присягавшего республике, пане Белинец!
Последовала долгая пауза. Наконец капитан оттолкнулся от стола.
– Очень сожалею, – произнес он со своей вежливой улыбкой. – Да, очень сожалею, что у нас с вами не нашлось общего языка. Не смею больше задерживать…
Встревоженный пришел я домой и рассказал Ружане о моей беседе с капитаном в полицейском управлении.
– С Горулей что-то произошло, – говорил я, шагая взад и вперед по комнате, – или должно произойти.
– Почему ты так думаешь? – пыталась успокоить меня Ружана, хотя и сама не могла скрыть своего беспокойства.
– Зачем же им было вызывать меня в полицию? Ну зачем?
И вдруг догадка осенила меня:
– Бежал! Горуля бежал!
– Что ты, Иванку!.. – взволнованно воскликнула Ружана. – Неужели ему удалось?
Единственный человек, кто мог бы подтвердить или опровергнуть мою догадку, был Куртинец. Первую минуту я готов был бежать к нему тут же, но, подумав о том, что за мною могут следить, решил выждать несколько дней.
Время будто остановилось. Дни казались бесконечными, а мысль о Горуле неотступно преследовала меня, за что бы я ни принимался.
Как-то рано утром решил я наконец пойти к Куртинцу. Он жил теперь в Ужгороде, в старой части города.
Мой приход в такой необычный час был неожиданным для Куртинца, но мне показалось, что он догадывается, зачем я к нему пришел.
– Несколько дней назад, пане Куртинец, – начал я, волнуясь, – меня вызывали в полицию.
– Я знаю, – спокойно сказал Куртинец. – И спрашивали вас о Горуле?
– Да, – ответил я, удивившись осведомленности Куртинца. – Спрашивали о Горуле… Он бежал из тюрьмы, пане Куртинец?
– Кто вам сказал?
– Вы сами должны мне это сказать.
Наступила долгая пауза.
– Хорошо, – тряхнул головой Куртинец. – К чему, собственно, скрывать это от вас? Горуля на свободе.
Радостное и вместе с тем тревожное чувство охватило меня. Я засыпал Куртинца вопросами, он неохотно отвечал мне. А когда я попросил помочь мне увидеться с Горулей, Куртинец отрицательно покачал головой:
– Об этом и не просите, пане Белинец.
– Вы не доверяете мне?
– Речь идет не о доверии, а о безопасности Горули. Вы должны это понять.
– Я понимаю, пане Куртинец.
– Пока это невозможно.
– Пока? Значит, через какое-то время, быть может?..
Куртинец с сомнением покачал головой. Я понял, что настаивать бесполезно. И все же надежда на встречу с Горулей не покидала меня.
Как-то в воскресный день мы гуляли по бульвару, тянувшемуся вдоль набережной. Народу, как всегда в праздники, здесь было множество. Лавочники, виноделы, чиновники и коммивояжеры в окружении своих жен и чад пришли сюда подышать свежим воздухом.
Вышел на прогулку и Чонка с женой. Последнее время Юлия помирилась с Ружаной, но на меня поглядывала косо.
Я заметил, что каждый раз нам навстречу попадался коренастый человек в мешковатом, словно с чужого плеча сидевшем на нем костюме. Взгляды наши то и дело встречались, и он смотрел на меня так настойчиво, что я невольно отводил глаза в сторону.
На одном из поворотов я чуть приотстал от своих, чтобы закурить. Но едва я поднес спичку к сигарете, как рядом со мной послышался негромкий голос:
– Не гасите, прошу вас.
Я поднял глаза. Человек, что так пристально глядел на меня при встречах, прикурил от моей спички и, притронувшись двумя пальцами к полям шляпы, спросил:
– Если не ошибаюсь, пан Белинец? – И, не дожидаясь ответа, понизив голос, добавил скороговоркой: – Отойдемте в сторону, мне нужно с вами поговорить.
– Пожалуйста, – произнес я нерешительно, – но позвольте мне предупредить своих.
Он кивнул в знак согласия.
Я догнал Ружану и, сказав, что отлучусь на несколько минут, вернулся к незнакомцу.
Мы свернули с шумного бульвара в боковую улицу. Тут мой спутник остановился и незаметно сунул мне в руку записку.
Я так волновался, развертывая ее, что едва не уронил.
На листке было написано всего несколько слов до боли знакомым, неуклюжим почерком:
«Иване, сынку, если хочешь видеть меня, доверься этому человеку».
Подписи не оказалось. Но разве нужна была она мне, чтобы узнать руку Горули?
– Где он? Что с ним? – забыв всякую осторожность, почти закричал я.
– Пожалуйста, поспокойней, пане Белинец, – нахмурился незнакомец. – Мы на улице, и кругом люди…
Он взял у меня из рук записку и спрятал в карман.
– А теперь, – сказал он, – слушайте внимательно. Завтра в девять вечера на малой станции… Ко мне не подходите. Билет возьмите до Ставного. Садитесь в тот же вагон, куда сяду я. Дома скажите, что едете в лесничество… Словом, никто ничего не должен знать… Вы поняли?
– Да, конечно.
– Вот и хорошо, – проговорил он уже не так сухо. – Продолжайте прогулку и помните, что ничего не произошло…
Он снова притронулся к полям своей шляпы и зашагал в противоположную от набережной сторону. Я вернулся на бульвар и разыскал своих. Мне стоило немалого труда играть роль спокойного человека.
