Текст книги "«Свет ты наш, Верховина…»"

Автор книги: Матвей Тевелев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

Шепот перерос в глухой гул. Даже члены суда заерзали на своих креслах и стали украдкой оглядываться. Судья посмотрел в ту сторону, куда был направлен взгляд Горули.

– Что вы там вздумали разглядывать, подсудимый? Мы ждем вашего последнего слова.

Горуля виновато улыбнулся и, продолжая рассматривать что-то видимое ему одному, сказал:

– Прошу прощения, пане прокурор, что побеспокою вас. Может, мне про то надо было пана судью спросить, да он спиной к гербу сидит, а у меня очи слабые. Что там написано, над львом? Дуже прошу, прочитайте мне.

– Вам следовало бы знать, подсудимый, – презрительно усмехнувшись, произнес прокурор, – девиз страны, в которой вы живете, – «Правда победит!»

– Красно дякую, пан прокурор, – с той же виноватой улыбкой произнес Горуля и обвел взглядом зал. – Первое слово – «правда» – прочитал, ну, а дальше никак не могу разобрать, что написано дальше. А оказывается, вот оно что – «победит!»

Он говорил негромко, мягко, но за этой мягкостью зал, и господа судьи, и прокурор почувствовали силу, которую нелегко сломить.

– «Правда победит», – повторил Горуля, – так, так…

– Но какое отношение это имеет к судебному разбирательству? – раздраженно спросил судья.

– Ниякого, паночку, – ответил Горуля, – к суду ниякого…

Славек зааплодировал, его поддержали десятки людей в разных концах зала. Судья нервно зазвонил в колокольчик и начал призывать публику к порядку. Горуля в ожидании, пока все утихомирится, стоял, опустив голову, и задумчиво водил пальцем по деревянной перекладине барьера. Но лишь все стихло, он снова поднял голову, и тут все увидели, как необыкновенно изменилось его лицо, каким оно стало строгим и гневным.

– Не я стрелял и не я ранил, – сказал он, – об этом добре знают и судья, и прокурор, и тот иуда, что продал свою совесть. Я тюрьмы не страшусь, пане прокурор, после Верховины тюрьма – рай! Вы загляните в голодные очи наших детей, послухайте, как ревет наш скот от бескормья. Я бы, может, сказал, послухайте, как плачут наши жинки, так этого услышать нельзя: у них уже сил нет вслух плакать. Поешьте хлеб, который мы едим. Ох, хлеб, хлеб!.. Как стала республика, нам обещали графскую землю на выкуп, а кому она пошла, та земля? Фирме «Латорица», да корчмарям, да сельским богатеям; с одного пана на другого капелюх надели, вот и вся реформа!

Голос Горули звучал грозно, и слова его обретали несокрушимую силу. Я слушал Горулю, дивясь и восхищаясь его мужеством.

– Что ни год, – продолжал Горуля, – то голод, что ни год, то тиф или оспа. Подсчитайте, сколько у нас слепых на Верховине, сколько зобатых, сколько калек и сколько могил! На тридцать тысяч селян нашей округи ни одного лекаря, но зато в каждом селе по четыре корчмы. Ох, Верховино, свитку ты наш!.. Свет ты наш, Верховина!.. А вы, пане прокурор, пугаете меня тюрьмой. И если я из вашей тюрьмы убегу – а убегу я непременно, это я вам твердо обещаю, – так не с того, что мне в тюрьме гирше, а для того, чтобы опять поднять народ за лучшую долю. Меня судят тут не за то, что в человека стрелял! Дурница! Вы сами добре знаете, что дурница, а судят за то, что я коммунист! – Внезапно Горуля замолчал и, склонив на плечо голову, стал прислушиваться.

Зал шевельнулся и тоже затих, ловя неясный гул, пробивающийся с улицы сквозь каменные стены здания. Но это не был обычный гул большого города.

Анна Куртинец и Славек переглянулись, и лица их приняли строгое, значительное и торжественное выражение.

– Это рабочие Брно пришли, слышите? – шепнул, склонившись ко мне, Славек.

Теперь уже в зале явственно слышалось, как сотни голосов скандировали по-чешски:

– Комму-ни-стам сво-бо-ду!

– Фа-ши-стов в тюрь-му!

Судья вскочил с кресла:

– Закрыть окна!

Но и без его приказания служители суда уже бежали по проходам балкона, к распахнутому окну.

– Подсудимый, вы кончили?

– Не торопитесь, пан судья, – сказал Горуля, – последнее слово за мной, а не за вами. Вы можете меня засудить, но судьей мне быть не можете. У меня один судья – народ! Чули вы когда про такого? Правда и в самом деле победит, только не ваша, а моя, партии моей правда.

…Приговор был вынесен ночью: «Виновен. Семь лет тюремного заключения».

Когда мы вышли из здания суда на площадь, она была запружена народом. Над ней стоял гул возмущенных голосов. Пробраться сквозь запрудившую площадь толпу не было никакой возможности. Десятки факелов освещали возбужденные лица людей. Легкий ветер колебал пламя.

– Они боялись это услышать в Кошице от словаков и русинов, – сказал Франтишек, – пусть послушают от чехов в Брно!

37

На другой день после суда я сел в поезд и поехал в Ужгород: в Брно мне делать сейчас было нечего. Ступа взял на себя все дальнейшие хлопоты по делу Горули. Он хотел попытаться опротестовать решение суда.

Прямо с вокзала я отправился в банк к Чонке. Идти к Лембеям я уже не мог, понимая, что теперь дорога туда мне заказана.

– Что ты наделал? – заохал, увидев меня, Чонка. – Что ты наделал?

Оказалось, что он знал обо мне решительно все.

– Это ведь Ужгород! – разводил Чонка руками. – Человек не успеет где-нибудь на Радванке сесть за стол, как ужена другом конце, на Собранецкой, знают, сколько кнедликов лежало в его тарелке. Юлия назвала тебя сумасшедшим, старый – арестантом. Он рвал и метал, запретил нам произносить твое имя… И вот еще, Иванку…

Последовал глубокий вздох, и Чонка с неохотой полез в боковой карман, достал оттуда конверт и протянул его мне.

– Извини, пожалуйста, что я вскрыл это письмо. Я понял, что тут важное для тебя.

На меловом листке было написано:

«В связи с тем, что Ваш поручитель пан Матлах изволил взять назад свое поручительство, покорнейше просим представить нашей фирме новую гарантию и внести очередной взнос. В том случае, если это не будет сделано Вами в двухнедельный срок, вступает в силу двенадцатый пункт договора, по которому дом переходит в собственность фирмы.

Всегда к Вашим услугам

Колена – младший».

– Что-то надо предпринять, – сказал Чонка, – и непременно!

– Ничего не надо, – ответил я, – это бесполезно.

– Ты с ума сошел! – воскликнул Чонка. – Подарить этим разбойникам почти готовый дом! Он что, легко дался тебе?

– А если и не легко? Все равно ничего уже нельзя сделать: ни денег, ни поручителей.

Я порвал письмо и выбросил его клочки в корзинку для бумаг. Поглощенный тем новым, что вошло в мою жизнь, я ни о чем не сожалел. Только одна Ружана, казалось, еще связывала меня с прошлым, и сердце больно сжалось, когда Чонка заговорил о ней.

– Несладко Ружане, Иванку. Ее теперь не видно и не слышно в доме.

– Моей вины нет перед нею.

– Я плохой судья, – развел руками Чонка. – Мне очень жаль, что все так печально кончилось. Терпеть не могу печальных концов!

Он вынул из кармана пиджака остро отточенный карандаш, провел острием по ладони и, вскинув на меня глаза, сказал:

– Ты ведь и сейчас любишь ее, несмотря ни на что.

– Да, – признался я. – Это-то и тяжело…

Попросив Чонку, чтобы он принес мои вещи из флигелька, и условившись с ним о встрече в семь часов вечера возле моста, я отправился искать себе пристанища. Мне повезло. Я довольно быстро нашел комнату в небольшом домике у пожилой вдовы. Сама хозяйка жила по соседству у сына, а этот дом из трех комнат пустовал. Он стоял в верхней части города, приткнувшись к горе. Крутой, лишенный всякой растительности, изъеденный дождевыми потоками склон высился над участком позади дома.

Наступил вечер. Точно в условленное время я был у моста. Чонка ждал меня там с моими вещами.

– Могу тебя поздравить, – сказал Чонка, – уже известно, что ты сегодня приехал. Только я вернулся домой, как Юлия мне сообщила эту новость. Ужгород!..

Я взял из рук Чонки мой чемодан, и всю дорогу, пока мы шли к моей новой квартире, Чонка вздыхал и охал.

Снова начались мучительные поиски работы, день за днем, день за днем…

Устроиться по специальности нечего было и думать. Теперь я искал любого заработка.

Я поселился на окраине, в так называемом рабочем квартале. Здесь жили виноградари, каменотесы, столяры с мебельной фабрики «Мундус» и гончары с керамического завода. С некоторыми из них я уже успел познакомиться, а с одним венгром, мраморщиком Шандором Лобани, даже сдружиться. Это был человек лет под шестьдесят, с умом живым и любознательным, охотник поговорить и замечательный мастер своего дела. О камне, а в особенности о мраморе, он мог рассказывать часами и был убежден, что люди только по недомыслию своему считают камень холодным и мертвым.

– И в камне душа откроется, – говорил Лобани, – если вы только с душой подойдете к нему; а подойдешь без души и к живому – живое мертвым становится.

Знакомство наше состоялось случайно. Был воскресный день, и, как всегда в праздник, люди собирались небольшими группами у калиток потолковать о новостях. А новости были важные и волновали они всех: правительство наконец признало Советский Союз и готовилось подписать с советским правительством договор о взаимопомощи.

К одной из таких групп, собравшихся невдалеке от моего дома, подошел и я.

– В добрый час, в добрый час! – говорил коренастый седой старик. – Давно пора! Меня еще с прошлой войны рана по ночам мучает.

– И откуда они только берутся такие, как этот Гитлер? – с возмущенным недоумением спросил кто-то. – Выскочил и пошел расти, как бурьян в поле.

– На худом поле и трава худая, – ответил старик. – Ну ничего, теперь у ихнего Гитлера голова болит.

– А лучше было бы, – вмешался я в разговор, – чтобы она и болеть не могла.

– И на это срок придет, пане, – улыбнулся старик.

Начал накрапывать дождь. Люди стали расходиться по домам, а старик подошел ко мне и сказал:

– Мы почти соседи, на одной улице живем.

Так и состоялось наше знакомство с Лобани. И хотя в тот день поговорили мы мало, но симпатию друг к другу почувствовать успели. Прошло немного времени, и Лобани уже знал все перипетии моей жизни и однажды, постучавшись ко мне, сообщил, что нашел для меня дело «возле себя».

– Работа тяжелая, пане Белинец, и непостоянная.

– Все равно, какая бы она ни была! – ухватился я за его предложение.

– Придется разгружать мрамор на железной дороге, – сказал Лобани, – другого ничего нет. Но ведь не умирать вам с голоду. Может, потом что лучшее подвернется.

Работа оказалась и в самом деле тяжелой: приходилось под дождем и пронизывающим ветром сгружать с платформ на подводы глыбы мрамора; но и такой работе я был бы рад, если бы только не приходилось по два-три дня дожидаться, когда прибудут новые платформы. Нас было пятнадцать «счастливцев». С утра до позднего вечера мы топтались на товарной станции, чтобы не прозевать прибытия платформ. Ждать приходилось нескончаемо долго, а платили нам только за часы разгрузки.

Прошла неделя, другая, третья – и никаких перемен. Тех нескольких крон, что я получал, едва хватало на пищу, а из них приходилось еще урывать плату квартирной хозяйке.

Все чаще я начинал задумываться о том, что надо мне уезжать из Ужгорода.

Я старался гнать от себя эту невеселую мысль. Мне не хотелось уезжать из города, где жила Ружана. Правда, я избегал всякой возможности встретиться с ней. Но одно сознание, что она где-то здесь, что я хожу по тем же улицам, по которым ходит она, поддерживало мои силы. Да и куда было ехать?..

Из окна моей комнаты часами глядел я на отроги лесистых Карпат, запорошенных январским снегом. За первой грядой возвышалась вторая, за второй – третья… Все выше и выше. Верховина, край ты мой любый, земля, взрастившая меня! Ведь это неправда, что я лишний здесь, что я не нужен тебе?

Как-то я стоял у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. Надвигался вечер. Укрытая снегом земля была светлее неба. Далеко-далеко в горах горел огонек. Вдруг позади бесшумно отворилась дверь, и кто-то негромко позвал меня:

– Иванку!

Я обернулся: на пороге стояла Ружана.

В первое мгновение мне показалось, что в комнате посветлело.

Я сделал шаг, другой, третий навстречу Ружане, но вдруг, точно опомнившись, огромным усилием воли заставил себя остановиться и приглушить вспыхнувшую было радость.

Ружана, сделав движение, тоже внезапно остановилась. И хотя в сумерках лица ее не было видно, я почувствовал, что на нем написана сейчас растерянность.

Так мы неподвижно, в полном молчании стояли друг против друга. Охваченный смятением, я боролся с воспоминанием о последнем нашем свидании, о той горечи, с которой я ушел тогда из дома Лембеев, не услышав от Ружаны ни слова поддержки. Забыть бы об этом сейчас…

Я хотел зажечь свет в комнате. Ружана задержала мою руку и начала быстро снимать перчатки. Наконец, что-то преодолев в себе, она спросила:

– Ты собираешься уезжать, Иванку? Да?.. Но ты никуда не уедешь.

Это были ее первые слова. Она произнесла их торопливо, с придыханием, точно ей не хватало воздуха.

Я ничего не ответил.

– Не молчи, – попросила она, чуть касаясь пальцами моей руки. – Ну, скажи хоть что-нибудь… Ты не хотел меня видеть?

– Не хотел, – через силу проговорил я.

– Это неправда, – повела головой Ружана, и в голосе ее послышался укор.

– Да, это неправда… Но все равно, я не хотел… Мне было очень тяжело…

– Знаю, – прервала меня Ружана. – Но я пришла не затем, чтобы вспоминать… Мы не можем друг без друга, Иванку, милый, потому-то я и пришла… совсем…

Мне показалось, что я ослышался.

– Что ты сказала?

– Совсем, – повторила она решительно.

– Ружана, – заговорил я, – это ведь невозможно… У меня ничего нет, кроме рук, которым я не могу найти работы.

– Ты только этого боишься? – испытующе спросила она.

И по тону, каким Ружана задала свой вопрос, я понял, что она страшится услышать какую-то другую сторону правды. Но высказать ее я уже не мог. Горечь и ожесточение, вызванные воспоминанием, вдруг улеглись.

– Только этого, Ружана, – опустил я голову, – другого ничего.

Ружана приблизилась ко мне. Пахнуло еще не выветрившимся запахом мороза, принесенным ею с улицы.

– Но и у меня есть руки, Иванку, – сказала она. – Видишь, вот они. И им немножко повезло. Я нашла работу. Мы больше никогда не расстанемся!

38

По утрам мы вместе выходим из дому. Зима стоит снежная, морозная. Я провожаю Ружану до книжного склада, где она работает: подбирает книги для иногородних заказчиков и пишет аннотации на новые издания.

– До вечера, Иванку!

– До вечера, Ружана!

Она машет мне рукой и входит под арку старинного серого дома. Я жду, пока затихнет стук ее каблучков, и лишь после этого отправляюсь через город на товарную станцию, гадая дорогой, посчастливится сегодня или нет. В работе день проходит быстро, и не беда, что мраморные глыбы тяжелы, что веревки, на которых мы вытаскиваем их из вагонов, режут плечи и стирают до крови руки: усталость и боль начинаешь чувствовать потом, а сейчас – лишь бы была работа!

Возвращаюсь я в сумерках. Ружана уже ждет меня.

– Иванку?

– Я, Ружана.

Нам хорошо вдвоем, и невзгоды наши как бы отступают на время. Даже постные, или, как мы их называем, «пустые», дни, установленные нами для того, чтобы сэкономить несколько крон и послать их Гафии, не тяготят нас.

Вечерами мы обычно сидим дома, и окно нашей комнаты светится далеко за полночь. Иногда к нам приходит Лобани или вдруг появляется Чонка.

– Иване, – допытывается Василь, – ты не знаешь, кто такой «Г. И»?

Мы с Ружаной украдкой переглядываемся.

– Нет, не знаю… А что?

Чонка всплескивает руками:

– Милый мой! Ты никак в лесу живешь и ничего, кроме того, что написано в глазах твоей жены, не читаешь!

– Возможно, – улыбаюсь я.

– Сегодня опять его статья в «Карпатской правде», – продолжает Чонка. – От статей этого «Г. И.» дирекция «Латорицы» и земледельческая комора ну просто на стенку лезут. Они ведь ни от чего не могут отпереться, их словно с поличным ловят… Молодцы эти красные! Говорят, что у них в редакции специальные дежурные редакторы для отсидки. Цензура вычеркнет какую-нибудь статью, а дежурный редактор ее все равно напечатает и ждет, когда за ним явится полиция, чтобы отвести в тюрьму за нарушение закона о цензуре.

– Это правда, Иванку? – встревожившись, спрашивает Ружана. – Почему ты мне никогда не говорил? – Но встретив мой пристальный взгляд, смущается и замолкает.

А Чонка, увлекшись, начинает рассказывать содержание очередной статьи. Слушаю его, посмеиваясь про себя: каждое слово, каждая запятая без того хорошо знакомы мне в статьях «Г. И.».

Месяца полтора назад совершенно неожиданно Куртинец вызвал меня в Прагу, где он вместе с Франтишеком Ступой добивался пересмотра дела Горули. Мое участие, как приемного сына Горули, в этих хлопотах было необходимо. Заложив ростовщику золотые часики Ружаны – единственную нашу ценную вещь, – я уехал в столицу.

С Куртинцом встретились мы в адвокатской конторе Франтишека Ступы.

– Предпринимаем еще одну попытку, пане Белинец, – сказал он мне, пожимая руку.

– А есть ли надежда?

– Трудно надеяться, – нахмурился Куртинец, – но тут важно не упустить момент, – я имею в виду заключенный нашим правительством договор о взаимопомощи с Советским Союзом. В связи с этим договором пришлось все-таки несколько ослабить преследования, которым до сих пор подвергалась наша партия. Не знаю, надолго ли? Но пока что ужгородский суд уже не решился поддержать притязания Матлаха на землю студеницких селян… Может быть, и нам удастся чего-нибудь добиться…

В Праге я пробыл две недели, две недели настойчивых хлопот, ожиданий… Но, увы, все наши усилия ни к чему не привели. Высшая судебная инстанция отклонила ходатайство о пересмотре дела, а писать президенту просьбу о помиловании Горуля отказался.

– Нет моей вины! – заявил он посетившему его в тюрьме Ступе. – И не стану я перед ними на колени. Не дождутся они того!

Так ничего и не добившись, в невеселом настроении возвращались мы с Куртинцом из Праги домой.

Сквозь туманную предрассветную мглу поезд приближался к Чопу. В вагонном купе мы были только вдвоем. Куртинец, занятый своими мыслями, молча курил одну сигарету за другой.

Вдруг он взглянул на меня и спросил:

– Что вы теперь думаете делать, пане Белинец?

Признаться, я ждал такого вопроса и внутренне давно был готов ответить на него.

– Я хочу, пане Куртинец, рассказать людям о подлинной родословной голода, обо всех этих матлахах, латорицах, земледельческих коморах и развенчать миф о неспособности нашей земли прокормить всех живущих на ней. Не знаю, прав ли я, но мне кажется, что это важно сейчас.

– Почему же только кажется? – проговорил Куртинец. – Это и в самом деле очень важно. Мы, правда, пишем о несостоятельности буржуазной аграрной политики, о деградации сельского хозяйства у нас, но сейчас необходимо вот что… – он сделал паузу, – сопоставить все это с расцветом сельского хозяйства в Советском Союзе, с теми перспективами, которые открылись там перед крестьянством, и написать об этом… как бы вам лучше объяснить… Вот! По-хозяйски, крепко, факты и факты: они говорят сами за себя. Вы бы могли дать для нашей газеты несколько таких статей?

– Да, пане Куртинец, об этом я и думал.

– Вот и отлично! Насколько мне помнится, в вашей записке о Верховине уже собран кое-какой материал.

– Теперь его будет недостаточно, – сказал я. – Надо собрать новый, и более полный.

– Что же, мы вам в этом поможем. И чем скорее дадите вы свои статьи, тем будет лучше… Ну, а… – Куртинец сделал паузу и посмотрел на меня, – а жить как будете, пане Белинец? К сожалению, газета наша не имеет возможности оплачивать помещаемые материалы: деньгами, вырученными от продажи, и добровольными взносами мы только-только покрываем расходы по типографии и бумаге.

– Пане Куртинец, – вспыхнул я, – напрасно вы мне об этом говорите! Я не рассчитывал на вознаграждение, я…

– Не кипятитесь, – перебил меня Куртинец, – я говорю с вами о том, без чего существовать нельзя. Не сегодня-завтра кончится ваша работа по разгрузке мрамора.

– Буду искать какую-нибудь другую.

– Агроному, человеку науки, – и какую-нибудь! – горько усмехнулся Куртинец.

– Разве это от меня зависит?..

Куртинец не ответил, поглядел в окно, в которое бились клубы паровозного дыма, и после долгой паузы снова обернулся ко мне.

– И все-таки, пане Белинец, надо искать такую службу, чтобы она или помогла или, в крайнем случае, не мешала бы вашим занятиям наукой.

– Я бы ничего не хотел, – сказал я, – кроме клочка земли для опытов. О большем я сейчас и мечтать не смею.

– Клочок земли!.. – задумался Куртинец. – Арендовать его, пане Белинец, не так сложно, сложнее найти работу, чтобы иметь возможность его арендовать… Что ж, будем искать, будем искать…

Поезд замедлил ход. В окнах проплывали мутные огни станционных фонарей.

– Чоп, – произнес Куртинец и стал собираться. Здесь ему предстояла пересадка на мукачевский поезд.

Все это вспомнилось мне, когда я слушал Чонку.

Статьи, подписанные инициалами «Г. И.», – это мои статьи. Я работаю над ними ночами. Куртинец достает для меня необходимые материалы и среди них газеты, книги, выписанные через склад Свиды из СССР. Теперь это стало возможным.

Ружана помогает мне. Когда нужно, просиживает ночь напролет, переписывая на машинке мои черновики. Разговариваем мы мало, нам некогда, но в короткие минуты отдыха она подсаживается ко мне и начинает рассказывать о своей работе, о том, с кем и о чем она говорила, какие поступили заказы.

Рассказывать Ружана умела так живо, что даже ничем не примечательные события в ее передаче вызывали интерес. Я любил слушать ее, но часто спохватывался, что думаю о своем. Ружана и сама замечала это, но не обижалась, а только грустно спрашивала:

– Иванку, где ты?

Я проводил рукой по лицу.

– Далеко, Ружана.

– На Верховине, да?

– Да.

– Ты упорный, – задумчиво говорила Ружана, – не сдаешься.

Я и в самом деле не хотел сдаваться, а работа над статьями только сильнее разжигала мою тоску по любимому делу.

В заветном ящике хранились у меня мешочки с собранными на полонинах семенами клевера, овсяницы, меума, райграса. Как-то я открыл ящик и выложил на стол эти мешочки, сшитые когда-то для меня Гафией. Я вспомнил, как она кроила их из старой Горулиной рубахи и сшивала, сидя на пороге хаты. Руки мои тосковали по земле, по семенам…

Я начал подумывать о пустынном откосе горы позади нашего дома. Я даже как-то завел о нем разговор с хозяйкой.

– Мы с покойным мужем, – вздохнула она, – хотели высадить здесь виноградную лозу. Триста кустов – неплохой виноградник при доме, не правда ли?.. Но муж умер… Я с вас много не возьму за аренду, пане.

Она и в самом деле назвала сравнительно невысокую сумму, но и такую раздобыть мне было не под силу. Оставалось довольствоваться сельскохозяйственными статьями в журналах и специальной литературой. Кое-что я добывал в самом Ужгороде, кое-какие книги присылал Ярослав Марек из Брно.

Иногда я сам заходил на книжный склад, где работала Ружана, чтобы просмотреть полученные новинки. Дела у Свиды шли хорошо, заказов поступало много, и хотя торговец знал, что я ничего не могу у него купить, встречал он меня всегда приветливо. Однажды я застал его в состоянии крайнего волнения.

– Пане! – бросился он ко мне. – Они угрожают, как вам это нравится? Они требуют, чтобы я отказался продавать советские книги. Это уже третье письмо с угрозой разгромить мой склад, они бы хотели, видите ли, чтобы я продавал «Майн кампф». Нет, пане, нет! Я честный коммерсант и не хочу торговать войной. Я так и сказал в полиции.

– Что же вам ответили? – спросил я.

– В полиции? – Свида с досадой махнул рукой. – «Ваш склад ведь еще не разгромили, пане Свида, напрасно вы принимаете так близко к сердцу какие-то письма. Мы примем меры», – вот что они мне ответили! А какие меры, когда сегодня на рассвете в моем мукачевском отделении была уже разбита витрина. Я начинаю думать, что полиция защищает не меня, а этих бандитов! Что вы скажете, пане Белинец?

– Я скажу, пане Свида, что это скверная история, и коммунисты правы, когда они требуют от правительства не красивых слов о демократии, а решительных действий против фашистского сброда.

Свида вздохнул.

– Я не вмешиваюсь в политику, пане, но должен согласиться с этим, иначе один бог знает, к чему мы придем… А запугать они меня не запугают! Я не хочу терять возможности прилично зарабатывать!

Свида продолжал делать свое дело. Советской литературы становилось на его складе все больше и больше. И в те дни, когда у меня появлялась новая, принесенная Ружаной книга, окно нашей комнаты светилось всю ночь до самого утра.

Боже мой, как завидовал я моим советским коллегам, размаху их опытов, смелости претворяемых в жизнь замыслов! Должно быть, такое же чувство испытывает упавшая на землю птица, следя за вольным полетом стаи.

Но не только зависть пробуждали эти книги – они рождали новые и новые замыслы.

Так возникла у меня мысль о меуме – ароматическом зонтичном растении, которое горные пастухи называли «волшебной травой». Но волшебная эта трава, способная, как любил говорить Горуля, «заставить и камень давать молоко», была сама беззащитна перед суровой горной природой и не часто встречалась на полонинах. Еще с детства помнилось мне, как мечтали пастухи: «Эгей, если б дал ей бог силу!»

Вот об этих недостающих меуму свойствах – выносливости, стойкости – задумался я.

В мозгу моем созрел целый план опытов, которые негде было проводить, и мысль о клочке земли не давала мне теперь покоя.

Однажды, вернувшись домой, я был удивлен, что Ружана не встретила меня в прихожей, как обычно. Осторожно приоткрыв дверь в комнату, я увидел, что у Ружаны какая-то гостья. Женщины сидели у полыхающей печки и оживленно беседовали.

На легкий скрип двери обе они подняли головы, и я узнал в гостье Анну Куртинец.

– Наконец-то, пане Белинец! Я уж думала, что не дождусь вас, – сердечно приветствовала она меня.

– Мы даже хотели идти искать тебя на станцию, – сказала Ружана.

Я очень обрадовался приходу Анны. Живо скинул пальто и подсел к печке.

После обычных при таких редких встречах расспросов пани Куртинец сказала:

– Олекса поручил мне передать вам письмо. – Она раскрыла сумочку и достала из нее заклеенный, но ненадписанный конверт. – С этим письмом вы должны обратиться в лесную дирекцию края, лично к главному инженеру пану Зденеку. Он уже знает о вас. Это касается вашей работы. Вот и все. – Она улыбнулась и отдала мне конверт.

О том, что я не поблагодарил Анну Куртинец, я вспомнил, только когда она ушла. Даже после ее ухода я не мог заставить себя поверить в реальность того, что должно было произойти. Работа!.. «Это касается вашей работы»!

Едва дождавшись утра, я побежал в лесную дирекцию. Меня принял высокий, с седыми зачесами на висках чех. Это и был главный инженер лесной дирекции Зденек. Он молча вынул листок из конверта и неторопливо прочитал его. Письмо оказалось коротким, всего в несколько строчек.

– Да, мне говорили о вас. – Зденек внимательно поглядел на меня сквозь стекла больших очков. – Я могу вам предложить место лесного инспектора. Должность, конечно, не по специальности, но надеюсь, что вам будет нетрудно освоиться с нею… Сейчас я вас представлю управляющему, а завтра можете приступать к занятиям. Что касается рекомендаций, пане Белинец, то… – он сделал паузу, – я скажу кому следует, что получил их.

Я молча крепко пожал ему руку; мой благодарный взгляд был красноречивее всяких слов…

Не чувствуя под собой ног от радости, я не шел, а мчался к Ружане. Она оставалась сегодня дома и ждала меня. Но раньше чем толкнуть свою калитку, я позвонил у двери соседнего дома, где жила хозяйка.

– Пани! – выпалил я, едва она появилась на пороге. – Вы помните, мы говорили о вашей земле?

– Помню.

– Вы не передумали сдавать ее в аренду?

– Нет.

– В таком случае прошу этот склон считать за мной.

Должно быть, у меня при этом был довольно странный вид. Хозяйка взглянула на меня почти с испугом и поспешила дать свое согласие.