Текст книги "Лагуна (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

– Ты сделал всё правильно, – Джованни прижался губами к виску Халила и погладил по груди. – Хочу рубашку из шелка. Аль-Мансур отобрал у меня все дорогие камизы, что я купил себе в Авиньоне. Не понимаю: что ему, жалко было? Или хотел этим наказать?

– Значит, тебе не нужно, мой синьор! – убеждённо прошептал Халил, чем опечалил флорентийца. Он разочарованно отодвинулся от восточного раба, натолкнувшись на такое позорное приятие чужой стороны.

– Ну и пусть тебя разлюбезный аль-Мансур трахает! – Джованни обиженно повернулся на бок спиной к Халилу. Тот всхлипнул и обнял за плечо, прижавшись сзади. Некоторое время они молчали, пока восточный раб не решился заговорить:

– Я люблю тебя, мой флорентиец! Это правда. Я хочу видеть тебя красиво одетым и всем довольным. Но если твой халиф скажет: надень платье простое и неприметное, веди себя скромно и отправься в путь, то будешь ли ты требовать у него разрешить оставить при себе богато украшенную куфью? Повяжешь ли ты её по дороге, пока твой халиф не видит? В чём же ты упрекаешь бедного раба, которому халиф наказал о тебе заботиться и следить за тем, чтобы его повеления исполнялись? Я люблю тебя! – еще тише добавил Халил и поцеловал в выступающий позвонок у основания шеи.

Первая вспышка гнева давно прошла, и теперь Джованни лежал, упрекая себя в глупой несдержанности. Душу начинал терзать стыд, и чем больше он увеличивался, тем беспомощнее и нервознее становился флорентиец, который не мог признаться в слабости – попросить прощения. Размышления привели к тому, что он стал больше понимать Михаэлиса – того раннего, пылкого дракона, способного зажечься от искры ревности и долго потом раздувать угли в пылающем сердце. В комнате становилось светлее, и вновь в саду запели птицы. Джованни повёл усталым взглядом по затворенным ставням, внезапно осознавая, что все его дурные страхи и смутные мысли происходят лишь от того, что наступила Пятидесятница – великий праздник, а завтра становится днем, назначенным Мигелем Мануэлем. И оно непременно наступит, как бы Джованни ни сопротивлялся. Флорентиец развернулся, подмял под себя сонного Халила, перевернув на живот, и принялся его целовать, выплёскивая из себя внутреннюю боль и отчаяние, порядком затмившие разум. Восточный раб не сопротивлялся и был еще влажным, привычно прогнулся в спине, принял в себя и сквозь глухие стоны перетерпел болезненное соитие.

– Прости, если причинил тебе боль, – прошептал Джованни, откатившись в сторону и засыпая. – Я не знаю, что со мной.

Флорентиец пропустил утреннюю службу и был разбужен перезвоном колоколов, знаменующим её окончание. Он вытянул руку, но ощутил подле себя пустоту. События прошлой ночи вспомнились очень явственно, и Джованни охватило беспокойство: вдруг кормчий сейчас где-нибудь лечит больной зад и клянет судьбу, что попался ему в любовники бесчувственный насильник, которому нельзя отказать из-за рабской доли? Он еще раз погладил шелковое одеяло, откинул с постели в поисках следов крови на простынях. Затем оделся в камизу и шоссы, опорожнился в ночной горшок и поспешил на кухню.

Там за столом поджидали его спутники, которые вели шумный разговор на италийском о том, что следует купить на рынке, чтобы устроить праздничную трапезу. Джованни заслушался, стоя в дверях еще никем не замеченный. Аверардо полулежал на подушках в кресле, придерживая одной рукой свои костыли, с которыми не хотел расставаться, а второй вливал в себя красное вино из небольшого кубка. Перед Гвидо, сидящим за столом, тоже стоял кубок для вина. Судя по раскрасневшимся щекам Халила, который расположился напротив, вина досталось и ему. Только Али оставался трезвым в этой компании, стоял на табуретке, возвышаясь над всеми, держа в одной руке доску, а в другой – уголь, и пытался вывести первые буквы называемых продуктов. Все эти письмена предназначалось вручить Джованни сразу после насыщения утренней пищей, когда «хозяин будет самым добрым».

Флорентиец покашлял к кулак, являя себя, улыбнулся и направился к столу, занимая место рядом с Халилом. Тот сразу подскочил и принялся накладывать в тарелку кашу из небольшого котелка. Передал её через Али, а сам сделал вид, что занят перестановкой кухонной посуды. Джованни остановил взгляд на спине своего кормчего, но ничего не сказал, решив не выдавать всем присутствующим, что между ним и Халилом пролегла тёмная тень.

– Сегодня в городе праздник, – нарушил молчание Гвидуччо, – я пойду гулять, вернусь поздно.

– Хорошо, – спокойно ответил Джованни, соскребая остатки каши со дна. Али с гребнем в руках пристроился у него позади и разбирал спутанные пряди волос. – Ты сможешь нам показать город? А то мне завтра нужно встретиться с одним человеком, а я не знаю даже, в каком направлении искать его дом.

Гвидуччо сделал вид, что глубоко размышляет, не повредит ли просьба Джованни его планам, потом лицо его прояснилось, и он махнул рукой:

– Так и быть! Проведу вас по городу, только обратно будете возвращаться сами. Денег дашь?

– Эй, а меня в доме одного оставите? – воскликнул Аверардо, но больше в шутку, чем обиженно.

– Ноги по ночам болят? – повернулся к нему Джованни.

– Иногда, – признался Аверардо, – когда пытаюсь повернуться на бок. Устал я уже на спине спать! Но отвар твой помогает, быстро засыпаю.

– Вот у тебя есть теперь день, чтобы вытянуть стопы. Никто не будет видеть твою боль. Поэтому не переживай – вечером посмотрим, что получилось, и я тебя буду ставить на ноги. Договорились?

– Мой синьор, я могу остаться с Аверардо, – Халил повернулся к ним лицом, стараясь не встречаться взглядом с Джованни.

– Нет! – резко оборвал его флорентиец даже стукнул ладонью по столу. – Синьор Гвидо любезно предложил сопроводить нас по городу, – Гвидуччо засиял от удовольствия, услышав такие слова, хотя вопрос про деньги так и повис в воздухе, – и мы будем ему за это очень благодарны, – Джованни посмотрел на Али. Мальчик был счастлив, что не будет сегодня сидеть в четырёх стенах. Лицо Халила ничего не выражало, и это вызывало в Джованни раздражение. Он опять не понимал, какой такой «страшный» поступок совершил, чтобы восточный раб замирал наподобие статуи. Последнее соитие можно было счесть насилием, но если бы Халил воспротивился или хоть жестом или словом указал, что не хочет. «Он же раб! – всплыли в памяти Джованни слова, от которых делалось тошно. – Али поможет объясниться».

– Деньги! – напомнил Гвидуччо.

– Завтра будут, – пламенно пообещал Джованни, хотя совершенно не собирался рассчитываться с чужими долгами. – И ты не забывай, что Аверардо нужно каждый день кормить мясным бульоном. Продадим повозку и лошадей, дождёмся синьора Аттавиано.

– Хотя бы одну лиру [1]! – Гвидуччо сложил руки в молитвенном жесте, и с облика его можно было писать фреску с изображением святого брата-минорита, отвергающего всё суетное.

– Хорошо, – согласился Джованни, – ты нам во многом помогаешь, дам две лиры с условием, что самостоятельно дойдёшь до дома.

Они вышли из дома на узкую улицу, построенную, по словам ронкастальдца, богатыми выходцами из ближайших деревень, захотевшими иметь дом в большом городе. В то время вторая линия крепостных стен была уже заложена, поэтому сады и огороды продали для создания «нового города». Так и появились кварталы, которые шли от главной улицы к базилике святого Стефана в юго-восточном направлении, до дороги в Равенну и новых ворот второго круга стен – башни святого Виталия.

Как и в прошлый раз, Джованни об руку с Гвидо, за которыми следовали Халил и Али, повернули направо и дошли до перекрёстка, вновь свернули направо. Вокруг царило праздничное настроение: двери домов были украшены ветками деревьев, из окон свешивались цветные полотнища, жители города гуляли по улицам в праздничной одежде. Слышался смех, радостные оклики, барабанный бой и резкие трели разнообразных свистелок.

– Впереди от нас справа базилика святого Стефана, – Гвидо махнул рукой и тронул Джованни за локоть, – ты уже знаешь, что если пройти прямо, то там большой городской рынок, а если свернуть влево, на Мучную улицу, то она когда-то шла вдоль старой городской стены. Теперь с неё легко попасть на Главную площадь.

– А церкви?

– Со службой мы немного опоздали, – задумчиво произнёс ронкастальдец, принимая виноватый вид, – она сегодня проходила здесь, на площади перед базиликой. Многое пока строится: на Главной площади можешь зайти в часовню святого Петрония, покровителя города. Еще есть церкви у францисканцев и доминиканцев. Они службы проводят на алтарях, но сами храмы еще не освящены.

– Мне нужно найти Университет!

– В день праздника? Смеёшься? – Гвидо развёл руки в стороны. – Здесь сплошной университет! Студенты все здесь, на улицах. Мы только учимся в разных местах. Тебе какие искусства нужны?

Они свернули на Мучную улицу и прошли немного дальше, чем вчера. Через остатки древних городских ворот из зеркального камня [2], которые еще не успели растащить на строительство башен по причине стоящей рядом городской святыни – креста, посвященного Всем Святым, на высокой колонне, свернули направо и вошли на Главную площадь.

Древняя Фельсина, в которой каждый камень, вложенный в стену, казалось, помнит времена Ноя, гордилась тем, что может быть не младше Рима [3], а то и старше. Вольность этого города помнилась еще и тем, что многие горожане здесь не могли возгордиться знатностью рода. Большинство семей были из бывших рабов, выкупленных коммуной, чтобы увеличить своё население [4], или приезжие гвельфы из других городов.

Центр города напомнил Джованни родную Флоренцию: его пересекала древняя дорога, построенная далёкими предками, соединявшая прямой линией Мутину и Имолу. Болонья лежала посередь неё, словно жемчужная бусина [5], и оберегала себя тремя рядами стен.

– Самое примечательное, – Гвидуччо проследил жадным взглядом за медяком, уплаченным Джованни торговцу медовыми вафлями, – это каналы и мельницы. Две реки текут по обеим сторонам города – Савена и Рено, Апоза несёт чистейшую воду с гор прямо в город. Но жители построили еще множество каналов, поэтому в лодке быстрее и безопаснее довести свой товар на север, к большой реке По. Вам еще повезло, что вы легко добрались до Болоньи. Вчера вечером купцы пришли, оказывается, у Пьетрамалы разбойники ограбили торговцев и группу паломников. Сейчас покажу каналы.

Они пересекли заполненную людьми Главную площадь, на которой уже были установлены широкие столы и прилавки для торговцев, предлагающих всякую снедь. От запахов сводило живот и у сытого. Глаз прохожего скользил по пирогам, жареным колбаскам, мочёным яблокам, покрытым карамелью кусочкам теста, нанизанным на деревянные палочки, медовым пряникам, копчёным рыбинам и свиным рулькам.

За дворцом подесты и дворцом «короля Энцо» [6] шла длинная ровная улица, которая как раз и была той самой старой дорогой, проложенной через весь город. За ней и камнями первых городских ворот, прочно вросших в стены домов, располагался ремесленный квартал.

– Здесь живут те, кто приехал в Болонью, – продолжил свой рассказ Гвидо, – сиенцы, лукканцы, иудеи, даже мавры не будут здесь в диковинку. Многие учителя из Университета тоже живут здесь.

Он потащил своих спутников дальше, через длинные портики, прерывающиеся надстройками над вторым этажом, извилистые улицы, пересеченные ровными и четкими штрихами перпендикулярных им, к воротам Говезе, мрачной башне из тёмно-коричневого камня, в которой кроме смотрителя жили только голуби и ласточки под крышей. Уже при приближении к башне можно было услышать гулкий стук деревянных лопастей о воду. Путники прошли под высокими сводами, смыкающимися кольцом посередине, и остановились на мосту над узким каналом. Один его берег, тот, что был когда-то второй городской стеной, постепенно превращался в ровный ряд жилых домов, чьи окна выходили на этот узкий проток, служивший четыре поколения назад рвом. На противоположном берегу, следуя быстрому течению, поскольку эта часть города находилась ниже, чем та, откуда пришел Джованни с товарищами, сильный постоянный шум издавали мельницы, стоящие одна за другой.

– Синьор Мональдески, давайте деньги и я пойду, – прокричал Гвидуччо, – на ту сторону лучше без дела не ходите, там не только кошелёк подрежут, но могут и без обуви оставить.

– Все шлюхи там? – усмехнулся Джованни вкладывая в руку ронкастальдца горсть монет. Тот только с горящими от предвкушения развлечений глазами поднял палец вверх.

***

[1] на самом деле Гвидуччо просит сумму, эквивалентную 1 солиду (серебряную лиру, 16 денариев).

[2] селенит (lapis specularis). Месторождение прямо под Болоньей. Всего в Болонье были построены три ряда крепостных стен, которые существовали к описываемому времени.

[3] на этом месте был этрусский город Фельсина, в Болонью он был переименован после римского завоевания в 189 году до н.э., но имя Фельсина всё еще сохранялось в памяти.

[4] в 1257 году подеста Bonaccorso da Soresina публично провозгласил создание документа «il Liber Paradisus», в которой объявлялось об освобождении от сервитута 6000 зависимых людей. Они были выкуплены коммуной (на рынке рабов ребёнок стоил 8 серебряных лир (солидов), подросток старше 14 лет – 10 лир, всего было выплачено разным хозяевам 54.014 болонских лир). Причиной такого шага можно считать экономическую необходимость развивающегося города, потерпевшего разгром в 1249 году от гибеллинов Модены и Кремоны при Фоссальта.

[5] здесь географические представления Джованни неточны: Эмилиева дорога (Via Emilia) соединяет Пьяченцу и Римини и проходит через многие города, расположенные в итальянском регионе Эмилия-Романья (Пьяченца (Placentia), Фиденца (Fidentia), Парма, Реджо-нель-Эмилия (Regium Llepidi), Модена (Mutina), Болонья (Bononia), Имола (Forum Cornelii), Фаэнца (Faventia), Форли (Forum Livii), Чезена (Caesena), Римини (Ariminum)).

[6] дворец строился как новая резиденция для подеста, но в нём пришлось поселить захваченного в плен короля Энцо Сардинского, незаконнорожденного сына императора Фридриха II. Он провёл в нём 23 года до своей смерти в 1272 году. Король умер, название осталось, благодаря семье Бентивольо, которые поднялись за XIV век и утверждали, что ведут своё происхождение от некоего Бентивольо, сына Энцо и крестьянки, зачатого в заключении.

Комментарий к Глава 4. Прогулка по городу

Смотрите новые фотографии в альбоме – https://vk.com/album485578230_260164540

========== Глава 5. Всё имеет свою цену ==========

Проводив тяжелым взглядом спину удаляющегося Гвидуччо, ловко перескакивающего через невысыхающие зловонные лужи, в которых давно перемешались солома с навозом, Джованни обернулся, но внимание его сосредоточилось вовсе не на спутниках, а на черепичных крышах домов тех кварталов, где, возможно, жил Мигель Мануэль. Синьор Гвиди из Кордобы мог сейчас, одевшись празднично и подхватив за руки своих детей, выйти гулять в этот большой христианский праздник. Тень башни Говезе показалась Джованни крепкой преградой, отделяющей его от страха будущего и постыдного прошлого, которое словно хищный ястреб сжимало лапами разум, запуская отравленные когти всё глубже и глубже.

Сползающий с плеча халат. Расцветший синяк от поцелуя на шее, столь явственно заметный, что не оставляет сомнений. Пряди волос, топорщащиеся в разные стороны, будто птицы раздергивали их на гнезда. Саднящие и уставшие губы. И этот чужой взгляд – тёмный, прожигающий ледяным пламенем изнутри. Вначале удивлённый, затем гневный, а после – наполненный величайшим презрением. Извиняющееся бормотание Якуба.

Ненависть, яростная и неутолимая, когда он понял, что Джованни его переиграл. «Почему он так со мной?» – Флорентиец опёрся о каменную кладку перил моста и опустил голову, наблюдая за водоворотами в глубоком ручье, бывшем недавно городским рвом. Здесь, под стенами, никогда не бывало солнца. Вода была черной и отражала лишь светлый купол бездонного неба, серые камни и покрытый рябью силуэт. – «Я же ничего ему не сделал! Это Михаэлису стоило бы наказать меня за обман и неверность. Что сотворил бы он, если бы узнал?»

Глубокая складка залегла между бровей сильно похудевшего, но такого драгоценного лица. В темных глазах вспыхнуло оранжевое пламя:

– Договор есть договор, можно и не откладывать исполнение.

Джованни поднял голову и опять посмотрел на тень позади себя. Нет, она не только разделяла его с прошлым – она его уничтожала! Обратного пути нет, так решил Господь, который не дал погибнуть в буре. Показал соблазн, и Джованни соблазнился. Якуб сидел над ним, мечущимся в горячке, и разговаривал с Господом, вымолил у него жизнь, вылечил. Ради чего? Враг убит, брат Стефано отомщён, мавры помогают, разбойники обходят стороной, даже горящий дом не обрушился прежде, чем Джованни успел невредимым из него выйти.

– Синьор, идем дальше! Чего стоять и по-пустому в воду плевать? – Али принялся теребить его рукав. – Я есть хочу!

– Ох, забыл! – Джованни улыбнулся и виновато посмотрел на мальчика, вытягивая из сумки завернутую в тряпицу медовую вафлю [1]. Он поднял голову выше, но стоящий рядом Халил быстро отвёл взгляд и вздохнул. – Поделись с Халилом, а то мы сегодня с ним в ссоре.

– А что случилось? – Али искренне удивился и принялся раскачиваться из стороны в сторону, поворачиваясь то к одному своему собеседнику, то к другому. Обычно он знал всё и про всех, а нечто оказалось от него скрытым. – Рассказывайте!

– Не сейчас! – воспоминания всё никак не отпускали, и флорентиец, чтобы хотя бы немного от них отрешиться, зашел обратно в город, но выбрал направление не к Главной площади, а свернул налево и прошел длинной улицей из деревянных домов, тянущейся вдоль стены. Она кончалась глинистым берегом, поросшим осокой. Здесь текла речка Апоза, проходя через весь город, ныряла под низкую арку в стене и сливалась с Мельничным каналом. Разливы её весной размывали берега и подтапливали близлежащие дома, поэтому болонцы вбивали в землю деревянные сваи. Весь уличный мусор, нечистоты, рыбья требуха и внутренности забитых животных в дни рынка сбрасывались в Апозу, а затем вымывались из города прочь. И всё же черный ил и зелёная ряска у берега, нагретые летним солнцем, заставляли воротить нос. Единственные мостки через реку были переброшены на другой берег у церкви святого Мартина. Здание храма с высокими стенами, длинными узкими окнами и небольшими контрфорсами прочно стояло на твердой возвышенности. Здесь река делала поворот и уходила к центру города, поэтому дома жались к её берегам плотнее, но перед их входами улица не была замощена камнями, а лежали деревянные настилы.

Перейдя реку по мосткам и остановившись у церкви, Джованни немного пришел в себя. Близость к храму успокаивала бешено колотящееся сердце, хотя плечи еще и были сведены непомерной ношей страха и неуверенности в себе. Однако выпячивать наружу свои терзания показалось флорентийцу неуместной слабостью. Своим прошлым он ни с кем делиться не хотел.

– Ну, – Джованни дождался, когда Али с Халилом, догонявшие его, подойдут достаточно близко, и обратился к мальчику, – я был груб и теперь не знаю, как попросить прощения.

– Хозяин, тебе что, твой резвый и игривый петушок весь разум выклевал? – изумился Али и всплеснул руками. – Просить у раба прощения? Ты что, его за равного себе держишь? Халил, – он повернулся к восточному рабу, который стоял рядом с понурыми плечами и кусал от волнения губы. – Ты что себе позволяешь?

Мимо них прошли трое мастеровых, тащивших на себе лестницы и мешки с инструментами. Пришлось посторониться, прижавшись к стене церкви.

– Нашему хозяину не нужно ни за что просить прощения, – уверенно отозвался Халил, когда улица вновь опустела, – это я проявил дерзость и решил, что волен говорить всё, что придет на ум. Больше такого не повторится! Я раб, и хозяин использует моё тело, как захочет и когда пожелает. – Он сделал шаг вперед, приблизившись к Джованни, но глаз не поднял. – Простите меня, мой синьор, что стал причиной твоего огорчения сегодняшним утром. Я с радостью приму наказание, если это сможет всё исправить.

Флорентиец застыл, не зная, что ответить. Он потерял связующую нить, тот хрупкий мост, что был воздвигнут между ним и Халилом, рухнул в одночасье, и они оказались по разные стороны берегов. Слёзы покатились по щекам восточного раба, и их поток становился сильнее с каждым мгновением. Джованни смыкал губы, не находя нужных слов. Али молча доедал остатки вафли, задумчиво разглядывая своих товарищей. Солнечный свет закрыло набежавшее облако, и тени стали еще чернее.

– Я люблю тебя, мой флорентиец! Это правда, – горячечный шепот проник в уши.

– …И всякий раб не должен любить своего хозяина, но преданно предугадывает его желания, и нет ему большей радости, чем их исполнять, – раздался в голове голос аль-Мансура.

– Тебе знаком этот человек? – с удивлением спросил Якуб.

– Нет! Просто показалось! – убеждённо ответил Мигель Мануэль. – Такой безнравственный человек не может быть учеником моего брата. Он – всего лишь дерзкий раб!

Руки Джованни взметнулись, заключая Халила в крепкие объятия. Флорентиец держал восточного раба, прижимая к себе, пока тот не оставил робких попыток отстраниться.

– Если ты – раб, то и я раб, такой же как ты, – губы Джованни едва касались раскрасневшегося уха его товарища. – Только играю роль хозяина. Если же я свободный, то и ты – свободный, как любой человек в этом городе. Я вспомнил, что ты мне сказал прошлой ночью. Говори эти слова всякий раз, как захочешь. Эти слова – не раба, а свободного человека, и мне приятно их слышать, – он гладил Халила по спине, волосам, ожидая малейшей искры отклика в теле, но если можно было бы представить чуть дышащий камень, то именно в него превратился восточный раб. – Ну же! Не молчи! – Джованни встряхнул его за плечи и их взгляды наконец пересеклись. И сквозил в чёрных зрачках Халила всё тот же упрёк, что столь красноречиво взывал к душе и во Флоренции:

– Мой синьор такой переменчивый, как самум [2]. Налетает и опустошает, высушивает колодцы до дна. Потому мы держим их закрытыми, а ворота садов затворёнными. Я умею говорить с ветром, я умею говорить с морем. Они никогда не обманывают. Не совершают того, что сами же осуждают. Не винятся. Так делают только люди, которые не боятся прогневать Бога. Злые джинны нашептывают им, делая одержимыми.

– Не эти! – воскликнул Джованни, досадуя и перебивая, да так громко, что на противоположной стороне улицы открылось окно, и простоволосая горожанка, прижимающая младенца к груди, злобно шикнула на него. – Проклятье! – прошептал флорентиец и быстрым шагом двинулся к соседнему переулку, увлекая за собой товарищей, и остолбенел от неожиданности.

Те улицы, по которым вёл их Гвидуччо, были пустынны, а в этом квартале кипела жизнь: были открыты лавки, бегали дети, женщины набирали воду из источника, поперёк улицы сушилось цветастое бельё и слышалась незнакомая речь. У многих домов не было портиков, а вторые этажи нависали над улицей так низко, что их подпирали колоннами из толстых деревянных брусьев, и казалось, что каменные здания стоят неровной цепочкой. Двери и окна лавок украшались здесь цветной плиткой, в которой иногда угадывались письмена – ровные палки с закруглениями и точки, встроенные в цветочный орнамент. Окна здесь закрывали решетчатые ставни, искусно выточенные или собранные из множества тонких, перекрещенных между собой дощечек. Женщины носили широкие, плетённые из нитей и бусин пояса под грудью, а на бедра подвязывали платки, узлами спереди. Мужчины на голову надевали шапки с выпущенными свободными концами ткани и ими могли прикрывать шею и подбородки. У некоторых были светлые бороды, а другие по смуглоте лиц и чёрным волосам вполне сошли бы за родственников Халила. Именно двое таких мужчин, которые сидели в плетёных креслах в тени портика с глиняными пиалами в руках, расписанными сине-зелёной глазурью, и обратились к восточному рабу, окликнув его на незнакомом языке, пока Джованни оглядывался, размышляя, куда же он попал [3].

Внезапно флорентиец осознал, что стоит в плотном кольце разновозрастных людей, в основном мужчин, которые обсуждают нечто между собой, чего он не понимает, переводя свой взгляд то на одного, то на другого. Али в страхе прижался к нему и обнял за пояс. Халил стоял позади, спиной к спине.

– Уважаемый господин, вы кого-то разыскиваете здесь? – обратился один из людей к Джованни на италийском.

– Да, – флорентиец заставил себя раскрыть рот. Окружающие незнакомые люди не проявляли враждебности, но их было много. Нервозности добавляли его спутники – мавры, которые были явно напуганы происходящим. – Я ищу дом одного учителя, лекаря из университета, его имя Мигель Мануэль Гвиди из Кордобы. Он хорошо меня знает.

Имя брата Михаэлиса будто открыло ларец доброжелательных улыбок, по выражению лиц было заметно, что не все знают, о ком речь, но те, кто знал, быстро им растолковали. Окруженного толпой Джованни быстро повели обратно, до мостков у святого Мартина, а пара шустрых мальчишек – и того дальше, до самого дома синьора Гвиди.

Дом действительно был в том квартале, по которому изначально вёл Гвидуччо. Первый этаж занимала лавка, второй этаж нависал над улицей. От каждого удара дверного молоточка, который раскачивал один из мальчишек из того странного квартала, у Джованни душа нервно вздрагивала где-то в подошвах. Заскрипели половицы на лестнице, шумно отодвинулся засов. Мальчик что-то прокричал сквозь дверь на своём странном языке, и ему ответил мужской голос. Такой знакомый…

Мигель Мануэль подался вперёд из густой тьмы узкой площадки внизу лестницы и вышел на яркий свет, открывая дверь наружу. Он зажмурился от солнца, а затем резко распахнул глаза. На его лице отразилось удивление, сменившееся гневом, который мгновенно улетучился, прикрывшись вежливой улыбкой. Синьор перекинулся еще парой фраз с мальчишками, и те, послушно поклонившись, в последний раз окинули незнакомцев любопытствующими взглядами и убежали. Джованни показалось, что он воспарил над землёй, бесплотным призраком в экстазе созерцая явление архангела: вживую Михаэлиса он видел прошлой осенью и множество раз во снах и грёзах, и теперь перед ним вновь стоял человек из плоти и костей. И как только он заговорил, прекрасный образ осыпался вниз тысячью осколков.

– Синьор Мональдески? – густые брови сошлись над переносицей, являя столь знакомую флорентийцу складку. Но не родную. Джованни встряхнул головой, отгоняя морок:

– Добрый день, синьор Гвиди. Я приехал в Болонью, как мы и договаривались, – голос предательски задрожал, флорентиец шумно вдохнул, стараясь не думать о Михаэлисе. Не сравнивать два образа, что Господь вылепил из одной глины. – Пригласите в дом или предпочитаете говорить на улице?

– Ты поднимайся, а спутники пусть подождут на улице, – ответил Мигель Мануэль, поворачиваясь спиной. Они поднялись на второй этаж. В доме было чисто, но весьма скромно: слева от лестницы – большая гостиная с окнами, выходящими на улицу, за ней – узкая комната, где хозяин хранил бумаги и держал стол для письма, справа двери вели в спальни. Над вторым этажом была надстроена мансарда, а кухня, по всей видимости, располагалась внизу, за лавкой, во внутреннем дворе, куда вела лестница в другом конце дома. – В жилой половине, – продолжил Мигель Мануэль, отвечая на немой вопрос Джованни, – три комнаты. У меня двое детей и жена беременна третьим. Комнату наверху я сдаю одному студенту. Хотел и тебя туда подселить!

– Мне есть где жить в Болонье. Со мной еще двое мавров, которых аль-Мансур следить приставил.

– Что-то они не сильно похожи на воинов, – Мигель Мануэль жестом предложил Джованни присесть на скамью в передней комнате, а сам расположился в кресле напротив.

– Смотри глубже – кого я не брошу в своих странствиях? – флорентиец сделал многозначительную паузу в своей речи и огляделся. Он окончательно обуздал свои страхи, пока поднимался по лестнице, шепча про себя словно молитву: «Он – не Михаэлис, он – не Михаэлис». – Мне странно: живёшь ты не в роскоши, чем же ты собирался аль-Мансуру заплатить, чтобы он меня с собой увёз?

Мигель Мануэль усмехнулся и прикрыл ладонью рот. Верхней частью лица, без тёмной курчавой бороды, он всё больше стал походить на своего брата:

– Я бы заплатил всего один раз, если бы ты не начал требовать диплом!

– От тебя зависит: скорее получу – скорее уеду! – пожал плечами Джованни. – Вот только ты обещал мне содержание до конца обучения.

– Тебе одному! Но не людям аль-Мансура.

– Одному. Я согласен. На еду, бумагу, перья… у меня нет ничего, что мне принадлежит. Я же раб аль-Мансура, который передал меня тебе.

– Ты слишком многого хочешь. Экзамен тоже имеет цену, а подарки учителям? А нотарий, секретарь, флейтисты и дудочники на ужине [4]?

***

[1] названия «вафля» тогда не существовало. Взбитые яйца, соль, мука, вино, тертый сыр – всё это зажималось между двумя раскалёнными листами железа с узорами.

[2] Саму́м (араб. سموم‎ (samūm); – знойный ветер) – сухие, горячие, сильные местные ветры пустынь, налетающие шквалами и сопровождающиеся пыле-песчаными вихрями и бурей; песчаный ураган. Такой ветер представляет собой сильный, но кратковременный шквал, сопровождающийся пыле-песчаной бурей.

[3] В Болонье есть Via dell’Inferno – улица Преисподней. Она была центральной улицей иудейского квартала, когда в городе появилось гетто в середине XVI века. Гетто было отдельным миром и закрывалось на ночь. Что же касается начала XIV века – в Болонье жили разные люди, кварталы еще не были настолько обособленными по национальному признаку, но я описываю именно эту улицу. Нет оснований считать, что иудейская община жила разбросанно по городу или мигрировала с места на место.

[4] когда я в следующих главах буду описывать университет, то расскажу общую идею внутренней жизни университетов. Я уже касался этой темы ранее, когда писал о Парижском университете и университете в Монпелье. Документ о стоимости магистерского экзамена с перечислением подарков и расходов известен для начала XV века. Устраивался ли банкет профессорам веком ранее – неизвестно (истоки традиции?).

========== Глава 6. Когда не осталось страха ==========

«Флейтисты и дудочники! Жалкий лжец и торгаш!»

Мигель Мануэль говорил спокойным голосом, часто уходя мыслями в какие-то пространные рассуждения о долговременном накоплении знаний, обучении у разных мастеров и важности научного диспута с мудрецами, получившими своё звание по праву. Последние слова он подчеркнул в своей речи не раз, явно указывая на дерзость флорентийца, пожелавшего получить всё и сразу. В то время, когда синьор Гвиди замирал в кресле в одной позе, остановив отрешенный взгляд на остром углу ромбовидного узора ковра, лежащего посередине комнаты, или на шероховатом и неровном мазке побелки на стене, Джованни видел перед собой отражение Михаэлиса. Такое знакомое. Заставляющее сердце ускорять свой бег. Но когда Мигель Мануэль менял позу, этот образ будто подёргивался рябью, а затем рассыпался острыми ранящими осколками.