Текст книги "Лагуна (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Я тебе сегодня перед сном перевязку сделаю, всё покажешь.

Первым в помещение кухни зашел Али и встал посередине, уперев кулаки в бока, становясь похожим на боевого петуха, угрожающе выпячивающего грудь. Халил прикрыл за ними дверь, жестом предложил Джованни сесть на лавку, сам же остался стоять у входа, недвижимо, только переводя взгляд то на одного своего товарища, то на другого.

– Что произошло, Али? – Джованни привычно решил начать первым.

– Ты вчера убеждал нас, что помыслы твои чисты и ты исполняешь волю аль-Мансура. Так? – Али говорил как взрослый, не скрывая обиды, и голос его дрожал от волнения. – Но наш господин отдал тебе деньги, чтобы ты их потратил на общие нужды: еду, одежду или крышу над головой. В Болонье нас должен был содержать тот человек, который заключил договор. Зачем тебе понадобились деньги? Кому ты их отдал?

«Ах, вот оно что! – догадался Джованни. – На всё есть глаза и уши. И даже шустрые пальцы, которые любят что-нибудь пересчитать. А теперь за день надумали невесть что». Он посмотрел в упор на Халила. Тот хмурился и кусал губы, молчаливо поддерживая речь Али. Джованни повернул голову к мальчику и спокойно ответил:

– Тот человек, Мигель Мануэль, оказался неспособным исполнить то, что обещал. Его можно разорить, отнять все деньги, ему можно угрожать смертью и здоровьем детей через генуэзца, но это не решит наше общее дело, за которым мы сюда приехали. В конце концов, Мигелю Мануэлю будет дешевле нанять убийцу и избавиться от меня!

– Значит, он – лжец! Его нужно наказать! – воскликнул Али. Его щеки пылали, а в темных глазах блистала жажда отмщения.

– Нет, никто из нас не имеет права это решать! Договор заключал аль-Мансур. Если бы я не взял эти деньги и не заплатил университету за экзамен, то нам можно было бы собираться в путь уже завтра. И вообще, в какой путь? – Джованни остановил свою речь, вопрошая и разводя руками в стороны. – Мой диплом магистра – часть сделки. Зачем мне тогда подчиняться аль-Мансуру, если бы наша миссия провалилась?

– А сейчас? Что ты намерен делать сейчас? – мальчик продолжал с силой сжимать кулаки, предпочитая отчаянное нападение мнимому равнодушию. – Бросишь нас с Халилом здесь, раз уж всё пошло не так?

– Погоди, Али, – Халил сделал несколько шагов вперед, приблизившись вплотную к Джованни. Тот поднял голову. – Флорентиец хочет сказать, что поступил так, чтобы с нами не расставаться и продолжить путь! Правильно, мой господин?

Джованни кивнул и слегка покачнулся. Комната перед его глазами совершила оборот: от голода, усталости и волнений, пережитых за день. Ему хотелось лечь, заснуть и больше не раскрывать рта – важный для его спутников разговор казался Джованни совершенно бессмысленным и несправедливым. Халил положил ему руки на плечи, чуть погладил, будто подбадривая: «Ну же! Ответь!».

– Да, я хочу иметь этот проклятый диплом! Часть денег мы получили во Флоренции: штраф за тебя, Али, и плату за знания Халила. Часть я взял из тех, что передал аль-Мансур. У нас еще две лошади и повозка. Мы живём в хорошем доме, потому что я забочусь об Аверардо. Поймите, мы не будем испытывать нужду. И я вас не оставлю! Помогите мне: я должен посвятить всё время занятиям, сдать важный экзамен синьору Луцци. Еще и этот монах Эухенио! Я ничего не смыслю в богословии…

– Мой флорентиец, я даже не понимаю, о чём ты толкуешь, – Халил приобнял Джованни за шею, и он с удовольствием уткнулся лицом ему в живот, отдаваясь ласковым движениям пальцев, скользящих по затылку.

– Халил, прекрати его жалеть и оглаживать. Мы не договорили. Я тоже ничего не понял! – с Али еще не слетел его боевой настрой.

– Али, мы должны друг другу доверять, – обратился к нему восточный раб. – Если я поведу лодку, будешь ли ты спрашивать, почему я выставил этот парус и именно вот так? Когда ты принесёшь воду из источника, буду ли я спрашивать, насколько чистая вода и нет ли в ней яда? Флорентиец поступает так же.

«Ты такой тёплый, живой. Мой. Спасибо тебе, мой ласковый, за защиту», – Джованни высвободил голову, в свою очередь обнял Халила, прижался, опустил взгляд:

– Почему ты босой?

– В сапогах жарко, а сандалии я потерял в дороге, мой господин.

– Плохой я хозяин…

– Хороший, очень хороший…

– Опять лишние траты! – проворчал Али, вмешиваясь в их разговор и успокаиваясь. – Давай я лучше украду? – он метнул озорной взгляд на Халила и поиграл бровями, но затем вновь принял серьёзный вид. – Ладно, я уже понял – получу плетей.

***

Через три дня в город привели четырех разбойников, что грабили путешественников на дороге. Лоренцо, в легких доспехах, торжественно держась на лошади и возглавляя отряд, передал их, закованных в цепи, Народному капитану на Главной площади и заслужил устную благодарность от имени народа Болоньи. Преступников потом публично секли плетьми и повесили на кладбище, собрав немало зрителей. Джованни узнал о приезде Лоренцо уже вечером, когда вернулся домой, а о казни разбойников – еще раньше, от синьора Луцци, который принялся тайно хлопотать, чтобы трупы передали ему для изучения. Рекомендация Мигеля Мануэля сыграла свою положительную роль: синьор Луцци предложил прочитать его книгу, а затем ответить по ней подробно, но главной ценностью нового ученика признал спокойное и заинтересованное отношение к виду свежих внутренностей и мяса.

Лоренцо уже успел переговорить с Аверардо. Синьор Аттавиано разрешил остаться сыну в Болонье до своего выздоровления и прислал в помощь двух служанок – жену Лоренцо и её сестру. Лошадей и повозку у Джованни честно выкупили вместе со сбруей и назначили содержание в пять золотых флоринов в неделю за лечение Аверардо и полное обеспечение едой лекаря и его слуг. Гвидуччо пообещали выпороть от имени дяди и матери, если он еще раз будет замечен праздношатающимся по ночному городу. На юношу больше нападал Аверардо, а Джованни, наоборот, защищал: «Общение с товарищами, – говорил он, – это часть жизни в Болонье. Если Гвидо останется запуганным деревенским парнем, не способным за себя постоять, если будет смотреться беззащитным агнцем посредь стада, то никогда не добьётся уважения. Пусть лучше знает, что за удовольствия придётся платить трудом». Лоренцо уехал после Дня Святой Троицы [2].

Появление новых людей в доме означало и то, что придётся соблюдать осторожность в любовных отношениях с Халилом: закрывать дверь комнаты, в которой они жили, стирать простыни самим, сдерживать стоны ночью или днем во время соития. Однако жизнь в одном месте влияет и на окружение: мелькнувший солнечный луч в дороге привлечет меньшее внимание, чем яркое солнце, что ежедневно выходит из дверей и спешит по своим делам. И у Джованни, и у Халила появились поклонники и поклонницы. Флорентийцу улыбались девушки у источника, одна из кружевниц выходила из мастерской у ворот святого Виталия и долго стояла, встречая и провожая взглядом, пока он не скрывался за толщей стены башни старых ворот. И были такие, что внезапно появлялись на пути, выхватывая разум из зыбких и туманных чертогов, наполненных крючками букв, что-то говорили или протягивали в дар. Джованни привычно улыбался, кратко отвечал, обычно – «Спасибо» или «Джованни», рассеянно выслушивал тщательно приготовленную речь об имени и имени отца, о том, где расположен дом и чем занимается семья. Многообещающе улыбался, говорил о том, что «по воле Господа, они еще раз обязательно встретятся», и спешил укрыться в стенах факультета, где если о нём и вздыхали, то делали это не столь явно. Халила поджидали на рынке, куда он отправлялся по утрам, сопровождая Марию и Ричевуту. Его восточная внешность привлекла, прежде всего, близких к этой народности торговцев, знавших мавританский, и ромейцев, которые быстро определили в Халиле раба для утех, странным образом попавшего в Болонью. Женщины, предупреждённые Джованни, отвечали, что слуга принадлежит уроженцу Флоренции, и за любые непристойности, высказанные на людях, придётся платить штраф, а они – засвидетельствуют.

***

[1] Мигель Мануэль различает эти два понятия.

[2] Воскресенье, 7 день по Пятидесятнице, в католическом обряде идёт разделение этих двух праздников. По текущему времени повествования – 25 июня.

========== Часть 9. Ожерелье голубки ==========

От автора: «Ожерелье голубки» – трактат Ибн Хазма (994-1064), жителя Кордобы, в главах которого рассказывается об искусстве любви к юноше. Я намеренно трогал эту тему по чуть-чуть: столкновение «восточного» и «западного» менталитетов, их в чём-то схожего, но и очень разного отношения к любви, чувствам, встречам, расставаниям или томлениям в разлуке.

Культура Востока сохранила много гомоэротической поэзии. Именно эротической, поскольку в большинстве воспевались «кипарисовый стан», «розы на щеках», «родинки», «светлый лик» и вполне невинные желания: обнять, целовать в шею, пить вино из губ, развязать пояс. В редких случаях доходило до скромного «соединиться», хотя после описания поэтом своего восхищения красотой и желанием её потрогать, вполне можно предположить, что этим всё дело не заканчивалось. Резюмирую коротко: 1. запрет существовал между мусульманином и мусульманином, хотя было множество хадисов, его по-разному толковавших; 2. мужчины женщин видели не часто (все дамы были укрыты покрывалами и кому-то принадлежали), поэтому восхищаться было нечем; 3. немусульмане (рабы), мальчики, евнухи, воины – были более всех доступны, чтобы проходить отбор на кандидатуру «Краса Востока», их лица и тела были открытыми; 4. большая широта для выбора, соприкосновения и общения – жизнь в городах, военные походы, торговые пути; 5. со взрослением (появлением бороды) восхищение не прекращалось: андрогинный нестареющий евнух – это идеал, но чисто выбритый молодой человек, следящий за собой, лет до тридцати еще тянул на «мальчика»; 6. фокус поэзии был исключительно направлен от лица взрослого мужчины на юношу, т.е никто не вспоминал былое: «ах, какие мне пели газели, когда я был еще молод!»; 7. в отношения между любовниками не встраивалась общественная иерархия: большинство красивых мальчиков были рабами, слугами, но не членами общины; 8. в задачу «мальчиков» входили флирт, умение привлечь к себе, показная женственность, соблазнение; 9. мнимым ли было это «любовное томление»? Скорее всего да. Всех, кого можно нагнуть, можно нагнуть и без лишних песен. Однако насилие не поощрялось общественным мнением. Было приличнее говорить: «мой друг влюбился в мальчика, а теперь страдает, как прекрасно это чувство!».

К чему я всё это веду? У меня есть четыре героя, которые объяснялись Джованни в любви. Каждый по-разному. Трое из них «выпали» из основного действия, и читатели не слышали от них вестей уже полгода по времени повествования. Это Михаэлис, Готье де Мезьер и брат Доминик. Четвертый герой – Халил, о внутренних переживаниях которого известно только с моих слов (автора), но самого героя мы еще не слышали. Поэтому я делаю эту «вставочную» главу и обращаю внимание на календарную середину лета: 15–17 июля (суббота, воскресенье, понедельник).

***

Халил

Он вновь уходит, проснувшись с первыми лучами солнца. Шепчет: «Спи, обо мне позаботятся!». Целует в щеку и уходит. Там, за тяжелой дверью, с толстыми железными петлями, скрываясь за колоннами, каменными углами домов и глиняными крышами, что-то происходит. Неведомое и оттого пугающее. Мои глаза ловят каждое движение пальцев над пряжкой пояса, поворот головы в поисках плаща, изящный изгиб спины, позволяющий склониться и надеть башмаки, пристальный прощальный взгляд, скрытый вьющимися прядями волос, упавших на лоб. Его голос, что бы он ни прошептал напутственно, вызывает волнение в груди и сладкий восторг, будто подставил я губы навстречу медвяному нектару, стекающему по бархатному лепестку лилии. Когда нет его, то охватывает меня печаль, и стоит кому-нибудь произнести имя моего возлюбленного, как теряю я дар речи, умолкаю надолго, замираю в растерянности. Ожидание вечера утомляет за день так, что не чувствую я в себе способности к жизни, постоянно хочется спать в прохладной темноте и тишине, чтобы даже возня птиц, свивших гнезда под крышей, не беспокоила недвижимые воды моего уединения.

Стук двери, которую ты закрываешь за собой, порождает внутри меня замешательство: что я могу рассказать о том, как провёл день? Как поделиться с тобой возбуждением своего сердца, которое знает, что ты пришел? Усталый, проголодавшийся, равнодушный ко всему. Тебе хочется сидеть, утопив взгляд в чернеющем небе, а мне – обнять тебя, слить твой свет со своим в одной точке бесконечного пространства, что опускается куполом над нами, и промолвить: «Соединение – это встреча двух планет в одном градусе, а стеллиум – трёх и более [1]». Но ты не впускаешь меня, не притягиваешь, хотя и входишь в мой сад, ворота которого держу я всегда открытыми. Я соглашаюсь.

Зачем же ты разбудил во мне то, что умерло давно и должно было остаться таковым? Зачем вызвал жизнь в цветке чресл моих и заставил взрастить сад? Ты не слагаешь песен, не утруждаешь себя строкой газели. Молчишь, и при взгляде твоём меня охватывает трепет. Я не понимаю, что хочешь от меня? Мои слова иссякли до немоты, как в источнике, исторгнувшем воды и выпитом до капли, но так и не утолившем жажду.

Пару дней назад мне захотелось умереть от стыда, когда человек с базара по имени Юсуф, что красноречием своим смущал меня каждый раз, как видел перед собой, пришел к тебе и предложил за меня много денег. Почти столько, по словам Али, сколько находилось в одном из мешочков, взятых тобой из тех, что дал аль-Мансур. Ты мог бы запросто вернуть себе утраченное, но отказался. Как же я еще могу послужить тебе? Ведь нет пока обещанных кораблей.

Сейчас ты запретил мне выходить из дома. Я очень рад, что настолько дорог тебе. Али только посмеялся и предложил закрыть моё лицо, как женщине, и не снимать покрова, пока не дойдём до моря. Ты же ответил ему: красота тела дана Аллахом не в наказание, а в испытание: хорошие и чистые сердцем находят в ней источник вдохновения, а злые и охваченные демонами – причину собственного греха, за что будут наказаны. Но какое откровение находишь в красоте ты, такое совершенное существо, что милостью Аллаха предстало на моём пути?

Ты сказал: потерпи еще немного, и я больше никуда не уйду. Я верю. Но тебя нет рядом.

Михаэлис из Кордобы

Женщина разглядывала его недоверчиво, и в то же время с любопытством и долей какой-то надежды:

– Я знаю о тебе намного больше, чем мои сыновья. Понимаешь?

Однако Михаэлис плохо её понимал: здесь все говорили иначе, и звучание благородной латыни казалось настолько испорченным, что смысл удавалось уловить только после медленного повтора каждой фразы.

– Когда придут Пьетро с Райнерием, – продолжила Фиданзола, – то смогут помочь. Нужно подождать.

Синьора Мональдески вернулась сегодня из церкви раньше всех, неожиданно вспомнив, что вчера поставила тесто, которое давно подошло и может закиснуть под жарким солнцем. У дверей она обнаружила незнакомца. Не нищего, а хорошо одетого, с большой заплечной сумой из воловьей кожи, и обрадовалась, что седмица началась благоприятно с новым денежным постояльцем. Пока тот не назвал своё имя и город, из которого прибыл.

В этот год весна так же пришла с запозданием, как и наступил праздник Пасхи. Михаэлис ждал доброго известия на Рождество, затем на Крещение, с отчаяньем – на Благовещение [2], но Джованни не отвечал ему на письма, посланные через Беренгария, а новых скопилось так много, что деревянный резной сундучок, стоявший всегда рядом с кроватью, не желал вмещать их все. Долгое время удавалось удерживать себя приятными воспоминаниями и грёзами, как наяву – будто роза еще цветет в саду. Однако со временем колючий терновник, застилающий ясный свет, всё более разрастался, окружал поблёкшее и выцветавшее в памяти сокровище, пронзая сердце острыми шипами, связывая, спутывая, не давая вздохнуть. Тяжелые сны, проносившиеся в ночной тишине, внушали еще больший страх: опасность, связанная с морем, довлела над Михаэлисом с тех пор, как он оплакал своего учителя Арнальда. И сейчас – серые тучи и чёрная вода, разделяемые лишь пронзительными криками чаек, топили в своих глубинах возлюбленного: бледного до синевы, помертвевшего, с закатившимися глазами, недвижимого.

Пришлось хитростью внушить идею епископу Бернарду – отправить посыльного в Авиньон и узнать там о здравии Джованни Мональдески, которого гильдия нотариев Агда отметила своим доверием. Монах вернулся только к Пасхе, в страстной Четверг, омрачив своим печальным известием жизненный свет Михаэлиса. Джованни не видели с конца зимы, хотя брат Доминик уверял, что отправил нотария в Марсель, довершать дело спиритуалов. Однако работники канцелярии тайно поведали посланцу, не скрывая своего недовольства, что брат Доминик и сам не знает, где сейчас может быть флорентиец, потому что после его отъезда ходил мрачным, потеряв покой и сон, а затем утешился долгими прогулками верхом, но так и не оправился. Всю весну переписка с Марселем не прекращалась, но имени Мональдески в ней не было.

Тогда Михаэлис решил, что Джованни попросту сбежал от домогательств брата Доминика во Флоренцию, и всё теперь идёт по тому плану, что был намечен ранее – университет Болоньи. Смущало лишь то, что Джованни не давал о себе знать, а через четыре седмицы после Пасхи, в самом начале лета пришло письмо от Мигеля Мануэля, но и он ни словом не обмолвился в нём о Джованни, лишь красочно описал своё путешествие на Майорку, вызвав строками письма старые, бередящие сердечные раны воспоминания.

Майорка была ближе, чем Авиньон – всего лишь четыре дня пути при попутном ветре в парусах, а гостеприимный дом Якуба с радостью принял бы давнего знакомца. Михаэлис понял, что нужно решаться и изменить свою судьбу: если он останется в Агде бесплодно ждать, то свинцовое море в конце концов поглотит его, и в смертный час некого будет укорить за трусость, кроме себя. Божественным откровением послужил слух о том, что в Марселе были сожжены «праведные мученики», который начал распространяться среди народа, распаляя тлевшие угли большого еретического костра. Пока отголоски, но ожегшийся на кипятке всегда дует на воду. На острове посередине моря можно было найти утешение и будущий приют.

Якуб по открытости своей душевной один раз обмолвился, а затем не стал ничего скрывать: ни о появлении Джованни в самом начале весны, ни о мавре из Александрии аль-Мансуре, ни о постыдной сделке с клятвами на чудесном копье Лонгина. Сам сеньор Пикани никому клятв не давал и беспокоился лишь о том, чтобы между братьями не было вражды:

– Пойми же, Мигель, твой брат своим отношением спас твоего ученика! Мавры хотя и нежеланные здесь гости, но море держат в своих руках. Щелкнут пальцами, и не успеешь глазом моргнуть – исчезнешь. Вот как несколько седмиц назад – бывший глава ордена Монтеса молодой Хуан Алонсо Понче… – Михаэлис, сидевший на диване напротив Якуба и изо всех сил старавшийся хранить спокойствие, мысленно усмиряя себя, невольно вздрогнул, услышав это имя. – Прямо на Пасху. Пришел с рыцарями на базар и начал оскорблять торговцев. Исчез бесследно.

«И Джованни покинул дом Якуба тем же утром,» – заметил про себя Михаэлис. Живости ума, впитавшего сложную шахматную игру, хватило на то, чтобы приблизительно понять, что именно произошло: враг, терзавший его, мёртв. То, к чему палач готовил Джованни, свершилось – своими руками или с помощью иных сил, ученик палача убил арагонца, осуществил месть, и конец Понче вряд ли не был наполнен всевозможными мучениями плоти и духа.

Слова Якуба заставили по-иному взглянуть на положение дел: Джованни не жертва, он всегда был воином. Михаэлис, единственный раз взревновавший его, немедленно за это поплатился и, поминая урок, не испытывал никакой ревности или осуждения поступков своего возлюбленного. «Он отдал себя тогда, он отдал себя сейчас. В том нет ничего постыдного».

Поиски Джованни следовало продолжить в Болонье, куда по условиям заключенного договора он должен был прибыть. В Духов день торговое судно, которое нашел Михаэлис, причалило в Марселе. Там он узнал, что в Болонью лучше добираться через Пизу и Флоренцию, чем через Геную, по причине разгоревшейся войны между сторонниками императора и сторонниками Папы, тем более – генуэзцы отплыли за день до его появления, а паруса пизанского корабля еще не появились на горизонте. «Это Божий знак!» – успокаивал себя Михаэлис, задержавшись в городе больше чем на седмицу. Подслащивали его ожидание только мелодии кифары, которые ежедневно слышались с площади рядом с постоялым двором. Мзду собирал известный во всём городе музыкант – Антуан Марсельский, искусство которого было предметом гордости жителей. «Ничто не сравнится по чувственности с звуками кифары», – вспоминал Михаэлис слова Джованни, произнесенные как-то невзначай, но крепко запомнившиеся, и душа трепетала, сердце учащало бег, зной дня сменяла душная ночь, но эта странная музыка, казалось, будто опутывала серебряными нитями, вела навстречу возлюбленному.

Ричард из Йорка (брат Доминик)

Красота создана Господом, чтобы ублажать глаза видящего, смиренного перед силой божественной. Ибо мы не можем её создавать сами, а кто пытается – жалкие подражатели и вольнодумцы. Уже минул год, как Господь дозволил мне созерцать своё творение, восхищаясь и трепеща перед совершенством божественной мысли. Я старался не переступить черту, хотя так плоть моя слаба! Он наслал болезнь на флорентийца, но и она не стерла живых красок с его лица, затем по воле Его красота рядом со мной исчезла. Я страдал! Просил в молитвах о прощении, каялся в том, что малым образом ценил предложенный дар, смирился с тем, что Воля божественная никогда не бывает во вред, искал повод увидеть красоту в других вещах, но сердце моё и грешная душа никак не хотели успокаиваться. Молитвенное созерцание не являло тех чувств, что были мной испытаны и подарили мне радость совершенную.

Письмо, привезённое мне из Марселя, показало, как жестоко я ошибался! Тщеславие, гордыня, похоть – вот грехи, что скрыты за красками расписного фасада, привлекательного и от этого столь обманчивого на вид. Я посмеялся простоте измышлений. Мне было больно. Господь не может смеяться над нами, он лишь испытывает человеческую волю – такую простую и примитивную по своей сути – есть, пить и вожделеть удовольствия во всём. Разве может быть красота столь несовершенной? Или совершенство красоты не во внешнем убранстве, а во внутреннем наполнении Божественным светом?

Я сделал то, что сделал. И постарался забыть. Тела, наполненные грехом, ветшают, стареют и покрываются морщинами. Лишь святость наполняет их жизненной силой, удерживая совершенными и нетленными.

Готье де Мезьер

Первое письмо, связующее с прошлым, доставили примерно с год назад. Не подписанное, но Готье, прочитав содержание, не усомнился в авторстве. Он отложил бумагу на край стола и задумался. Жизнь не приучила его к поспешности: любые обстоятельства могли меняться, союзы расторгались и возобновлялись вновь, бывшие враги только анусы друг другу прилюдно не вылизывали, рассыпаясь в клятвах в любви и нежных чувствах. И прочитав сейчас строки, в которых Джованни совестливо просил прощения, Готье усомнился: прощение подразумевает ответ собеседника – да или нет. Флорентиец не написал «я никогда не хочу больше ничего о тебе слышать» или «я постарался и забыл», в уловках и самообмане всегда таится некий маленький шаг навстречу.

Готье позвал своего секретаря и молча протянул ему письмо. Жоффруа без слов знал, о чём его просит господин королевский советник. Он подошел к окну и внимательнейшим образом рассмотрел развернутый свиток на свет. Все производители бумаги – а она была дорогая, чтобы попросту использовать на черновики – ставили своё клеймо из тонкой сеточки, сплетённой замысловатым образом в фигуры. Когда лист бумаги просыхал, то клеймо отпечатывалось на нём истонченным рисунком.

– Мы получаем такие письма из Авиньона, Марселя, Нима, господин де Мезьер, – наконец вынес свой вердикт Жоффруа.

– Авиньон! – глаза Готье вспыхнули интересом. – Джованни был там после коронации в Реймсе. Я поначалу ставил на бургундский двор, – королевский советник улыбнулся своим мыслям. – Ты узнай, это не срочно, о нашем госте Мональдески. Оказывается, он не пропал, не был убит, не отправился в Агд, а нашел пристанище именно у Папы. Используем, если понадобится.

Сундук наверху всё еще хранил вещи, купленные для Джованни, но Готье редко открывал его. Осень сменялась зимой, а весна летом – де Мезьер всегда считал, что есть время для того, чтобы собирать камни, а есть – чтобы разбрасывать, а воспоминания приносят лишь томление в члене, что вылечит любая шлюха. Общение должно быть живым или на крайний случай в переписке. Лишь власть и её ощущение – волшебная нить, которую можно дёрнуть и изменить всё вокруг по своему усмотрению.

Однако подходящего случая возобновить отношения с Джованни так и не представилось, пока через четыре седмицы после Пасхи Готье не получил странное письмо, которое было связано с именем Мональдески. Он недовольно свёл брови, когда представил флорентийца, хватающегося за последние соломинки, чтобы не утонуть, и рассылающего крики о помощи всем своим бывшим полюбовникам. Первым вопросом было: почему мне? И это заставило пристальнее приглядеться к событиям. Простая история: христианин клянется проявлять покорность и совершить – за чей счет? – длинное путешествие от Майорки до Болоньи, а затем до Венеции. В одиночку? Ради диплома лекаря, которым можно подтереться в ближайшем сарацинском порту? А затем добровольно уплыть из Венеции на корабле… Сарацинском? Это откуда венецианцы только свои корабли выводят, а любые другие останавливают или топят? О сварах венецианцев с генуэзцами, венецианцев с Папой, венецианцев и любых других знал весь христианский мир. Французское королевство поддерживало Геную. Венецианцы не были врагами, но свято хранили собственные секреты и интересы, наращивая силу и зализывая полученные в сражениях раны.

– Жоффруа! – позвал Готье де Мезьер, вставая из-за стола. Он прошелся по своему кабинету, разминая ноги и уставшую спину. Чутьё, еще ни разу не подводившее, твердило, что здесь кроется какая-то тайна, а в Мональдески живёт странное свойство влипать во всякие непредвиденные обстоятельства. – Кого мы сможем срочно отправить в Болонью? Нужен не только сметливый, но и крепкий.

– Мой брат, Жерар, сейчас в Париже. За остальными нужно посылать, – секретарь пристально наблюдал за своим хозяином, ожидая ответа. Господин королевский советник думал, намереваясь четче обозначить свою мысль.

– Пусть сначала едет в Марсель, в бордель Фины Донати. Жерар там уже был со мной. Вытрясет из мадам и некоего Антуана Марсельского всё, что им известно о Мональдески. Угрожает, я лишних денег не дам. Затем отправляется в Болонью и найдёт некоего Мигеля Мануэля Гвиди. Угрожать не нужно, пусть следит. Если там появится Джованни, то Жерар его знает. Флорентийцу можно погрозить и даже шантажировать. Если будет прикидываться бедным агнцем, то Жерар поедет с ним в Венецию. И пусть напомнит, что королевская служба никуда не делась, и при благополучном возвращении Джованни будет выплачена благодарность. Чувство у меня такое – не одни мы нашими людьми в доверие к венецианцам втираемся!

***

[1] Халил не требует от Джованни верности себе единственному

[2] 25 марта по Григорианскому календарю.

========== Глава 10. Последняя подпись ==========

Брат Эухенио из Сарагосы не появлялся в университете уже четвертую седмицу, сказываясь больным и немощным. Мигель Мануэль заметно нервничал, предполагая, что магистр теологии лукавит: заперся в стенах монастыря и в тишине и покое трудится над своим очередным трактатом, поскольку проделывал такое уже не раз. Джованни чувствовал, как его раз за разом переполняет отчаяние, когда он узнавал, что синьора Эухенио не будет в университете и в этот день. Синьор де Луцци тоже не усидел в Болонье, поэтому назначил флорентийцу день экзамена, задал пару вопросов и попросил зайти после воскресного дня, чтобы забрать рекомендательное письмо о том, что синьор Мональдески обладает достаточными знаниями.

Джованни как обычно появился ранним утром к первым лекциям, в перерыве встретился с Модино де Луцци, который крепко его обнял и пожелал удачи. В своём отзыве учитель написал много лестного, давая высокую оценку знаниям, однако он лишь на полшага приблизил к заветной цели. Джованни с грустью в сердце присел на скамью у дверей пустой аудитории, ведущей в царство де Луцци, где вываренные черепа соседствовали с засушенными воловьими кишками и многочисленными рисунками внутренних оболочек тела животных и людей, и чуть было не опоздал к началу диспута, который был устроен прямо во внутреннем дворе. Видимо, воспользовавшись слухом, что влиятельный магистр теологии синьор Эухенио продолжит хворать и на этой седмице, еще один магистр теологии, более молодой выходец из Неаполя, решил устроить между своими учениками диспут. Да какой!

«Как мы можем нарисовать положения лиц в Святой Троице?». Один из соперников начертил на пергаменте три соприкасающихся круга, заходящих один на другой, второй же – изобразил равносторонний треугольник и вписал в него круг.

Занятия прекратились. Студенты столпились во дворе, облепили внешнюю галерею, а каждый из двух оппонентов выступал с пространной речью, подкрепляя ее словами из Писания и трудов святых церковных мужей. Сложность заключалась в том, как уместить деяния Отца, Сына и Духа, чтобы они соответствовали написанному и изображенному. Святой дух проявлялся через Сына и Отца, но как происходит творение в мире, если Сын является частью Отца? Один приводил в пример солнце, которое можно счесть подобием Бога, где свет, видимый нам – Сын, Иисус Христос, а тепло, ощущаемое нами – действие Святого духа. Другой же утверждал, что все три лица – будто острые углы, когда каждый действует сам по себе, но соприкасается основанием с другими, и так они взаимодействуют. Диспут затянулся до глубокой ночи, пока собравшиеся на совет магистры не решили отложить его до завтрашнего дня.

Студенты разошлись по тавернам, поскольку были голодны и возбуждены зрелищем, продолжая спорить до первой кружки пива или стакана вина, которые затмевали разум и предлагали ученикам возрадовать себя шутками и песнями. Джованни попрощался с товарищами, с которыми успел сдружиться за эти три прошедшие седмицы, со вздохом посмотрел в сторону улицы, ведущей к дому Модино де Луцци, мысленно прощаясь с прекрасным человеком, с которым удалось повстречаться на короткое время. Анатом уезжал в Милан, где собирался представить свою книгу. Мигель Мануэль тоже давно ушел домой, не дожидаясь окончания диспута. Джованни заставил себя шагнуть в темноту улицы Равенны, имея перед собой лишь дальние огни над башней святого Виталия. Редкий свет пробивался через ставни домов, в одном месте слышался громкий разговор повздоривших супругов, в другом – голоса родителей, отчитывающих детей за шалости. Темнота ночи давила, обнимала ледяными пальцами до мурашек по всей поверхности кожи. Джованни, несмотря на то, что подбадривал себя смелыми речами, не решался оглянуться. Иногда ему слышались чужие шаги за спиной, и пот струился по щекам, когда казалось, что над ухом кто-то натужно вздыхает. Дорога от башни была еще страшнее: одной рукой приходилось ощупывать кладку стен, а другую выставлять перед собой, чтобы не натолкнуться на что-нибудь или кого-нибудь, затаившегося во тьме. «Я в городе, никого нет, все спят!» – успокаивал Джованни разыгравшееся воображение. Тело напрягалось, внутренности сводило судорогой, одежда стала мокрой, каждый шорох казался раскатом грома, и мнилось, что тысячи адских демонов следуют по пятам, чтобы наброситься и разорвать на куски, причинив страшные мучения. «Сначала нагнут всей преисподней, потом уже порежут на лоскуты», – засвербил в голове внутренний голос, и стало смешно. Впереди забрезжил свет, флорентиец устремился ему навстречу как ночной мотылёк, и сердце его переполнилось радостью, когда он увидел Халила и Али, сидящих на пороге дома, выставив перед собой несколько лампад.