Текст книги "Убийство по французски"

Автор книги: Мартин О'Брайен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

13

Сардэ вымотался. Это был долгий, жаркий, чертовски напряженный день в «Писин – Пикар», но по крайней мере он заканчивался на высокой ноте.

Во-первых, суматошный день начался еще до того, как они открылись, когда обычно Сардэ мог вытянуть ноги и насладиться чашечкой кофе с круассаном, пока не появился босс, Пикар. Но Пикар по какой-то причине оказался там раньше его и расхаживал по двору, открывая и проверяя то и это, как сержант, осматривающий казарму.

Сначала старый ублюдок заставил его передвинуть бадьи с цветами. Потом приказал подмести двор, для чего пришлось протискиваться за бортики голубого бассейна, чтобы все было выполнено как надо. Ну а затем, когда Сардэ должен был прерваться на ленч, Пикар велел ему разобрать и отремонтировать две фильтрационные установки, которые вернули в мастерскую за последние два дня. Это довольно простая работа, но в разгар дня в мастерской стояла адская жара. Через двадцать минут с него градом катил пот, когда он ворочал на верстаке эти установки. Работа еще и грязная. Пикар словно знал, что это будет раздражать Сардэ.

Ну и последнее. Как раз в тот момент, когда он подумал, что на сегодня все – двор подметен, фильтрационные установки перебраны, фургон вымыт изнутри и снаружи, проверен и заправлен, – в мастерской появляется этот урод, обмахивая лицо воротом рубашки, и говорит, мол, нужно поработать с хлоркой. Немедленно. На выезде в Рука-Блан.

При этих словах сердце у Сардэ заколотилось как сумасшедшее. Он взял у Пикара бланк заказа и прочел адрес.

Дом де Котиньи. Та-да-да!

Через 30 минут он уже парковал фургон «ситроен» у задней части дома мадам и звонил в домофон от нижних ворот.

Служанка ответила и впустила его. Пройдя тремя террасами – каждая густо обсажена гибискусом и цветущим жасмином, подстриженные лужайки напоминают щетину зубной щетки, – Сардэ разложил свой инструмент возле бассейна и, не теряя времени, принялся готовиться к замеру уровня хлорированности воды, но садящееся солнце играло против него, завешивая все окна сияющим золотом экраном. Как бы он ни ходил вокруг бассейна, забирая пробы из разных мест, какой бы угол ни выбирал, стоя или на корточках, солнце его опережало. Ни единого шанса заглянуть хоть в одно окошко.

Не то что в первый раз, несколько недель назад. Сардэ проверял здесь впускные ограничители и сливные трубы, когда увидел ее в окне библиотеки. Она скользила изящной ладошкой по полкам, словно проверяла, нет ли пыли, или выбирала книгу. Женщина была обнаженной. Ни лоскута материи на теле. Сардэ не мог оторвать от нее глаз, а когда она повернулась, готов был поклясться, что та видит его. Не может не видеть на том месте, где он стоял на солнце, без рубашки и в шортах. Но женщина вела себя так, словно его не было. Просто осматривала полки, пока ей не наскучило.

Но это случалось не один раз. Неделю спустя он явился без предупреждения – в тот день у служанки был выходной (это легко установить по записям в кабинете Пикара), – обошел дом сбоку, и там была она, мадам Сьюзи де Котиньи, во всей своей красе, возлежащая в шезлонге у бассейна. Когда она открыла глаза и увидела его, стоящего меньше чем в двадцати футах с резиновым шлангом через плечо, то просто встала и молча пошла к дому. В чем мать родила.

Вот так просто. Словно его там и не было. А может, именно потому, что он там был.

А этот зад... Груди. А ноги... Господи, ведь она совершенно лишена стыда, выставляя себя таким образом. С точки зрения Сардэ, все было как на блюдечке, ему оставалось только взять. Вопрос лишь в том, чтобы выпал удобный случай и нашлось подходящее время. Они все такие. Когда дело доходит до этого, богатые, скучающие, избалованные дамочки хотят только одного – немного игры. Небольшой тренировки с платным партнером. Немного терпкости и кувыркания, пока муженьки на работе зарабатывают баксы.

А он, Сардэ, мужчина.

Хотя в данный момент, похоже, хозяйка дома не намерена показываться. Только служанка пришла спросить, не хочет ли он пива.

Он хотел пива. И еще многого, кроме пива.

14

Бонн Мило любила нижнее белье. Жако часто удивлялся, как она могла позволять себе все это на свою зарплату.

За два года, пока они были вместе – Жако мог поклясться, – каждый раз, проходя мимо «Секре-Дессу» на рю Сен-Санс, или «Пэн-де-Сюкр» на рю Гриньян, или «Носибэ» на рю Сен-Ферьоль, или «Клэртис» на рю Пизансон с его лакированной голубой дверью и кабинетными окнами, Бони вцеплялась ему в руку, тащила назад, смотрела с намеком... Потом в ее взгляде появлялось обещание, и она затаскивала его внутрь. Вот так все просто.

Возможно, еще и потому, что Жако тоже любил белье. Все эти тонкие легкие безделицы, которые позднее начинали у нее жить активной, поразительной, невообразимой жизнью. Для Бони нижнее белье не было одеждой, оно было костюмом.

Театр. Экстравагантность. Все цвета, текстуры и формы. Белое и черное, пастельных цветов и кремовое, алое, зеленое и синее. Чистый хрустящий хлопок, грубые, словно наждак, кружева, блестящий скользкий шелк и атлас. Подкладки и аппликации, лямки и крючки, оборки и чашечки, все эти хитрые, тайные соединения и нежные сплетения... Все выглядело чудесным контрапунктом ее гладкой, загорелой кожи.

Еще покупки для Бони были способом обострить его аппетит, взволновать кровь. Ее страсть к этому, озорное искушение, стремление включить его в любое решение – провести по лицу атласной чашечкой бюстгальтера, приложить его руку к украшенному лентами лифу тонкой комбинации, бросить вопросительный взгляд, когда ее ноготь движется по обрезу тонкого кружева или рюшечкам подвязки... Для Бони это было частью представления. Первый акт. Близость на публике. Своего рода заговор. Для начала с Жако, а потом, когда подходила продавщица, то и с ней. Бони вводила новое лицо так, словно та тоже играла роль в действе, рождая – улыбкой, прикосновением, взаимным доверием – дразнящее, дерзкое соучастие между ними двумя, которое оформляло и его роль во всем этом, когда они обе смотрели на него в ожидании одобрения, кивка, согласной улыбки.

– Эй, мечтатель, очнись. Поехали.

Жако вздрогнул от неожиданности. Рядом с ним нетерпеливо дергал головой Гасталь. Автопоток опять двинулся, спасибо старому фургону «ситроен», появившемуся справа. Он зацепил столб ограждения на углу, смяв свои гофрированные бока, и перегородил запруженную одностороннюю улицу. Последние пять минут они с Гасталем ждали, когда рассосется затор на рю Сен-Ферьоль прямо напротив окон «Носибэ». Теперь, когда водитель фургона вылез из кабины, чтобы осмотреть ущерб, и отмахивался от душераздирающих звуков клаксонов скопившихся за ним машин, дорога расчистилась. Жако вдавил педаль газа, и магазин «Носибэ» остался далеко позади.

«Носибэ». Надо же, засесть в пробке именно в этом месте, думал Жако, когда их автомобиль проносился мимо светофоров и перестраивался по пути к Ле-Панье.

Большую часть дня – доклад Гимпье, визит к Рулли в «Ла-Консепсьон», знакомство с Гасталем, засада на типа по имени Рэссак, потом преследование не той машины – Жако удавалось не вспоминать о своей пустой квартире. О женщине, с которой провел последние два года, о том, что она – в этом Жако был уверен – ушла навсегда. Но всего пять минут, проведенные в пробке напротив окна «Носибэ», и воспоминания вернулись к нему.

Единственная приятность, решил Жако, сворачивая на Ке-дю-Порт, то, что Гасталь рассвирепел, так нелепо проколовшись с «мерседесом». К тому времени как они подъехали к управлению и Жако остановил машину, чтобы высадить Гасталя, тот уже привел себя в нормальное состояние.

– Гребаная дверь, – выругался он, дергая за ручку, пока Жако не потянулся и не открыл замок.

Не потрудившись поблагодарить Жако за помощь или ответить на его приветливое «Ademain»[15]15
  До завтра (фр.).


[Закрыть], Гасталь пронесся мимо охранников на проходной и исчез внутри здания.

Жако хихикнул, вырулил от тротуара и направился домой. Поделом жирному ублюдку, думал он. В игрушки играет. Слишком много раз смотрел «Французского связного[16]16
  Популярный голливудский фильм о французской наркомафии. Главный герой – американский полицейский Попи Дойл, которого в фильме играет Джин Хэкман.


[Закрыть]». Кем он себя считает? Попи Дойлом?

15

Моцарт в темноте звучал мягко, нежно, убаюкивающе. Спокойно и элегантно. Флейта, клавесин и рыдающая скрипка. Третий концерт в соль-мажор. Просто очаровательно.

Юбер де Котиньи сидел в своем любимом кресле в кабинете у окна и смотрел, как жена выходит на террасу. Он выключил настольную лампу, чтобы в окне ничего не отражалось – только размытый голубой свет от бассейна, золотой гамак луны, проглядывающий сквозь деревья... и его жена.

Сьюзи де Котиньи была босиком, одета в длинную шелковую накидку, которая трепетала при ходьбе у ее пяток. А Сьюзи де Котиньи умела ходить. Медленный, размеренный процесс, как музыка. Плечи распрямленные, руки скользят по бедрам, волосы подрагивают, как у модели на подиуме. Он смотрел, как она проскользила к краю бассейна и остановилась. Распахнув накидку и спустив ее с плеч, она позволила ей упасть к ногам. Как обычно, Сьюзи была обнаженной. Живот плоский, как доска, груди упругие и полные. Подняв руки вверх с томным изяществом, она забрала резинкой, снятой с руки, завивающиеся черной змеей волосы. Великолепное тело, решил де Котиньи, длинное и гибкое, ни унции жира. Он во все глаза смотрел на нее, оценивая по достоинству изгибы бедер и правильную форму тени между ног. Она подошла к краю бортика, поднялась на цыпочки, и ее стройное коричневое тело, как в масло, вошло в голубую подсвеченную воду, пропало из виду. Он знал, что ему не придется долго ждать. Довольно скоро она выйдет из воды, и представление продолжится. Представление нового мира, организованное для старого. Одно удовольствие, подкрепляемое другим. И над всем этим, лаская темноту, разливается безупречное музыкальное сопровождение.

Они вернулись домой позже обычного после выпивки с мэром на открытии выставки Миро в Музее Кантини на рю Гриньян и обеда в «О-Ме-де-Прованс» в Старом порту с его дочерью Мишель и ее мужем Томасом. Де Котиньи видел в этом большую победу – они вчетвером за одним столом. Такое удалось организовать всего второй или третий раз. Мишель с ее характером было трудно зазвать, к тому же ее американской мачехе еще предстояло завоевать расположение падчерицы.

– Она слишком молода, папа, – бесцеремонно заявила Мишель в тот день, когда де Котиньи сообщил, что он и Сьюзи собираются пожениться – «Короткая церемония в префектуре на следующей неделе. Надеюсь, ты придешь». – Я хочу сказать, что она всего на пару лет старше меня, ты это знаешь, – гнула свое Мишель.

– На шесть, если быть точным, – ответил де Котиньи. – А сколько же лет Томасу? – Он и так знал. Заместитель редактора «Ле Провансаль», вегетарианец, защитник окружающей среды, законченный альтруист и зануда, муж Мишель Томас Тенар был всего на несколько лет моложе Юбера. Он посмотрел на дочь, и та раздраженно вспыхнула.

– Это совсем другое, ты знаешь, – бросила она, решив, как всегда, оставить за собой последнее слово. Твердо прошла по комнате и захлопнула за собой дверь. Но спустя неделю Мишель приехала на свадьбу и не особенно искренне пожелала жениху и невесте счастья. И хотя с тех пор она держалась на некоторой дистанции, де Котиньи казалось, что в последнее время решимость дочери постепенно ослабевает.

Благодаря Сьюзи, конечно. Именно Сьюзи звонила, поддерживала диалог, не обращала внимания на пренебрежительное отношение. Приглашения на ленч или обед, прогулку на яхте или пикники, на виллу, устраиваемые ею небольшие суаре... Если Сьюзи де Котиньи решит, ей ничего не стоит очаровать даже гремучую змею, да так, что та вылезет из кожи.

Это именно то, что Сьюзи делала действительно хорошо, способность, которую Юбер де Котиньи ценил в молодой жене превыше всего. То, как она умела играть людьми, соблазнять их. Разоблачала, чувствовала их желания, знала, чем ублажить. И, делая это, доставляла удовольствие себе. Власть доставляла ей удовольствие.

Так было и у них, с самого начала. Единственная женщина из всех, кого он встречал, которая понимала, что ему хочется, и не видела в этом ничего предосудительного. Не осуждала, с радостью потакала его особым требованиям и извлекала из них удовольствие для себя. Вот почему он пошел за ней. Вот почему она стала его женой.

«Мы одного поля ягоды, – говорил Юбер, – чужаки, которым нравятся одни и те же вещи, хоть и с разных... перспектив». И она согласилась на замужество и на... перспективы. Только поставила условие – он никогда ни при каких обстоятельствах не прикоснется к ней пальцем. Вот что она ему сказала.

«Я могу спокойно и с удовольствием устраивать показы, – сообщила она ему, – но остального не потерплю». Это было ее условием, и, будучи джентльменом, Юбер дал слово и держал его.

За это, открыл он для себя, его ждали солидные награды. Все, что он должен был сделать, – это сказать, что идет к себе в кабинет, как сделал в этот вечер, когда они вернулись домой после обеда. И он точно знал, что она с удовольствием ублажит его последним ночным заплывом. Или он указывал свою гардеробную на первом этаже, рядом с их спальней, откуда наблюдал, как Сьюзи готовится к ванне или ко сну. Какие представления она устраивала!

Но ничто не могло сравниться с теми минутами, когда чертовка брала инициативу в свои руки. Молоденькие девочки, которых она находила, бродяги и беспризорные. Для него и для себя. Приведя кого-нибудь домой, он имел возможность наблюдать, как она играет с тем, до кого он «мог дотронуться пальцем».

Как хорошо Сьюзи знает его, думал Юбер де Котиньи, ощущая возбуждение при виде того, как она выходит из бассейна и устанавливает шезлонг всего в нескольких футах от его окна. Ложится на спину, раздвигает ноги...

Как она не похожа на его первую жену, Флоранс. Столь же красивую, но совсем не такую покладистую, когда речь заходила об удовлетворении его особых прихотей. Она развелась с ним, когда Мишель уехала учиться. Была довольно великодушна, чтобы указать на непреодолимые разногласия, но и достаточно хитра, чтобы получить свое. Почти начисто обобрала его.

В отличие от Флоранс Сьюзи делает все это не ради денег. Состоятельная, она не нуждалась в деньгах – единственное, что утешило его подозрительную мать, Мюрей де Котиньи, когда Юбер объявил об их помолвке. Его мать сразу поняла это, как только увидела семью Сьюзи на свадьбе. Мюрей де Котиньи могла не понимать, что именно влечет его сына к новой жене, но чувствовала деньги с первого взгляда. А денег в семье Делахью было намного больше, чем у де Котиньи.

Позднее, когда Сьюзи покинула террасу, де Котиньи задержался в своем темном кабинете. Было почти одиннадцать, и он ожидал гостя. Раздумывал, не попытается ли этот человек взять себе за правило опаздывать, только чтобы что-то доказать.

Де Котиньи вздохнул, встал с кресла и прошел к столу. Он включил настольную лампу и выбрал сигару. Отрезал кончик, поджег сигару и сделал первую затяжку, задержав дым во рту. На некоторые вещи в жизни можно полагаться, подумал он, смакуя вкус сигары, внимая с закрытыми глазами последним печальным нотам Моцарта. А на некоторые нельзя.

Де Котиньи взглянул на часы – уже чуть больше одиннадцати. Это возмутило его, но не так сильно, как причина столь позднего ночного визита.

Это была самая непростительная ошибка в суждениях. Его и Сьюзи. Навестить девицу, которую она нашла, склонить к тому, чтобы устроить игрища вне дома. Кожа у цыпочки была белее алебастра, волосы черные как ночь. Но... простушка. Дрянь. Маленькая жадная подстилка с этой ужасной наколкой.

Следовало быть более осмотрительным. Теперь он стал таким. Ведь, похоже, кто-то собирается получить с него за эти забавы.

16

Это было не то лицо, которое Жако ожидал увидеть. Из прошлого. Из-за завесы лет.

В какой-то момент, сидя в «Молино» в кабинете при кухне со стеклянными стенами, Жако был уверен, что ошибся. Не может быть. Не Дуасно. Но на старом одутловатом лице, мелькающем между раковинами в выложенной плиткой и заполненной паром моечной, Жако узнал бегающие глазки, крючковатый нос, высокие треугольные, как у клоуна, брови. Дуасно. Точно. После стольких лет. В желтых резиновых перчатках до локтей. И он старается привлечь внимание.

Жако не планировал заходить в «Молино». Но ведь он вообще ничего не планировал из того, что сделал, высадив Гасталя возле управления. Просто возвращение в пустую квартиру было для Жако не особенно приятной перспективой. Поэтому он отложил его, припарковал машину на рю Тьер и занялся делом – холодный «Гиннесс» в «О'Салливан», следующая выпивка на пристани в «Бар-де-ла-Марин», перед тем как прошлепать по рю Нео в «Ла Карнери» за стейком и материнским вниманием со стороны Гасси, жены хозяина. Улыбка Гасси, в пятьдесят лет одетой как в тридцать, была такой же широкой, как ее бедра, а юбка такой же короткой, как ее дыхание. Жако обожал ее; и она обожала его.

«Ла Карнери», городское бистро, где в цокольном этаже подавали только мясо, а в полуподвальном только рыбу, выглядело именно так, как должно выглядеть в понедельник после девяти часов вечера – одни уже заканчивали трапезу, другие только начинали, – но было не настолько заполнено, чтобы любимое место Жако в закрытом ширмой уголке оказалось занятым. На столе, усеянном хлебными крошками, еще стояли грязные тарелки, но стулья были так же пусты, как оставшаяся там бутылка и стаканы. Он кивнул Леону, шеф-повару, для поднятия тонуса взял в баре marc[17]17
  Бренди из выжимок винограда {фр.).


[Закрыть] и сел за столик. Секунду спустя примчалась Гасси, отправила официантку, захлопотала, закудахтала, прибирая стол.

– Как давно, мсье Даниель, мы вас не видели... вы выглядите бледным и похудевшим, вам нужно немного набрать в весе и к кому-нибудь сходить на ночь. – Она развернула салфетку, воспользовалась ею, чтобы смахнуть остатки крошек с клетчатой скатерти, затем расстелила ее у него на коленях. – Можете не говорить. Pave?[18]18
  Большой кусок мяса (фр.).


[Закрыть] Чуть-чуть прожаренный?

Жако улыбнулся, кивнул.

– И demi[19]19
  Пол-литра вина (фр.).


[Закрыть]. Бандоль, – добавил он, когда Гасси собралась уходить.

Пока Жако ждал стейк и вино, он решил, что у него есть два варианта. Думать о Бони или о работе. Он выбрал работу и принялся размышлять о деле, занимающем почти все его время, об убийствах, которые расследовал с Рулли и остальными ребятами его группы. Он прокручивал в голове факты, чтобы понять, не упущено ли что-то, обдумывал связи, которые им удалось установить. Это было похоже на дорогу домой, он знал ее наизусть.

Три трупа за последние три месяца. Три молодые женщины. Учительница начальных классов Ивонн Баллард утоплена в собственной ванне. Продавщица Жолин Грез брошена в фонтан в Лоншане. И вот обладательница татуировки, снимок которой лежит у него в кармане; труп найден в озере за Салон-де-Витри. Это если не учитывать четырех обнаженных тел, выброшенных морем на берег между Карри-ле-Руэ и Тулоном с прошлого лета. Эти трупы тоже можно было бы считать жертвами убийства, если бы не отсутствие сходных следственных улик – всякие следы, способные указать на преступление, были давным-давно уничтожены рыбами и камнями за недели, в течение которых тела находились в воде. Четыре явных и четыре «возможных» убийств за неполные двенадцать месяцев. Быть может, других они просто не обнаружили. И никогда не обнаружат.

Но всюду присутствует вода – морская или пресная, – женщин обязательно одурманивали, насиловали и топили. И пока ни одного подозреваемого, никого, чтобы допросить. Полицейские внезапно появлялись у родственников и друзей Грез и Баллард. Ничего. Никаких зацепок и ниточек. Ноль совпадений или неувязок. Ничего, на что могло бы среагировать отмеченное чутье Жако, что дало бы ему пищу для размышлений. Кропотливое, трудоемкое расследование без какой-либо отдачи.

Но теперь, когда у них на руках третья несомненная жертва, Жако почувствовал, что они сдвинулись с места. На этот раз девушка из Салон-де-Витри подскажет им направление движения. В этом Жако был уверен. И татуировка является исходной точкой.

Спустя два часа pave был уничтожен, выпито три бутылки вина вместо одной. Жако стоял возле своей машины, раздумывая, стоит ли ехать домой. Он покачал головой, положил ключи в карман и решил прогуляться. И таким образом через десять минут оказался перед «Молино». Расположенный немного в стороне от Ке-дю-Порт – его раскрашенные окна обрамлены провисающими, хлопающими на ветру алыми навесами – «Молино» был извечным атрибутом Старого порта. В нем вот уже пятьдесят лет неизменно подавали лучшую буайбес[20]20
  Рыбная похлебка с чесноком и пряностями, распространенная на юге Франции.


[Закрыть] в этом городе рыбных похлебок. Если бы не стейк Гасси, Жако сел бы и заказал главное блюдо ресторана. Поэтому он по-приятельски подмигнул мэтру и направился в подвал. Младший из Молино, которому на вид было никак не меньше семидесяти, колдовал над лимонным суфле, протыкая ножом его обсыпанную сахарной пудрой шапку и вливая из маленькой рюмки водку в парящие лимонные внутренности.

Именно в кабинете Молино, дожевывая последний кусочек лимона, с влажными от сладостей губами, когда старик отправился попрощаться с кем-то из почетных клиентов, Жако заметил Дуасно. Тот кивнул в сторону задней части ресторана и поднял вверх обтянутую желтой резиной пятерню.

Пятью минутами позже Жако, как всегда, побывал в объятиях Молино, поблагодарил его за суфле и пошел к черному ходу, мимо мусорного бака с ресторанными отходами, в темный мощеный двор, заполненный тенями. Он оглянулся по сторонам. Ни движения, ни звука.

– Мя-я-я-у-у.

Жако невольно улыбнулся и повернулся на звук.

Демонстрируя в улыбке меньшее, чем помнил Жако, количество зубов, из-за мусорного бака появилась знакомая долговязая фигура.

– Сколько лет, сколько зим, – протянул Дуасно. – Прекрасно выглядишь, Дэнни.

Жако хотел бы сказать то же самое старому приятелю. Рукопожатие было крепким и искренним, но лицо помятым и испитым.

– «Ночные коты».

– Ты помнишь, – улыбнулся Дуасно.

– Конечно, – ответил Жако.

«Ночные коты». Их банда. Дуасно – вожак. Не потому, что самый старший, а потому, что самый хитроумный. Настоящий заводила. Мог придумать все, что угодно.

Дуасно отпустил его руку и повел через двор в сторону улицы.

– Я размышлял, понимаешь? Думал, вдруг ты не придешь. У тебя другая жизнь и все такое...

– Некоторые вещи не забываются, – отозвался Жако. – Даже если захочешь. Кстати, ты давно в «Молино»? Я прежде тебя здесь не видел.

– Пару месяцев. Знаешь, как это бывает... Мотаю срок.

Жако понял, что это означает. Непродолжительное время. Немного свободы вне стен тюрьмы в Бомете, жест со стороны государства. «Сколько же времени Дуасно «мотает срок»? – подумал Жако. – И за что?»

Они подошли к концу двора, миновали арку и вышли на тротуар. Мимо них пронеслись несколько запоздалых машин, автобус в аэропорт в Мариньяне – залитое голубым светом нутро пусто, если не считать водителя.

– У тебя есть минута? Я знаю местечко. – Дуасно указал направо.

Он шел торопливо, немного прихрамывая. Через три минуты они уже сидели в кабинке ночного кафе-бара в стороне от авеню Тамасен.

– Итак, в полиции, – проговорил Дуасно, отхлебнув бочкового пива и стерев с губ усы из пены. – Я слышал, знаешь?

– Это маленький город.

– И о твоей маме слышал. Мне очень жаль. У меня не было возможности сказать тебе раньше. Иначе бы я... – Дуасно пожал плечами. Именно так, как делал всегда. Он, видимо, прибавил несколько килограммов, но старые движения сохранились.

– Это произошло давно. Но все равно спасибо.

– Ты уехал, – вздохнул Дуасно.

– В Экс. К деду.

Это было тридцать лет назад. Секунда, изменившая всю жизнь Жако. Развилка дороги без указателя. Он помнил, как мать выглядела в то последнее утро. Усталая и поблекшая, но старавшаяся казаться бодрой. И одежду, которая на ней была – красное с печатными цветами платье, подаренные отцом коралловые бусы, ее любимые красные туфли, каблучки задорно постукивали по асфальту, когда они шли в город вниз по Ле-Панье, – поцелуй в обе щеки, когда они расставались у ворот школы, взмах руки, когда он обернулся, чтобы посмотреть, стоит ли она еще. И потом, три дня спустя, – витрины магазина в Галери-Самаритэн, заколоченные досками, когда его везли в приют для сирот. Бомба какого-то анархиста, брошенная из проезжавшей машины, когда его мать красила задник витрины магазина. В нее попал всего лишь небольшой осколок стекла.

Он прочел о трагедии в газете, искал упоминание о матери. Но не нашел. Просто одно из пятнадцати тел, извлеченных из-под обломков. Для Жако, у которого три месяца назад пропал в море отец, эти грубо оструганные доски, закрывающие витрины, означали, что для него все безвозвратно изменилось.

В том числе не будет больше и «Ночных котов». В приюте в Бореле двери закрывались в десять. «Коты» никогда не собирались раньше одиннадцати.

Не только Жако вспоминал прошлое.

– А потом тот трехочковый проход! – продолжал Дуасно, глядя в потолок и счастливо улыбаясь. – Это когда мы в первый раз о тебе услышали. О, парень, когда мы смотрели, как ты выбежал... уууффф – из ниоткуда! – Он резко махнул одной ладонью над другой. – А ведь ты всегда был самым медлительным из нас, помнишь? – Дуасно засмеялся. – Сколько раз едва не попадался... Но в тот день, когда играли против «ростбифов», у тебя, парень, словно выросли крылья, крылья на бутсах.

Жако тоже помнил тот день.

Низкое стальное небо и колеблющиеся полосы дождя. Твикенхем. В пригороде Лондона. Распаханное поле. Грязь густая и липкая, как замерзший мед. Семидесятитысячная толпа. Безжалостная игра. Не щадили никого. Неприкрытая жестокость.

«Боже, – подумал Жако, – я бы умер, если бы попытался повторить это».

С самого начала удача была на стороне англичан. У них получались все проходы, все спурты. Французам кое-как удавалось вырывать у них мяч, пока незадолго до финального свистка капитан команды англичан, сознательно оттянувшись вглубь, бросил мяч на землю и, ударив пыром, закрутил его в створ.

Два – ноль. Оставались считанные минуты. Казалось, все кончено. Французские болельщики стонали, как желудок при несварении, оркестр из Дакса начал укладывать свои инструменты, а народ потянулся к выходам.

На поле французы торопливо и как-то безнадежно разыграли мяч на двадцатидвухметровой отметке. Ко всеобщему ужасу, кто-то из английской «свалки» чисто отобрал его и побежал, словно старый буйвол, волоча за собой половину французов, участвовавших в драке за мяч, и завалить его удалось лишь в нескольких метрах от французской линии.

Вокруг поля в тот момент стояла такая тишина, что можно было услышать бегущую кошку. Как потом говорил тренер французской команды, семьдесят тысяч мошонок сжались до размера грецкого ореха.

Тут судья заставил образовать «свалку» в пяти метрах от линии французов. И, не поверите, разыгрывать мяч дал англичанам. Остались жалкие минуты добавочного времени, а команда Франции проигрывала два очка. Мяч вброшен, один из английских хукеров подхватывает его и сбрасывает назад в сторону восьмого номера, который начинает обегать «свалку» с мячом, чтобы прикрыть его корпусом, пока другая половина «свалки» не разгадала его ход и не кинулась на него.

В этот момент все у него пошло не так, как он замыслил. Делая обманные движения, англичанин засуетился, ладони стали влажными. Захват ослаб, и он на повороте едва не выпустил мяч из рук, перехватывая его так, словно он был горячим.

На какую-то секунду – может, две. Но этого оказалось достаточно. Жако, дебютировавший в качестве крайнего защитника – его выпустили за двенадцать минут до конца матча, – высвободил правое плечо из-под зада Сузы, соскользнул под Маго и Пелереном из второго ряда и рванул из-за «свалки», словно бегун с низкого старта. Он вырвал мяч из рук англичанина, отпихнул его плечом и понесся что есть сил.

Это то, что Дуасно имел в виду под своим «уууффф – из ниоткуда!».

Но кое-кто заметил его выход – английский крайний нападающий, его звали Кортни. Только Кортни, как и вся английская линия, был не на толчковой ноге. К тому моменту, когда он развернулся, Жако, не самый быстрый бегун в мире, резво работая руками и ногами, успел отбежать метров на восемь.

Картинка запечатлелась у него навсегда. Далекий створ, грязное месиво поля, сетка дождя в лучах прожекторов. Как далеко бежать. Как пусто. Боковая линия в нескольких дюймах от его левой бутсы, полоса размытых лиц, шарфов, шапок, зонтов, флагов...

Все, что ему нужно, – это бежать.

А где-то позади, совсем близко, несется англичанин. Только они двое. И тридцать тысяч французов вскочили на ноги, подняв вверх кулаки, распрямляя мошонки и выпуская наружу зародившийся где-то внизу живота крик. Подбадривая его, осознавая наконец, что происходит. Мяч у французов. Только двое парней. Кто первый дотянет до ленточки. Беги, парень. Беги, беги, беги...

Жако ни разу не оглянулся. Не посмел. Просто выставил вперед подбородок и молотил ногами.

Просто бежать.

Вдруг ему подумалось, что был свисток за какое-нибудь нарушение. Удар? Пас вперед? Какая-нибудь техническая погрешность, о которой он не знает. Может, стоит остановиться, чтобы не выставлять себя идиотом, пробежавшим всю дистанцию после свистка. А может, никакого свистка не было и он окажется еще большим идиотом, остановившись посреди поля без всяких причин – отдав мяч и победу англичанам.

И потому он не остановился. Продолжал бежать. Теперь Жако слышал Кортни, его бутсы чавкали в грязи. Вот тогда он понял наверняка, что свистка не было. Раз Кортни гонится за ним.

Внезапно Жако поменял направление и метнулся к центру поля, сбивая преследователя с ноги и выигрывая еще несколько метров. Оказавшись в поле, он мог отчетливо слышать рев толп болельщиков на трибунах. Французских и английских. И те и другие подбадривали своего игрока. Но увидеть, их он не мог. Только поле, по которому несся, серое низкое небо и ветер, швыряющий ему в лицо подсвеченные прожекторами брызги дождя.

Пересек центральную линию – Боже, он никогда не забудет этого чувства, – и створ приближается, приближается... Возможно. Вдруг стало возможно. Дом не так далеко, и мяч у него под локтем, крепко прижат к груди.

Но откуда-то сзади он услышал всхлип, последний, отчаянный выдох, когда Кортни в пяти метрах от английской линии бросил свое тело вперед.

Жако почувствовал, как его кончики пальцев вцепились в пятку бутсы.

Он уже ничего не мог поделать. В следующую секунду и он полетел вперед, выставив перед собой свободную руку, правая нога лишь сумела сделать последний неуверенный шаг.

Но англичанин все-таки опоздал. Жако был достаточно близко, чтобы ему удался этот завершающий отчаянный прыжок. И он перелетел через линию, пропахав поле – мяч прижат к ребрам, английская грязь забила нос.