Текст книги "Кстати о любви (СИ)"

Автор книги: Марина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Он пристально смотрел ей в глаза. Знал, что нет правых в случившемся. У каждого своя вина. Знал, что будущего у них тоже нет. Как бы ни сложилось, общего между ними не осталось. И ребенок – лишь обязательство, которое он принимает на себя.

– А ты не понимаешь очевидного, – Лукин достал из кармана ключи и положил их комод.

– Ошибаешься. Понимаю. Понимаю, что она сразу поверила мне, совсем почти не сомневалась. Женщине, вроде нее, хватает здравого смысла смекнуть, что такой, как ты, просто так ее ублажать не будет. Она очень быстро все по местам расставила. Как думаешь, от большой любви?

– Но ведь дело не в ней.

– А в чем?

– Я не хочу быть с тобой.

– А с ней – хочешь?

– А это тебя не касается, – он повернулся, чтобы уходить.

– Я буду тянуть столько, сколько смогу! – выкрикнула Оля. – Ты не оставил мне выбора – ни с Росохай, ни сейчас.

– Это мазохизм, Оля! – безразлично бросил Лукин и вышел.

Выскочил на улицу, почти ничего вокруг не замечая. Раздражение сменяла усталость. Накатывало ощущение безысходности, которое бесило. Впервые так он себя чувствовал, когда узнал о гибели отца. Тогда подрался с несколькими одноклассниками – кажется, совершенно без повода. Выплескивал бешенство и бессилие. Лицо было разбито, кулаки ссажены, пиджак по дороге домой выбросил в мусорный бак – рукав оказался выдран с мясом.

Теперь морду бить некому, если только самому себе. Понимал, что сам сунулся в ловушку, которая захлопнулась. Загнанный волк, мечущийся среди флажков. И без посторонней помощи не выбраться.

Сел в машину, завел двигатель. Долго сидел, пока в сознание не проникли звуки из магнитолы. Клэптон… Громко выругался и резко вывернул руль, влившись в нестройный поток машин.

Снова злился, теперь на Руслану – поверившую, не спросившую. Опять не спросившую, но легко согласившуюся с Ольгой. И что это? Хваленая женская солидарность?

Идиотизм!

С которым он не видел методов борьбы. Слабая надежда на Озерецкого. И дикий, глупый вопрос: а зачем? Если ей не надо. Если уходит. Если обрывает все, что было.

Ответ он нашел, когда стоял под калиткой дома дяди Севы.

Затем, что болит. Оказывается, болит. Не смертельно, но ощутимо.

Глава 5

Пэм беспомощно поморгала чуть подкрашенными ресницами, обрамлявшими глазки такого ярко-голубого цвета, какого, наверное, и не бывает в природе, широко и, очевидно, постановочно улыбнулась Руслане и медленно проговорила:

– Мне кажется, это слишком для тебя… трагично.

– Для меня это нормально, – отрезала Росомаха и откинулась спиной на стекло. Она сидела на подоконнике, болтая ногами, потихоньку глушила свою законную порцию виски с содовой и косилась на дымоуловитель. Курить хотелось отчаянно. Но администрация гостиницы вряд ли такое па-де-де оценила бы.

Уже неделю они торчали в Вене. Прекрасная Вена – как последний пункт натурных съемок после Будапешта перед заключительными штрихами уже в Штатах. У Озерецкого была насыщенная жизнь. У Русланы Росохай – тоже. Сказано: семья.

Руська поморщилась и отпила еще. Потом вяло посмотрела на Памелу Ларс. Агент Антона. И его же невеста. Охеренный глянцевый мир.

– Почему он не мог сделать один глоток из источника? – продолжила удивляться Пэм.

– Потому что для исцеления полагается чистый лист, – принялась нести околесицу Руслана. Это она умела и практиковала. – Чистые мысли, чистый дух, чистое тело. Первый глоток стер его память. Второй – отнял любовь и ненависть. А третий – излечил его смертельные раны. Когда Королевна на это пошла, она понимала, что потеряет его любовь.

– И не попыталась влюбить его в себя заново? – изумилась Пэм.

– А зачем? – следом за ней приподняла брови Руська. – Драматизм теряется.

– Дело в драматизме?

– А то! Я хотела страшно мрачную сказку.

– Тебе надо поработать над мотивацией героев, – со знанием дела сообщила ей Пэм и замолчала, снова уткнувшись в текст.

За полторы недели можно многое успеть. Например, написать короткую сказку-легенду. Перевести ее на английский, чтобы дать почитать будущей родственнице. И сдохнуть несколько раз – когда особенно тошно.

Руслана пожала плечами и повернулась к окну. По стеклу, заливая слезами серую улицу, искажая весь мир вокруг, стучал дождь, вливаясь в потоки, стекавшие вниз.

– Героям не нужна мотивация, – глухо сказала она, – им теперь совсем ничего не нужно. Она отдала свою красоту за целебную силу источника и будет до скончания века увядать в замке. А у него впереди много подвигов и… новые впечатления.

– Боюсь, это ты не продашь, – усмехнулась Пэм. От звука ее голоса Руслана вздрогнула и обернулась, уставившись ей в лицо. Глаза ее блеснули. И только после этого она выпалила:

– Когда-нибудь мир уяснит, что я не собираюсь собой торговать?

– Надеюсь, это не мне адресовано? Потому что мне и так все нравится. Здесь отличный сюжет, дорогая. Но совершенно некоммерческий.

– Почему? – скривила губы Руслана.

– Слишком мрачно.

«Слишком мрачно» – так гласил последний коммент в ее блоге под этой дурацкой сказкой, которую Росохай на вторые сутки после публикации всерьез подумывала снести. Еще не хватало, чтобы он прочитал.

– И статично. Почти нет динамики, – продолжала болтать Пэм.

Но динамики там и не должно быть. Руслана себя, замершую у этого проклятого источника, писала. И мечтала оказаться на месте Рыцаря. Чтоб ни памяти, ни чувств. Тело прилагается. Обыкновенное тело – тощее, угловатое, несексуальное.

– Хотя есть в этой статичности что-то такое… Может быть, из-за перевода не все передано. Жаль, я так и не выучила русский.

– У любви один язык, вы с Энтони его нашли – общий, – отрезала Руська и опрокинула в себя остатки жидкости из стакана. Хотелось еще. Или курить.

Полторы недели, сопровождавшиеся настоящей ломкой.

Полторы недели отупения, искореженных чувств, жара и холода, мокрых от слез подушек и очередного приступа отупения, когда ничего не остается.

Бродила кругами внутри себя и никак не находила выхода.

Полторы недели без него.

Потому что не понимала – как можно так притворяться. Не понимала и не принимала. Прекрасно сознавая, что это новая Руслана – влюбленная в Егора Лукина Руслана – не понимает и не принимает. Росомахе давно все ясно. Но новую не угомонить, не успокоить, трепыхается.

– Ерунда это все, – улыбнулась Руська, не глядя на Пэм. – В каком-то фильме было, что журналист – это писатель на скорую руку…

– В «Сбежавшей невесте». Герой Ричарда Гира.

– Может быть. Короче, иногда меня несет совмещать. Хотя с художественным словом я не очень дружу. Хобби.

– А я собираю колпачки от старой губной помады, – рассмеялась Памела. – У всех свои странности.

– А я еще в либерийском экспорте-импорте шарю, – выдохнула со смешком Росомаха. И поняла, что едва сдерживается от того, чтобы не заржать напополам со слезами. Как замерла в том состоянии, в каком была в кинотеатре Гуржия, так в нем же и пребывает. И на излете этой удивившей ее мысли добавила: – И ненавижу оливки.

– Да? – удивилась Пэм.

– Непреодолимое отвращение!

– Фигасе! – не менее удивленно отозвался ввалившийся в комнату валашский князь собственной персоной, сверкнув зеленым глазом. Густые черные брови, пышные усы и шикарные кудри, которым могли позавидовать девять женщин из десяти, добавляли ему не только возраста, но и дьявольщины, сообразно образу и историческому домыслу.

Пэм широко улыбнулась и вскочила с места, потянувшись за законным поцелуем. А Росомаха взглянула на комнатного Цепеша и спросила:

– Нравится по улицам в гриме ходить?

– Пусть спасибо кажут, что кол с собой не тягаю, – рассмеялся Тоха, чмокнул невесту и плюхнулся в ближайшее кресло. Справедливости ради, «улица», по которой он разгуливал в образе славноизвестного Дракулы, заключала в себе внутренний двор гостиницы, где одновременно проходили съемки и разместилась творческая группа фильма. – Так к чему у тебя отвращение непреодолимое образовалось?

– К маслиновым. Ты на сегодня всё?

– Всё! – театрально выдохнул Озерецкий и закатил глаза.

– Поздравляю. По моему вопросу глухо? Забыл?

Он глянул на Пэм и спросил:

– А ты не сказала, что ли?

– Не сказала, – поджала губы мисс Ларс. – Звонить просил. Говорить – нет.

– Короче, он заинтересовался и согласился, – выдал Антон Руслане. Будто камнем огрел по затылку. Она так и смотрела на него, застыв на месте с выпученными глазами – совсем не похожая на саму себя.

– Сразу? – прозвучало тоже как после удара башкой.

– Без раздумий, – хмуро ответила Пэм. – Договорились списаться посредством электронной почты. Разговор был очень коротким.

Полюбопытствовать, спрашивал ли Егор Лукин о ней, Руслана не рискнула. Она рискнула иначе и несколькими днями ранее, когда убеждала Тоху и Ларс дать согласие на то чертово интервью. Рисковала собой, своей не желающей дохнуть любовью и не желающими дохнуть сомнениями.

Не могло быть игрой. Не могло это все быть чертовой игрой. Потому что «у него характер». Так она тогда сказала Залужной, и эта упорная мысль, как дикая птица, билась в ней, заставляя рыдать ночами. У нее тоже был характер.

«Пан или пропал». Пропала.

Тогда, несколько дней назад, она почти выворачивала себя наизнанку, решаясь просить брата. Если бы Лукин отказался… если бы он только отказался!

– Ты когда-нибудь с кем-то спал ради роли? – криво усмехнувшись, по-русски спросила Росомаха, глядя на Тоху.

– Больная? – оторопел тот.

– Сейчас – да. Чувствую себя использованным гондоном.

– Будет ему интервью! – мрачно заявил Озерецкий. – Чтобы и он себя почувствовал не лучше.

– Не стоит, – рассмеялась Руська. – Ты ему рожу подпортишь. Он – тебе. А вы – народ публичный, – она потянулась по подоконнику, на котором чуть дальше от нее стояла бутылка вискаря. За содовой идти к столу не хотелось. И она завозилась, открывая крышку. – В конце концов, каждый при своем.

– А тебе его рожу жалко? – ехидно спросил Тоха и, подойдя к ней, отобрал бутылку.

– Дурак.

– Я? – Озерецкий на мгновение завис. – Охренеть! Не, мне вот интересно, что ты в нем вообще нашла? Ну, кроме рожи.

– Он варит вкусный глинтвейн и не любит херовую музыку, – мрачно усмехнулась Росомаха.

– И это всё?! – Тоха стащил с себя шубу с окладистым воротником из черного меха, подразумевающего мех детеныша парнокопытного, и уставился на сестру. – Трындец! И ты реально хочешь, чтобы я с ним общался? Да не пошел бы он!

– Не пойдет, он упертый, – она снова смеялась. Смех, поселившийся в груди, ворочался легко и совсем без усилий, но одновременно с этим не давал ей дышать. Она прижала ладонь к горлу и отвернулась к окну, сглатывая горечь. И только после этого ее голос зазвучал ровно. – У него правда хороший журнал, лучший у нас, зря сразу отшили.

– Ну-ну! Поглядим…

– Поглядишь… Тош, клуб здесь какой-нибудь знаешь?

– Найдем, не проблема. Тебе зачем?

– Танцевать хочу, Озерецкий!

– Так я не хореограф, – рассмеялся Тоха.

– Ну, я могу и сама сходить, – расплылась она в улыбке, глядя на собственное отражение на стекле.

Потом вскочила с подоконника и потопала мимо Антона к выходу.

– Эээээээ, – завопил тот. – Стоять! Тебя отпусти одну. Еще какой журнал мне подгонишь, а мне не надо.

Руслана действительно остановилась и обернулась к нему. Лицо ее казалось безмятежным.

– Я исключительно из любви к искусству. Кинематографическому.

– Жди! Я быстро, – отчеканил «Цепеш» и наконец снова перешел на английский. – Пэм, мы идем в клуб.

– Потрясающе, – резюмировала Ларс, поднимаясь с кресла.

А потом Росомаха осталась одна. Одна в звенящей тишине, отражающейся от стен гостиничного номера, который она ненавидела. Все на свете ненавидела – оно тревожило, раздражало, искало выхода. Вокруг нее. Внутри нее.

Чувствовала себя переполненным стаканом – малейшая капля и через край.

И не дай бог слово сказать, звук издать.

Лукин ее не любил.

Сомневалась? Сомневалась. Получай. Не бывает чудес, не бывает сказок. А вот тыквы бывают. Вполне себе нормальная бахчевая культура. Каша опять же… полезная… тыквенная, с рисом… на молоке, как мама в детстве варила и заставляла есть.

Росомаха мотнула головой и снова вернулась к окну. Оно выходило на улицу и какой-то сквер. Вот там беготня, там люди. К людям бы. Которых она не видела и не замечала который день, отчаянно цепляясь за малейшую возможность обрести равновесие.

Какое к чертям равновесие!

Лукин ее не любил. Интересно, как себя до нужной кондиции доводил при встречах с ней? Интересно как?..

Нахрен. Снова туда, в эту яму она себе упасть не даст.

Первые дни, когда Росохай примчалась в Будапешт, были сумасшедшими. Она и сама понимала, что невменяема. Но именно тогда Тоха все и узнал, иначе ни за что не рассказала бы. Еще не хватало…

Тоха. О Тохе думать лучше, чем о чем-то еще. Тоха ее любил. Она любила Тоху.

Они познакомились уже подростками, когда мать впервые отправила ее в Штаты на лето – практиковать язык и общаться с родственниками. И тогда же, сразу, они понравились друг другу – потому что были одинаковыми. Совершенно и во всем. Даже внешне. Разве только Тохе те же самые черты шли больше – ввиду его «мальчиковости». Для пацана он выглядел вполне себе ничего, девчонки заглядывались. Точно такая же Росомаха привлекала куда меньше внимания.

Потом было еще три подобных лета, когда они становились старше.

И бесконечная переписка в интернете, сделавшаяся важной частью жизни. Встречи, когда он оказывался в Европе. Яркий ОМКФ прошлым летом и мимолетная Румыния осенью. Воспоминания об Одессе заставили ее поморщиться – наверное, потому что Одесса теперь никогда не будет принадлежать ей, но стала навсегда их общим с человеком, который не хотел ничего общего, но хотел получить Озерецкого.

Росохай глухо выдохнула, все-таки соорудила себе еще стакан виски с содовой и даже успела проглотить его до того момента, как вернулись Антон и Пэм.

Чтобы сбежать из этой тишины и увести ее.

Чтобы тишины не стало, Руслана готова была на многое. Почти на все.

И еще через полчаса она уже бодро волокла своих родственников сквозь толпу, мерцающую разными цветами на танцполе клуба, названия которого она не запомнила.

– Миленько! – таков был ее вердикт, брошенный Тохе по пути к столикам.

– А по-моему, везде одинаково, – отозвался он, устраиваясь рядом с Пэм.

Одинаково ли везде, Росомаха не знала. Никогда не шаталась по клубам. Не любила, обходила стороной. Но когда заметало – почему-то всегда судьбоносно. Может быть, не зря ей не нравилась именно эта ночная жизнь – и потому всегда выбирала свою, росомашью.

– А в горюче-смазочных разбираешься? – перекрикивая музыку, спросила она.

– Тебе сильно горючих?

– Термоядерных.

– А потом мне тебя тягай? – рассмеялся Антон.

– Что? Боишься, что надорвешься?

– Просто лень.

– Честность – иногда херовое качество, – выдала она и добавила: – Закажешь мне что-нибудь? Я танцевать. Пэм?

Пэм недоуменно мотнула головой и перевела взгляд на жениха. На него же посмотрела и Росомаха:

– Будем считать, что я под вашим присмотром?

– Бууудем, – протянул Озерецкий, повертел головой в поисках официантов и вернулся взглядом к сестре. – Тебе горючего заморского или родного?

– Ну вот приятно разговаривать с человеком, который понимает. И никаких оливок! Лимон.

– Значит, заморского.

За последнюю реплику ему был послан воздушный поцелуй и улыбка. После чего Росомаха развернулась к танцполу и, буквально пританцовывая на ходу, направилась в толпу.

– Со стрессоустойчивостью у нее так себе, – наконец, позволила себе сделать замечание Пэм.

– Что есть, то есть, – хмуро согласился Антон. Но стряхнув озабоченность, живо спросил: – Танцевать хочешь?

– В последнее время с твоими съемками я хочу только отоспаться. Мне тоже заморского. Только не термоядерного. А то точно отключусь.

– Так удобный диван, – захохотал Тоха. – Тут и поспим, пока Руська с ума сходит.

Руська действительно сходила с ума. Невыносимость тишины вокруг убивала ее. Бездействие – убивало ее. Каждая секунда времени, проведенного внутри себя, – убивала ее. Но больше всего пугало то, что выбираться из этого оказалось почти невозможно. И она готова была делать все что угодно, лишь бы пространство вокруг, толща молекул, из которых состоит воздух, наполнилась звуками внешнего мира. Чтобы они пробились к ней, наконец! Освободив. Просто освободив.

Вокруг были запахи. Духи, кальян, алкоголь, табак, мускус. И ритмично двигающиеся под музыку тела вызывали и в ней желание двигаться. Стоять на месте тоже нельзя. Она не видела лиц людей вокруг. Их выхватывали яркие лучи диско-шаров. И мелькали они совсем рядом, но она их не видела. Мозг почти не участвовал в том, что делали руки, ноги, бедра. Мотающаяся из стороны в сторону голова с развевающимися волосами, бившими по шее и по щекам, липнувшими к губам.

Слышала свой голос, выкрикивающий припев песни – слова нанизывались на память и при отключенной голове. Сама не знала, как оказалась где-то почти в центре. И понимала, что несмолкающий шум сменил тишину. Этим шумом она выкорчевывала из себя боль, вновь свалившуюся на нее в этот день. Свалившуюся с еще большей силой, почти погребая под собой.

Откуда-то взялся парень перед ней, молоденький, младше ее, с дурацким мелированием и густой челкой. И его светлая рубашка расцвечивалась яркими пятнами, от которых у нее почти двоилось в глазах. Но танцевал здорово, придерживая ее за талию. Росомаха рассмеялась, когда он что-то сказал ей – все равно ни слова по-немецки не поняла. И выкрикнула в ответ заплетающимся языком:

– Get the fuck out of here!

И в следующее мгновение замерла – ясно и четко разглядев, как мимо них с пацанёнком здоровый мужик, почти шкаф, тащит за руку к столикам невысокую блондинку. Ярко накрашенную и едва стоящую на ногах.

И тут замелькало. «Мандарин». Дядя Паша, несущийся через танцпол. И девушка в красном.

Алина Соловьева. Алина Соловьева – девушка в красном и владелица VIP-карты Сениного клуба! Сейчас в топике, расшитом серебристыми пайетками, и узких брючках «под кожу». Пьяная. Здесь. В Вене.

Она!

Росомаха, не давая себе и секунды подумать, потому что остановиться – означало снова оказаться в убийственной тишине, ломанулась следом, на ходу отмахиваясь от что-то пытавшегося возражать или предлагать тинэйджера.

Пола под ногами она не чувствовала. Неслась вперед, разыскивая глазами, куда именно делась только что мелькнувшая парочка. У росомах очень острый нюх, зрение и слух, они идут по кровавому следу и доедают останки животных, убитых медведями, рысями, волками. В то же время они и сами могут напасть на оленя, косулю, кабаргу, лося, горного барана.

Не брезгуют ничем. Но слишком многие вокруг ничем не брезгуют. Возможно, пора бы и научиться, что важен результат, а не то, каким образом результат достигнут. Каждый останется при своем в конечном счете. Лукин – с интервью Озерецкого, с женой и ребенком. Она – с Алиной Соловьевой, рюкзаком за плечами и ненавистью к засыпающим городам, в которых нет ничего, кроме одиночества.

Парочка снова вынырнула из толпы. И Росомаха ломанулась следом. Соловьева едва стояла на ногах.

– Ей плохо? – по-английски спросила Росомаха, едва оказалась рядом.

– Вот так таскай бл*дей на переговоры, – по-русски пробурчал себе под нос мужик и ответил уже на важнейшем языке международных коммуникаций: – Выпила лишнего!

На что Руслана широко улыбнулась и торжественно объявила:

– А я Руслана Росохай! Алина вам не рассказывала?

В конце концов, всегда можно сориентироваться по ситуации. Мало ли у этой бухой Алины знакомых, о которых она даже на трезвую голову не вспомнит?

Глава 6

E-mail от Памелы Ларс не заставил себя ждать и оказался более чем лаконичным. Время и место проведения, список «запрещенных» вопросов, условия публикации… Лукин задержался лишь на главном: дата – чтобы заказать билет. Потом трижды пробежал глазами по тексту – отсутствие прайса напрягало. Егор заставлял себя думать, что это лишь козырь в руках Энтони Озерецкого для возможности отказаться в самый последний момент, но ночами, заваливаясь уставшим в кровать, понимал: Озерецкий дарован ему Русланой.

От этого становилось тошно.

Бабы – дуры! Даже когда обладают немалым количеством серого вещества в своей голове. Но это не мешает им свято верить, что мужики – сволочи. Не вдаваясь в подробности и без признания, что сердце – орган, не имеющий гендерной окраски, и болеть может не только у них.

С тем и засыпал, чтобы с утра вычеркивать еще один день до отъезда. Остальное мелькало ускоренной хроникой. Пробки, офис, люди, макеты, несколько авторских статей, редактура чужих текстов – что угодно, чтобы вспоминать себя только в гостиничном номере.

Бабы – дуры!

Жирный крест в календаре.

День Х.

Несмотря на главную цель поездки, любопытство оказалось живее всех живых. Пока ехал в гостиницу, с интересом разглядывал город, в котором был впервые. Впечатления успешно архивировались, чтобы оказаться под рукой в нужный момент. Этот процесс давно стал отдельным от жизнедеятельности Егора – сказывалась чертова профессия. В то время, как он сам заселялся в номер, принимал душ, выбирал галстук и запонки, чтобы потом каждые три минуты взглядывать на часы и ждать звонка портье о прибывшем такси.

Но в ресторан, где была назначена встреча, Егор Лукин входил спокойным и, устроившись у барной стойки, с расслабленным выражением лица разглядывал окружающих.

Когда в тот же зал явил себя Озерецкий, вспоминать лицо с обложек и постеров оказалось без надобности. Даже если бы по какому-то недосмотру судьбы Егор ни разу в жизни не видел ни одного фильма с этой рожей хоть мельком, все равно узнал бы брата Русланы Росохай. У него даже походка была почти такая же, разве только со скидкой на то, что он «мальчик». Невысокий, щуплый, белобрысый, подвижный – в сущности, совершенно не такой, как на экране. Сейчас Озерецкий в потертых джинсах и серой толстовке (привет, Росомаха времен «Мандарина») пробирался сквозь столики к бару – показатель того, что уж он-то явно его узнал. А за ним следовала невысокая деловитая девица – вполне себе звездной внешности, что совершенно не вязалось со строгим брючным костюмом и белоснежным воротником блузки.

– Мистер Лукин? – разомкнула она губы, едва они приблизились к бару, и Егор имел возможность убедиться: судя по голосу перед ним была Памела Ларс.

Он быстро оказался на ногах, кивнул.

– Приятно познакомиться, – и перевел взгляд на Озерецкого.

Представить их барышня не удосужилась. И если хоть самую малость присмотреться, то заметить, что она несколько растеряна, не составляло труда. Вместо приличествующих случаю слов, она, озираясь в поисках администратора, пробормотала:

– Я заказала нам столик…

– Вы без фотографа? – неожиданно подал голос Энтони. – Мне говорили, планируется что-то вроде репортажа?

– А мне говорили, что вы не даете интервью заграничным изданиям, – сказал Лукин по-русски. – Мне надо всего лишь поговорить. И не о вас.

– А на разговор согласия не было, – тут же включился «Тоха» – с сильным акцентом, но безупречными ледяными интонациями. – Потому либо интервью, либо ничего.

– Да плевать мне на это гребаное интервью! – рыкнул Егор. – Помогите найти Руслану.

– А хрен тебе, а не Руслану!

– Энтони! – прошипела мисс Ларс, схватив его за локоть. – Смотрят!

– Плевать! – по-русски же ответил Тоха своей невесте, не заботясь о том, что она не понимает, глянул на Лукина и повторил: – Так чё? Интервьюировать будешь или расходимся?

– Ага! Буду! Считай, это вопрос такой: где сейчас мисс Росохай?

– Этого нет в списке запрещенных вопросов?

– Нет, – хмыкнул Лукин.

– Зря! – он повернулся к мисс Ларс и рявкнул по-английски едва ли улавливающей суть этого скачущего с языка на язык разговора девушке: – Твой прокол!

– Энтони! – рассердилась она, но тут же заставила себя заткнуться. К ним подкатил администратор с наирадушнейшей улыбкой и поинтересовался, заказан ли столик.

– Да! Мы просили отдельный кабинет! – успела взвизгнуть Пэм, прежде чем ее перебил Озерецкий:

– У тебя вопросов много еще? Или обойдемся без кабинета?

– Один. Где Руслана? Здесь, с вами?

– Она не хочет тебя видеть, ясно?

– Ясно. Где?

– В Караганде! – выдохнул Тоха, после чего проследовала горячая тирада, хоть и приправленная америкосовским акцентом, но блестящая с лингвистической точки зрения, свидетельствовавшая об истинной национальной принадлежности звезды Голливуда Энтони Озерецкого.

– Мне придется вызвать охрану, – резюмировал в ответ администратор в тот момент, как звездный кулак устремился к носу Лукина.

Но был перехвачен его же рукой. Егор крепко ухватил Озерецкого за запястье.

– Не надо. Иначе я отвечу. Ты же не Руслана.

– Разумеется, – прошипел Тоха, пытаясь освободиться. – Иначе ты не интервью свое сраное сейчас получил бы, а мозги по стенам собирал!

– Мне не нужно интервью, – в очередной раз объяснил Лукин, без усилий удерживая его. – И никогда не было нужно.

– У меня другая информация!

– Догадываюсь.

– Вот и вали нахер со своими догадками! И Руську больше не трогай, иначе будешь со мной иметь дело! Я тебя и отсюда достану!

Егор усмехнулся и разжал пальцы.

После чего все-таки пропустил удар. Едва освободившись, Озерецкий как-то очень быстро и совершенно неуловимо, будто бы был не щуплым мальчишкой под стать сестре, а, по крайней мере, опытным боксером, согнул руки в локтях, и резко двинул ими вперед так, что кулаки попали Лукину под ребра.

– Даже если бы я знал, где она, не сказал бы! – процедил он.

Егор тяжело хватил воздух, а сделав выдох, сильно ударил Антона в челюсть. Вокруг защелкали камеры телефонов и фотоаппаратов. Со стороны холла к ним уже торопились охранники. Пэм визжала на весь ресторан.

Но «мальчикам» было пофигу. Издав утробный рычащий звук, Энтони ринулся на Лукина. Одной рукой ухватил его за лацкан пиджака, а другой заехал по лицу.

В следующее мгновение их разняли подоспевшие охранники. Обоих подхватили под руки и вывели из ресторана. Пэм, истинная профи в своем деле, на удивление быстро справившись с эмоциями, договаривалась о том, чтобы обойтись без полиции. Весьма успешно.

Отпустили обоих. Отпустили обоих, хотя каталажка в Лос-Анджелесе сейчас была бы весьма кстати. Для полноты картины.

Добираясь домой, Лукин снова потерял счет времени. Пересадки, смена часовых поясов, бесконечный перелет. Он словно торчал в проклятом безвременье. В котором накручивал себя и одновременно удивлялся, почему до сих пор не выбило предохранители. Если только не перегорели в ресторане.

Конечно, нельзя не признать – определенно и Озерецкому, и ему повезло, что их вовремя разняли. Иначе неизвестно, чем могло все закончиться. Но все же жалел… жалел, что не успел, не дали вытряхнуть дурь из белобрысой головы Энтони. И переставал понимать – утомляет его или доводит до бешенства семейство Озерецких, использующих кулаки вместо мозгов.

Холодный душ в гостиничном номере, который он снимал уже месяц, медленно смывал час за часом, день за днем, неделю за неделей, в которые метался во времени и пространстве, терпя неудачу за неудачей.

Лукин всерьез раздумывал, не свалить ли в отпуск. В горы, где холодно и безлюдно. Он и себя-то терпел с трудом, не говоря об окружающих. И голове надо остыть.

«Может быть, давно надо было так сделать вместо лишних телодвижений», – подумал Егор и вздрогнул от стука, раздавшегося неожиданно и громко.

– Тибетского монаха из тебя не выйдет, – проворчал он и открыл дверь.

На пороге стояла Оля. Вечная чертова Оля, которая будто нарочно подгадала именно этот день. Впрочем, могла ли ошибиться с ее нюхом и настойчивостью? Пока он носился между материками в поисках Русланы, Залужная с не меньшим упорством преследовала его. Разве только через океан не полетела, хотя могла бы что-нибудь придумать.

– Я по делу, – хмуро объявила она, проходя в комнату мимо него и на ходу стаскивая широкое пальто песочного цвета, напоминавшее нечто среднее между шалью, кардиганом и ковром.

Лукин удивленно приподнял брови, молча закрыл дверь и так же молча привалился к стене, скрестив на груди руки.

– Давно вернулся? – снова подала она голос, словно это был обычный день – один из тех, что случались в их жизни раньше. Например, если она устраивала себе выходной, который проводила с подружками, и приходила домой позднее его.

– Сегодня.

– Летал один. Я знаю. То, о чем я думаю?

– Из меня хреновый ясновидящий, – насмешливо проговорил Егор.

– Хорошо! Могу разжевать! – не успев ограничить резкость в голосе, воскликнула она и бросила пальто в кресло. Сама уселась на кровать, расправив складки платья, куда менее откровенного, чем те, что всегда носила. И свободного кроя – по понятным причинам. – Интервью ты и не думал брать, да? Все еще ищешь свою… А я в это время получаю повестку из суда и чувствую себя выброшенным на помойку мусором!

– Повестка и у меня есть. Как видишь, что-то нас все еще объединяет.

– Если ты внимательно присмотришься, то увидишь, что есть еще кое-что, что нас объединяет. Но тебе плевать. На меня, на ребенка, на работу. На все! Носишься по миру за Росохай. Планируешь когда-нибудь угомониться?

Он долго молчал, рассматривая ее. Медленно скользил взглядом по ее лицу, сердито сжатым губам, непривычно широкому платью. Потом вздохнул и выдал:

– Ок. Чтобы избавить тебя от излишних волнений, начну прямо сегодня. Когда у тебя следующее УЗИ?

– Послезавтра, – равнодушно ответила Оля.

– Прекрасно! Пойдем вместе.

– Что?

– А что?

Залужная непонимающе смотрела на почти бывшего мужа, будто бы у него вдруг выросли заячьи уши. Или будто он обзавелся усами. И хлопала-хлопала-хлопала длинными черными ресницами.

– В этой истории ты – изменщик, а я брошенная жена, – медленно проговорила она, пытаясь справиться с собой.

– Ребенок же ни при чем, – пожал плечами Егор.

– Ребенок – только вместе со мной.

– А я и не собираюсь его отбирать, – он устало потер глаза и снова посмотрел на Олю. – Но исключить меня из его жизни у тебя не получится, дорогая. Кто у нас там будет – мальчик, девочка?

– Д… девочка, – сдавленно проговорила Оля и втянула носом воздух, пытаясь осознать, что втравила себя в очень хреновую историю.

– Вот и прекрасно. Хочу увидеть сам.

– Не хочешь! Меня допечь – хочешь. А ребенок тебе не нужен.

– Переубеждать тебя бессмысленно, да?

– Позволь напомнить, что несколько месяцев назад я тоже не сумела тебя уговорить.

– Но от ребенка я никогда не отказывался.

– Да! И ты его хотел. Ты, а не я! – выпалила она, и из ее глаз покатились самые настоящие, не наигранные слезы. Слезы жалости к себе. И слезы досады – на себя же. – Ты хотел семью! Дом! Ты же говорил!

– Прости, – негромко сказал Лукин.

– Ты серьезно?

– Серьезно.

Она молчала. Мучительно пытаясь понять, что делать. И снизу вверх глядя на мужа. Бывшего мужа?