Текст книги "Лагуна (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Мальчишка-торговец всё еще нес свою стражу на улице. Джованни постарался сделать вид, что ничего не замечает, но когда тот двинулся за ним вслед, обманул, скрывшись в боковой улочке, и там поймал за ухо:

– Тебе сколько платят, чтобы ты за мной следил?

– Лиру в день, – мальчик не стал отпираться.

– А деньги когда получаешь?

– По вечерам. Вас, синьор, до дома доведу, и слуга оплачивает.

– Пойдём, получишь своё вознаграждение, – Джованни даже удивился, насколько спокойно стало у него на душе, когда он совершил важное для себя дело: исповедовался бумаге. Казалось, что в упрёках Халилу и Али уже нет никакого смысла – их хозяин за морем, а никакого тяжкого вреда мавры пока не нанесли, кроме как опустошили их общую казну больше чем на двадцать лир. «В нежнейшей заботе о безопасности хозяина», – как они наверняка объяснят эту трату, и от этого ощущения становилось колко внутри, и жалящий холодок брёл по спине – Джованни понимал дружбу и проявление любви к ближнему по-другому. Святой Мартин не раздумывая разрубил свой плащ, чтобы укрыть им страдающего нищего, святые люди отказывали себе, но кормили голодных. Дружба – основанная на справедливости, стремлении к равенству, пусть и людей при этом могло разделять множество незримых границ – предполагала искренность, единомыслие и взаимопомощь. Только тогда она могла быть основана не только на пользе, но и на удовольствии – элементах, что в равной степени можно назвать добродетельными. Конечно, нет иного проявления высшего воплощения дружбы, кроме любви к Господу, но разве можно искренне являть эту любовь, не будучи способным полюбить ближнего? [1]

Али встретил их у дверей дома и, увидев вместе, постарался улизнуть прочь. Джованни вынул лиру из своего кошеля и протянул мальчишке-торговцу:

– Всё, уходи. Больше твои услуги не понадобятся.

Внутри перед дверью никого не было и царил полумрак, в котором где-то прятался Али. Со стороны кухни доносились женские голоса, скрипела цепь на колодце – там рядом Джованни разглядел Халила. Над головой на балконе раздавался мерный стук деревянных костылей о пол – это Аверардо, выполняя наказ, разминал тело перед возвращением Джованни. И именно с ним флорентийцу захотелось встретиться в первую очередь, чтобы успокоить, обнадёжить и дать советы. Аверардо встретил его радостно, поделился своими незатейливыми успехами за прошедший день. Отёки с основной части ног уже сошли, кровоизлияния на голенях совсем побледнели, боль по ночам не мучила, зато натруженные мышцы на руках рвали старые туники.

– И где же твой диплом? – Аверардо отставил костыли прочь и облокотился обеими руками на перила.

– У поверенного флорентийского банка Моцци. Только я или мой учитель – Мигель Фернандес Нуньес из Кордобы – сможем его забрать. Прости, Аверардо, но я должен уехать… – Сын синьора из Кампеджо повернул голову, и на его лице отразилась мука. Джованни подошел совсем вплотную и приобнял Аверардо за талию. – Ты только не отчаивайся! За тобой присмотрит брат моего учителя – Мигель Мануэль Гвиди. Только он очень жадный, не смей давать ему больше, чем платил мне, а осенью, – Джованни приблизил губы к уху Аверардо, – мне обещали прислать хорошего лекаря для тебя. Если человек появится такой, то скажет, что он от меня или Жерара. Запомнил?

– Я уже к вам привык, – с грустью прошептал Аверардо и заплакал, – почти сроднился. И к тебе, и к Халилу, и к мальчику. Как же мне дождаться осени? Что со мной будет? Я знал, что расставание неизбежно, но так внезапно! – Он отпустил перила, развернулся и обнял Джованни за шею.

– С каждым днем твоё здоровье будет только улучшаться, а когда мы встретимся вновь – в твоих руках не будет костылей. Я расскажу тебе одну историю… – Аверардо хотя и был лёгким, но держать его вес было тяжело. Джованни отвёл своего больного в спальню, усадил на кровать, и пока разминал его ступни и икры, поведал о том, как излечился сам: умолчал о причинах, но откровенно описал свои страдания, как умер и воскрес, как тяжело давались первые шаги, радость от возвращения голоса, как потом долго не мог согнуть ногу в колене и перестать хромать. Флорентиец прошел весь этот путь, казавшийся столь трудным в начале, но принёсший облегчение и выздоровление в конце. – У меня сегодня большой праздник, Аверардо. Господь помог исполниться моей мечте. Пойдём выпьем в городе! Плевать на костыли!

Примечание от автора: про Венецию все реально так и было. Подробно исторические экскурсы буду давать позднее.

[1] философия дружбы основана на этике Аристотеля («Никомахова этика»), еще о дружбе высказывался Цицерон (Среди положительных черт – честность, доблесть, верность, благородство, среди отрицательных – жадность, развращённость, наглость). В Средние века эти понятия побрали в себя религиозность (Бог – твой лучший друг) и создали идеал рыцаря, окруженного своими товарищами (см. пример «Песнь о Роланде», Роланд и Оливер). У людей более простых было другое отношение. В городской среде: почему Ромео называет Меркуцио – другом? Это товарищ по играм Ромео – тот, с кем он общается постоянно. У замужних женщин в городской среде тоже была подруга или подруги, с которыми они встречались и делали какое-то общее дело: занимались благотворительностью, ходили в церкви, вышивали. При этом могла быть «доверенная подруга» или «доверенная служанка», которой позволялось большее – с ней делились тайнами о любовниках, понравившихся юношах, пророческих снах. У странствующих монахов, проповедников и прочих пилигримов тоже были товарищи (socius у мужчин или socia у женщин). Они вместе спали, ели, путешествовали, проповедовали, разделяли все тяготы и беды. Чем не дружба?

========== Глава 2. Весело отпраздновали ==========

– Пойдем праздновать? Ты не шутишь? – Аверардо всё еще не мог поверить сказанному, даже когда Джованни помог ему спуститься на костылях во внутренний двор. Уже сильно стемнело, но еще можно было обойтись без светильника, чтобы дойти до кухни. Стол был накрыт. Женщины, Халил и Али напряженно сидели за ним в ожидании, не притрагиваясь к пище, видно, кем-то предупрежденные, что их хозяева сейчас придут. Только Гвидуччо, осознавая себя полноценным господином этого дома, уже успел обсосать мясную косточку. Мальчик и восточный раб внимательно рассматривали пространство между своими телами и краем стола, не решаясь поднять глаза. Мария с Ричевутой сразу подскочили с места, собираясь прислуживать, но Джованни жестом их остановил:

– Мы с Аверардо пойдём в харчевню [1], поэтому ужинайте без нас, – он с торжеством оглядел всех присутствующих, – я стал магистром медицины. Я теперь настоящий лекарь.

Женщины хором начали поздравлять. Оба мавра замерли, будто не поняли или не услышали слов Джованни.

– Можно я с вами? – быстро нашелся Гвидуччо.

Харчевня, где они втроём расположились за большим столом, была недалеко – сто шагов от дома, давшихся Аверардо тяжело, но больше в душевном смысле, потому что он еще не совершал таких дальних прогулок без остановок на отдых, хотя его с двух сторон поддерживали надежные люди. Потом прохладное пиво остудило взмокшее от напряжения тело и отняло страх перед случайным падением. Гвидуччо знал много скабрезных и смешных историй и показал себя неплохим рассказчиком, собрав вокруг себя благодарных слушателей. Джованни, улучив момент, дернул его за полу плаща:

– Ни разу не слышал от тебя ничего подобного!

– Ну-у, – протянул Гвидуччо, – я как-то подумал: денег у меня нет, а память хорошая. Жрать хочется. Если гостей хорошо развлеку, то хозяева на ужин не скупятся. Но это раньше было, – осторожно добавил он, когда заметил, как у Аверардо тяжелеет взгляд из-за прилива благородной и оскорблённой таким низким поведением крови. – Сейчас мне не на что жаловаться.

Своим талантом Гвидуччо чуть не отобрал хлеб у местного музыканта, терзающего по вечерам лютню перед гостями. В харчевне стало шумно: любое событие – спор, взаимные обвинения, страстные любовные признания – всегда вносило оживление в умы людей, которые заходили в харчевню выпить, чтобы отвлечься от каждодневных забот. До драки дело не дошло лишь потому, что ронкастальдец объявил во всеуслышание, что если кто за вирши заплатить хочет, то пусть отдаст монеты держателю лютни. Зал наполнился оглушительным ревом согласных и несогласных с таким решением. Местный музыкант заиграл веселую песню. Джованни в жарком мареве, плещущемся в его голове, взглянул на расслабленные и довольные лица своих товарищей и решил отойти отлить то, что было выпито, поскольку больше не вмещалось. Он скрылся за занавесями, отгораживающими зал и два больших кувшина, стараясь лишний раз не дышать миазмами, которые те источали. Когда флорентиец спешно вышел наружу, то с кем-то столкнулся в полутьме и сразу не мог понять, почему этот некто небольшого роста и крепко к нему прижимается. На темном лице блеснули белки расширенных от ужаса глаз, и Джованни внезапно протрезвел, перенимая тот страх, которым сейчас пытался поделиться с ним Али:

– Меня не было. Когда пришел, дверь была не на запоре. А там такое!

У Джованни внезапно выморозило всё изнутри: он уже представил, что дом могли ограбить, всех убить, похитить…

– Что с Халилом? – он грубо встряхнул Али, призывая к ответу.

– Он и женщины живы, остальные – нет, – быстро зашептал он, часто сглатывая. – Но Халил не христианин! Его казнят! Нам нужно бежать из города!

Джованни решительно отстранил от себя Али, отвязал от пояса кошель, за три больших шага добрался до Аверардо и вложил кошель ему в руку:

– У нас дома беда, кажется, забрались грабители. Быстро возвращайтесь, пусть тебя Гвидо доведёт, а я быстрее буду. Надо бы городскую стражу позвать.

Пока они бежали с Али по погруженной в темноту улице, мальчик успел рассказать, что произошло. Напавших на дом было четверо. Воспользовавшись тем, что мужчины ушли, а входную дверь никто не удосужился запереть, незнакомцы проникли в дом, попытались связать женщин и увести с собой Халила. Но раб оказал сопротивление.

– Двое лежат, один уж точно мёртвый, где остальные – не знаю!

– А ты где был всё это время? – выкрикнул в сердцах Джованни, отворяя дверь, которая так и оставалась незапертой. Внутри нижней галереи и двора было темно – хоть глаз выколи, только светилось окно кухни. Флорентиец обнажил кинжал и прислушался – сзади лишь сопел Али. – Найди кресало и зажги лампаду у входа в дом.

Джованни побежал так быстро, что если бы кто и прятался сейчас в темноте, то не успел бы его перехватить или достать оружием. На кухне царил разгром: даже тяжелый обеденный стол был сдвинут с места, а всё остальное, видно, летало, падало и разбивалось, когда нападавшим пытались оказать сопротивление. Халил с закрытыми глазами сидел на полу у дальней стены, обнимая прижавшихся к нему плачущих женщин. Его светлая камиза была в бурых пятнах крови. Под ногами Джованни на полу, в черепках от разбитой посуды и остатках так и не тронутого ужина, лежали двое мужчин. У одного было перерезано горло, отчего весь пол под ним был залит кровью. Второй еще был жив и хрипел, зажимая рукой рану на груди, и очень надеялся выжить. Он приподнял голову, увидев Джованни, застывшего в дверях. Флорентиец подошел к нему и склонился:

– Назови имя того, кто вас послал?

Грабитель скривил лицо, наполняясь дрожью от охватившего его веселья, засмеялся, делая над собой усилие. Джованни отвел его руку от раны и медленно воткнул в неё свой кинжал, а затем наблюдал, как радость сменилась удивлением, а затем зрачки медленно расширились, затуманившись влагой.

– В дом забрались воры, – четко и достаточно громко произнёс флорентиец, затем приподнял голову и посмотрел в сторону женщин и восточного раба. Мария и Ричевута сразу же прекратили рыдать, в оцепенении наблюдая, как лезвие кинжала выходит из раны, и кровь, вырываясь толчками, окрашивает в еще более густой и насыщенный чёрный цвет камизу грабителя. Халил же неотрывно и твердо смотрел в глаза Джованни, встречая в ответ не менее красноречивый взгляд. – Вас связали, а когда хотели вызнать, где спрятаны деньги, пришел я и убил этих двух человек. Меня позвал Али, которого они не заметили. Больше никого не было, кроме них. Понятно? Сейчас придёт городская стража, я – рыцарь, защищал дом, а эти люди пришли с оружием.

Джованни поднялся с места и огляделся:

– Где нож?

Халил достал из-за своей спины короткие ножны из грубой воловьей кожи, в которых умещался хорошо отточенный и чуть изогнутый брусок железа с рукояткой, выполненной из намотанных в несколько слоёв жесткой пеньковой веревки. Джованни забрал его, повертел в руках, размышляя: если рана на шее у первого мертвеца вызовет подозрения, то придётся показать и этот нож. Он и сам видел его впервые – слуги аль-Мансура хорошо умели скрывать многие свои тайны.

Вскоре появились Аверардо и Гвидуччо вместе с городской стражей, а на улице, несмотря на позднее время, собрались местные жители, обсуждая и делясь мнениями, кто и что видел. Нападавших было четверо, они пришли со стороны дороги в Равенну спустя некоторое время после того, как мужчины-хозяева покинули дом. Куда делись остальные двое – никто толком указать не мог. Скорее всего, перебрались через забор в саду и ушли по соседней улице. Подобное в городе случалось нечасто и означало, что кто-то «навел» на дом, где есть деньги. Гвидуччо припомнили его гуляния по кабакам, где он мог что-то лишнее сболтнуть или приукрасить. Подробный рассказ Джованни был записан и нашел себе место в хранилищах архива городского совета. Мертвые тела стража забрала с собой, погрузив на повозку, которая отправилась прямиком к кладбищу. Женщины принялись за уборку – кровь нужно было замыть, пока не засохла и не впиталась. Халил и Али скрылись в комнатах, как только прибыла стража. Джованни в том же обществе, в котором уже был в харчевне, сидел за столом на кухне и пил вино – эти запасы уцелели, потому что хранились в погребе.

– Весело отпраздновали, – задумчиво произнёс Гвидуччо, прерывая затянувшееся молчание. – Только я здесь точно ни при чём! Последние седмицы вообще никуда не хожу, вы же знаете!

– Никто тебя не обвиняет. Успокойся! – откликнулся Аверардо. – Вон – Джованни сегодня двоих убил, и меньше всех переживает.

Джованни молчал, пил вино и признавал слова Аверардо правдивыми – воспоминания о смерти раненого, которого он добил, будто тонули в мутной воде и казались надуманной нелепицей. Нужно было что-то сказать, придумать объяснение. Нападавшие пришли за Халилом, видно, у кого-то в этом городе помрачился разум в любовной тоске по красивому рабу, что он не пожалел денег. Но не будешь же об этом трубить на всех площадях!

– Пойдёмте спать, мои друзья, – Джованни сладко зевнул и потянулся. – Дверь в этом доме давно не на запоре. Подсмотрели лихие люди и решили воспользоваться. Слуги у нас есть, мясо едим часто – чем не господа? Вот и решили узнать, так ли это. Просто нужно запирать дверь, когда уходим из дома. Звать Марию или Ричевуту. Колокольчик починить.

У дверей в комнату Аверардо их ждал Али с приготовленным светильником. Когда у Аверардо прекратились ночные боли, а погода установилась жаркой, то мальчик стал спать уже на отдельной кровати в той же комнате или вытаскивал тюфяк на балкон, оставляя дверь открытой.

– Ты мне ничего не хочешь рассказать? – Джованни склонился к уху мальчика.

– Нет, у Халила все выспрашивай. – Флорентиец получил в ответ изумлённую наивность детских глаз, когда виноваты кругом все, кроме самого ребенка и разве что Господа Бога.

Под дверью в их комнату была видна полоска света, Джованни остановился, не решаясь толкнуть створку и войти: слишком многое хотелось бы сказать и не меньше услышать, сделать так, чтобы время повернулось вспять, и вернуть те последние дни во Флоренции, когда помыслы были еще чисты. «А если я не прав? – задумался Джованни. – Халил не притворяется, не обманывает, а с полученной свободой раскрывает способности, которые в нём есть, но спят?»

Халил спал. Не решаясь лечь на кровать до возвращения Джованни, он стащил одну подушку на пол, подложил под себя циновку и заснул. На предплечье и ребрах восточного раба краснели свежие царапины, полученные в схватке с нападавшими, уже промытые, но вздувшиеся от свернувшейся крови и телесных жидкостей. Джованни присел на пол рядом с Халилом, отвел в сторону прядь волос, упавшую на лоб. Сердце невольно забилось часто в груди, а член налился силой от созерцания совершенной внешней красоты, какую священники приписывали Иосифу Прекрасному. Тихий вздох разбудил восточного раба, его ресницы затрепетали, он повел перед собой сонными глазами, поднял их и, увидев Джованни, вздрогнул:

– Прости, мой синьор, сон мне не подвластен, – он сначала привстал на колени, а потом поднялся на ноги и зашел за спину Джованни, что-то взял с крышки сундука и вернулся обратно. – Возьми, мой синьор, – Халил выложил перед флорентийцем кнут, которым они погоняли лошадь, и пучок свежесрезанных веток, а сам вновь встал на колени. – Накажи меня, как захочешь.

Джованни протянул руку вперед, но не решился коснуться даже кончиком пальца. Выпороть стоило бы Али, но поступки Халила, не совсем ясные, не заслуживали столь сурового наказания. Халил улыбнулся ободряюще, хотя губы его заметно дрожали, а на боку открылась рана и струйка крови побежала вниз.

– За что? – коротко спросил Джованни. – Скажи, за что мне тебя наказать?

– Я не знаю, – смиренно произнес Халил, и голос его будто охрип, – если есть такое желание, то сделай, мой синьор, чтобы гнев не переполнял тебя. На меня или Али – не имеет значения. Если мы не приносим тебе радости, а лишь огорчаем, то за это. Помнишь, я просил тебя – не откладывать наказание? Тогда не накапливается недовольство в сердце, не омрачает мысли.

Джованни запустил пальцы в кружево жестких волос, надавил на затылок, притянул к себе Халила, захватывая губы в плен поцелуя. Второй рукой поймал ладонь восточного раба, завел себе под камизу и положил на расцветший желанием член. Нацеловавшись, отстранил от себя любовника, посмотрел в наполненные страстью глаза:

– Я любить тебя хочу, Халил. Понимаешь – любить? А ты, глупый шармута, понять не можешь, что это такое! Не песни, не вирши, не слова восхищения, не власть, не плеть, не стоящий член и даже не семя, выброшенное в экстазе. Хочу верить и доверять! [2]

***

[1] харчевня (кабак) – это часть таверны (нижний этаж, где находится бар или ресторан). Таверна – постоялый двор. Исторически понятие (латинское слово) произошло, когда пространства между домами в городах начали застраивать деревянными сараями с крышей, устраивая в них лавки. В некоторых странах до сих пор слово таверна несет в себе значение паба или кабака.

[2] тут Джованни лукавит, и его можно упрекнуть в неискренности: это невозможно, у героев разная вера. Они могут только договориться о точках соприкосновения.

========== Глава 3. Лучше пташка в руке ==========

– Да, я глупый, – прошептал Халил, подался вперед, приблизил своё лицо, подчиняясь воле Джованни, и коснулся кончиком своего носа его носа, – я не понимаю, что желает мой синьор. Если отомкну уста – измучаю ревностью, буду хранить молчание – вызову гнев неизвестностью. Лучше использую свой рот для удовольствия моего синьора.

– Нет, твои умелые руки меня вполне устраивают, – прерывисто возразил Джованни, от такой сокровенной ласки его бросило в жар, сразу захотелось освободиться от тесноты одежд. Он принялся развязывать пояс, чтобы снять верхнюю тунику и взмокшую камизу. – Рассказывай всё, о чем я не знаю, но догадываюсь. Что произошло на рынке несколько дней назад?

Халил отстранился, сложил ладони на животе и отвел взгляд, заливаясь краской смущения:

– Позволь я раздену моего горячего Флорентийца, умою и уложу на кровать?

– Нет, я хочу услышать от тебя правду, – Джованни положил ладони на плечи Халила, чувствуя под пальцами сильные и упругие мышцы под гладкой влажной кожей, которые захотелось сжать крепко и медленно отпустить, и не позволил восточному рабу вновь ускользнуть от ответа. – Сегодня же было продолжение той истории?

Халил нетерпеливо заерзал, показывая, как неудобно ему стоять на коленях, выгнувшись вперед и почти не имея точек опоры. Мышцы на бедрах были напряжены, ягодицы сжаты. Джованни притиснул восточного раба к груди и позволил ему уложить себя на спину с задранным подолом платья. Халил навис сверху, подтянул подушку под голову флорентийца и тщательно расправил, чтобы было удобно лежать, и сел ему на бедра. Улыбнулся соблазнительно, весело сверкнув белками глаз на тёмном лице, теперь скрытом в тени, вполне осознавая свою тайную власть, чем сорвал стон неутолимого желания с губ своего синьора. Провел кончиками пальцев по узкой кромке обнаженной кожи живота, расслабил завязки брэ, приспустил, выпуская томящийся член на свободу, и заговорил медленно, будто собирался рассказать историю, случившуюся в незапамятные времена:

– Мое лицо и тело предназначены для ублажения чужих глаз. Так пожелал Аллах. Порой люди теряют разум настолько, что забывают, заговорив со мной, знания законов и собственную веру. Они думают, что если нет рядом грозных стражей, то можно поступить так, как велит им шайтан [1]. У меня не было с собой ножа на базаре. Тебе же ведомо, я очень боюсь нарушить закон в твоей земле. Поэтому я не закричал, не позвал на помощь, пока было возможно. Эти люди не успели меня осквернить, оставили лишь отметины, которые оказались тебе незаметны. Меня спас один человек. Потом пришел один из них, тех людей, или из других, в этот дом – я не различаю, предложил тебе денег, но ты не пожелал меня продать. Запер и решил, что этим спасёшь. Получилось на некоторое время. Тогда я стал носить с собой нож. Я Али даже не рассказал, веришь? Думал – смеяться будет, угрожать, что тебе всё расскажет и представит так, что это я виноват. Я не соблазнял. Я не шармута, – Халил приложил ладонь к груди, отвечая искренне за правдивость своих слов, и лицо его исказилось от обиды. Джованни даже показалось, что глаза Халила наполнились слезами. – Теперь Али знает. Сказал, чтобы я сам тебе всё открыл и ожидал наказания.

– А сегодня, когда Али вдруг решил где-то прогуляться по темноте… – напомнил Джованни о смысле их разговора, потому что Халил замолчал и принялся, по обыкновению, в одиночестве пережевывать свою обиду, роняя слезы себе на грудь. – Я знаю о мальчике-торговце.

– Ты Али не ругай, – Халил поднял голову и тыльной частью кисти вытер щеки. – Это я взял деньги, я ему платил.

– Я же знаю, что не ты!

– Я. И что бы Али ни сделал – всегда так скажу, – продолжил упорствовать Халил. – Ты не поймёшь!

– Зачем за мной следили? Только не ври, что волновались! – Джованни ощутимо уколол этот отказ. Он и вправду не понимал, зачем брать на себя чужую вину? Почему Халил так ценит расположение мальчишки, что готов вместо него понести наказание?

– Так было нужно: хотели убедиться, что ты нас не обманываешь. Всё же пошло не так! Тот человек обманул аль-Мансура, обманул тебя. Заставил совершить это путешествие, изменил все планы… – Халил вновь замолчал, решив, что разболтал достаточно, вновь его лицо приобрело мягкость, кончик языка заиграл на губах. «Планы», – мысленно отметил Джованни, еле себя сдерживая, и понял, что если он сейчас не остановит руки Халила, то потеряет над собой контроль, сдавшись восточному рабу:

– Постой. Прекрати! – Халил послушно замер. Джованни приподнялся на локтях, сбрасывая Халила. Он стащил с себя тунику вместе с камизой и отшвырнул в сторону. – На кровать. На спину, – восточный раб испуганно взглянул на флорентийца, распустил завязки на своих брэ, позволяя им упасть на пол, безропотно подчинился, устраиваясь полулёжа на гладком шелке расшитого цветными нитями покрывала. Джованни рывком подтянул Халила к себе и развел бедра в стороны. – Соедини руки и прижми к груди, смотри мне в глаза, – грубое обращение не распаляло Халила, наоборот, он замирал, как испуганный зверёк, пытаясь определить, с какой стороны ожидать опасность, и исчезал в глубинах своего разума, оставляя победителю полудохлое тело. Джованни склонился над ним, одаривая живот поцелуями и спускаясь ниже, заговорил ласково: – Успокойся, против твоей воли я к тебе не прикоснусь. Никакого насилия! Просто лежи. Я буду спрашивать, а ты – отвечать. Теперь моя очередь управлять тобой. Что произошло сегодняшним вечером? Мне нужны подробности.

– Эти люди внезапно вошли, дверь узкая. Не вместе. Я сразу понял, зачем они пришли. Сначала схватили женщин и хотели их связать. У меня помрачение разума случилось. Очнулся, когда упал второй. Остальные сбежали, – Халил часто задышал, заговорил быстро. – Мой синьор, я говорю правду! Я никогда еще не убивал! Вот так – сам, без приказа моего хозяина.

– А если хозяин прикажет? – продолжал неумолимо допытываться Джованни, умело сосредоточившись на взращивании цветов чужого сада.

– Да, – выдохнул Халил, теряя разум, прикрыл глаза и вновь их распахнул, вспомнив о том, что должен держать их открытыми. – Пожалуйста…

– И меня?

– И… – Халил запнулся, – и себя, мой флорентиец. Потому что не смогу жить дальше с такой тяжелой ношей. Аллах простит меня.

– Cazzo, – вырвалось у Джованни и повисло в воздухе, посреди неподвижного безмолвия. Стало смешно и в то же время очень страшно: не нужно ждать аль-Мансура или какого-нибудь иного посланца, продумывать план защиты – тебя прирежет собственный любовник. В любой момент. Флорентиец нервно сглотнул и разогнул спину. – А ты сможешь начать сразу с себя? А я еще поживу. Меня Господь не простит за самоубийство. Грех это великий.

– Я – глупый! – Халил приподнялся и сел, сильно ударил себя по щеке и встряхнул головой. – Болтаю невесть что! Только наговариваю. Прости, мой Флорентиец. Конечно, я прежде убью себя. Потому что не смогу убить тебя, – он испуганно прикрыл рот ладонью и взгляд его заметался по комнате. На коже проступили бисеринки пота. Восточный раб уже давно бы сбежал, если бы Джованни его не удерживал, продолжая медленно поглаживать. – Что я наделал! – прошептал Халил, закрывая лицо ладонями. Ум его, растерявший бдительность, уже работал остро, но сейчас не находил слов, чтобы всё исправить. – Ты хотел мне верить, я отвечал правдиво, но теперь ты не сможешь больше доверять.

– Халил, – Джованни, наконец, удалось собраться с мыслями и успокоить волнение в груди, – я рискну. Мне тоже могут приказать, понимаешь? – со значением добавил он и отвел руки Халила в стороны, заставив открыть лицо. – Я удерживаю твою душу, так же как и ты мою. Будем ли мы страшиться друг друга или любить?

– Ты хочешь странной любви, о Флорентиец! – восточный раб недоверчиво покачал головой. Тяжело вздохнул, решаясь на следующую откровенность, плечи его поникли, а пальцы сжали шелк, немилосердно сминая цветы. – Я делаю всё, что в моих силах, чтобы усладить тебя, но тебе требуется нечто иное – ты хочешь властвовать, менять. Ты не веришь в то, что чувствуешь, и говоришь не то, что думаешь. Хочешь любить, но не то, что удерживаешь в руках, а птицу, летящую высоко в небе, такую далёкую, что и цвета её не способен различить [2]. И если спустится она с небес, то ты усомнишься: её ли ты видел? Ты не можешь поклясться именем своего бога, как я именем Аллаха. Мы соблюдаем разный закон. И тебе будет ближе христианин, пусть худой, но одной с тобой веры, – Халил вновь прижал скрещенные руки к своей груди и умоляюще посмотрел в лицо Джованни. – Я лишь прошу – люби, как можешь, того, кто сейчас перед тобой.

– Для тебя это важно? – Халил кивнул. Светильник колыхнулся от внезапного порыва ночного ветерка, осветив половину лица восточного раба, искаженную внутренним мучением сердца. «Наверно, ближе к утру будет гроза». Джованни повернул голову к окну, плотно прикрытому ставнями, и ему показалось, что те содрогнулись. «Я отвергаю нечто важное – то, с чего всё начинается. Хочу сразу завладеть чужой душой, которая мне не принадлежит, не принимая те дары, которые уже были мне предложены». – О, голубка на ветвях араки…

***

Светильник давно погас. Утомлённый Халил расслабленно млел в объятиях Джованни, слушая раскатистый грохот грома, вздрагивая от ярких вспышек молний, озаряющих комнату белым светом. Заласканный восхищенными признаниями, не чувствуя сна, рассказывал об изречениях мудрого Саади [3], многие из которых восточный раб знал наизусть, и оттого помогали эти мысли во все трудные времена. Джованни на ум шли только те скабрезности, что вчера рассказывал в кабаке Гвидуччо, поэтому флорентиец, отчаянно борясь со сном, слушал внимательно и не перебивал, пока Халил не начал повторяться и замолкать.

– Будем засыпать, душа моя – мой кормчий? – тихо спросил Джованни. Халил благодарно погладил флорентийца по груди, запутываясь пальцами в волосках. – Скажи, куда бегал Али, пока меня и Аверардо не было?

– К человеку из Генуи, – прошептал Халил, устраивая свою голову на подушке. Он шумно вздохнул и уткнулся Джованни в плечо. – Аль-Мансур приказал, чтобы уезжали сразу, как ты получишь свою награду. Этот торговец нас отвезёт в Падую.

– Нам обязательно так скоро уезжать? – Джованни потянулся и поцеловал Халила в лоб. Оставил ладонью ласковый след на щеке. – Могли бы побыть здесь еще седмицу. В спокойствии, а не в дороге.

– Разве ты не понимаешь? – удивлённо пробормотал Халил и судорожно зевнул. – Договор исполнен. Так сказал Али. Ты уже Франческо, который прибыл в Болонью и отправляется в Падую. Мы поедем в лодке, очень далеко. Не завтра, через два дня. Осёл не нужен. Книги не нужны. Али соберёт вещи.

Джованни задумался, прислушиваясь к себе. Он уже привык к этому месту. Каждое утро, собираясь в университет, шел навстречу неизведанным знаниям, ублажающим разум и душу. Чужая мудрость строк манила теплым светом, что дает жизнь любому цветку. Флорентиец почувствовал, что не успел насладиться всеми этими дарами, которые предлагает учёба. Даже ни с кем толком и не познакомился, не попытался заговорить, соблюдая осторожность. Сердце Мигеля Мануэля, встречавшее Джованни с ледяной ненавистью в первый день, за эти дни оттаяло, и, наверно, останься флорентиец здесь на более долгий срок, удалось бы переменить настроение брата Михаэлиса. Пусть не в любовь, но в дружбу и уважение.

– Ты доволен, Халил? – Джованни чуть шевельнул плечом. Фиданзола всегда советовала до окончания грозы, пока гром не стихнет вдалеке, никогда не закрывать глаз: от молнии может разгореться большой пожар, и тогда спасутся только неспящие.