Текст книги "Увидеть лицо - 2 (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

– М-да, – медленно произнесла Алина. – Забавно.

– Что?! Тебе забавно?! – возмутилась Женька. Алина неопределенно пожала плечами и рассеянно посмотрела на обручальное кольцо на своем пальце, потом повернула голову в сторону сухо шелестнувшей занавеси, и вошедший Виталий устало улыбнулся ей, наклонился и поцеловал в подставленные губы.

– Сидите, мадамы?

– Уже недолго. Выпьешь? – деловито спросила Женька, но Виталий покачал головой.

– Не, я за рулем.

– Ой, ну и нудный ты, Воробьев! Вначале бы тачку ставил, а потом за женой приходил! – Алина усмехнулась, внимательно глядя ему в лицо. Виталий опустился на стул, бросил барсетку на зеленую скатерть и зевнул.

– Ну, насчет нудности я бы еще поспорил!..

Алина поджала губы, задумчиво выстукнула ногтями на крае металлической пепельницы какой-то мотивчик, закурила, потом взяла свой бокал с шампанским и встала.

– Ты куда? – спросил Виталий с легким холодком в голосе. Алина легко провела пальцами по его руке, потом покачала головой, взглянула на Женьку, сунула руку в карман пальто и сжала там в кулак.

– Я сейчас.

Она раздвинула занавесь, осмотрелась и ее взгляд остановился на молодом человеке, одиноко сидевшем за столиком на двоих, потягивавшем из красивого бокала темное вино и задумчиво смотревшем вдаль, покачивая головой в такт музыке. Подошла к столику, поставила на него бокал и села, забросив ногу на ногу. Отпила глоток шампанского, посмотрела на деревянный резной потолок и негромко произнесла:

– Ну и идиот же ты!

– А что такое? – удивился Лешка и поставил свой бокал. – Что не так?

– Это сон, – Алина взглянула в искрящиеся досадой светлые глаза. – Хочешь поймать меня сном, как сачком бабочку? Думаешь, я сочту его реальным?

– А это и есть реальность, – Лешка заглянул в бокал, потом облизнул губы. – И в этой реальности подают неплохое вино. Мне нравятся крымские марки. Хотя, я бы предпочел отведать что-нибудь более древнее и изысканное. Жаль, что ваш ресторанчик слишком мелкомасштабен, хоть и весьма мил. Я бы с удовольствием отведал славного хиосского, критского или косского, или, на худой конец, хотя бы дешевого ретийского. В принципе, это можно устроить. Желаешь?

Алина с усмешкой покачала головой.

– Не вижу смысла. У этих вин будет вкус, который представляешь ты, и славное хиосское на вкус окажется мадерой, мускателем или вовсе славянкой!

– Я разбираюсь в винах! – сердито сказал Лешка, подхватывая бокал со стола. – Чего тебе, собственно, от меня надо?!

– Где остальные?

– Забудь про них. Они в своих мирах и им до тебя больше нет никакого дела. Так что наслаждайся своим миром…

– Это не мир, это сон, – Алина выпустила в лицо Лешке клуб дыма, и тот сморщился, но стерпел. – И эта мечта сильно устарела.

– Да? – казалось, тот искренне огорчился. – Ну, не беда, я могу все переделать… Я в этом деле большой специалист… Впрочем, чем плоха эта? Достаток, собственный ресторан, любящий муж… Ты хотела Виталия, так вот он – целиком твой!

– Это не Виталий!

– Как это не Виталий?! – в голосе Лешки прозвучали возмущение и обида. – Посмотри – его лицо, его тело… Я даже специально не стал возвращать ему одну руку, чтоб ты не особо придиралась!

– Нас всех очень хорошо научили, как мало значения имеет лицо, – Алина не сводила с него тяжелого, ненавидящего взгляда. – Где он? Где остальные?

– Откуда мне знать? – он развел руками. – Слушай, будь умницей, а?! Не зли меня. Я специально для тебя создал такую чудную реальность, я старался… Так что отправляйся к подружке и мужу и не мешай мне пить вино. Иначе я могу поселить тебя совсем в другую реальность!

– Это не реальность, а сон! – Алина воткнула сигарету в его спокойно лежащую ладонь. Раздалось шипение, от кожи потянулся дымок, противно запахло горелым мясом. На лице Лешки не дрогнул ни один мускул. Он поставил бокал и укоризненно сказал:

– Ну что за манеры! Слушай, прелестное дитя, а ты случайно не потомок какого-нибудь симпатичного гестаповца, а?

– Где остальные?! – зло повторила она, глядя на его руку. Лешка щелчком сбил окурок на пол, послюнявил палец и потер место ожога, оставив совершенно чистую неповрежденную кожу. Усмехнулся.

– Я все равно их найду!

– Это вряд ли, – Лешка налил себе новый бокал. Приглашающе качнул бутылкой в ее сторону, пожал плечами и поставил бутылку. Потом поднял бокал и сделал деликатный глоток. – Видишь ли, солнышко, здесь распоряжаюсь только я и только я решаю, кто и где просыпается! Только я решаю, что правильно, а что нет!

Он поднял указательный палец левой руки, поднес к нему бокал и отпустил его, и бокал, слегка наклонившись, начал медленно вращаться в воздухе. От кончика пальца ножку бокала отделяли несколько сантиметров абсолютно пустого пространства. Вино драгоценно переливалось под приглушенным светом ламп, почти касаясь хрустального края. Зрелище было необычайно красивым, волшебным, и Алина невольно восхитилась, глядя на этот удивительный танец. Потом сжала губы и встала.

– Ты можешь решать, где мне проснуться, но не тебе решать, когда! И учти, что это и мой сон тоже!

Она посмотрела на кружащийся бокал и чуть прикрыла глаза. Это был сон. Всего лишь сон. Но она ничего не могла поделать в этом сне. И все же…

Ощущение было далеким, практически забытым, но все-таки оно было – крошечная его частичка. Так человек, в детстве занимавшийся игрой на фортепиано и с тех пор за него не садившийся, перебирает пальцами клавиши и вдруг правильно проигрывает первые несколько нот давней мелодии.

Алина снова посмотрела на бокал, и тот вдруг пьяно покачнулся и упал. По столешнице растеклась винная лужа, темная, как венозная кровь, и Лешка торопливо взмахнул рукой, вытряхивая из рукава липкий винный ручеек.

– Зачем ты это сделала?! – обиженно спросил он. Потом нахмурился и непонимающе взглянул на медленно перекатывающийся по столу пустой бокал. Алина закрыла глаза, вызвала в себе привычное ощущение падения и…

* * *

… открыла глаза в абсолютной темноте, наполненной знакомым хрустальным звоном, некогда желанным, ласкающим слух, а теперь кажущимся чем-то жутким. Она лежала на спине, укрытая одеялом, в помещении, пропитанном полузнакомыми запахами, и слушала, как за стеклом невидимого окна громко стучит дождь.

Ведь это уже было?

А ты точно знаешь, с какого момента ты спишь?

Алина села, дрожащими пальцами нашарила выключатель, и на стене возле кровати вспыхнула лампа, и ее свет немедленно заиграл в кружащихся под потолком стеклянных цветах, и каждый из них словно издевательски подмигивал ей.

Думала сбежать? Нет-нет. Мы не расстанемся. Ты наша.

Алина спрыгнула с кровати и рванула на себя ящик тумбочки. Посмотрела на нож, на увядающие цветы, развернулась и вылетела из комнаты. Полутемный коридор был пуст. Она потерянно огляделась, потом побежала к комнате Виталия. Распахнула дверь и застыла, и Виталий с Мариной тоже застыли, хотя за секунду до этого двигались очень активно. Потом Воробьев криво усмехнулся, а Марина, сдув золотистую прядь волос, прилипшую к вспотевшему лбу, возмущенно спросила:

– Ты еще и нимфоманка?! А ну вали отсюда, чего уставилась?!

Алина медленно отступила назад, потом зажмурилась и…

* * *

…еще не открывая глаз, почувствовала, что только что произошло что-то ужасное. Ее рука держала что-то влажное, липкое, и раздувающиеся ноздри втягивали сильный медный запах крови.

Алина открыла глаза и испуганно уставилась на свои испачканные кровью пальцы, сжимающие рукоять ножа, всаженного в тело стоявшего перед ней человека, и вокруг рукояти на его белой футболке стремительно расцветало страшное яркое пятно. Она подняла взгляд и в ужасе закричала, выпуская нож, и в тот же момент Виталий завалился назад и тяжело рухнул на пол. Алина упала на колени рядом с ним, дрожащими пальцами пытаясь остановить кровь.

Это не я, не я, это не могла быть я! Я же…

А провалы? Провалы в памяти?

– А я… не верил… – хрипло прошептал Виталий, пристально глядя на нее стремительно тускнеющими глазами. – До конца…не верил… Как же так, Аля…

– Нет! – громко закричала она и вскочила, не в силах отвести взгляда от лица умирающего. – Этого не может быть! Это…

Волна понимания нахлынула на нее, снова приводя в чувство, и то, что толь-ко что было одним из величайших кошмаров, опять превратилось в искусные декорации. Не в силах сдержать слезы, она отвернулась от глаз Виталия, потрясенная боль и укор в которых были такими реальными, и опустила веки, вытянув к полу руки с растопыренными пальцами…

* * *

…и, открыв глаза, увидела нависшее над ней лицо Евсигнеева – огромное, налитое кровью и страшное. Его рот был раскрыт, и она сморщилась от отвратительного кислого запаха, ударившего ей в нос. Алексей навалился на нее, торопливо возясь с замком «молнии» на ее брюках.

– В этот раз ты мне дашь!.. – задыхаясь, бормотал он, с треском раздирая «молнию». – Дашь, сучка мокрая!.. Щас я тебя так вдую!..

Почувствовав его пальцы, Алина закричала, шаря в полумраке распростертыми руками, но ничего не подворачивалось под них, ничего… Но ведь должно было, должно!

Конечно должно было! Потому что это уже происходило – и происходило иначе, а это, несмотря, что ужас и отвращение настолько реальны, и реальные его омерзительные пальцы, все же это…

Не раздумывая больше, Алина вскинула руки и всадила большие пальцы Евсигнееву в глаза, с отвращением почувствовав, как ее ногти пробили что-то упругое и погрузились во влажную липкую глубину глазниц. Дико взвыв от боли, Алексей дернулся назад и повалился на спину, суча ногами и прижимая к глазам ладони. Теперь у нее была возможность сбежать, и она сделала это немедленно, отгородившись от кричащего человека опустившимися веками.

* * *

Реальности сменялись одна другой, летели на нее и сквозь нее, и едва она с усилием покидала одну, как ее тут же с легкостью швыряло в следующую. Лешка для начала ограничился лишь особняком, поворачивая ситуации и так и этак, то одной гранью, то другой, и она скользила по этим граням, как скользит капля воды по вращающемуся ограненному драгоценному камню, и где-то внутри этого камня притаился его безумный создатель, следя за чистотой граней и глубиной цвета. Он пока не давал особую волю воображению и не демонстрировал своих полных сил, и Алину, помимо ужаса, не покидала жуткое ощущение, что Лешка еще только разминается, чтобы вызвать к себе интерес. Она ничего не могла сделать – могла только просыпаться, чтобы тут же заснуть снова, но это удавалось далеко не сразу и далеко не сразу она отделяла один сон от другого и сбегала из него, и каждая из лже-реальностей успевала искупать ее в абсолютно реальной боли и реальном ужасе, и соскальзывая с очередной грани, Алина не понимала, как до сих пор еще умудряется сохранять относительно здравый рассудок. Одно дело – осознать себя во сне, и совсем другое – осознать себя в сотнях снов… спать и видеть сон, что ты видишь сон, где ты спишь и видишь сон о том, как ты спишь и видишь…

Ее убивали и она убивала, и падала на железные прутья ограды, и окуналась в разъедающую кислоту, и душила Свету на кухне, и вонзала нож Ольге в горло, и повисала на пробивавшем ее тело пере алебарды, и чувствовала тупой удар, когда ей пробивала голову пуля, выпущенная Евсигнеевым, и тут же разбивала боулинговым шаром его лицо, и смотрела в глаза Виталию, с улыбкой перерезавшему ей горло, и всаживала топор в позвоночник Олега, и секунду спустя Олег перебрасывал ее через лестничные перила третьего этажа, и она топила Марину в бассейне, а мгновением позже падала туда, и это снова оказывалась кислота, а потом мучительно мерзла в морозильной камере наедине с заиндевевшими искромсанными трупами, а потом на нее набрасывался Борис и по-волчьи вцеплялся зубами в шею, и тут же она подкарауливала его в полу-мраке за углом, чтобы сделать то же самое, и Света набрасывала ремень ей на шею, а потом то же самое делал Жора, которому она после этого простреливала голову, и Ольга, ухмыляясь, отпускала ее руку, отправляя в короткий полет, и Петр с безумными криками гонял ее по коридорам особняка, и она сидела, притаившись, среди экспозиции трупов на лестнице, и опять Виталий убивал ее – снова и снова, чаще всех – и в автобусе, и в ванной, и в постели, и в столовой, приговаривая с усмешкой: «Ты была права, рыжик, убийца не обязательно должен быть в единственном экземпляре!» – и она умирала – снова и снова – и просыпалась – снова и снова, и был ужас, и была боль – бездна боли, и она погружалась в нее и выныривала снова с разрывающимися от крика легкими и бешено колотящимся сердцем – и вдруг все кончилось, и Алина упала на стул – обессиленная, измученная, стучащая зубами от беспредельного напряжения, и мягкий свет лег на ее уставшие смотреть и открываться глаза, и где-то рядом безмятежно звучал французский шансон, журчал искусственный водопадик, и Лешка, сидевший напротив, за столиком, приветливо ей улыбался, покачивая головой в такт музыке.

– Передохни, – участливо сказал он и пододвинул к ней бокал, полный темного вина, и Алина, схватив его, выпила в несколько глотков, как простую воду, и в ее голове мягко стукнуло, и улыбающееся лицо перед ней покачнулось и стало еще более четким. Вино оказалось приятным, чуть терпковатым, с мускатным вкусом.

– Где остальные? – хрипло спросила она, отодвигая пустой бокал, и Лешка покачал головой. На его лице была легкая досада.

– Слушай, ну чего ты уперлась, а?! Хочешь еще попутешествовать? Ты, очевидно, не понимаешь, что еще пара таких полетов – и твой мозг и сердечно-сосудистая система там просто взорвутся! Ты хочешь умереть, как умер Кирилл? Знаешь, мне кажется, я понял, зачем он взял тебя с собой. Ты умеешь просыпаться – ты отлично умеешь просыпаться, если захочешь! Сукин сын что-то чуял – наверное, у него были чертовски нехорошие предчувствия насчет предстоящего опыта, и он прихватил тебя в качестве запасного аккумулятора, чтобы безболезненно свернуть реальность и успеть удрать самому. Ведь один раз ты даже чуть не прорвала его мир. Но я сильнее, чем Кирилл, малышка, я теперь намного сильнее. Ты можешь раздирать мои реальности, но от меня ты никуда не денешься! Так что, может, уже хорош брыкаться-то, а? И тогда больше никаких кошмаров – только славный, чудесный мирок. Я постараюсь устроить, чтоб он был настолько чудесен, что ты не захочешь осознавать, что это сон, обещаю. Хочешь еще бокальчик?

– Где остальные?! – тяжело повторила Алина, с трудом выговаривая слова. Прожитые миры до сих пор мелькали у нее перед глазами – миры, каждый из которых хоть на несколько секунд, но казался истинным и настоящим. Лешка прищелкнул языком и склонил голову набок.

– Слушай, ты такая зануда! Какая тебе разница?! Они о тебе и не вспоминают, уверяю тебя! Им хорошо, они счастливы…

– Разумеется, ты ведь отослал их в те жизни, о которых они мечтали, где живы их близкие, где они не совершали ужасных ошибок, поступков… но это все-го лишь сон!

– Для них больше нет. Для них это жизнь – настоящая жизнь, моя сладкая! – Лешка устало вздохнул, точно изможденный дневным трудом работяга. – Это ты ко всему придираешься, а они – ребята сговорчивые. Я спрашивал каждого – честно спрашивал – довольны ли они, и все ответили утвердительно. Так что…

– Все равно это сон! – упрямо сказала Алина, сжимая и разжимая пальцы и скребя ногтями по столу. – Они не смогут видеть этот сон до конца жизни.

Лешка усмехнулся.

– Смотря, какой длины будет эта жизнь!

Алина, взбешенная, хотела было наброситься на него, но не смогла сдвинуться с места. Руки и ноги не слушались, словно ее парализовало, и когда она с трудом подняла голову, то ее взгляд уперся в насмешливую и в то же время удивительно обаятельную улыбку.

– Не стоит давать волю эмоциям, Аля, поверь – это лишнее. Скоро тебе будет совершенно все равно – где твои сосонники, что с ними…

– Никогда!

– Как говорил персонаж одного фильма, громкие слова потрясают воздух, но не собеседника! – его улыбка подернулась легкой меланхолической печалью. – Знаешь, в самом начале большинство из твоих друзей говорили то же самое, горделиво выпячивали грудь, и глаза их метали молнии. Но это сразу же сошло на нет, когда я показал им, что умею создавать не только ад. Психология контраста.

Он потянулся и взял в свои пальцы руку Алины, безвольно лежащую на столе, и она передернулась, но отнять руку не смогла. Лешка перевернул ее ладонью вверх и бережно провел по ней пальцами. Они скользнули по коже вниз, до сгиба локтя, потом вернулись и начали ласково оглаживать ее запястье.

– Хороший пульс, – задумчиво сказал он, чуть прикрывая глаза. – Кровь можно слушать – знаешь это? Кровь – как музыка, удивительная музыка, у каждого своя, и в твоей крови я слышу отзвуки великих водопадов, и шум древних лесов, и свежесть ветра, который летит к беспредельному горизонту… Я слышу, как рассекают воздух крылья удивительных птиц, и как океан ласкает прибрежный песок, и как восходящее солнце зажигает воды широкой реки, превращая их в золото, и как капли падают с листьев деревьев, и как снежные хлопья ложатся на луга, я слышу, как молодая луна смотрится в озеро, и как распускаются лотосы – и все это музыка твоей крови, а кровь никогда не лжет…

Алина расширенными глазами смотрела на его полузакрытые веки, слушая мягкий струящийся голос. Потом и ее собственные веки начали опускаться.

– … Покой – вот твой истинный рай, дитя. Мир кристальной девственной чистоты, до которой не дотрагивались грязные и неразумные людские пальцы – вот твоя настоящая заветная мечта… Мне нет нужды что-то создавать для тебя – ты давно создала это сама, и тебе нужно просто вернуться…

* * *

Алина открыла глаза и, не удержавшись, испуганно ахнула.

Она стояла на крошечном, шириной в две ладони, скользком выступе скалы, на чудовищной высоте, и далеко внизу билась об острые камни быстрая река. Гора, поросшая густым лесом, на которой притулился этот выступ, изгибалась гигантским полумесяцем, и отовсюду низвергались водопады и водопадики – казалось, вода хлещет прямо из пушистых крон деревьев, и над долиной висела холодная завеса из мельчайших водяных брызг, и они остужали ее разгоряченное лицо, и унизывали распущенные волосы, переливаясь под солнцем, словно крошечные бриллианты, и снизу доносился чудовищный рев и грохот, словно там в ярости ворочалось некое доисторическое чудовище.

Сглотнув, она огляделась, потом потянулась вверх к ветке склонившегося над пропастью дерева, и в тот же момент ее нога соскользнула, и она с воплем полетела вниз, сквозь облака из разбившихся водопадов, и полы расстегнутого пальто развевались за ее спиной, и река внизу начала стремительно расти, словно ей не терпелось принять ее в свои бурлящие воды. Она падала долго – неизмеримо долго, и когда уже, казалось, вот-вот наступит конец этому падению, к ней вдруг пришло осознавание, и вопль ужаса, вырывавшийся из ее рта, внезапно сменился криком восторга. Конечно же, ведь это ее мир – тот, который она столько раз видела во сне, тот, который целиком принадлежал ей – и только ей, и в этом мире она никак не могла разбиться, потому что…

Алина напряглась, раскинув руки, и ее суматошное, кувыркающееся падение вдруг превратилось в полет. Она взмыла над долиной, и мокрый ветер трепал ее волосы, и легкие втягивали вкусный воздух необычайной свежести, и река внизу тоже летела вперед, и шум низвергающихся водопадов из грозного стал величественным, и они были прекрасны, как и умытая синева неба, и бескрайняя зелень древних лесов. Вскоре ложе реки оборвалось, и она сорвалась вниз, и этот огромный водопад грохотал во много раз громче предыдущих, и водяная пыль клубилась над зелеными островками, и в ней переливалась двойная радуга.

Алина повернула направо, и под ней потянулись безмятежные горы, покрытые густыми покрывалами лесов, и где-то в их глубине звенели холодные ручьи и порхали разноцветные птицы. Замедлив полет, она опустилась вниз, паря среди высоченных деревьев, чьи толстые стволы одевал мох, и с них свисали длинные бороды плюща, и вокруг была сочная свежая зелень, и журчали хрустальные воды лесных родничков, и вокруг была сонная прохладная тишина, пропитанная запахом грибов и палой листвы, в которой вспыхивали звонкие, чистые птичьи трели, и вокруг была тайна и был покой.

Она поднялась вверх и полетела над широкими равнинами, над лугами, где ветер колыхал стрелы зеленой травы, и качали головками распускающиеся цветы, над которыми сонно жужжали пчелы, и под ней была феерия красок, и спустившись совсем низко, Алина задевала цветы рукой, купаясь в море луговых запахов, и потом снова взлетела, и в ее руке трепетал огненными лепестками сорванный мак, и подмигивали синевой незабудки, и в желтых колокольчиках медуницы медово блестел ароматный нектар, и она парила над волнами стелющегося по ветру ковыля, глядя, как по нему, приминая пушистые нити, мчится куда-то табун диких лошадей, и их длинные гривы и хвосты развеваются в прозрачном воздухе. Алина сбросила наскучившее ей пальто, и оно, кружась, полетело вниз и мгновенно исчезло среди зелени, словно луг проглотил его – ненужную вещь, созданную в нелепом далеком мире.

Она летела над широкой рекой, чьи воды были ленивы и чисты, и Алина видела округлые разноцветные камни на дне, колышущиеся водоросли и стайки рыб, снующие в поисках еды, и водомерки ловко скользили по поверхности, словно мальчишки на коньках, и в колышущееся речное зеркало надменно смотрелись старые ели.

Алина поднималась высоковысоко и смотрела на остроконечные вершины скал, где сияли ослепительной белизной вечные снега, в которых поселилось безмолвие, и воды горного озера были, как небесно-голубой шелк, и где-то изредка тоскливо кричала гагара, и припудренные снегом деревья стояли, как призраки, свесив неподвижные ветви, и легкий мороз пощипывал кожу, словно дразнясь.

Она поднималась еще выше и летела сквозь пухлые облака, окрашенные в алый закатный цвет, и, казалось, облака охвачены страшным пожаром, но огонь был холодным, и от него тянуло не дымом, а влагой и озоном.

Облака ей быстро наскучили, и Алина ринулась вниз – так стремительно, что у нее перехватило дыхание и в ушах неприятно закололо, но на то это и был ее мир, что она могла делать все, что захочет, и поэтому немедленно убрала эти ощущения и полетела над побережьем. Огромные океанские волны с грозным ревом катились к берегу, вздымаясь, одна за одной обрушивались на длинный песчаный пляж и отползали, разбитые, чтобы дать место следующим. Она выбрала одну и влетела прямо под закручивающийся водяной язык и помчалась в сверкающем пенном холодном тоннеле, визжа от восторга, но шум воды заглушал ее голос, и она снова взлетела вверх и, оставив берег далеко позади, добралась до того места, где океан лишь лениво ворочался, и стремительно, словно чайка, углядевшая у поверхности лакомую рыбку, врезалась в воду и помчалась вниз, в темные таинственные глубины, сквозь водный лес, распугивая стайки разноцветных рыбок. Воздух не был ей нужен, и Алина долго плавала среди хрупких коралловых замков, наблюдала за величественными танцами скатов-мант, с восхищением разглядывала колышущиеся актинии, смотрела, как идут куда-то, исчезая во мраке, колючие длинноусые лангусты, маршируя, словно на параде, исследовала грот, возле которого деловито сновали рыбы-хирурги и хромисы. Акул можно было не бояться, потому что в ее мире акул не существовало – во всяком случае, не существовало на то время, пока она находилась в воде, и Алина наслаждалась подводным миром часами, месяцами, веками, пока не покинула его, напоследок покатавшись на спинах раздраженных морских черепах и вволю наигравшись с дельфинами.

Это был чудесный мир, и его можно было поворачивать любой гранью, и по одному лишь ее повелению среди пухлых грозовых ночных туч вспыхивали гигантские молнии, ветвящиеся от края до края небес, и ливень бился о широкие листья пальм и разбивал зеркальную гладь озер. Бархатная ночь сгорала в кроваво-красном пламени зари, и на морской поверхности вспыхивали мириады солнечных зайчиков. Алина летела высоко в небе вместе с огромными удивительными птицами, лениво взмахивавшими крыльями, и если она устанет, то всегда может устроиться на спине какой-нибудь из них и смотреть, как зеленые леса внизу одеваются в золото и багрянец, и можно было спуститься и бродить среди груд опадающих листьев, и слушать осенние голоса птиц, и мягкий стук падающих лесных яблок, и смотреть, как осторожно ступают среди деревьев белохвостые олени. А можно было напустить зимнюю бурю, притаившись высоко наверху, а потом снова спуститься в безмолвные леса, укрытые пухлыми сугробами, и, паря над ними, гоняться за зайцами, смешно вскидывающими длинные задние лапы в снежных брызгах, обрушить снежный ком на задумавшегося лося, сидя высоко на толстом суку, смотреть, как бежит куда-то волчья стая, и зимняя луна сеет призрачный свет на бескрайние серебристые поля, а потом вызвать рассвет и отправиться на замерзшее озеро разглядывать причудливые ледяные узоры, или к застывшим водопадам, в которых драгоценно сияют солнечные лучи.

Наскучит зима, так прочь ее! – и пухлые сугробы тают, и трещит лед, и взбухают переполненные реки, и с деревьев и скал звон, звон капель, веселый хрустальный дождь, и нежно-зеленые ростки тянутся к солнцу, и распускающиеся подснежники склоняют белоснежные головки, и леса одеваются листвой, и цветов все больше, а солнце все жарче, и разгорается ослепительный белый вишневый пожар, и возносятся величественные свечи каштанов, и вербы уже давно распушились, и луга желты от одуванчиков, и вот уже пух летит над ними и оседает на гривах лошадей, и из разогретых норок выбираются сонные длиннолапые тарантулы и часами млеют под солнцем, и весенний ветер, озорной и упругий, играет со всем, что только попадается в его невидимые пальцы, и треплет шевелюры деревьев, и гонит рябь по озерам, и на мир обрушиваются весенние грозы, и радуги тянутся до самого горизонта, и безмолвие разбито вдребезги, и в лесах начинается бурная жизнь, и всюду бабочки, как ожившие цветы, и можно выбрать самую красивую и подставить ей палец, и она сядет на него, чуть подрагивая сказочными крыльями, и слушать, как звенят в небе большеглазые стрекозы. Можно облететь весенний мир, можно затянуть весну на многие годы, а потом призвать лето и собирать землянику, душистую и сладкую, и уже отцвели ландыши, а на ветвях зреют плоды, и над лугами повисает тягучее летнее марево, в котором густо жужжат пчелы, и сейчас особенно здорово пролетать под ледяными струями водопадов, и парить над горными озерами, и с размаху бросаться в морские волны, и дремать на белопесчаных пляжах, и снова возвращаться в луга и раскидываться среди травы, такой высокой, что она заслоняет небо, и засыпать среди густых дурманящих запахов и тепла, а затем есть пушистые персики и сочную черешню, и разнимать на две половинки большие румяные абрикосы, а можно наловить рыбы и сварить жирную янтарную уху, можно сделать все, потому что это твой мир, и в нем твои законы. Он древен и в то же время юн, потому что каждый день можно что-то сотворить заново, хотя что такое день? – время уже не имело значения, и она уже не имела возраста, и имя стерлось из памяти, потому что оно тоже не имело значения. Она была частью этого мира, и мир был частью ее, и кровь в жилах билась в такт обрушивавшимся с чудовищных высот водопадам, и тугим порывам ветра, и волнам, ласкающим песок и разбивающимся о скалы, и птичьим голосам, и каплям дождя, и раскатам грома, и шипениям молний, и неслышным течениям древесных соков, и каждому треску ветви в бескрайних лесах, и не были здесь нужны никакие люди…

Люди? Безымянное существо, парящее высоко в небе под радужным мостом, удивленно моргнуло. Чудное слово, незнакомое понятие. Что такое люди? Они растут где-то в ее лесах? Водятся в ее озерах? Может, расцветают на лугах по весне? Или охотятся в лунных зимних ночах? Что это?

Бог, лишенный возраста и имени, вдруг забеспокоился, разглядывая свой чудесный мир, который неожиданно как-то потускнел, словно подернулся туманом. Но ведь сейчас бог не хотел тумана, он наслаждался весенним днем, теплым и солнечным. Люди, люди… Слово билось в мозгу, словно живое существо с маленькими кулачками, отчаянно желающее привлечь к себе внимание. Люди, люди…

Помни меня, слышишь? Обязательно помни…

Я… действительно хотела тебя удержать

А как же наши жизни, ты, сволочь?!

Верните мне мою жизнь!

У него был удивительный дар…

Ты нравишься мне…

Красавица ты моя! Настоящая! Я знал!..

В конце концов, разве вам там было так уж плохо?! Ведь там исполнились ваши желания!..

Наши желания…

Мои желания…

Покой – твой истинный рай…

Мне нет нужды что-то создавать для тебя…

Ты отлично умеешь просыпаться…

Существо, задумчиво летящее над зеленой долиной, внезапно обрело печаль и боль, сжавшие сердце. Секундой позже оно обрело имя и остановилось, неподвижно вися в прозрачном солнечном воздухе и вглядываясь в горизонт – мнимый край его чудесного мира, который внезапно разладился и оторвался от него, и это принесло новую боль, словно у него вырвали часть тела. Кровь в жилах больше не попадала в такт разбивающимся водопадам и биению волн, и леса шумели испуганно, и в красоте стремительных рек появилась угроза, и на солнце набежала серая холодная туча, и в глубоких озерах таилось что-то зловещее.

А потом существо обрело память и гнев и закричало в ярости – и тотчас мир содрогнулся от чудовищного раската грома, небо расколола гигантская молния, и далеко внизу с треском рухнуло огромное вековое дерево, и взбухшая река поволокла его мимо каменистых берегов, словно труп великана.

Как она могла забыть?! Как она могла запереться в своем мирке и бросить остальных?!

Он заставил ее забыть!..

Нет, она сделала это сама. Она и только она, потому что люди забывают обо всем, когда вдруг становятся счастливы…

Люди.

Никак не боги.

Алина развернулась и сквозь ливень полетела туда, откуда когда-то, сотни лет назад начала свой путь, и вскоре отыскала это место – долину-полумесяц, заросшую лесом гору, и бесчисленные водопады, и клубящуюся водяную пыль. Она остановилась, сжав зубы и оглядываясь. Ей было страшно. Пусть так.

Она глубоко вздохнула и отняла у себя способность летать – резко, как врач выдергивает мертвый зуб, и ее отяжелевшее тело рухнуло вниз, и бурлящая вода и острые камни полетели навстречу, и когда до них уже осталось несколько десятков метров, Алина не выдержала и зажмурилась, ожидая удара, ожидая боли, ожидая темноты, и ее крик наполнил долину до самых краев.