Текст книги "Вольные стрелки (СИ)"
Автор книги: Максим Макеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
– Ага, строго, – Толик подтвердил, – строго, но справедливо. И пыток нет.
Народ зашумел, обсуждая новости. На нас пялился весь лагерь, но никто не подходил, к делегации не присоединялся, это плюс Ладимиру, правильно народ науськал.
– Пыток нет, говоришь? – Ладимир почесал бороду, ну точно копия нашего деда!
– Нет. Сейчас малость оклемается вояка ваш, допросим под запись, потом суд будет.
– Пустите к папке-е-е! – подросток забарабанил опять по щиту.
– Это сын его? Свиданка только после начала следствия, когда он себя вести будет нормально, а то буянит постоянно. Тебя как зовут?
– Держислаа-а-ав! Пустите к папке-е-е! – подросток не унимался, его мужики оттянули, стоит, всхлипывает.
– Ваши Законы нам не ведомы, – начал Ладимир, – и если и нарушили их, то по незнанию. Святослав сюда нас привел, многие опасности отвел от людей, отпустите под слово мое.
– Незнание закона не освобождает от ответственности! – я многозначительно поднял палец вверх, – Да и знали вы их, Законы наши, я вам свод целый дал.
– Этот, что ли? – Ладимир вынул из-за пазуху Конституцию, вот сюрприз, – написано-то не по словенски, как прочесть-то?
Да он еще и грамотный! Ну что ж, споемся, значит.
– Учиться надо лучше, а коль не можете прочесть – так спросить. Что, сложно было подойти, поинтересоваться, что тут написано?
– Святослав запретил, – Ладимир почесал бороду, – чтобы спросить значит...
– Ну и сам дурак, – вставил Толик.
– Помолчал бы уж, на взрослых-то обзываться, – Буревой отвесил ему подзатыльник, – или может тебя к нему в камеру, да сам все скажешь ему в лицо?
– Извините, не хотел, – Толик понял, что увлекся.
– Так. Суд будет после того, как сможем допросить подозреваемого. Тогда и дочку твою отпустим. С этим порешили? Вижу, что всем все ясно. Свидания с папой, – я кивнул в сторону плачущего Держислава, – после того, как сможем начать следствие. Суд, ввиду пикантности рассматриваемого дела, будет закрытый, только свидетели, адвокат, прокурор, судья.
– Негоже без нашего участия людей наших... – Ладимир идею суда принял, начал торговаться!
– По вашему участию вопрос. Вы как кто участвовать будете? Вы вообще кто сейчас такие?
Вопрос поставил народ в тупик. Начались перешептывания. Что ответить при такой постановке вопроса, раб божий, обшитый кожей?
– Да! А с нами что будет? – народ перешел к более насущному вопросу.
– А с вами, я Святославу говорил, или идите дальше, или под наши Законы. Беспорядка не потерпим.
– Дальше не пойдем, сгинем, скорее всего, – Ладимир продолжил торг, – и законы ваши неясны...
– Тогда формируем рабочую группу, ну, от вас кто-нибудь... один, и от нас. Разъясним Законы, дальше думайте сами.
– А кормить будут? – опять крик из толпы.
– Кормить – пока нет, как решение примете – тогда подумаем, – я жестом показал, что пора закругляться.
– Я пойду. Я старший, мне и думать. От вас кто будет? – Ладимир выдвинулся вперед.
– Я буду, растолкую, по-свойски. Чай, все словене, – Буревой забросил винтовку за плечо, на высказывание про словен люди одобрительно зашумели.
– Тогда Буревой, ищите место вне крепости, там все Ладимиру расскажешь. У вас совсем с едой туго?
– Дней семь протянем точно. Дальше на кору перейдем, – Ладимир был откровенен, скрывать, по сути, нашим беженцам было уже нечего.
– Тогда вот и срок вам, неделя на все про все. Да и Святослав может сотрудничать начнет...
Неделя была та еще. Буревой с Ладимиром сначала сидели у стены, потом завязали главбеженцу глаза, да в бане их разместили. По обычаю, пропарили Ладимира, чтобы болезней избежать, да принарядили. Теперь по утру его приводили с завязанными глазами в баню, в предбаннике велось обсуждение Законов, включая новые о крепостных. Девушку ему показали, тот рассказал беженцам что с ней все в порядке, народ в лагере успокоился. Сложнее было со Святославом. Он никак не шел на контакт. Громил камеру, нары, орал и выл, тряс клетку, бросался едой. Откуда только силы берутся! Я каждое утро приходил, капал ему на мозги. Спокойным, ровным голосом рассказывал о его судьбе, и где он прокололся:
– Ты сам в том виноват. Я предупреждал – ты не верил. Теперь вот под Уголовный кодекс угодил. Суд над тобой будет. Срок дадут, будешь сидеть. Люди твои без тебя все решат. Ты на рожон полез. Могли бы договориться. Теперь Ладимир главный, он переговоры ведет. А тебе пока только камера эта светит, да и то, если на контакт пойдешь.
Пленник опять орал, ругался, метался по камере. Мы начали прессовать его вдвоем с Власом, он вместо писаря был. Одни и те же вопросы, день за днем, в одном и том же порядке:
– С какой целью умыкнул девушку у родителей? По какому праву? Зачем применял силу? Знал ли о том, что на блуд девицу толкаешь? Как намеревался осуществлять угрозы? Кто еще участвовав в привлечении к блуду несовершеннолетней? С какой целью... – и так пять дней.
На шестой день пленный вымотался, сидел только в углу и под монотонный голос Власа, зачитывающего вопросы, зыркал злобно на нас. К концу шестого дня, когда уже уходить собирались, голос из темноты клетки спросил:
– Что с сыном моим? Что с людьми моими? – все, сломали мужика, пошел процесс.
– С сыном твоим все в порядке, люди тоже целы и невредимы. Не будешь буянить – сына приведу.
Больше пленный ничего не сказал.
На утро попросил Ладимира взять с собой Держислава, тому тоже глаза завязали, отмыли в бане, устроили свиданку. Пацан при виде папки, грязного, да еще и сопровождаемого не самым приятным ароматом, бросился к клетке:
– Папка! Папка!
– Сыночек! Кровиночка моя! Последняя надежа, – Святослав пытался грязной рукой погладить через решетку сынишку, который стоял на коленях перед решеткой. Я вышел на улицу.
Настроение было препоганнейшее. Сильного, волевого мужика, ломали через колено, да еще и при помощи его собственного сына. Руки тряслись, захотелось курить, чего со мной уже давно не было. Так и стоял возле водокачки, пока Влас не вывел заплаканного парнишку. Отвели его вместе в предбанник, сдали Ладимиру. Я опять вышел на улицу, на мороз. Какой я все-таки тут сволочью стал!
Сзади неслышно подошел Влас:
– Дядь Сереж, ты так не переживай. Он одет, обут, в тепле, Ладимир еды всем выторговал у Буревоя, еще три дня взял на изучение. Мелкого, он, правда, почти как я возрастом, покормили, отмыли. Ничего страшного...
– Да тяжко, Влас, тяжко. Гнидой последней себя чувствую...
– А девке той каково было бы, если бы не мы, а кто другой тут был? – в голосе Власа почувствовалась сталь, как тогда, когда он данов оглушенных дорезал, – Порченная – это навсегда, не исправить уже. Этот отсидит, если поймет все, выпустим, с сыном жить будет. А девке, если бы у него получилось, только в прорубь. Правильно мы все сделали, по-другому никак. Теперь и у этих просвет будет, которые в бомжатнике. А Святослав – пусть отдохнет, да подумает. Не кручинься...
Я посмотрел на младшего пасынка с уважением. Блин, пацану тринадцать лет, мне под сорок, я ему это говорить должен, а не он мне! Все правильно, тут по-другому никак, не поймут. А поломаем мужика – так если мужик цельный, так срастется, не беда. Унижений никаких тут нет, только Закон. Закон, будь он не ладен, да упрямство его. От того, что сейчас происходит, убытков никому не будет, да и крови меж нами нет, помиримся, не страшно. Я облегченно вздохнул, потрепал Власа по волосам:
– Спасибо тебе, спасибо...
– Да не за что... Пойду я.
Ладимир выторговал себе три дня, под это дело кухня начала выезжать снова. Теперь в основном была рыба – картошку на семена оставили. Народ кормили весь, несмотря на пол и возраст. Вояки только стеснялись, у нас с ними были конфликты, но вроде все устаканилось.
После посещения сына Святослав начал перестал буянить, ушел весь в себя. В таком полукоматозном состоянии его помыли в бане, связанным, убрали в камере, заменили нары и ведро, переодели. Сидел пленный весь в чистом, молча, уставившись в стену. Добились от него односложных ответов на наши вопросы. Да, сделал, да, сам, никого не брал, да ударил, да хотел топоры, нет, не выгнал бы, да, виновен. Под такое мы еще раз свидание устроили – ответы пошли точнее. Потом Ладимир поговорить с ним пошел, часа два они беседовали. А потом мужик сломался.
Я зашел, повесил светильник, начал было задавать уточняющие вопросы. Святослав односложно отвечал, потом чуть больше говорить начал, потом еще, еще, и разрыдался. Здоровый, крепкий мужик плакал навзрыд, сквозь слезы бормоча монотонно о своей жизни. Говорил много, долго, светильник менять пришлось, да Власа отпустить, нечего ему тут делать, насмотрится еще, как людей жизнь ломает.
Закончили мы вдвоем, в три часа ночи. Я сидел на полу, напротив камеры, Святослав в камере, тоже на полу, в дальнем конце. Настроение мое было ни к черту. Опять захотелось курить. Рассказ Святослава был мрачным и жутким.
Он был сыном главы городка-поселка. Своя дружина, свои лодки, отец на месте управлял, Святослав в походы ходил, торговал. Началось все в позапрошлом году, осенью. Пошла болезнь по поселкам. Зима ее чуть остановила, но как потеплело, началась эпидемия. По симптомам – обычный грипп, но народ сгорал в горячке, мало тут жаропонижающих. Болезнь пришла с юга, пошла по торговым городкам, потом по селам, и более мелким деревням. Народ прыснул от торговых путей, которые, вместе с торговцами, что по ним ходили, и были переносчиками заразы. В разные стороны от Волхова, рек и речушек потянулись в безлюдные месте караваны беженцев. Нельзя сказать, что такое было в первый раз, но это поколение предыдущих эпидемий не застало. Свое дело сделали и несколько неурожайных лет, ослабевший от бескормицы народ умирал как мухи.
До их села зараза дошла по осени. Зараза была в виде такой же колонны беженцев, какой они пришли к нам. Отец Святослава их на порог не пустил, те прокричали про мор, и пошли дальше сами, или гибнуть от болезни, или на новое место становиться, где заразы нет. Но то ли кто-то таки от этих беженцев подцепил заразу, то ли на торговле вирус подхватили, но начались массовые заболевания. Отец Святослава крутился, как белка в колесе, и сам подхватил болезнь. Крепкий старик сгорал на глазах. Святослав похоронил жену, детей, семьи братьев в полном составе, остался только отец и Держислав. В городке был мор. Первыми гибли малые дети, старики, женщины...
Отец дал Святославу последний приказ, как единственному наследнику. Уходить на север. Там, где морозы сильнее, где мор не берет, идти до тех пор, пока не будет знак какой, чтобы встать там, и обосноваться. Деревню перед выходом сжечь. Мужик собрал всю свою волю в кулак, собрал всех выживших, их было сильно меньше половины поселка, с ними обложили дома и постройки сеном и дровами, и подожгли. Вслед уходящей колоне неслись крики сгорающих, но уже обреченных людей, которых болезнь не успела доконать, они оставались в домах, в горячке...
Колонна ушла на север в декабре, по устоявшемуся снегу. На Ладоге был шторм – ждать было нельзя, уходить на лодках опасно. Их тоже сожгли, как символ привнесенной заразы, отец Святослава так сказал, подозревал, наверно, как болезни распространяются. Шли долго, месяц. Колонна разделилась на две – в первой шли люди без признаков болезни, во второй – те, у кого были симптомы. Таких было десятка три, все они полегли по дороге. Тела с санями и лошадьми, у кого были, сжигали. Через неделю умерли все, кто заразился еще в деревне. Морозы не дали развиться болезни, остальных Святослав довел без потерь. Еще трое умерли во время грандиозной метели, ушли в лес и не вернулись, за дровами ходили. Их тела нашли через несколько дней, когда пурга прекратилась. Двинулись в путь, и наткнулись на хромую лосиху. Люди вымотаны, собирались впопыхах, а тут здоровый хромой лось. Такие обычно не живут, а эта знай себе ходит, как ни в чем не бывало, и людей не сильно-то боится. Святослав узрел в том знак. И повел людей по ее следам. Лучник их хотел было лосиху ту на мясо взять, да требы оставить богам, за знак. Но непонятный звук и упавший с дерева снег не дали ему нормально прицелиться. Потом был девичий крик, лосиха убежали, а по ее следам Святослав вывел народ свой к нашей крепости. Дальше я сам все знал...
Сидели, молчали вдвоем. Я примерял на себя, смог бы я так повести людей, после смерти Зоряны и детей? Смог бы так поджечь дома, с больными людьми, чтобы зараза дальше не шла? Даже думать о том не хочу. Святослав моих глазах поднялся очень сильно, своей железной волей вывел людей, да и потерял в походе мало. Потому и слушались его беспрекословно. Железный Мужик, настоящий, с большой буквы. А я его судить буду...
– Ты чего говорить сразу не стал, – я прервал наше молчание, – глядишь, и договорились бы о чем.
– Мои люди, я отвечаю, за жизнь их на себя ношу взял. Пока шли, стычки были, лихие люди, такие же как мы, от мора спасавшиеся, ото всех отбился. Не было нам нигде пристанища да подмоги. Крепость ваша, думал, зимняя, по весне уйдете, лодка опять же. А оно вишь как обернулось... – тихо в ответ ответил пленник.
– А потом уже вроде как и говорить было стремно, вроде как сдался, – за него продолжил я.
– Угу...
– Ты хоть понял, почему мы тебя взяли?
– За девку ту, у самого душа не на месте была. А что делать? Топоры ты забрал, в крепость не попасть. Разведала бы чего, может, говорить легче бы было. Я хотел человека твоего взять, или двух, из тех кто по лесу ходили, но вы по трое начали, не вытянули бы мы...
– Н-да, задал ты мне задачку. Сам что делать думаешь?
– А теперь воля твоя... – пленник шумно вздохнул, – за сына боюсь. Если мои осерчают, изгоем станет...
– Не станет, то я тебе обещаю. Мое слово крепкое, ты сам убедился. По Закону нельзя у нас так, чтобы изгоем.
– Закон ваш суровый...
– А что делать? Мы ж не в бирюльки играем, сам понимаешь. Ты-то тоже небось не очень хотел от могил родных да в неизвестность, однако же слово отца для тебя – Закон, и ему ты следовал. Так?
– Так...
– А у нас Закон хоть и людьми писан, но такой же крепкий. И все под ним ходят.
– И ты? – пленник усмехнулся, в свете догорающего светильника лица я не видел, но сарказм явственно ощущался.
– Ага. Я тут беспорядок после себя оставил как-то, так три дня ночами работать пришлось, по Закону.
– Ишь ты, – теперь в усмешке была толика уважения, – и все так же, исполняют?
– Ну а если даже я в этом зазорного ничего не вижу, другим-то чего стесняться?
– А если невместно? Честь если заденет? Как у князя какого...
– А если князю невместно, пусть идет на все четыре стороны. Я те Законы писал, мне первому и исполнять их. А по Закону жить – бесчестья нет. Каким бы тот закон ни был.
– Славно говоришь, – пленник отчетливо зевнул, – и меня значит по Закону своему судить будешь?
– Ну а как иначе? Я к тебе ни злобы, ни ненависти не испытываю, но сделать правильно надо, сам понимаешь. Один раз поперек Закона сделаю – все посыплется, не мне тебе рассказывать.
– И то верно, – судя по звукам, пленный поднялся на ноги, – ты только это, давай уже тогда все по Закону. И про сына ты обещал...
– Я помню, – я тоже встал, а то уже задница подмерзла, – Совет хочешь? Завтра к тебе Ладимир придет, проговори с ним про чистосердечное признание. Покаешься, извинишься, и тебе облегчение выйдет, по Закону так.
Я подошел к клетке:
– Больше буянить не будешь?
– Пока ты по Закону, хоть и по своему, ведешь, нет, – пленник приблизился, я разглядел его лицо, а нем была печаль, – зовут то тебя как?
– Сергей меня звать, – я задумался, эх-х-х , была не была, протянул руку сквозь прутья, – будем знакомы.
Жест Святославу был, судя по всему, знаком, он пожал мне руку, но аж возле локтя. Я в ответ сделал то же.
– Завтра с утра готовься, Ладимир, адвокат твой придет.
– Кто?! – пленный вытаращил глаза.
– Слово за тебя в суде говорить будет, адвокат, защитник твой.
– А, ну тогда ладно...
Настало время суда. До этого Ладимир, назначенный адвокатом, поговорил со Святославом, тот таки подписал чистосердечное признание, поговорил с пигалицей, с ее родственниками, женихом. За судью был Буревой, он тут у нас самый умудренный житейским опытом, я за прокурора. Пленник больше не бунтовал, исправно выполнял правила внутреннего распорядка. Ну там парашу отдать, поесть по-человечески, да не орать как резаный. Устроили ему встречу с сыном, теперь все было спокойнее. И вообще, и у меня на душе. Мы пару вечеров до суда общались еще с пленным, вроде нормальный мужик, просто попал в такие обстоятельства. что и врагу не пожелаешь. Но достойно вышел из них, прокололся только на последнем этапе, запараноил сильно, дурковать начал. Вот теперь посидит да успокоится.
Суд назначили закрытым, Святослава пропарили в бане, нарядили в чистое, со свидетелями также пришлось сделать. Пигалица та у нас по хозяйству уже помогала, малость отошла от всех событий. Собрались все, вели их с завязанными глазами, у нас в актовом зале. Подсудимого усадили без клетки, только руки связали. Тот не протестовал, надо так надо. И вообще выглядел несколько умиротворенным – сбросил мужик ответственность с себя, непосильна уже та ноша была ему. Начался процесс.
Процесс был захватывающим! И непредсказуемым! Отец девушки вообще выступил чуть не в поддержку Святослава, мол, для всех старался. Пигалица тоже без особых претензий, раз уж так дело повернулось, что у нее только синяк под глазом, и без ущерба девичьей чести, о чем свидетельствовали Агна и Леда. Жених от этого отошел, успокоился, а то все молнии глазами метал. А Ладимир меня просто по стенке размазал. Это гад начитался с помощью Буревоя наших Законов, и предъявил, что мол, люди добрые, а что ж вы обвинения-то не выдвинули, а пришли как тати ночные, и давай вязать подсудимого!? Нет бы по Закону, с бумагой, как положено, зачем втихаря пришли? Буревой похихикивал, я только разве руками. С учетом чистосердечного признания, показаний свидетелей, размера ущерба нанесенного, неправомерных действий МУРа, в лице меня и того же Буревоя, вышло Святославу шесть месяцев общего режима с правом УДО. На том и порешили.
В архив легло решение суда, материалы дела, да появилась новая полка в нашем сейфе. Там была одна папка, в ней на первой странице три фото. Фас, анфас, три четверти. На всех суровый дядька, на фоне линейки, с табличкой в руках. На табличке надпись:
"Дело ?1. 14 февраля 862 года. Россия. г. Москва. ЗК Большой Святослав Мечеславович. Ст. 142 ч. 1 УК России от 861 года".
Дядька на фото улыбался.
7. Москва. Февраль-Декабрь 862 года
После суда все вздохнули с облегчением. Вроде как разрешилась ситуация, можно двигаться дальше. Тюрьму общего режима сделали в том доме, где раньше квартировали зависимые, там решетки на окнах, и двери запасные заколочены. Святослава привели к клятве о том, что никуда он бежать не будет, клятву давали на Перуновом поле. Святослав Перуна уважал, как и все вояки-торговцы в это время. После документально зафиксированной клятвы, закрепленной кровью, мужику руки развязали, и вроде как он стал расконвоированный. Сам пошел в дом, и стал там сидеть. Свидания ему разрешили, раз в день, по часу. На них он с сыном общался. Покрутила жизнь мужика, пусть чуть отойдет. А если все в порядке будет, то весной по УДО "откинется".
С остальным было сложнее. Ладимир донес требования наших Законов до остальных, и наши договоренности о том, что мы даем им время до апреля, без кормежки, правда, пусть решают, как жить дальше. Кто не пойдет в крепость, озеро свободно, плывите куда хотите. По этому поводу собрали митинг, я повторил то, что должен был разъяснить Ладимир:
– По нашим Законам, вы можете остаться в крепости, будете крепостными. Если не пойдете к нам – скатертью дорожка. Если пойдете, то условия такие. Испытательный срок – месяц. На этот срок в на полном обеспечении, но это взаймы. Потом – ждет вас десять уровней вольности, после десятого вы вольными гражданами станете, с право голоса. Но! Пока вы здесь были, ущерб принесли лесу нашему, постройкам, да и нам.
– Вам-то какой?
– Кто сарай разобрал возле ямы большой, где выварки для соли лежали? Кто возле болота постройки разобрал? Кто на лодки лез, из-за чего нам пришлось их портить, да в крепость затаскивать? Кто лес рубил? Кто тут загадил все по пояс? Молчите? Во-о-от!
– То не мы, то Святослав! – молодой задорный голос из толпы, видно, что зла на своего предводителя не держат, так, отмазаться пытаются.
– А сами бы конечно доски не взяли, и вообще, ходили бы вдоль стеночки на цыпочках, – народ чуть посмеялся немудреной шутке, – ладно. Слушайте! После испытательного срока будете работать где скажут, при выполнении плана – будем платить. Десять рублей в день!
Вздох удивления.
– Не тех, которые серебряные, а другие, наши...
Вздох разочарования.
– Значит из тех десяти рублей, за жилье, мы его обеспечим, два рубля в месяц на семью. За дрова, за столовую, ну, еду, за одежду, что дадим, за мебель...
Я долго перечислял пряники, народ малость воспрял.
– ... А теперь о грустном. Всего ущерба вы нанесли, если по семьям раскидать, то на сто да еще два десятка рублей каждая должна, на выплату долга у вас остается максимум рубль в месяц.
Над толпой раздался стон. Причем хоровой. Десять лет! Десять лет долги платить! Я, конечно, сволочь та еще. Поди проверь, правильно ли я ущерб посчитал? Но сейчас я проверял совершенно другое...
– А больше зарабатывать можно? – Буревой взял кричащего на карандаш, такие люди нам нужны.
– Еще условия есть? Как можно долг скостить? – такие тоже.
– А чего так много?!! – этого тоже на карандаш, в список нам совершенно не нужных.
– Люди! Слушайте! Заработать вариант есть больше! И скостить долг – тоже. Долг учебой скостить можно, заработать больше – то вам решать, у нас работы на всех хватит! Еще и уходить не захотите...
Народ зашумел, начались обсуждения.
– Кто решение примет, пусть к Ладимиру идут, через него все будет.
– По дрова как теперь? – этот, по ходу, не пойдет.
– По дровам в прежнем режиме, мы говорим что рубить – только то и можно. Валежник без ограничений.
– Да сколько там его осталось... – голос стал печальным.
– Куда идти? – женский голос.
Вышла та женщина, с детьми, которая первая к кухне вышла в свое время.
– В смысле, куда идти? – я не понял, что она имеет ввиду.
– В крепость эту вашу.
– Ты уже решила?
– Да мне все едино, детей жалко, – тетка стояла с какими-то узлами, грустная.
– Тогда за нами, – я махнул рукой.
Весь лагерь печально провожал троицу, одетую в непонятно что тетку и ее двух малолетних детей. Они уходили за нами под редким снежком...
По дороге дед подошел ко мне:
– Думаешь, пойдут за еду работать-то?
– Пойдут. Раз есть Москва – значит должны быть и гастарбайтеры, без них никуда. Ну те, кто за еду работать согласен.
– Слово какое мудреное... Ну да ладно.
В крепости женщину провели по разработанной процедуре. Санитарный блок, свою одежду на проварку, детей и ее в баню, пропариться да отскрести от себя лепс, потом на фотографию и оформление паспорта. Одетых во все чистое женщину и детей, пять и семь лет, девочка и мальчик, отвели на заполнение документов. Оформили личное дело, медицинскую карту, выяснили, что это не ее дети, а сестры ее младшей. Из двух семей после мора только трое их осталось. А я-то думал как так, тетке за сорок, а дети такие маленькие. Ее дети умерли, младшие, а старшего понесла доля в походы, да так и не знает она о нем ничего. Сколько нам еще таких историй слушать, выдержали бы нервы...
Тетку разместили в новом, отделанном досками бараке-общежитии. Комната четыре на пять, отопление на барак центральное, туалет на барак один, в конце коридора. Мебелью мы ее обеспечили, бельем, одежкой на первое время, всякими мелочами в жизни необходимыми. После заселения сообщили ей, что ее одежку отдадим, когда выстирается все, в санитарном блоке, как и прочие вещи – боялись мы заразы. Повели в столовую, там накормили как следует, да и отправили обживаться. Тетка пока в шоке легком, она так и дома не жила, чтобы столько места, с такой мебелью, да на всем готовом. Пусть отойдет, потом ее определим куда-нибудь. У нас пока на ткачество вакансии женские, да на обслуживание населения – столовая, санитарный блок, уборка помещений. Зарплата везде одинаковая, пока, но есть варианты.
На следующий день румяная, довольная, она вышла прямо с детьми получать работу. Подумали-подумали, да и определили ее в детский сад – пусть за детьми, своими и чужими смотрит, их много скоро будет. Один прямо сейчас есть – Держислав.
После суда и приговора Святославу, пацан прижился у нас. А куда его девать? Сирота, считай. Так и поселили в комнате с Толиком, Кукшей, и Буревоем. Кроме Святослава и пигалицы, это был третий беженец в первой крепости. Его тоже отмыли, накормили, поставили на довольствие, да выдали документы. Раз в день он на час уходил к отцу, тот радовался. Сидели, говорили, да ели вместе, свидание в обед мы им делали. Да и я со Святославом сдружился, через решетку в дверном проеме, правда, частенько мы с ним разговаривали. Мужик не в обиде, он после всего пережитого много спал, отдыхал, пока есть возможность, душой и телом. На прогулки его выводили, внутри первой крепости. Мы бы и на работы его определили, да охранять особо некому, и следить тоже, пока пусть так посидит, в покое. Не тюрьма у него, а санаторий получился, общего режима.
Два дня после тетки никого не было. Мы запустили "трояна" – отправили обратно пигалицу. Та уже чуть освоилась, отъелась, прижилась в удобном доме – а мы ее обратно в лагерь. С утра стояла телега с людьми, конем, и коровой, тощие все, да пигалица во главе. Это она семью свою привела. Коня и корову определили в общий барак для животных, пришлось второй обустроить, для копытных, отделить кроликов и птицу от крупной скотины. Людей прогнали по стандартной процедуре. Санитарная обработка, документы, опрос, заселение. Народ заселившийся откровенно радовался новым условиям, хорошо мы все придумали. На следующий день стоял жених пигалицы с семьей. Тонкий ручеек людей начал перетекать из бомжатника в бараки-общежития.
Животных у беженцев забирали, определяли на кормежку в общие бараки для животных. Семье, которая довела животину, полагалось сверху пять рублей за коня, три рубля за "аренду" коровы, , за овцу – рубль. Пока все расчеты на бумажке, да и зарплаты не начисляли, пока пусть так поработают, да и животные пусть откормятся нормально. Мы же с дедом реализовывали мою детскую мечту – делали печатный станок для денег. Пришлось рецепт бумаги сделать особый, красноватая она получилась, трехслойная, с водяными знаками, выдавленными в среднем слое. Купюры шли по одному, два, три, пять, десять и пятьдесят рублей. Железную мелочь, копейки, делали из железа мягкого. Помучались с насечками на гранях, но тоже получилось. Монетки после штампа, который нам Веселина рисовала на воске, а мы потом протравливали, не забывая снять слепок, для будущего использования, ставили стопкой, крепко сжимали, и проходились резцом вдоль стопки, проворачивая его на пару градусов каждый раз. Вроде неплохо получилось. Делали с запасом, да еще и банк сделали, чтобы счет можно было сберегательный открыть, под запись. Серебро у местных пришлось выкупать, для фотографий. Выкупали за дополнительную еду и новую наличность, и им польза и нам.
Мы начали формировать рабочие команды. Задача была одна – расчистить места для полей. Вообще говоря, приток рабочей силы поставил нас в дурацкое положение. Есть толпа народу, хочет работать, мы их за это кормим. А что они в нашем хозяйстве могут? Копать, не копать, рубить, не рубить. Все. И что с ними делать прикажете? Пока придумали только лесоповал да расчистку. Разделили всех на отряды, в каждом по начальнику, Ладимир старший над всеми, он почти последним переехал, дождался, когда люди его на новом месте все будут, только потом сам. Семьи у него нет, погибли все во время мора. Так вот, самая большая проблема оказалось с назначением начальства. Мы ведь не просто так это делали. Во-первых, подготовили рабочий инструмент – пилы, топоры, домкраты для пней, веревки. Все это со штампом с инвентарным номером, с привязкой к отряду. По утру – выдача инструмента под роспись-крестик, роспись-крестик в инструктаже по технике безопасности, вечером – прием на заточку, проверка состояния. Так вот, начальник получает больше зарплату, но с условиями. Условия просты – утеря военно-морским способом инструмента, его порча ложится в пропорции четыре, четыре, два. Четыре – на испортившего, четыре – на начальника, два – на Ладимира. Плюс увечья, и, не дай Перун, смерть работающего, тоже ложится на начальника отряда, да еще и по Уголовному Кодексу, внесли такую поправку. И кому охота за чужую дурь расплачиваться? Вот и получилось, что еле нашли народ на начальственные должности.
К середине марта переехал весь лагерь, кроме того парня, что дровами на митинге интересовался. Молодой, бойкий, так и остался жить в своей землянке. Я поспрашивал людей, кто такой, почему не идет. Оказалось, горшечник, приблудный, три года только на прежнем месте жил. Лет двадцать ему, пришел на лодке малой в свое время, да и остался у их гончара в подмастерьях. Его так и звали – Горшок. Вообще же со специалистами среди беженцев было туго, сплошь крестьяне. Оно и понятно – чем больше во время мора взаимодействуешь с людьми, тем больше шанс заболеть. Кузнецы, травники, знахари, торговцы – полегли чуть не в первую очередь, особенно те, у кого иммунитет слабый был. Те же, кто сидел на своих запасах, да носа из избы не высовывал, выживали чаще. Горшка же по словам моих крепостных спасло то, что жил он себе на уме, и делал в своем сарае на продажу посуду да поделки, а его мастер, горшечник, сам их продавал. И жил Горшок на рабочем месте, там же в сарае. Это был единственный ремесленник, доживший до похода на север.
Выяснив подноготную, пошел поспрашивать последнего беженца о его планах. Ну не хочет человек на моих условиях в крепость, что я теперь сделаю? Нашел его на пляжике, тот сидел на бревнышке и подставлял едва теплому мартовскому солнцу лицо, щурился и улыбался.
– Здорова, Горшок. Так тебя называть можно?
– Да называй, только в печку не суй, – усмехнулся парень, и посмотрел на меня.
– Ты тут у нас один остался, в лагере вашем, не в крепости, – я присел рядом с ним, – почему не скажешь?
– А чего говорить, – он опять поднял лицо к солнцу. прищурил глаза, – у тебя сытно, как люди бают, да тепло. А воли нет, сам говорил. А мне воля – это все, я как потеплеет, плот себе сделаю, да пойду дальше, места пустые искать.
