Текст книги "«Свет ты наш, Верховина…»"
Автор книги: Матвей Тевелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)
29
Воскресным днем мы приехали с Ружаной в Студеницу. Дорогой я волновался, и Ружана все время поглядывала на меня с беспокойством.
– Что с тобой? – допытывалась она. – Может быть, ты боишься, что я не понравлюсь там?
– Да нет же, – искренне возмущался я, – как это может быть, чтобы ты кому-нибудь не понравилась! Я волнуюсь совсем не поэтому.
Мог ли я объяснить Ружане, что для меня существовали две Студеницы: в одной все было связано с Матлахом, с моей теперешней подневольной жизнью, а другая была Студеница моего детства, из которой я ушел и на которую, как мне казалось, я потерял все права! Мог ли я объяснить, что с каждым днем я все острее чувствовал свою вину перед этой второй Студеницей? И эта мысль мучила меня непрестанно.
Нанятая в Воловце попутная подвода довезла нас до околицы. Я снял с повозки рюкзак, в котором лежали купленные для Горули с Гафией подарки, и повел Ружану к хорошо знакомой хате не сельской улицей, а верхней тропкой.
Горули не было дома. Гафия до того растерялась, увидев нас, что, прикрыв рот краем черной хустки, несколько мгновений глядела на меня, словно не узнавая.
– Иванку, – проговорила она наконец, – ты?! – и заплакала.
По впалым и точно выдубленным щекам ее текли слезы, и она стряхивала светлые капельки пальцами.
Я обнял Гафию, а она, припав к моему плечу, зашептала:
– Як бы ты знал, як бы ты знал…
И это «як бы ты знал» повторяла она долго, не в силах до конца выразить того, что ей хотелось.
Только тогда, когда мы очутились в хате, Гафия как бы впервые увидела, что я пришел не один. Она вытерла щеки краем платка, и лицо ее точно замкнулось. Бросив осторожный и недоверчивый взгляд на Ружану, Гафия посмотрела на меня.
– Пришли до вас, мамо, – сказал я. – Это Ружана.
– Жинка? – помедлив, спросила Гафия.
– Нет еще, – ответил я, – а скажете, так будет и жинкой.
Ружана смотрела на Гафию со смущенной улыбкой. А Гафия, всплескивая руками, заметалась по хате.
– Йой, люди добрые! – приговаривала она. – Да разве так можно? Пришел и молчит, молчит, что с нареченной до нас… Да вы сидайте!.. Ну як так можно?
Она говорила, переставляя с места на место различные предметы, обмахивала передником по нескольку раз и без того чистую единственную в хате лавку, сунула в угол Горулины постолы, потом зачем-то вытащила их снова и вдруг, успокоившись, подошла к Ружане, усадила ее рядом с собой и осторожно погладила по плечу.
– Хоть бы ты с кем наказал, Иванку, что приедете, – сказала Гафия, – я бы и приготовилась и… – голос ее зазвучал глухо, – Илька бы никуда из дому не пустила.
– Где же он? На полонине? – спросил я.
– Нема его там, – ответила Гафия. – Третьего дня ночевал дома, так постучались к нему уж под самое утро – тоже из города какой-то человек. Поговорил с ним старый, а потом и ушли вместе. Только не на полонину, Иванку. Як на полонину уходит, так он мне про то всегда говорит.
Гафия начала хлопотать по хозяйству, а Ружана вызвалась ей помогать.
– Что вы, что вы! – запротестовала Гафия. – Я и сама справлюсь, сама все сделаю…
Но видно было, что ей приятна помощь Ружаны.
Через некоторое время я слышал, как они вдвоем ловили где-то за хатой курчонка, а затем собрались за водой на поточек.
Я окинул взглядом хату. Ничего в ней не изменилось. Так же, как и раньше, среди семейных фотографий висел вырезанный из газеты портрет Ленина; так же было здесь бедно, прибрано и чисто. Но тут я заметил, что под фотографиями, на украшенном резьбой сундучке лежала небольшая стопочка прикрытых рушником книжек. Я подошел к сундучку, приподнял рушник и стал разглядывать книги. Все они были в мягких обложках и по одному их виду, по изгибам на середине можно было судить, что книги эти побывали во многих руках. Но не в этом было главное. Взгляд мой приковали заглавие и фамилия автора одной из книг. Медленно и осторожно я стал перелистывать страницу за страницей, ничего еще не читая, но от сознания того, что я нашел эту книгу не на библиотечной полке, а на резном сундучке в верховинской хате у Горули, меня охватило удивительное чувство, какое бывает у человека, когда он совершенно неожиданно оказывается рядом с чем-то большим и значительным.
В хату вошла Гафия и сбросила у печки охапку хвороста. Следом за ней Ружана внесла ведро, в котором тихо плескалась вода.
Рукава у Ружаны были засучены, волосы распушились, глаза поблескивали, будто в них запечатлелась веселая игра поточка.
– Ну, не скучаешь без нас? – спросила Ружана. – Может быть, и ты пойдешь с нами на поточек? До чего там хорошо! Вода чистая, холодная.
– Нет уж, – улыбнулся я, – буду ждать вас здесь. – И обратился к Гафии: – Чьи это книги у вас?
Гафия встрепенулась.
– Чьи? Да Илька, – сказала она и вздохнула. – То он тебя учил, а теперь сам за книжки сел. Как дома бывает, так допоздна лампу жжет. Другая книжка еще ничего, все сразу сразуметь можно. Вон он и мне одну такую читал, як там, в России, по-новому жить стали; а другая попадется, так Илько голову руками сожмет и все сидит, сидит. Мне его жалко становится. «Что, спрашиваю, Ильку, трудно?» – «Трудно, а читать надо. Десять раз прочту – и пойму. А если, кажет, пойму, так будто во мне кто, Гафие, фитилек, як в той лампе, повыше выкрутил».
Ружана подошла ближе и с любопытством заглянула через мое плечо.
– Сталин, – медленно прочитала она и повторила: – Сталин…
Мне никто не мешал. Ружана с Гафией разговаривали шепотом. Я сидел на лавке у оконца, подперев руками голову, а передо мною на столе лежала открытая книга. Это был сборник лекций, прочитанных Сталиным в Москве, в Свердловском коммунистическом университете. Я читал, не задерживаясь на порою не совсем понятных мне местах. Непонятными были они потому, что касались неизвестных мне сторон жизни огромной страны и жизнь эта была не похожа на ту, которой жили мы. Но чем дальше я читал, тем ясней и шире открывалась передо мной эта жизнь с ее борьбой, великими целями, путями, по которым должен идти народ, чтобы победить.
Изредка ко мне подходила Ружана. Она опускалась рядом со мной на лавку и сидела так молча минуту, другую.
– Ты не сердишься на меня? – спрашивал я ее, не отрываясь от книги.
– Нет, нет, – качала она головой и, прищурив глаза, заглядывала в книгу. – О чем здесь, Иванку?
– О многом, – отвечал я. – И, должно быть, о самом главном в жизни.
– А я бы смогла что-нибудь понять?
– Думаю, что да.
– О самом главном, – повторяла Ружана. – Я давно хочу знать, что самое главное в жизни…
Ружана смолкала и, посидев еще недолго, уходила, а я снова погружался в чтение.
Около полудня в хату вбежала Гафия.
– Ох, Иванку, – позвала она, – вуйко идет!
В глазах Гафии были тревога и просьба.
– Ты уж смотри, сынку, – зашептала она, прижавшись к моей руке, – промолчи, если что… Я же знаю, у него сердце за тебя болит… Пусть будет мирно, как у людей.
Я нагнулся и поглядел в оконце. По тропе снизу поднимался Горуля. Он шел усталой походкой, но по тому, как в такт его тяжелому шагу размашисто взлетали и опускались руки, я уже знал, что возвращался он домой в хорошем настроении. Сердце у меня забилось.
А на дворе тем временем Горулю встретили Гафия и Ружана. Сквозь распахнутую в сенцы дверь до меня доносились их голоса, но слов нельзя было разобрать. Время вдруг потянулось тягуче, точно оно готово было вовсе остановиться. Я ждал. Уже и голоса затихли, но шагов все еще не было слышно и Горуля не появлялся. Может быть, и он медлил, так же как и я? Или его отвлекла своими разговорами Гафия? Я уже сделал над собой усилие, подался вперед, но в сенцах вдруг стало темно – кто-то заслонил собою льющийся с улицы свет, – и в хату, нагнув голову, шагнул Горуля. Дорожная пыль запорошила его брови, слоем лежала на шляпе и тупоносых, зашнурованных ремешками башмаках.
– Здравствуйте, вуйку! – сказал я.
– Здоровым будь, Иванку! – отозвался тот.
– Да пусти ты нас в хату! – послышался из-за Горулиной спины притворно сердитый голос Гафии. – Стал поперек дороги!
Горуля быстро отступил е сторону, пропуская Ружану и Гафию.
– Ходишь ты, все ходишь, – продолжала говорить Гафия, снимая с Горулиных плеч серяк, – а тут жди тебя.
– Кабы мне знать, что такие гости у нас, – отозвался Горуля, – я бы у матери божьей крылья попросил.
– Дождется она, пока ты попросишь, – вздохнула Гафия. – Я уж думала, что ты и сегодня не явишься.
– Ну ладно, жинка, не ворчи. Вон молодая послушает тебя – и выучится.
Ружана улыбнулась, а Гафия от своего не отступала.
– Ничего, пусть поучится, – добродушно проворчала она, принимая от Горули запыленную шляпу. – Пусть поучится, может и ей пригодится.
Горуля махнул рукой.
– Э, да разве тому молодых треба учить? Ты их научи, как им любовь сберечь, чтоб она их всю жизнь грела, чтобы от той любви им самим и другим людям радость была, вот ты чему их научи!
– А разве этому можно научить? – удивленно поглядела на Горулю Ружана; она не ожидала услышать здесь подобного слова. – Мало в жизни такой любви, о какой вы говорите, – со вздохом сказала она.
– Что мало, то правда, – согласился Горуля. – Так разве потому ее мало, что люди не хотят ее, такой? Не дают людям так любить! Нуждой морят, грошами пачкают, продают, как те корчмари палинку.
Освободившись от серяка, шляпы, в одной домотканной сорочке Горуля, прихрамывая, прошелся по хате и опустился на скамейку. Видно было, что дорога была у него дальняя, что он очень устал, но занимавшая его мысль отгоняла теперь прочь усталость.
– А научить, – произнес он после паузы, – можно. Треба только сначала жизнь другой сделать… Перевернуть жизнь, чтобы она на ноги встала и пошла себе свободно… За такую жизнь и за такую добрую любовь можно и по чарочке… Как скажешь, Гафие?
Гафия заторопилась накрывать на стол и все время настороженно поглядывала то на меня, то на Горулю, готовая, как мне казалось, в любую минуту встать на мою защиту.
Горуля снял с гвоздя рушник и пошел во двор умываться. Я направился следом за ним, неся ведро с водой и деревянный ковшик.
– Ну что ж, полей по старой памяти, – сказал Горуля, подставляя под струю ладони.
Но как ни радушен был Горуля, я чувствовал: лежит между нами черта, и трудно ему ее переступить.
За столом Горуля больше разговаривал с Ружаной. Он рассказывал ей о полонине, о своих странствиях по белу свету и даже успокоил тем самым Гафию. Но я не мог не почувствовать, что за всей этой внешней приветливостью он скрывает большое душевное напряжение, и время от времени я ловил на себе его быстрый, испытующий взгляд.
«Заговорит ли Горуля о том, что произошло со мной? – мучительно думал я. – Вспомнит ли он о моей работе у Матлаха или промолчит, не желая омрачить радостный для нас обоих день?»
Первым начал я. Случилось это после обеда, когда мы вышли из хаты покурить.
– Вуйку, – сказал я, – давайте поговорим.
Зажженная Горулей спичка остановилась на полпути к трубке и догорела до конца.
– Поговорим, Иванку. Послухаю, как ты жил все это время.
Я ничего не утаил от Горули, а рассказывал обо всем, что произошло со мной с первого дня моего отъезда из Студеницы, обо всем, что испытал и о чем передумал за то время, что мы не виделись. Горуля слушал, не прерывая, хотя и без меня знал многое, а о многом догадывался.
– Ох, Иванку, – с горечью проговорил он, когда я замолчал. – Разве мы не правду с Куртинцом тебе говорили?.. Ну что, видишь, как у них все построено! – и под усами Горули мелькнула злая усмешка. – Сверху гладко, снизу сладко, а съешь – гадко. Что толку, если тебя добрым ученым считают? Волю для народа добывай, как в России ее добыли, вот тогда и науке твоей будет вольно!.. А с Матлахом как? – глухо спросил он после паузы.
– Работаю.
– Видел.
– Что же мне еще оставалось?
– А я тебя и не сужу, куда было деваться! Судить буду, когда ты ему и душу свою внаймы отдашь. Чув, дом тебе строит Матлах? То правда?
Я вспыхнул.
– На мои же деньги ему легко строить!
– Эго как? – недоуменно сморщив лоб, спросил Горуля.
– Половину жалованья задерживает и еще пять процентов.
– А-а-а! То он умеет! В Америке научился людей вязать. Смотри, Иване, встанет он между мной и тобой, а может, уже и встал…
– Никогда! – вырвалось у меня с горечью. – Вот я пришел к вам, вуйку.
Горуля вынул изо рта трубочку и задумался.
– Ни, Иванку, – сказал он строго, – ты еще не пришел, ты еще не так пришел…
30
Ружана просила взять ее с собой на полонину. Горуля охотно согласился, и на рассвете они тронулись в путь.
Мне и самому хотелось пойти с ними, но я сознавал, что нам с Горулей еще тяжело быть вместе, что вчерашний разговор не принес настоящего примирения.
Отговорившись тем, что у меня есть дело на приферменных полях, я остался в Студенице.
Ранним утром следующего дня я отправился к Матлахову двору.
Едва я подошел к воротам, как они, словно навстречу мне, распахнулись, и на сельскую улицу одна за другой вылетели две открытые легковые машины. Они свернули в сторону Воловца и помчались, взвихривая белесую дорожную пыль.
– Кто так рано? – спросил я, столкнувшись у самых ворот со стариком сторожем.
– Паны из города, – ответил старик, налегая плечом на створку ворот, – приехали чуть свет.
– А зачем приезжали, не знаете, диду?
– Не скажу, пане, только, чув, шумно было в доме.
Я пересек просторный двор, взошел на крыльцо, и, несмотря на то, что входная дверь была плотно прикрыта, из глубины дома донеслись до меня крики и брань. Я остановился в нерешительности: войти или подождать? Но крики и ругань не стихали, а, наоборот, становились все громче, и уже явственно слышен был голос Матлаха. Я толкнул дверь и, пройдя коридор, очутился в большой комнате, служившей конторой хозяину дома. Диковинное зрелище предстало перед моими глазами.
По комнате в своем кресле на колесах катался Матлах и выкрикивал ругательства. Мутные от ярости глаза его были навыкате и, казалось, ничего не видели. На полу валялись обломки палки.
– Не смогли! – кричал он уже совсем осипшим голосом. – Ай, ай, ай, какое дело провалили сами, своими руками!
– Что же можно было поделать, Петре? – пытался успокоить его незнакомый мне человек в полупальто, какие носили в селах зажиточные хозяева. Он сидел на краешке стула у самых дверей. Лицо у него было красное, а на лбу выступили капельки пота.
Но Матлах не давал говорить.
– Молчи! – ревел он, замахиваясь руками. – Тебе не старостой быть! Я бы тебя и кур щупать не подпустил! – и за этим последовало такое ругательство, какого мне еще и слышать никогда не приходилось.
Вдруг Матлах заметил меня.
– А, то вы, пане Белинец! – завопил он. – Рады?.. Ваш Горуля все!.. Горуля, Горуля!.. – и начал колотить руками по подлокотникам кресла с такой яростью, что казалось, кресло не выдержит и развалится под Матлахом.
– В чем дело, пане Матлах? – спросил я сухо.
Но Матлах не слышал. Он опять заметался в своем кресле по комнате, натыкаясь на стены и мебель.
Понимая, что Матлаху сейчас не до разговоров со мной, я повернулся и вышел. Нужно было оседлать лошадь и ехать смотреть клевер, высеянный невдалеке от того места, где строилась ферма.
На дворе меня окликнули. Я обернулся и увидел Семена Рущака. Он носил из амбара круги прессованных жмыхов и грузил их на подводу. Мы поздоровались.
– Что, был там? – спросил Семен, кивнув в сторону дома.
– Был.
– Не задохнулся он еще, Матлах? Второй час, как орет.
– Что произошло? – спросил я.
– А ты не знаешь?
– Нет. Ничего. Зашел – Матлах мечется, ругается. Там староста у него какой-то сидит, весь в поту.
– То медвяницкий староста, – пояснил Семен.
– Но при чем же здесь Медвяное?
– При том, – спокойно ответил Семен, – что там вчера все и случилось… Да, несладко им от того Медвяного!
По рассказам Горули, Куртинца, а затем и по признанию, сделанному самим Матлахом уже в наши дни суду, мне ясно рисуется теперь не только событие в Медвяном, о котором идет речь, но и то, что предшествовало этому событию.
Это было вскоре после того, как в Германии к власти пришел Гитлер.
В Чехословакии внешне все как будто оставалось таким, каким было и год и три назад, но с каждым днем яснее становились планы германского фашизма, все настойчивее звучали требования реакционных партий и их газет спасти страну от большевизма и поставить компартию вне закона; усилились гонения на коммунистов, подняла голову нацистская партия судетских немцев с ее вожаком Генлейном.
Однажды, когда Матлах находился в Ужгороде, у него в гостиничном номере собралось несколько человек. Были здесь журналист официальной правительственной газеты, приехавший из Праги, пан Поспишил; социал-демократический лидер в нашем крае Ревай; сам Августин Волошин, униатский священник и воинствующий глава украинских буржуазных националистов, человек с лисьим личиком и спрятанными за стекла очков колючими глазами, и, наконец, пан превелебный Новак, молчаливо сидевший в стороне, но внимательно прислушивающийся к тому, что говорили другие.
Вот история жизни и дел этого человека.
Старший наследник обширнейших лесных угодий и виноградных плантаций, Стефан Новак, носивший в молодости отцовскую фамилию Балог, был любимцем отца, человека с крутым нравом, жестокого и беспощадного.
Отец хотел сделать из старшего сына себе преемника, но Стефана, проучившегося до двадцатилетнего возраста в Будапеште, влекла к себе политическая карьера. Однако с отцом спорить было невозможно. Внешне Стефан смирился, стал вникать в дела, которые вел отец, но, нахватавшись в Будапеште либеральных веяний, считал, что отец ведет свои дела слишком грубо, старомодно, прямолинейно, а надо бы их вести гораздо тоньше, не раздражая до такой степени «малых сих», которых сам Стефан в глубине души ненавидел и презирал ничуть не менее, чем презирал и ненавидел их старый Балог.
Революция 1905 года в России отозвалась и в наших Карпатах. В Ужгороде, Мукачеве, на солерудниках в Солотвине прокатилась волна забастовок и демонстраций солидарности с русскими братьями. Крестьяне жгли помещичьи усадьбы. Батраки пытались сжечь и усадьбу Балога, но подоспевшие правительственные войска погасили огонь. Самого Балога спасти им не удалось, он был зарублен ненавидящими его селянами.
Выступления рабочих, батраков были жестоко подавлены. Наступило «умиротворение». Но Стефан Новак прекрасно видел и понимал, что умиротворение – кажущееся, что ненависть лесорубов, батраков и селян, с которыми ему пришлось теперь самому сталкиваться, горит в них с еще большей силой. И Стефан Балог обратил свой взор с карьеры светского политика, на карьеру политика духовного.
В один прекрасный день Стефан заявил, что он отказывается от наследства, нажитого с такой жестокостью отцом, в пользу младшего брата, так же как отказывается от фамилии отца и берет себе фамилию матери – Новак.
Этот поступок произвел не малое впечатление во всех слоях общества, а в селах о Стефане Новаке заговорили как о человеке праведной и даже святой жизни.
Священником Новак стал, проучившись несколько лет в Риме, а затем долгое время служил при святейшем отце, папе римском, в коллегии, которая ведала делами в нашем крае и Галиции. Но за святыми делами пан превелебный Новак не забывал об отцовском наследстве, отказанном младшему брату. В сущности говоря, он оставался попрежнему владельцем всех этих богатств и, соблюдая осторожность, чтобы никто не дознался, помогал брату приумножать их.
Возвратился пан превелебный на родину только в 1920 году в свите первого, назначенного североамериканским президентом Вильсоном, губернатора Подкарпатской Руси Григория Жатковича.
Новак мог бы занять одно из главных, а может быть, и первое место в епископстве, но он не был человеком тщеславным. Он был верным слугой Ватикана, взявшего на себя миссию спасти человеческие души от «красной опасности». Нет, не для епископской мантии приехал он на родину. Занимая скромную должность сначала профессора в семинарии, а затем и просто священника, Новак стал глазами и ушами Ватикана в Подкарпатской Руси, тайно вмешиваясь, через служивших ему и за страх и за совесть людей, во многие области жизни края.
– Да, – признавался впоследствии Новак, – я был тайным политиком, но когда я увидел, что все наши усилия ни к чему не приводят, что, несмотря на демократические свободы, с каждым днем, с каждым месяцем все больше и больше людей обращают взоры душ своих к учению коммунистов, я счел святым долгом своим стать еще и явным политиком.
Неожиданно для прихожан пан превелебный Новак уехал в Рим. Возвратился он через месяц и вскоре открыто объявил себя сторонником националистов.
То, что Новак связал себя с националистами, несколько озадачило многих знавших превелебного, а Матлах осмелился даже заговорить об этом с духовным отцом во время одного из своих визитов к нему.
– Вот уж не гадал, отче, – осторожно, с притворной наивностью произнес Матлах, – не гадал, что вы украинец.
– Кем же я должен был быть, по-вашему, сын мой? – нахмурившись, спросил Новак.
Матлах замялся.
– Не скажу… Но як бы вы пошли в аграры или в иную партию…
– Я иду с теми, кому всевышним ниспослана сила для борьбы с ложным учением коммунистов.
– А аграры что, отче? – удивился Матлах.
Новак вздохнул.
– У них нет ее. Они бессильны овладеть душой народа и сделать его единым. Что может сказать аграрий неимущему? Ничего. А приходим мы и говорим: «Ты украинец, и твой сосед украинец. У вас одна кровь. И нет ничего превыше того, что вы украинцы». А кровь, сын мой, пьянит людей, человеку ведь сладко мнить себя избранным… Только дух национализма по воле божьей способен объединить имущего и бедного и стать противоядием коммунистической доктрине. Национализм спас Германию от красных, и ему одному суждено провидением спасти от них весь мир.
…Теперь у Матлаха в номере сидел хотя и новоявленный, но быстро пошедший в гору деятель националистической партии Августина Волошина.
Разговор шел о все нарастающих в республике беспокойстве и тревогах, вызванных притязаниями Гитлера в Чехословакии.
– Конечно, – говорил Поспишил, – у пана Гитлера есть претензии к нашей стране. Больше того: весьма возможно, что дело не ограничится Судетами. Но… пока ведь ничего официально не объявлено, и, в конце концов, всегда можно договориться!.. Нас должны беспокоить симптомы более опасные; я имею в виду, господа, тенденцию к сближению с Москвой. Число сторонников такого сближения растет с каждым днем. Я недавно возвратился из поездки в Соединенные Штаты и имел честь беседовать с ответственными лицами, внимательно следящими за тем, что происходит у нас, и они обращали мое внимание именно на эту опасность.
– Но позвольте! – заметил Ревай. – Господин Рузвельт, новый президент, сам идет на сближение с русскими!
– Но к власти может прийти и новый президент, – многозначительно ответил Поспишил, – а кроме того, коммунисты у них, к счастью, не так сильны, как у нас.
– Послухайте, пане, – вмешался Матлах. – Мне все равно, Бенеш, или Гитлер, или еще кто другой, лишь бы крепко было и дела шли.
– Я бы попросил, пане Матлах, – насупился Ревай, – в нашем присутствии не ставить на одну доску Гитлера и пана президента.
– Пустое! – махнул рукой Матлах. – Як мы будем друг с другом в прятки играть, добра не выйдет. Я и против пана Бенеша ничего не буду иметь, если вы мне вот что скажете: может ли он у нас коммунистам раз и навсегда горло заткнуть, как то сделал у себя Гитлер, или нет?
– Это можно, а главное, необходимо! – внезапно для остальных твердо произнес молчавший до сих пор Новак. – Мы на краю пропасти, и только одно может нас, с помощью всевышнего, спасти от падения – огонь и меч против коммунизма, огонь и меч!.. Правительство и пан президент должны услышать не голос депутатов и лидеров партий, а голос самого народа, молящего избавить его от коммунистов.
– Да, да, – подхватил журналист, – вы опередили меня, духовный отец, именно об этом я и хотел сказать: требование самого народа – и тогда успех обеспечен.
– А если народ – сам коммунист, тогда что? – спросил, прищурясь, Матлах.
– Это клевета на народ! – произнес Волошин.
– Э, пан отец! – усмехнулся Матлах. – Не будем играть в прятки, вы же хорошо знаете, як выборы проходят. У кого голосов больше: у вас или у коммунистов?
– Да, это так, – вздохнул Поспишил, – надо иметь мужество смотреть правде в глаза. Коммунисты имеют, к сожалению, много сторонников, и, несмотря на все ограничения, особенно велико их влияние здесь, в вашем крае. Именно поэтому, пане Матлах, нужно, чтобы все и началось отсюда, из цитадели этих смутьянов. Все мы, – гость обвел взглядом присутствующих, – люди разных партий, решили объединить свои усилия. И, зная, пане Матлах, что вы один из влиятельных хозяев на Верховине, решили обратиться и к вам. Цель наша одна.
– Моя цель, – сказал Матлах, – чтобы порядок был и чтобы коммунистам горло заткнуть.
Гости разошлись затемно, довольные друг другом и тем планом, который они приняли на своем совещании. План был задуман хитро и очень пришелся Матлаху по душе. Вернувшись домой, в Студеницу, он немедленно принялся действовать.
Проговорился ли как-нибудь ненароком сам Матлах или его доверенные были неосторожны, но Горуля и его товарищи, заметив таинственную возню матлаховских людей и аграриев в селах, стали дознаваться, в чем дело, и в один прекрасный день из Студеницы в Мукачево к Куртинцу явился Горуля.
– Чув, Олекса, что затевают? А? Не чув еще? – быстро заговорил Горуля, едва Куртинец ввел его в свою комнату и закрыл дверь. – Садись и слушай, про что мы там, у себя, дознались. На сбор людей созывают.
– Кто созывает? Каких людей? – придвинув поближе к Горуле стул, спросил Куртинец.
– Да аграры там – Матлах, кажут, еще пан Волошин с ними. А кого созывают? Самую сельскую бедноту с нашей округи. Уже Федора Скрипку подговаривают делегатом идти, обещают недоимки снять. А главное, ты слушай, Олекса, чего хотят: хотят, чтобы на том сборе люди подписали лист до пана президента против нашей партии, ну и еще, чтобы призвали другие округа такие сборы провести.
– Так, так, – нахмурился Куртинец и встал со стула. – Ничего, ловко, очень ловко придумано! И ведь не хозяев созывают, а бедноту. Глядите, пане президент, беднота требует запрета компартии! И, наверно, выбирают таких, у которых недоимки как петля на шее.
– То правда, что таких! – с отчаянием вырвалось у Горули.
Куртинец в волнении заходил по комнате.
– А где будут собирать и когда?
– Пока еще не дознались. Но есть думка, что на той неделе в Медвяном.
– В Медвяном? – переспросил Куртинец. – Место выбрали удобное.
– Да, уж ничего не скажешь, – мрачно согласился Горуля. – Там их сила. Все в руках держат! – И вдруг воскликнул с упорством: – А сбора того мы все равно не допустим! Дознаемся, кто делегаты, до каждого из них пойдем и отговорим, ни один на сбор не явится, вот увидишь!
Горуля даже повеселел при мысли, что предстоит нелегкое дело, за которое ему не терпелось взяться. Он взглянул на Куртинца, ожидая одобрения, и был очень разочарован, когда Куртинец сказал:
– Сбор должен состояться, Ильку, и срывать его ни в коем случае нельзя. Думаю, что и краевой комитет согласится со мной.
– Это как? – рванулся с места Горуля, но Куртинец положил ему руку на плечо и усадил обратно на стул.
– Ты горячку не пори и не торопись, пожалуйста. Что толку с того, что мы сорвем этот сбор? Другой и в другом месте организуют. Так ведь?
– Ну, так, – с неохотой произнес Горуля. – А нам сейчас что, в сторонке сидеть и богу молиться?
– Нет, – сказал Куртинец, – нам надо быть на том сборе.
Горуля усмехнулся:
– Так нас с тобой туда и пустили!
– Их дело – нас не пускать, а наше дело – там быть.
…Сбор и в самом деле был назначен в Медвяном, одном из самых глухих верховинских сел, где все и всех держал в своих руках староста Стефан Казарик, родной брат профессора Казарика, редактора знаменитого «Независимого еженедельника».
Люди должны были сойтись в воскресенье в корчме, и уже накануне из Ужгорода и даже из самой Праги приехали корреспонденты газет и два окружных налоговых чиновника, которые должны были тут же, на месте, выдавать прибывшим селянам, участникам сбора, свидетельства о том, что за ними больше не числится налоговых недоимок. Приехал ночью тайком и Лещецкий с уполномоченным социал-демократической партии. Они засели в доме старосты и никуда не показывались, чтобы не давать никому повода говорить, будто сбор заранее организован. По той же причине оставался у себя дома и Матлах: в сборе не должны были принимать участие зажиточные хозяева.
Ранним воскресным утром в Медвяное стали сходиться никем не выбранные, но зато тщательно отобранные Матлахом и его подручными «делегаты». Это были люди, которых нужда уже давно довела до тупого отчаяния. Положение у них было хуже, чем у жебраков. Жебраки просыпались утром с надеждой, что где-нибудь сегодня удастся найти работу или получить подаяние, а у этих не было и такой надежды; замученные голодом, налогами, они все еще цеплялись за жалкие клочки земли; хотя эти клочки не только не кормили их, а, наоборот, выматывали последние силы, но все же это была «своя земля», и они считались ее хозяевами.
Теперь эти «хозяева» шли из своих сел на сбор в Медвяное, не зная даже толком, зачем их туда созывают. Влекло только одно – обещание, что будут сняты измучившие их недоимки, а ради этого они готовы были пойти на край света.
Сквозь небольшое, тусклое оконце, глядевшее на сельскую площадь Медвяного, Горуля видел, как прошли к корчме Федор Скрипка из Студеницы, Василь Иончук из Потоков, Михайло Лемак из Черного. Их встречали какие-то юркие люди, о чем-то спрашивали и только после этого пропускали в корчму.
Горуля и Куртинец жили в Медвяном уже третий день. Вместе с ними пришел в Медвяное Франтишек Ступа из Праги. Это был человек мужественный, веселый и на редкость одаренный. Адвокат по профессии, он в то же время пользовался широкой известностью как один из лучших писателей республики. Большинство его романов повествовало о судьбе нашего края, жизнь которого Ступа хорошо знал. Каждое лето он появлялся у нас в горах, подолгу жил среди лесорубов и пастухов, исходил все горные округи пешком. В селах его считали своим человеком и были рады, когда он там появлялся.
Несмотря на свою славу романиста, Ступа не бросал адвокатуры. В Праге у него была контора, которая вела защиту почти на всех процессах, затеянных против коммунистов. Судьи и обвинители нервничали, если знали, что он должен выступать на процессе.
С Куртинцом Ступу связывала старая дружба, и в Медвяное он приехал с намерением послать отсюда корреспонденцию в «Руде право». Добрались они в село не проезжей дорогой, а кружным путем, перевалив через крутую гору по охотничьей, хорошо знакомой Горуле тропке. Их приютил у себя в хате медвянецкий кузнец, с которым обо всем было договорено заранее, и никто даже подозревать не мог, что у кузнеца вот уже третий день гости. Но зато гости знали все, что творится в Медвяном; знали они даже и о том, что в корчме на столах стоят бутылки с палинкой, тарелки с нарезанными кусками сала и хлеба и что корчмарь предупреждает делегатов:
