Текст книги "Диккенс"

Автор книги: Максим Чертанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

Глава третья
СМЕРТЬ АНГЕЛА

1836 год, год славы и год женитьбы, был сумасшедшим годом, и Чарлз едва выдерживал. «Этим утром я так болен, что не могу работать, – писал он Кэтрин. – Я писал до трех ночи, и всю ночь меня мучили судороги в боку, такого со мной еще никогда не было. Мне все еще ужасно плохо, и от этой боли болит и голова, и я так хочу отдохнуть… а в восемь мне нужно садиться за работу». Несколько раз он падал в обморок. Длиннейшие вечера в парламенте, очерки, театральные рецензии, либретто для оперы, которое его попросили написать; он каждый день учил стенографии младшего брата Кэтрин и улаживал проблемы своих непутевых родителей. Но этого мало. 10 февраля Уильям Холл и Эдвард Чепмен, только что основавшие издательство, обратились к писателю Чарлзу Уайтхеду с предложением выпускать ежемесячный комикс: рисунки знаменитого художника Роберта Сеймура и юмористические рассказы к ним, тема – приключения спортсменов-рыболовов. Уайтхед не захотел и рекомендовал вместо себя Диккенса, которого знал по его журналистской работе, тот дал согласие. Не было никакого контракта, о плате договорились на словах. Друзья отговаривали: «…это вид издания дешевый и несолидный, и участие в нем погубит все мои планы». Чарлз и сам уже подумывал писать роман, а это какая-то чепуха… Но – деньги!

Он оказался упрям, а Чепмен и Холл покладисты: согласились, когда он заявил, что о спортсменах-рыболовах и о спорте вообще ничего не знает и писать о них не будет, а придумает персонажей по своему усмотрению, и пусть Сеймур под него подстраивается, а не наоборот. Главного героя родили, очевидно, совместно с издателем: Сэмюэл Пиквик, состоятельный джентльмен на покое, был, по свидетельствам современников, изрядно похож на знакомого Чепмена, клубмена Мозеса Пиквика из Бата. (Как заметил Оруэлл, у Диккенса положительные герои, как правило, нигде никогда не работают, проводя жизнь в блаженной праздности или по крайней мере стремясь к этому.) Чарлз начал работать через несколько дней после своего двадцать четвертого дня рождения и за месяц написал 24 тысячи слов – на два выпуска. Первый (всего их будет 20) вышел из печати в конце марта: зеленая обложка, 32 страницы текста и четыре рисунка, цена – шиллинг, заглавие – «Посмертные записки Пиквикского клуба, содержащие правдивый отчет об изысканиях, опасных предприятиях, путешествиях, приключениях и охотничьих похождениях членов Общества корреспондентов, под редакцией „Боза“». Продали, по одним источникам, 400 экземпляров, по другим – 1000. Для такого расхожего жанра это считалось мало.

Евгений Ланн: «Едва ли у него [Диккенса] было даже общее представление о том, что такое писатель, – в лучшем случае ему припоминались хорошо знакомые немногочисленные образцы XVIII века – Филдинг (1707–1754), Смоллетт (1721–1771), Голдсмит (1728–1774), Стерн (1713–1768). Трудно думать, чтобы он рассчитывал равняться по ним и тем менее по новеллистам, близким ему хронологически, частью современным, но слишком для него сложным, вроде Вальтера Скотта (1771–1832) или даже М. Эджуорт (1767–1849). Скорее примером ему служили далеко не столь значительные старшие современники, вроде того же Уайтхеда или Теодора Хука… или Дугласа Джеролда, очеркиста, драматурга, каламбуриста, с которым у Диккенса установились дружеские отношения, когда они вместе работали в ежемесячнике, редактором которого был Уайтхед. Диккенс приступил к „Пиквику“ с навыками и приемами очеркиста – ему, по-видимому, казалось, что достаточно соединить ряд очерков, и получится роман».

Пожалуйста, если вы не слишком уверены в своем терпении, не начинайте чтение (перечитывание) Диккенса с «Пиквикского клуба» – первая глава удушит вас непереносимой скукой. Поживее, но ненамного, станет дальше, когда Пиквик с тремя спутниками отправится путешествовать. Диккенс взял нарочито старомодный стиль – пародию на стиль XVIII века, – а потом втянулся да так и стал писать. «Солнце этот исполнительный слуга – едва только взошло и озарило утро тринадцатого мая тысяча восемьсот двадцать седьмого года, когда мистер Сэмюэл Пиквик наподобие другого солнца воспрянул ото сна, открыл окно в комнате и воззрился на мир, распростертый внизу. Госуэлл-стрит лежала у ног его, Госуэлл-стрит протянулась направо, Госуэлл-стрит простиралась налево, и противоположная сторона Госуэлл-стрит была перед ним. „Таковы, – размышлял мистер Пиквик, – и узкие горизонты мыслителей, которые довольствуются изучением того, что находится перед ними, и не заботятся о том, чтобы проникнуть вглубь вещей к скрытой там истине. Могу ли я удовольствоваться вечным созерцанием Госуэлл-стрит и не приложить усилий к тому, чтобы проникнуть в неведомые для меня области, которые ее со всех сторон окружают?“».

Он открыто подражал Филдингу и Смоллетту: персонажи меняются спальнями, ломятся не в те двери, попадают в дурацкие положения. Всякое их действие – встают ли они утром, садятся ли вечером, пытаются ли ехать в экипаже, – комично; вот только нас не оставляет мысль, что все это можно было бы описать как-то покороче. «Мистер Уинкль, следуя инструкции, уселся в седло, но с таким трудом, словно ему пришлось карабкаться на борт первоклассного военного судна.

– Всё в порядке? – осведомился мистер Пиквик, предчувствуя в глубине души, что о порядке и речи быть не может.

– Всё в порядке, – слабым голосом ответил мистер Уинкль.

– Пошел! – крикнул конюх. – Держите вожжи, сэр.

И вот на потеху всего двора повозка и верховой конь помчались: одна – с мистером Пиквиком на козлах, другой – с мистером Уинклем на спине.

– Отчего это она идет как-то боком? – обратился мистер Снодграсс из ящика к мистеру Уинклю в седле.

– Понятия не имею, – ответил мистер Уинкль.

Его лошадь несло по улице самым загадочным образом: боком вперед, головой к одной стороне улицы и хвостом – к другой.

Мистер Пиквик этого не видел и не имел времени заметить что бы то ни было, так как все его внимание было сосредоточено на лошади, впряженной в повозку и проявлявшей своеобразные наклонности, весьма интересные для постороннего наблюдателя, но отнюдь не столь занимательные для лиц, сидевших в экипаже. Не говоря уже о весьма неприятной и раздражающей привычке задирать голову и натягивать вожжи так, что мистеру Пиквику великого труда стоило удерживать их в руке, лошадь проявляла странную склонность внезапно бросаться в сторону, останавливаться, а затем в течение нескольких минут мчаться вперед с быстротой, исключающей всякую возможность управлять экипажем.

– Что она хочет показать этим? – спросил мистер Снодграсс, когда лошадь в двадцатый раз проделала этот маневр».

Но если у Филдинга и Смоллетта можно было найти слово «задница» и герои спали с девицами на сеновалах, то у Диккенса все идеально благопристойно и бесполо, как в «Робинзоне Крузо». (Трудно сказать, почему молодой автор решил написать бесполую книгу – возможно, выбор героя это определил.) В «Пиквике» еще даже нет знаменитых диккенсовских портретов, просто характеристики – «жирный парень», «мрачный субъект». Иногда Диккенс давал волю яду – когда писал о политике (основываясь на своих наблюдениях во время командировок):

«– Да здравствует Сламки! – вторил мистер Пикник, снимая шляпу.

– Долой Физкина! – орала толпа.

– Долой! – кричал мистер Пикник.

– Ура!

И снова поднялся такой рев, словно ревел целый зверинец, как ревет он, когда слон звонит в колокол, требуя завтрак.

– Кто этот Сламки? – прошептал мистер Тапмен.

– Понятия не имею, – отозвался так же тихо мистер Пиквик. – Тсс… Не задавайте вопросов. В таких случаях надо делать то, что делает толпа.

– Но, по-видимому, здесь две толпы, – заметил мистер Снодграсс.

– Кричите с той, которая больше, – ответил мистер Пиквик».

Но одного юмора Диккенсу – после очерка о Ньюгетской тюрьме – было мало, и он, предвосхищая будущие романы, напихал в текст вставных историй совсем в другом духе. Вот опустившийся человек, который избивал жену, а теперь боится, что она его убьет: «А я вам говорю, Джем, что она обижает меня, – тихо сказал он. – Глаза у нее такие, что меня охватывает смертельный страх, я чуть с ума не схожу. Всю прошлую ночь ее большие, широко раскрытые глаза и бледное лицо преследовали меня, я отворачивался, они были передо мною, и каждый раз, когда я просыпался, она сидела у кровати и смотрела на меня. – Он притянул меня к себе и прошептал глухо и тревожно: – Джем, должно быть, это злой дух… дьявол. Тише! Я это знаю. Будь она женщиной, она бы давным-давно умерла». (Эти женские глаза скоро появятся в другой его книге – не помните, в какой?)

Галлюцинации умирающего: «Он был болен, очень болен, ну а сейчас он здоров и счастлив. Наполните ему стакан. Кто выбил у него стакан из рук? Опять тот же, кто и раньше его преследовал. Он упал на подушку и громко застонал. Краткий период забытья, а затем начались его скитания по нескончаемому лабиринту низких сводчатых комнат, таких низких, что иногда приходилось пробираться на четвереньках; было душно и темно, и куда бы он ни сворачивал – всюду натыкался на препятствия. Вот какие-то насекомые, мерзкие извивающиеся твари, таращат на него глаза и кишат в воздухе, жутко поблескивая в глубоком мраке. Стены и потолок словно движутся – так много на них пресмыкающихся… склеп раздвигается до необъятных размеров… мелькают страшные тени, а среди них люди, которых он когда-то знал, но лица их отвратительно искажены усмешками и гримасами; они прижигают его раскаленным железом, стягивают ему голову веревками, пока не хлынула кровь…»

История убийцы: «Очнувшись, я увидел, что нахожусь здесь – здесь, в этой серой палате, куда редко проникает солнечный свет, куда лунные лучи просачиваются для того только, чтобы осветить темные тени вокруг меня и эту безмолвную фигуру в углу. Бодрствуя, я слышу иногда странные вопли и крики, оглашающие этот большой дом. Что это за крики, я не знаю, но не эта бледная фигура испускает их, и она их не слышит. Ибо, как только спускаются сумерки и до первых проблесков рассвета, она стоит недвижимо, всегда на одном и том же месте, прислушиваясь к музыкальному звону моей железной цепи и следя за моими прыжками на соломенной подстилке».

Меж тем Хогарт познакомил его с издателем Ричардом Бентли: Чарлз не заинтересовался, но Бентли твердо решил его заполучить.

На 2 апреля назначили свадьбу. Его предсвадебные письма к невесте полны жалоб на болезнь и усталость и извинений, что он не может с нею увидеться, что едва нашел силы написать ей: «Я надеюсь сменить одиночество на вечера у домашнего очага, которые твоя доброта и нежность сделают счастливыми». Венчались в церкви Святого Луки в Челси, шафер жениха – Том Берд, гостей – кот наплакал, отец жениха не пришел.

Десять «медовых» дней провели в деревне Чок близ Чатема, много ходили пешком, обнаружилось, что Кэтрин неловкая, быстро бегать и ходить не умеет и вечно вся в синяках. Пирсон: «Постоянное присутствие жены стало тяготить его». Ничем это пока не доказано. Вернувшись в Лондон, обосновались у Чарлза в Фернивалс-Инн, там же жил его брат Фред и постоянно бывала сестра Кэтрин, шестнадцатилетняя Мэри. Диккенс вспоминал: «Со дня нашей свадьбы дорогая девочка была благодатью и жизнью нашего дома, нашей постоянной спутницей, разделяющей все наши маленькие удовольствия». Мэри – своей кузине Мэри Скотт Хогарт о Кэтрин: «Она настоящая хозяюшка… с утра до вечера вьет гнездо и счастлива… Я думаю, что они совершенно преданны друг другу в браке, я уверена, ах, если б ты знала его, он такое чудесное создание и такой умный, и его обхаживают все литературные господа, и поэтому он страшно занят». А 9 мая 1858 года Диккенс напишет другу, Анджеле Бердетт-Куттс, что юная свояченица «сразу поняла, что наш брак был абсолютно несчастливым».

Была ли Мэри влюблена в Чарлза и он в нее? Благоговеющие перед Диккенсом англичане даже сейчас эту версию всерьез не рассматривают, отделываясь возвышенными эвфемизмами, наши были бесцеремоннее. Луначарский, «Жизнь Чарлза Диккенса», 1912 год: «Очень скоро Диккенс рассмотрел Мери, сравнил ее с женой и ужаснулся. Подругой его по духу была Мери. Кэт же ежегодно рожала ему детей. Как складывалась жизнь этих трех существ, поселившихся вместе, мы не знаем. Были, конечно, и сцены и слезы». Мы говорим об этом, уже зная, что с женой Диккенс разойдется. И он писал Анджеле Бердетт-Куттс и жаловался Форстеру задним числом – так, к примеру, Эйнштейн после развода с первой женой говорил друзьям, что всегда ее терпеть не мог, хотя его же собственные письма и свидетельства друзей доказывают, что поначалу все было не так уж плохо…

18 апреля Чарлз встречался с Сеймуром. Питер Акройд[13]13
  Ackroyd Р. Dickens. U. К.: Random House, 1990.


[Закрыть]: «Диккенс утверждал свои права хозяина в их предприятии, требуя, чтобы Сеймур изменил одну из иллюстраций – задача, которую Сеймур, без сомнения против воли, выполнил». Два дня спустя Сеймур застрелился. Версия, что он сделал это из-за конфликта с Диккенсом, всерьез не рассматривается, и сам Диккенс никакой вины за собой не чувствовал, но причина поступка художника так и не выяснена. Впоследствии Диккенс ссорился с вдовой Сеймура, утверждавшей, что авторское право на «Пиквика» принадлежит ее мужу: «Мистер Сеймур не создавал и не предлагал ни одного эпизода, ни одной фразы и ни единого слова, которые можно найти в этой книге».

Третий выпуск «Пиквика» вышел с иллюстрациями художника Р. Басса, но они никому не нравились и продажи еще больше упали. Свои услуги предлагали многие, в том числе Уильям Теккерей, но выбор пал на Хэблота Найта Брауна (1815–1882), псевдоним – Физ. Человек мягкий, податливый, не пьяница (редкость среди иллюстраторов), он четко следовал указаниям Диккенса, и они поладили. А уже в мае Диккенс заключил договор с Макроуном на исторический роман «Габриель Вардон, лондонский слесарь». Он еще и «Очерки Боза» продолжал писать, и работу на полную ставку в «Морнинг кроникл» не бросил, и опубликовал (под псевдонимом Тимоти Спаркс) свой первый социальный памфлет – критику законопроекта, внесенного в парламент сэром Эндрю Энью, о том, чтобы по воскресеньям запретить работать и развлекаться, а разрешить только молиться. Мрачная ирония этого законопроекта заключалась в том, что богатые люди могли развлекаться все остальные шесть дней недели, а для работающих воскресенье было единственной возможностью. «Вы требуете закона, который превратит день, предназначенный для отдыха и веселья, в день мрака, фанатизма и гонений». (Если авторы закона не хотят, чтобы народ по воскресеньям пил, – писал Диккенс, – пусть открывают для него музеи и библиотеки.)

25 июля опубликовали пятый выпуск «Пиквика» – туда Диккенс ввел новый персонаж, Сэма Уэллера, слугу-кокни (коренного лондонца из простонародья), который сам напросился к Пиквику; образовалась классическая трогательно-комическая пара «Дон Кихот – Санчо Панса», лондонцы наконец заинтересовались и стали активно покупать книгу: разглагольствующий Сэм пришелся им по душе.

«– Чудесный вид, Сэм, – сказал мистер Пиквик.

– Почище дымовых труб, сэр, – отвечал мистер Уэллер, притронувшись к шляпе.

– Пожалуй, вы за всю свою жизнь, Сэм, только и видели, что дымовые трубы, кирпичи да известку, – с улыбкой произнес мистер Пиквик.

– Я не всегда был коридорным, сэр, – покачав головой, возразил мистер Уэллер. – Когда-то я работал у ломовика.

– Давно это было? – полюбопытствовал мистер Пиквик.

– А вот как вышвырнуло меня вверх тормашками в мир поиграть в чехарду с его напастями, – ответил Сэм. – Поначалу я работал у разносчика, потом у ломовика, потом был рассыльным, потом коридорным. А теперь я – слуга джентльмена. Может быть, настанет когда-нибудь время, и сам буду джентльменом с трубкой во рту и беседкой в саду. Кто знает? Я бы не удивился.

– Да вы философ, Сэм, – сказал мистер Пиквик.

– Должно быть, это у нас в роду, сэр, – ответил мистер Уэллер. – Мой отец очень налегает теперь на это занятие. Мачеха ругается, а он свистит. Она приходит в раж и ломает ему трубку, а он выходит и приносит другую. Она визжит во всю глотку и – в истерику, а он преспокойно курит, пока она не придет в себя. Это философия, сэр, не правда ли?»

Англичане Уэллера обожают, нам это понять трудно – смешные особенности его речи от нас совершенно ускользают, тип слуги-резонера для нас не нов, а средневековая преданность «хозяину» скорее раздражает, чем умиляет. Пожалуй, куда любопытнее отец Сэма, «старый греховодник», чья жена ударилась в религию: «В пятницу вечером, в шесть часов, я нарядился, и мы отправились со старухой; поднимаемся на второй этаж, там стол накрыт на тридцать человек и целая куча женщин… Сидим. Вдруг поднимается суматоха на лестнице, вбегает долговязый парень с красным носом и в белом галстуке и кричит: „Се грядет пастырь навестить свое верное стадо!“ – и входит жирный молодец в черном, с широкой белой физиономией, улыбается – прямо циферблат. Ну и пошла потеха, Сэмми! „Поцелуй мира“, – говорит пастырь и пошел целовать женщин всех подряд, а когда кончил, за дело принялся красноносый. Только я подумал, не начать ли и мне, – нужно сказать, со мной рядом сидела очень приятная леди, – как вдруг появляется твоя мачеха с чаем, – она внизу кипятила чайник. За дело принялись не на шутку. Какой гомон, Сэмми, пока заваривали чай, какая молитва перед едой, как ели и пили! А поглядел бы ты, как пастор набросился на ветчину и пышки! В жизни не видал такого мастера по части еды и питья… никогда не видал!.. Ну, напились чаю, спели еще гимн, и пастырь начал проповедь, и очень хорошо проповедовал, если вспомнить, как он набил себе живот пышками. Вдруг он приосанился да как заорет: „Где грешник? Где жалкий грешник?“ Тут все женщины воззрились на меня и давай стонать, точно вот-вот помрут. Довольно-таки странно, но я все-таки молчу. Вдруг он снова приосанивается, смотрит на меня во все глаза и говорит: „Где грешник? Где жалкий грешник?“ А все женщины опять застонали, в десять раз громче. Я тогда малость рассвирепел, шагнул вперед и говорю: „Друг мой, говорю, это замечание вы сделали на мой счет?“ Вместо того чтобы извиниться, как полагается джентльмену, он начал браниться еще пуще: назвал меня сосудом, Сэмми, сосудом гнева и всякими такими именами. Тут кровь у меня, регулярно, вскипела, и сперва я влепил две-три оплеухи ему самому, потом еще две-три для передачи красноносому, с тем и ушел. Послушал бы ты, Сэмми, как визжали женщины, когда вытаскивали пастыря из-под стола…»

Уэллеру-старшему Диккенс поручил издеваться над вещами, которых сам не выносил: обществами трезвости (протокол такого общества: «Бетси Мартин, вдова, один ребенок, один глаз. Занимается поденной работой и стиркой; об одном глазе – от рождения, но знает, что ее мать пила портер, и не удивилась бы, если бы оказалось, что это послужило причиной ее одноглазия. (Восторженные возгласы.) Не исключает возможности, что если бы сама всегда воздерживалась от спиртных напитков, у нее могло бы быть в настоящее время два глаза. (Громкие рукоплескания.) Прежде получала за работу восемнадцать пенсов в день, пинту портера и стакан водки, но с той поры, как стала членом Бриклейнского отделения, требует вместо этого три шиллинга и шесть пенсов») и особенно миссионерами (Диккенс считал, что чем лезть благодетельствовать чужие страны, лучше со своими бедняками разобраться):

«– Вы так и не подписались на фланелевые жилеты? – спросил Сэм после новой паузы, посвященной курению.

– Конечно нет! – ответил мистер Уэллер. – На что нужны фланелевые жилеты юным неграм за океаном? Но вот что я тебе скажу, Сэмми, – добавил мистер Уэллер, понижая голос и перегибаясь через каминную решетку, – я бы подписался с удовольствием на смирительные рубахи кой для кого здесь, на родине… Самое худшее в этих вот пастырях, мой мальчик, что они, регулярно, сбивают здесь с толку всех молодых леди… и вот что меня раздражает, Сэмивел: видеть, как они тратят все свое время и силы, шьют платья для краснокожих, которым оно не нужно, и не обращают внимания на христиан телесного цвета, которым оно нужно. Будь моя воля, Сэмивел, я приставил бы этих вот ленивых пастырей к тяжелой тачке да гонял бы целый день взад и вперед по доске шириной в четырнадцать дюймов. Уж что-что, а это повытрясло бы из них дурь!»

Издевки над священниками были очень жестокие, и Диккенсу в предисловии к следующему изданию пришлось защищаться: «Есть люди, которые не различают религии, благочестия и притворного ханжества». Но читателям нравилось. Он становился востребован, но в успех еще не верил и боялся говорить «нет» кому бы то ни было: согласился вдобавок к «Пиквику», «Очеркам» и историческому роману (на котором еще и конь не валялся) написать к Рождеству детскую книгу для издателя Томаса Терра. Рассчитывать свои силы он тоже не умел и в августе дал согласие Ричарду Бентли написать два романа с гонораром 400 фунтов каждый и жестким условием не писать ничего другого, пока не сдаст эти романы. Как он собирался примирить этот договор со своим обещанием исторического романа Макроуну, который издавал его «Очерки», непонятно; а ведь были еще Чепмен и Холл… Но он, кажется, с самого начала считал издателей ворами, которых «кинуть» не грех. Мало того, он согласился с января будущего года редактировать издаваемую Бентли газету («Альманах Бентли») за 20 фунтов в месяц (и ежемесячно публиковать в ней что-нибудь). Макроун, первым выведший молодого автора в свет, был в отчаянии, но Диккенс сослался на то, что в их договоре не указан срок: пусть ждет. Бентли-то был издатель пошикарнее и пощедрее, чем другие.

Кэтрин почти сразу после свадьбы забеременела; на август и сентябрь муж увез ее в городок Питершем в Суррее, близ Темзы, сам постоянно отлучался в Лондон: помимо всего прочего, он с композитором Джоном Хуллой работал над оперой и писал фарс «Чудак» для своего знакомого актера Джона Харли из театра Сент-Джеймс. Фарс поставили в октябре, а 4 ноября Диккенс приступил к своим обязанностям в «Альманахе Бентли». Если собрать все его оклады и гонорары, должно было выходить чуть не 800 фунтов в год – бешеные деньги. Так что можно было отказаться хотя бы от одной работы – в «Морнинг кроникл»; возможно, впрочем, что Диккенс не отказался бы и от этого, если бы не конфликт (причины которого остались невыясненными) с редактором и владельцем газеты Джоном Истхопом, которому он написал горделиво: «…к большому моему удовлетворению, мне стало известно, что всюду, в редакциях всех лондонских газет, знают о моей деятельности, все мои коллеги одобряют ее и готовы о ней поведать всему свету; таким образом, имея опору в уважении и расположении к себе редакторов, а также репортеров, я в состоянии обойтись и без благодарности хозяев, хотя и чувствую себя глубоко уязвленным их неожиданным обращением со мной». Макроуна он называл теперь «подлецом и грабителем». А вскоре «подлым, адским еврейским грабителем» станет и Бентли.

Чепмена и Холла он пока любил, даже извинялся, если им что-то не нравилось в «Пиквике»: «Я отлично сознаю, что у мистера Пиквика в последнее время наметилась какая-то затяжная болезнь, симптомы которой продолжают грозно нарастать. Смею вас заверить, что в болезни наступил кризис и что отныне она пойдет на убыль… Умоляю вас не забывать двух обстоятельств: первое, что у меня много других дел, и второе, что не каждый день удается заставить свой дух взмыть на пиквикианскую высоту… Я был бы бесчувственным и тупым писакой, если бы у меня могла зародиться хотя бы отдаленнейшая мысль расторгнуть нашу приятную и дружескую связь. Итак, я настоящим назначаю и избираю Уильяма Холла и Эдварда Чепмена… а также их наследников, душеприказчиков, управляющих и правопреемников издателями всей моей продукции…»

Это написано 1 ноября 1836 года – а ведь он только что заключил эксклюзивный договор с Бентли! Путаницу создал жуткую – так потом будет поступать Герберт Уэллс, во многом на него похожий; и, возможно, благодаря им издатели начали с авторами хоть немного считаться… С другой стороны, он, если уж начинал работу, был невероятно пунктуален. Тут издателям не на что жаловаться.

6 декабря в театре Сент-Джеймс состоялась премьера оперы Хуллы «Деревенские кокетки», зрителям понравилось, но специалисты разругали либретто; восходящая звезда критики Джон Форстер сказал, что это «недостойно Боза». Несчастный Макроун, верный своему слову, в декабре издал новую серию «Очерков Боза», которую, как и предыдущую, завершала трагическая история – «Смерть алкоголика». Диккенса обычно считают неважным психологом, но предсмертные ощущения он умел передавать как никто: «Он отступил на два-три шага, разбежался, сделал отчаянный прыжок и погрузился в воду. Пяти секунд не прошло, как он вынырнул на поверхность, но за эти пять секунд как переменились все его мысли и чувства! Жить – жить во что бы то ни стало! Пусть голод, нищета, невзгоды – только не смерть! Вода уже смыкалась над его головой, ужас охватил его, он кричал и отчаянно бился. Сыновнее проклятие звенело в его ушах. Берег… клочок суши… вот он сейчас протянет руку и ухватится за нижнюю ступеньку!.. Еще бы немного ближе подойти… чуть-чуть… и он спасен. Но течение несет его все дальше, под темные своды моста, и он идет ко дну…»

К «Очеркам Боза» иногда относят и опубликованные в 1837–1838 годах в «Альманахе Бентли» «Мадфогские записки», сатиру на Чатем и на Британскую ассоциацию прогресса науки, основанную в 1831 году физиком Дэвидом Брустером, – сатиру немного странную, потому что науки Диккенс, по крайней мере в молодости, очень уважал. Но его раздражала наука статистика, из которой следовало, что живут британцы «в среднем» хорошо.

«М-р К. Ледбрэйн прочитал весьма замечательное сообщение, из которого явствовало, что общее число ног, принадлежащих рабочему населению одного большого города в Йоркшире, составляет, в круглых цифрах, сорок тысяч, тогда как общее число ножек стульев и табуретов в их домах равно только тридцати тысячам, так что, если даже положить, с самой щедрой накидкой, в среднем по три ножки на каждый стул или табурет, получается всего десять тысяч сидений. Из этих вычислений, – не принимая в расчет деревянных и пробковых ног и допуская по две ноги на каждого человека, – следует, что десять тысяч человек (половина всего населения) лишены возможности вообще дать покой своим ногам или проводят весь свой досуг, сидя на ящиках… М-р Уигсби представил собранию кочан цветной капусты, несколько больший по размерам, чем зонт коляски, который был выведен им не каким-нибудь особым искусственным способом, а только путем применения в качестве удобрения сильно карбонированной содовой воды. Он объяснил, что если выскрести из него сердцевину, которая сама по себе составила бы новый и прекрасный питательный продукт для бедняков, – мы получим парашют, в принципе сходный с парашютом конструкции м-ра Гарнерина; держать его надо будет, конечно, кочерыжкой вниз… Один из членов секции просил сообщить, нельзя ли вводить, скажем, двадцатую часть грана хлеба и сыра во взрослых бедняков и сороковую часть в их детей, с тем же удовлетворительным результатом, какой дают отпускаемые им ныне порции».

Одни писатели «воспроизводят» действительность, другие ее поэтизируют, третьи без нее обходятся, четвертые ставят себе целью улучшить ее: Диккенс сразу отнес себя к последним и этого не скрывал. Преподобному Т. Робинсону, 8 апреля 1841 года: «В то время как Вы на своем поприще обучаете людей милосердию… я на своем буду бороться с жестокостью и деспотизмом, этими врагами всех Божьих созданий, всех вероучений и моральных устоев, буду бороться, пока мысль моя не утеряет силу, а сам я – способность ее выражать». Выступая 7 февраля 1842 года на банкете в США: «Я верю… что наш долг – освещать ярким лучом презрения и ненависти, так чтобы все могли их видеть, любую подлость, фальшь, жестокость и угнетение, в чем бы они ни выражались». В год 1837-й, когда на престол взошла королева Виктория, он начал публиковать в «Альманахе Бентли» первый настоящий роман – «Приключения Оливера Твиста». Исследователи считают, что сюжет он взял из опубликованных историком Томасом Карлейлем воспоминаний Роберта Блинко, воспитывавшегося в работном доме. Нельзя обращаться с детьми как с вещами – об этом он и хотел сказать. «Твист» не был первой книгой, критикующей социальные институты и демонстрирующей богатым читателям нищету и «дно» в надежде пробудить их совесть – уже существовали «Молль Флендерс» Дефо и «Эмилия» Филдинга, – но Диккенс, как считается, написал первый викторианский роман с героем-ребенком.

Сироту Оливера – он, конечно, потом окажется сыном джентльмена, куда ж без этого (дань старинным романам), – попечители «пристраивают» то туда, то сюда.

«Иной раз, когда производилось особо строгое следствие о приходском ребенке, за которым недосмотрели, а он опрокинул на себя кровать, или которого неумышленно обварили насмерть во время стирки белья – впрочем, последнее случалось не часто, ибо все хоть сколько-нибудь напоминающее стирку было редким событием на ферме, – присяжным иной раз приходило в голову задавать неприятные вопросы, а прихожане возмущались и подписывали протест. Но эти дерзкие выступления тотчас же пресекались в корне после показания врача и свидетельства бидла; первый всегда вскрывал труп и ничего в нем не находил – это было в высшей степени правдоподобно, а второй неизменно показывал под присягой все, что было угодно приходу, – это было в высшей степени благочестиво. <…>

– Мальчик, – сказал джентльмен в высоком кресле, – слушай меня. Полагаю, тебе известно, что ты сирота?

– Что это такое, сэр? – спросил бедный Оливер.

– Мальчик – дурак! Я так и думал, – сказал джентльмен в белом жилете.

– Тише! – сказал джентльмен, который говорил первым. – Тебе известно, что у тебя нет ни отца, ни матери и что тебя воспитал приход, не так ли?

– Да, сэр, – ответил Оливер, горько плача.

– О чем ты плачешь? – спросил джентльмен в белом жилете.

И в самом деле – очень странно! О чем мог плакать этот мальчик?

– Надеюсь, ты каждый вечер читаешь молитву, – суровым голосом сказал другой джентльмен, – и молишься – как надлежит христианину – за тех, кто тебя кормит и о тебе заботится?..

– Прекрасно! Тебя привели сюда, чтобы воспитать и обучить полезному ремеслу, – сказал краснолицый джентльмен, сидевший в высоком кресле.

– И завтра же, с шести часов утра, ты начнешь трепать пеньку, – добавил угрюмый джентльмен в белом жилете. <…>

Совет собрался на торжественное заседание, когда мистер Бамбл в великом волнении ворвался в комнату и, обращаясь к джентльмену, восседавшему в высоком кресле, сказал: – Мистер Лимкинс, прошу прощения, сэр! Оливер Твист попросил еще каши!