Текст книги "Диккенс"

Автор книги: Максим Чертанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Диккенс много раз пытался создать «положительного рабочего», и все время у него получалась какая-то назидательная тягомотина, но подкаблучник кузнец Джо Гарджери – действительно трогательный образ доброго и кристально честного человека; а ведь доброго человека так безумно трудно написать! Легче, если он необразован, наивен и малость глуповат, – и Диккенс, как позднее Твен в «Приключениях Гекльберри Финна», прибег к этому приему (диалог Пипа и Джо изрядно напоминает те разговоры, что водили между собой Гек Финн и негр Джим, точнее, конечно, второе напоминает первое):

«…В прошлое воскресенье в церкви, нечаянно перевернув молитвенник вверх ногами, я заметил, что Джо, сидевший со мной рядом, не испытал от этого ни малейшего неудобства. Решив тут же выяснить, с самого ли начала мне придется начинать, когда я буду давать Джо уроки, я сказал:

– А ты прочти дальше, Джо.

– Дальше, Пип? – сказал Джо, внимательно вглядываясь в мое послание. – Раз, два, три. Да тут, Пип, целых три Д, и Ж, и О, и Д-Ж-О – Джо!

Я нагнулся к Джо и, водя пальцем по доске, прочел ему письмо с начала до конца.

– Поди ж ты! – сказал Джо, когда я кончил. – Ученый ты у нас, право ученый.

– Как ты напишешь „Гарджери“, Джо? – спросил я скромно-покровительственным тоном.

– А я его не буду писать, – сказал Джо.

– Ну а ты представь себе, что пишешь.

– Этого никак не представишь, – сказал Джо. – А я, между прочим, чтение тоже очень уважаю.

– Разве, Джо?

– Очень уважаю. Дай мне хорошую книжку либо газету хорошую и посади у огонька, так мне больше ничего не нужно. – Он задумчиво потер себе колено и продолжал: – А уж как увидишь Д, и Ж, и О, да скажешь: „Вот оно Д-Ж-О, Джо“, – тогда читать и вовсе интересно.

Из этого я заключил, что образование Джо, так же как применение силы пара, находится еще в зачаточном состоянии.

– А ты разве не ходил в школу, когда был маленький, Джо?

– Нет, Пип.

– А почему ты не ходил в школу, когда был маленький?

– Почему? – переспросил Джо и, как всегда, когда впадал в задумчивость, стал медленно помешивать угли, просунув кочергу между прутьев решетки. – А вот послушай. Мой отец, Пип, был любитель выпить, проще сказать – пил горькую, а когда, бывало, напьется, то бил мою мать безо всякой жалости. Лучше бы он так молотом по наковальне бил, – так нет же, все ей доставалось, все ей, да еще мне. Ты, Пип, слушаешь меня, понимаешь, что я говорю?

– Да, Джо.

– По этой самой причине мы с матерью несколько раз от отца убегали. Вот мать наймется где-нибудь на работу и скажет, бывало: „Джо, теперь ты с божьей помощью и учиться пойдешь“, и отдаст меня в школу. Только отец у меня был предобрый человек, и никак ему было невозможно жить без нас. Вот он узнает, где мы находимся, да и соберет народ, да такой шум поднимет перед домом, что хозяевам невтерпеж станет, они и говорят: „Уходите вы, подобру-поздорову“, и выгонят нас на улицу. Ну, он тогда ведет нас домой и бьет пуще прежнего. И понимаешь, Пип, – сказал Джо, переставая мешать угли и устремив на меня задумчивый взгляд, – ученью моему это здорово мешало.

– Еще бы, бедный Джо!

– Только ты помни, Пип, – сказал Джо, строго постучав кочергой по решетке, – каждому надо воздавать по справедливости, чтобы никому обидно не было, и я так скажу, что отец мой был предобрый человек, понял ты меня?

Я не понял, но промолчал.

– То-то и есть, – продолжал Джо. – Однако ж кому-то надо варить похлебку, не то похлебка не сварится, понятно, Пип?

Это я понял, и так и сказал.

– По этой самой причине отец слова против того не вымолвил, чтобы я шел работать; я и пошел работать, по той же части, что и он, – только он-то ни по какой части ничего не делал, – и работал я на совесть, это ты можешь мне поверить, Пип. Скоро я уже мог его содержать, и содержал до самых тех пор, пока его не хватил покалиптический удар. И было у меня такое желание, чтобы у него на могиле значилось, что хотя не без грехов он свой прожил век, читатель, помни, он был предобрый человек.

Джо произнес это двустишие так выразительно и с такой явной гордостью, что я спросил, уж не сам ли он это сочинил.

– Сам, – ответил Джо. – Единым духом сочинил. Точно подкову одним ударом выковал. Со мной сроду такого не бывало – я даже себе не поверил, – сказать по правде, просто диву дался, как это у меня вышло. Так вот, я и говорю, Пип, было у меня такое желание, чтобы это вырезали у него на могильной плите; но стихи денег стоят, как их ни вырезай – крупными буквами или мелкими, – и дело не выгорело. Похороны и без того недешево обошлись, а те деньги, что остались, нужны были для матери. У нее здоровье сильно сдало, совсем была никуда. Она, бедная, ненамного его пережила, пришло время и ее косточкам успокоиться.

Голубые глаза Джо подернулись влагой, и он потер сначала один глаз, потом другой самым неподходящим для этого дела предметом – круглой шишкой на рукоятке кочерги.

– Остался я тогда один-одинешенек, – сказал Джо. – А потом познакомился с твоей сестрой. Имей в виду, Пип, – Джо посмотрел на меня решительно и твердо, словно знал, что я с ним не соглашусь, – твоя сестра – видная женщина.

Я невольно отвел глаза и с сомнением покосился на огонь.

– Что бы там люди ни говорили, Пип, будь то среди родных или, к примеру сказать, в деревне, но твоя сестра, – и Джо закончил, отбивая каждый слог кочергой по решетке, – вид-на-я женщина».

Дальше с Пипом начинают происходить всякие головокружительные чудеса и приключения, о которых мы постараемся ничего не рассказывать – читайте; скажем только, что, повзрослев, переехав в Лондон и начав сорить деньгами и воображать себя джентльменом (как и почему это случилось – ничего мы вам не скажем!), он начинает относиться к простодушному Джо свысока – тут Диккенс взбирается на еще небывалые для себя высоты самоанализа и психологизма:

«Было ясно, что на следующий день мне нужно ехать в наш город; и в первом порыве раскаяния мне было столь же ясно, что я должен остановиться у Джо. Но после того как я заказал себе место на козлах на завтрашний дилижанс и съездил предупредить мистера Покета, второе из этих положений казалось мне уже не таким бесспорным, и я стал измышлять всяческие предлоги, чтобы переночевать в „Синем Кабане“. У Джо я только всех стесню; меня не ждут и не успеют приготовить мне постель; я буду слишком далеко от мисс Хэвишем, а она такая привередливая, ей это может не понравиться. Нет на свете обмана хуже, чем самообман, а я, конечно, плутовал сам с собой, выдумывая эти отговорки.

Любопытное дело! Не диво, если бы я, по незнанию, принял от кого-нибудь фальшивые полкроны; но как я мог посчитать за полноценные деньги монету, которую сам же чеканил? Услужливый незнакомец, предложив мне, безопасности ради, покрепче свернуть мои кредитные билеты, опускает билеты в карман и подсовывает мне завернутую в бумагу ореховую скорлупу; но чего стоит этот фокус по сравнению с моим? Я сам завертываю в бумагу ореховую скорлупу и подсовываю ее себе под видом кредитных билетов!

Окончательно решив, что остановлюсь в „Синем Кабане“, я стал терзаться сомнениями – взять или не взять с собой Мстителя (лакея. – М. Ч.). Меня очень соблазняло посмотреть, как этот дорогостоящий наемник будет чваниться своими высокими сапогами в воротах „Синего Кабана“; и просто дух захватывало при мысли, что можно как бы невзначай зайти с ним в лавку к мистеру Трэббу и пронзить непочтительную душу портновского мальчишки. С другой же стороны, была опасность, что портновский мальчишка сумеет втереться к нему в дружбу и нарасскажет ему чего не надо; или еще вздумает освистать его на потеху всей Торговой улице…»

Сперва Диккенс хотел издавать «Большие надежды» обычными и удобными для него самого ежемесячными выпусками, но потом решил отдать его в «Круглый год» (тираж которого вдруг резко упал из-за того, что читателям не понравился печатавшийся там роман писателя Левера), где требовались еженедельные выпуски (первый появился 1 декабря 1860 года) – так что небольшой размер романа, в котором мы видим плюс, был для автора частично вынужденным. За публикацию «Повести о двух городах» в США автор получил от газеты «Харперс уикли» тысячу фунтов, теперь американцы предложили 1250 – хорошая прибавка. В ноябре Диккенс съездил с Коллинзом в Девоншир – вместе писали очередную рождественскую повесть. В начале 1861 года он снял меблированный дом на Ганновер-террас – исключительно ради Мэйми, которая любила светскую жизнь и балы, – как говорили злые языки, даже слишком любила.

Чарли, ездивший по делам своей торговой фирмы в Китай, вернулся в феврале и собирался жениться на Бесси, дочери издателя Эванса, который после разрыва Диккенса с женой был «негодяем» и «клеветником». Диккенс ранее написал Кэтрин (через адвоката), что «категорически воспрещает» детям общаться с Эвансом, но Чарли был совершеннолетний. Более того, он намеревался поступить в только что основанную фирму сына Эванса, которая торговала бумагой, и войти с шурином в долю. Отец всем рассылал гневные письма, обвинял Кэтрин в «интригах» и на свадьбу сына (19 ноября) не явился, написав в тот день Бульвер-Литтону: «Само имя этой девицы мне ненавистно». (Бесси родила первенца осенью 1862 года. Жили они с Чарли счастливо и завели восемь детей.) Неуменьшающийся пыл его ненависти наводит на мысль, что Эллен Тернан все еще не «сдалась» – обычно, получив желаемое, люди все-таки смягчаются. К этой же мысли подводит и та любовь, которую он описал в «Больших надеждах» – отчаянная, отвергнутая, безнадежная. Впрочем, хотя большинство критиков убеждены, что характер героини основан на Эллен Тернан, Майкл Слейтер полагает, что Диккенс все же вспоминал свою юношескую страсть к Марии Биднелл. Как бы то ни было, еще никогда он так остро и болезненно о любви не писал.

«Мне стало больно, когда она опять заговорила так, словно знакомство наше кому-то угодно и мы всего лишь куклы в чьих-то руках; но встречи с Эстеллой никогда не давали мне ничего кроме боли. Как бы она ни держалась со мной, я ничему не верил, ни на что не надеялся и все же продолжал любить ее – без веры и без надежды. К чему повторять это снова и снова?»

«Я не мог не видеть, что она кокетничает со мной, что она задумала меня обворожить и добилась бы своего, даже если бы это стоило ей какого-то труда. Но счастливее я от этого не был: не говоря уже о ее манере держаться так, точно нами распоряжаются другие, я чувствовал, что она играет моим сердцем просто потому, что ей так нравится, а не потому, что ей было бы трудно и больно разбить его и выбросить».

«И в доме миссис Брэндли и за его стенами я терпел все пытки, какие только могла выдумать для меня Эстелла. То, что она по старому знакомству держалась со мной проще – но отнюдь не более благосклонно, – чем с другими, еще больше растравляло мне душу. Она пользовалась мною, чтобы дразнить своих поклонников, но увы! – самая простота наших отношений помогала ей выказывать пренебрежение к моей любви. Будь я ее секретарем, лакеем, единокровным братом, бедным родственником, – будь я младшим братом ее жениха, – я и то не чувствовал бы, что, находясь так близко от нее, так, в сущности, далек от исполнения своих желаний. Мне разрешалось называть ее по имени, как и она меня называла, но это лишь усугубляло мои страдания; и если, как я готов допустить, это сводило с ума других ее вздыхателей, то меня и подавно».

«Пикники сменялись балами, поездки в оперу и в драму – концертами, вечерами, всевозможными развлечениями, во время которых я не отходил от нее и которые доставляли мне одни лишь горькие муки. Я не знал с нею ни минуты счастья, а сам днем и ночью только о том и думал, каким счастьем было бы не расставаться с нею до гроба».

США расширялись, и каждый раз велись споры, быть новому штату рабовладельческим или свободным; приход к власти Линкольна, объявившего, что все новые штаты будут свободными, означал для южных штатов в дальнейшем проигрыш по всем важным вопросам; 20 декабря 1860 года Южная Каролина объявила об отделении, за ней – другие штаты; создалась рабовладельческая Конфедерация, и началась Гражданская война. Диккенс – де Сэржа, 1 февраля 1861 года: «Беру на себя смелость утверждать, что вооруженная борьба продлится недолго и вскоре уступит место какому-нибудь новому соглашению между Северными и Южными штатами».

Казалось бы, Диккенс должен стоять горой за северян, но ничего подобного. Все англичане были за Юг, потому что южные штаты разрешали ввоз английских товаров, а северные занимались протекционизмом собственных. Кроме того, он полагал (и был, конечно, отчасти прав), что борьба за всеобщую отмену рабства была не главной причиной, но лишь предлогом для войны. Но какая разница, он же стоял за все новое и прогрессивное против «доброго старого», он раньше с такой ненавистью писал о южанах… Ну, вот как-то так. С возрастом взгляды порой меняются и обычно меняются в сторону консерватизма. Диккенс стал, если можно так выразиться, прогрессивнее и свободнее в своем творчестве, но в остальном он был таким же, как большинство людей.

Он вообще становился все сварливее и строже к людям – по-стариковски. Целый ряд его очерков в «Круглом годе» посвящен «хулиганам» – мелким правонарушителям: «Почему вообще оставлять на свободе завзятого Вора и Хулигана? Ведь он никогда не пользуется своей свободой для какой-либо иной цели, кроме насилия и грабежа; ведь по выходе из тюрьмы он ни одного дня не работал и никогда работать не будет. Как заведомый, завзятый Вор, он всегда заслуживает трех месяцев тюрьмы. Выйдя оттуда, он остается все тем же завзятым Вором, как и тогда, когда садился туда. Вот и отправьте его обратно в тюрьму. „Боже милосердный! – воскликнет Общество охраны дерзких Хулиганов. – Но ведь это равносильно приговору к пожизненному заключению!“ Именно этого я и добиваюсь».

Как-то он шел по улице и ему повстречалась компания орущих пьяных, среди которых была девушка; он пошел за ними и, увидав полисмена, потребовал их задержать. Мужчины разбежались, девушку схватили и, хотя полисмен хотел ее отпустить, Диккенс настоял, чтобы ее арестовали и судили; на суде он выступал свидетелем обвинения. Трудно представить, чтобы он так поступил лет пять-десять назад, когда начинал заниматься «Уранией».

В марте – апреле он шесть раз выступал с чтениями в Сент-Джеймс-Холле: именно тогда на одном из его выступлений побывал Лев Толстой (бывший в Лондоне 2–22 марта), но подойти познакомиться не осмелился (наши вообще очень перед Диккенсом благоговели). В конце апреля Диккенс в одиночестве (редкий для него случай) съездил в Дувр отдохнуть; к июню он закончил «Большие надежды».

Мы разрываемся между желанием бесконечно пересказывать, цитировать и комментировать эту прелестную, бриллиантовую вещь и желанием сохранить ее нетронутой для вас; все-таки второе будет правильнее. Итак, ни слова о сюжете; скажем лишь, что в романе вы встретите совершенно потрясающие и при этом нисколько не карикатурные характеры (Оруэлл, заявивший, что героев Диккенса можно изобразить на сигаретной пачке, явно забыл про «Большие надежды» и вообще про поздние диккенсовские работы); там будут описаны тончайшие – впору Прусту – нюансы человеческих взаимоотношений, и даже характер грубой сестры, всех воспитывающей «своими руками», претерпит изменения, хотя, казалось бы, в таком одномерном персонаже это просто немыслимо.

Теперь несколько важных слов о финале. Диккенс завершил книгу нетипично для себя, но добрый пошляк Бульвер-Литтон уломал его приделать «хеппи-энд», так что, если хотите видеть первоначальный авторский замысел, последнюю (LIX) главу ни в коем случае не читайте. Более того, мы возьмем на себя смелость (наглость) рекомендовать вам не читать три последние главы, а закончить главой LVI – и, если вы не гонитесь за тем, чтобы все точки над «i» были расставлены, получите абсолютный шедевр…

Диккенс говорил, что все время, пока он писал книгу, его мучили боли, а с последней точкой – прекратились, словно он освободился от чего-то. Летом он отдыхал в Гэдсхилле, купался, обливался водой, исхаживал окрестности, катался на лодке с приехавшими на каникулы сыновьями, но забот не убавлялось: умер муж сестры Летиции, и ее с детьми пришлось взять на обеспечение, умер импресарио Смит, и надо было искать другого; наконец, надо было готовиться к новому гастрольному туру: он решил читать еще и из «Копперфильда» и «Никльби».

28 октября Диккенс начал чтения в Норвиче и гастролировал до траура, объявленного в середине декабря в связи со смертью принца Альберта; 30 декабря возобновил выступления в Бирмингеме. Тем временем северяне блокировали морское побережье Конфедерации и в ноябре 1861 года захватили британский пароход «Трент» – едва не началась война между США и Великобританией. Диккенс возненавидел северян еще пуще и не называл иначе как «безумным и злодейским Севером». Де Сэржа, 16 марта 1862 года: «Всякий разумный человек при желании может убедиться в том, что Север ненавидит негров и что до тех пор, пока не стало выгодным притворяться, будто сочувствие неграм – причина войны, он ненавидел также и аболиционистов и поносил их на чем свет стоит. В остальном обе стороны сделаны из одного теста».

Январь 1862 года был суматошным: чтения в Челтенхеме, Плимуте, Торки, Эксетере, Ливерпуле; брат Фред угодил в долговую тюрьму, бросил жену, не платил ей ничего и сбежал за границу; сын Фред провалил экзамены в военное училище в Уимблдоне (и был пристроен в фирму по торговле с Китаем, где раньше, до женитьбы, служил Чарли), брак Кейт из-за хронической болезни ее мужа и несходства характеров разваливался, с Мэйми тоже не все было ладно: Кейт рассказывала Глэдис Стори, что ее сестра, «достойная сожаления», «берет свое счастье где может, и нескольких поездок в город ей для этого достаточно».

С февраля по апрель Диккенс читал в Лондоне, но очень часто куда-то пропадал на два-три дня. Клэр Томалин удалось раскопать из обмолвок в письмах и заметок в расходных книжках, что ездил он во Францию, где в деревне Кондетт на самой границе с Англией жила Эллен Тернан. Ее дом нашли: он был тогда расположен очень уединенно и окружен высоким забором, чтобы никто не мог заглянуть. Вероятно, именно в тот период Эллен стала возлюбленной Диккенса. Конфидентом этой пары был Уиллс: через него выплачивались деньги, пересылались подарки, его Диккенс просил позаботиться о «Пациентке», когда сам был в отъезде. Кто еще знал? Точно знал новый антрепренер, Джордж Долби, для которого Эллен была «Мадам»; из записей Глэдис Стори следует, что из детей в курсе всего были как минимум Кейт, Чарли и Генри. Наверняка знали Форстер и Джорджина…

О характере отношений между Диккенсом и Эллен с 1862 года не известно ничего. Пирсон смело пишет: «Он так настойчиво, так отчаянно добивался своего, что Эллен, наконец, все-таки уступила, но победа не принесла Диккенсу радости… Диккенс прекрасно знал, что она его не любит и горько раскаивается, что ее все время мучают угрызения совести».

Все это основано на словах писателя Томаса Райта, которому о раскаянии Эллен якобы сказал каноник, с которым та общалась в поздние годы: «Я слышал из ее собственных уст, что одна мысль о близости была ей ненавистна». Все время они были несчастны или нет, из-за чего, собственно, Эллен раскаивалась, любила или не любила, – никто не знает и вряд ли узнает. Когда книга Глэдис Стори готовилась к публикации в 1939 году, издатели отказывались ее брать: преступно было даже помыслить о том, что у кумира, почти святого, была любовница. В 1952 году исследователь Ада Нисбет, изучив переписку Диккенса с Уиллсом, пришла к выводу, что связь была, поскольку указывались места встреч, платились деньги и т. д.

Свечку, понятно, никто не держал, поэтому не все современные диккенсоведы верят рассказам Стори и согласны с выводами Нисбет. Клэр Томалин, написавшая целую книгу об Эллен[26]26
  Tomalin С. The Invisible Woman: The Story of Nelly Ternan and Charles Dickens. New York: Knopf, 1991.


[Закрыть], убеждена, что Диккенс и Эллен были любовниками, Майкл Слейтер в этом не уверен, а Питер Акройд настаивает на том, что он так и не посмел ее тронуть и связь была чисто платонической. Нам версия Нисбет – Томалин, подкрепленная поистине титаническими разысканиями, кажется более убедительной, и мы будем дальше ее придерживаться – хотя бы потому, что Диккенс был нормальный живой мужчина, еще не достигший пятидесяти лет, и вряд ли бы он на протяжении многих лет снимал уединенные дома для женщины, чтобы только прийти и поглазеть на нее, при том что раньше его устраивало, что она живет не одна.

Летом 1862 года он несколько раз примерно по неделе жил во Франции, отчасти в Париже с Джорджиной, отчасти, вероятно, с Эллен, ближе к концу лета писал Форстеру, что «невыразимо несчастен», Коллинзу – что у него «ужасные неприятности». Томалин предполагает, что Эллен забеременела. Глэдис Стори это подтверждает: Кейт сказала ей, что у Диккенса и Эллен был сын. Впрочем, еще раз оговоримся, что никто ничего не знает наверняка. Например, много лет считалось (и серьезные биографы так писали), что в июле 1862 года Диккенс беседовал с Достоевским в редакции «Круглого года». Источником была статья в журнале «Диккенсиана», ссылавшегося, в свою очередь, на некий казахский журнал, где было напечатано письмо Достоевского своему врачу Яновскому от 1878 года. Диккенсовед Майкл Холлингтон не обнаружил такого журнала и не нашел в архивах, посвященных Достоевскому, подтверждения существования такого письма. Скорее всего, это фальшивка, хотя и тут – как знать? Достоевский в 1862 году в Лондоне был и теоретически мог (через переводчика) с Диккенсом общаться…

В сентябре Джорджина жаловалась на недомогание, и он взял ее в Дувр, 16 октября в очередной раз отправился во Францию, но в Париже появился лишь через неделю и провел там с Джорджиной и Мэйми (а может быть, и с Эллен) два месяца, продолжая редактировать выпуски «Круглого года» и сочиняя рождественскую повесть «Чей-то багаж», одна из глав которой – история о том, как путешествующий по Франции пожилой англичанин удочерил незаконнорожденную сиротку.

Примитивно, конечно, все, что писатель пишет, прямо натягивать на его жизнь, но нельзя исключить, что Диккенс обдумывал вариант с усыновлением будущего ребенка Эллен как «сироты». (Процедура усыновления в те времена была проста, не то что нынче.) И даже наверняка обдумывал – а куда еще было ребенка девать? С Эллен оставить – раз уж он не захотел пройти через развод и жениться на ней (хотя разговоры на эту тему между любовниками просто не могли не вестись) – было нельзя, это превратило бы ее жизнь в ад. Отдать чужим людям на воспитание, учитывая взгляды Диккенса, вроде бы немыслимо, хотя не исключено, что и такой вариант обсуждался. Но самое напрашивающееся решение – взять к себе, под опеку Джорджины: она привычная… И он наверняка представлял, когда писал «Багаж», как все это могло бы быть… Девочка, он всегда хотел дочек…

«Увозить Бебель открыто и выслушивать комплименты и поздравления по случаю этого подвига было отнюдь не совместимо с его привычками и характером, и потому он весь следующий день придумывал, как вынести из дома оба свои чемодана, чтобы никто этого не заметил, и вообще во всех отношениях вел себя так, словно собирался бежать; впрочем, за одним исключением – он уплатил все те немногие долги, которые сделал в городе, и вместо словесного предупреждения написал мадам Букле письмо, в которое вложил достаточную сумму. Поезд должен был отойти в полночь, и в этом поезде англичанин хотел увезти Бебель… В полночь, при свете луны, мистер Англичанин пробирался по городу, как безобидный убийца, с Бебель вместо кинжала на груди… Все обошлось благополучно. Англичанин вошел в пустое отделение вагона, уложил Бебель рядом с собой на сиденье, как на кровать, и укрыл ее с ног до головы своим плащом».