Текст книги "Диккенс"

Автор книги: Максим Чертанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

– Нет, милорд, только Натэниел, Дэниела совсем нет.

– В таком случае, зачем же вы сказали Дэниел? – осведомился судья.

– Я не говорил, милорд, – отвечал мистер Уинкль.

– Вы сказали, сэр! – возразил судья, сурово нахмурившись. – Как бы я мог записать Дэниел, если вы мне не говорили этого, сэр?»

Форстер был в аудитории и вспоминал потом, что его друг еще никогда не читал так хорошо, с такой деликатностью и тихой печалью. Долби стоял за кулисами, готовый подхватить Диккенса, если тот начнет падать; Чарли посадили в первый ряд, и он должен был немедленно выскочить на сцену, если отец хотя бы пошатнется. Но он не пошатнулся, он стоял прямо и читал, вот только слабеющий язык под конец изменил ему, и он не мог произнести имя мистера Пиквика, выговаривая то «Пексвик», то «Пиксник»; заплакали не только женщины. «С этой ярко освещенной сцены я исчезаю теперь навсегда и, взволнованный, благодарный, полный уважения и любви, прощаюсь с вами», – сказал он напоследок; по лицу его текли слезы.

23 марта Диккенс в последний раз встречался со своим кумиром Карлейлем, а 1 апреля вышел первый выпуск «Эдвина Друда»: 50 тысяч экземпляров были проданы за пять дней. «Таймс» комментировала: «Как он восхищал отцов, так он восхищает и детей, и это его последнее произведение обещает быть столь же прекрасным и столь же популярным, как великолепные „Посмертные записки Пиквикского клуба“, которые заложили фундамент его славы». Роман очаровал читателей – убийство, экзотика, опиум, гипноз, сочетание церкви и дьявольщины; Уилки Коллинз, впрочем, сказал позднее, что это было «последнее тяжкое усилие Диккенса, печальный плод стареющего мозга». Не согласимся.

«Эдвин Друд», как «Лавка древностей» или «Холодный дом», – роман с «атмосферой»: как в первых строках смешивается воедино башня собора и языческий кол, так и дальше собор и склепы близ него не несут в себе ничего божественного, ничего умиротворяющего – это антураж страшной сказки в духе Стивена Кинга.

Маленький сонный городок: «Все здесь в прошлом. Даже единственный в городе ростовщик давно уже не выдает ссуд и только тщетно выставляет для продажи невыкупленные залоги, среди которых самое ценное – это несколько старых часов с бледными и мутными, словно раз навсегда запотевшими циферблатами да еще почерневшие и разболтанные серебряные щипчики для сахара и пять-шесть разрозненных томов, должно быть, очень мрачного содержания. Единственное, что здесь радует глаз, как свидетельство победоносной и буйной жизни, это клойстергэмские сады; их много, и они процветают; даже влачащий жалкое существование местный театр имеет у себя на задах крохотный садик; и когда Сатана по ходу действия проваливается со сцены в преисподнюю, он находит приют на этом мирном клочке земли – под сенью красных бобов или на куче устричных раковин, смотря по сезону». «Тихий городок, словно бы неживой, весь пропитанный запахом сырости и плесени, исходящим от склепов в подземельях под собором; да и по всему городу то тут, то там виднеются следы древних монастырских могил; так что клойстергэмские ребятишки разводят садики на останках аббатов и аббатис и лепят пирожки из праха монахов и монахинь, а пахарь на ближнем поле оказывает государственным казначеям, епископам и архиепископам те же знаки внимания, какие людоед в детской сказке намеревался оказать своему незваному гостю – а именно: „Смолоть на муку его кости и хлеба себе напечь“».

В этом маленьком сонном городке – «со своим хриплым соборным колоколом, со своими хриплыми грачами, реющими в вышине над соборной башней, и с другими своими грачами, еще более хриплыми, но не столь заметными, восседающими в креслах внизу, в соборе» – живет соборный регент (дирижер хора) Джон Джаспер: днем он почтенный молодой человек, а по ночам мотается в Лондон курить опиум: «Что это за шпиль, кто его здесь поставил? А может быть, это просто кол, и его тут вбили по приказанию султана, чтобы посадить на кол, одного за другим, целую шайку турецких разбойников?» (Интересно, что в литературе такие фигуры, как звонарь или регент, вроде бы имеющие прямое отношение к церкви, нередко представляют собой нечто дьявольское.) Джаспер – человек тяжелый и мрачный. «– Ты слыхал пение в нашем соборе? Как ты его находишь?» – спрашивает он друга, Эдвина Друда.

«– Чудесным! Божественным!

– Мне оно по временам кажется почти дьявольским. Мой собственный голос, отдаваясь под сводами, словно насмехается надо мной, словно говорит мне: вот так и будет, и сегодня, и завтра, и до конца твоих дней – все одно и то же, одно и то же… Ни один монах, когда-то денно и нощно бормотавший молитвы в этом мрачном закутке, не испытывал, наверно, такой иссушающей скуки, как я. Он хоть мог отвести душу тем, что творил демонов из дерева или камня. А мне что остается? Творить их из собственного сердца?»

Такой же тяжелой, страшной любовью, как учитель Брэдли, Джаспер любит девушку, которая его до смерти боится, цепенея как кролик перед удавом, – обратите внимание на отрывистый, современный ритм сцены:

«– Не думай сейчас ни о чем, мой ангел, кроме жертв, которые я слагаю к твоим милым ногам – ах! я хотел бы пасть ниц перед тобой и, пресмыкаясь в грязи, целовать твои ноги! Поставить их себе на голову, как дикарь!.. Вот моя верность умершему. Растопчи ее!

Он делает жест, как будто швыряет наземь что-то драгоценное.

– Вот неискупимое преступление против моей любви к тебе. Отбрось его!

Он повторяет тот же жест.

– Вот полгода моих трудов во имя справедливой мести. Презри их!

Тот же жест.

– Вот мое зря потраченное прошлое и настоящее. Вот лютое одиночество моего сердца и моей души. Вот мой покой; вот мое отчаяние. Втопчи их в грязь; только возьми меня, даже если смертельно меня ненавидишь!

Эта неистовая страсть, теперь достигшая высшей точки, наводит на нее такой ужас, что чары, приковывавшие ее к месту, теряют силу. Она стремглав бросается к крыльцу. Но в ту же минуту он оказывается рядом с ней и говорит ей на ухо:

– Роза, я уже овладел собой. Смотри, я спокойно провожаю тебя к дому. Я буду ждать и надеяться. Я не нанесу удара слишком рано. Подай мне знак, что слышишь меня.

Она чуть-чуть приподнимает руку.

– Никому ни слова об этом – или удар падет немедленно. Это так же верно, как то, что за днем следует ночь. Подай знак, что слышишь меня.

Она опять чуть приподнимает руку.

– Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя! Если теперь ты отвергнешь меня – но этого не будет, – ты от меня не избавишься. Я никому не позволю стать между нами. Я буду преследовать тебя до самой смерти».

Роман, хотя и распланированный только на 12 выпусков, обещал быть довольно толстым, исходя из огромного числа персонажей, не имеющих отношения к основному действию, – но Диккенсу уж очень хотелось высказать напоследок, что он думает о некоторых людях – таких, например, как филантроп Сластигрох: «Хоть, может быть, и не совсем достоверно то, что рассказывают про него некоторые скептики – будто он возгласил однажды, обращаясь к своим ближним: „Ах, будьте вы все прокляты, идите сюда и возлюбите друг друга!“ – все же его любовь к ближнему настолько припахивала порохом, что трудно было отличить ее от ненависти… Нужно прекратить войны, но сперва завоевать все прочие страны, обвинив их в том, что они чересчур любят войну… Нужно добиваться всеобщего согласия, но сперва истребить всех, кто не хочет или по совести не может с вами согласиться. Надо возлюбить ближнего как самого себя, но лишь после того, как вы его оклевещете (с не меньшим усердием, чем если бы вы его ненавидели), обольете помоями и осыплете бранью».

5 апреля Диккенс выступал с речью на традиционном обеде печатников, потом – на банкете Королевской академии в честь своего только что умершего друга, художника Маклиза; ходил на званые обеды, помогал Мэйми с режиссурой в любительских спектаклях. (Между тем о ней уже начали совсем нехорошо говорить: пила, свободно общалась с мужчинами. Почему-то самых бестолковых своих детей – Чарли, Мэйми и «малыша» Плорна – Диккенс любил сильнее других.) 3 мая он был на завтраке у премьер-министра Гладстона, а 10-го у него возобновился воспалительный процесс в ноге, снова не мог ходить и носить нормальную обувь. Бессонница мучила так, что он уже давно не засыпал без лауданума. При этом он продолжал пить спиртное – бренди, херес, шампанское, – понемногу, но каждый день.

До него дошли слухи, что королева выразила намерение возвести его в рыцари, но он отказался: зачем? По-прежнему беспокоился о делах французских. Расдену, 20 мая: «По поводу будущего Франции я убежден, что французский гражданин никогда не простит, а Наполеон никогда не переживет coup d’etat. Поэтому всякой хорошо осведомленной английской газете невероятно трудно его поддерживать, притворяясь, будто она не знает, на каком вулкане стоит его трон. „Таймсу“, который, с одной стороны, осведомлен о его планах, а с другой – о вечном беспокойстве его полиции (не говоря о сомнительной армии), приходится очень трудно. Мне кажется, что если слишком смело играть ему в руку, то при его падении возродится старый прискорбный национальный антагонизм. Я нисколько не сомневаюсь, что Его Императорство будет занесено ветром в песках Франции. Ни в одной стране мира, а тем более во Франции, нельзя по политическим мотивам хватать людей в их домах и без всяких мотивов убивать их на улице, не пробудив чудовищной Немезиды, быть может, не слишком осмотрительной в мелочах, но от того не менее устрашающей. Самый обыкновенный пес или человек, доведенный до бешеной ярости, гораздо опаснее, чем он же в нормальном трезвом состоянии». (Франко-прусская война начнется через два месяца и сметет Его Императорство.)

Сидней, в очередной раз влезший в долги, написал отцу умоляющее письмо. Просил о встрече – тут отец был непреклонен и писал Генри 20 мая (в тот же день, когда уговаривал Расдена в Австралии еще раз поувещевать бездельника Плорна): «Я боюсь, что Сидни уже зашел слишком далеко. Я начинаю жалеть, что он не умер честным человеком». И принять сына вновь отказался.

22 мая в Лондоне Диккенс в последний раз виделся с Форстером, 25-го уехал в Гэдсхилл, чтобы отдохнуть от обедов и светских обязательств. Он оставался там до 2 июня, как ни в чем не бывало занимаясь хозяйственными делами, докладывал Форстеру, что закончено строительство музыкального салона, главная лестница позолочена, а новый садовник посыпал гравием дорожки и надеется преуспеть в выращивании дынь и огурцов. 2 июня он приехал в офис «Круглого года» – Долби застал его погруженным в дела, усталым, плачущим. Они позавтракали вместе, договорились, что Долби приедет в Гэдсхилл на следующей неделе посмотреть усовершенствования, и разошлись; вечером Диккенс был у знакомых, где ставился любительский спектакль, помогал с режиссурой, хотя Чарлз Коллинз вспоминал потом, что обнаружил его после спектакля лежащим в кресле и думающим, будто он находится у себя дома. Ночевал он в квартирке над офисом, сделал приписку к завещанию, передавая Чарли свою долю в газете; утром Чарли пришел к нему – он был поглощен «Эдвином Друдом» и даже не заметил присутствия сына. Вечером он вернулся в Гэдсхилл.

5 июня приехала Кейт, отец был очень уставшим после короткой дневной прогулки, но проговорил с дочерью до трех утра: по ее воспоминаниям (изложенным Глэдис Стори), она советовалась о том, чтобы стать актрисой, он ее отговаривал: «Ты слишком умна для этого», сказал, что ему жаль, что он не был хорошим отцом и обсуждал с ней «такие вещи, о каких никогда не говорил прежде» (возможно, отношения с женой и Эллен Тернан); выразил сомнение, что сможет закончить «Друда», потому что очень слаб. 6 июня поднялся в полвосьмого утра, пошел в шале работать над «Друдом», Кейт навестила его там, потом уехала в Лондон с Мэйми. Во второй половине дня он отправился в Рочестер – заказывать продукты (несколько ящиков виски, шампанского, сигар). 8 июня с утра получил по чеку 22 фунта, днем работал, написал несколько деловых писем, обещаясь быть в Лондоне назавтра. Он создал 23 главы «Эдвина Друда» – больше их не будет (последняя выйдет из печати в сентябре).

Девушка, которой объяснялся в любви Джаспер, предназначена в жены Эдвину Друду – и вот этот бедный Друд исчезает. У него, кроме Джаспера (считающегося его лучшим другом), есть потенциальные враги, и одного из них, вспыльчивого юношу, даже обвиняют в убийстве (хотя тела никто не нашел). Дело закрывают, проходит время, и в городке появляется таинственный незнакомец, который обо всем расспрашивает, и страшная ведьма – старуха из опиумного притона, делающая жуткие предсказания; она же терзает Джаспера, когда тот вновь приходит к ней. Но тут мы умолкаем. В сущности, мы не рассказали почти ничего. И Диккенс всего не расскажет. Убили Друда или нет? Если нет, как и куда он делся? Если да, Джаспер убил или кто-то еще? Кто такая эта старуха, как она связана с остальными персонажами? Кто этот незнакомец, что приехал и допытывается? Кому на ком было суждено жениться в финале, или ничего подобного бы не произошло? Читайте, читайте одновременно с друзьями, не торопитесь читать комментарии к роману, сами думайте, неспешно обсуждайте – ведь вы будете обсуждать не абы что, а одну из величайших литературных загадок XIX века…

Но вот и пришла пора нам составить окончательный список для чтения (перечитывания) романов Диккенса. Еще раз подчеркнем, что мы расставляем приоритеты не по принципу «лучше-хуже», а исходя из простоты восприятия современным читателем. Очень возможно, что вы с нами не согласитесь и составите свой вариант. А вот наши рекомендации: 1. «Большие надежды». 2. «Жизнь Дэвида Копперфильда, рассказанная им самим». 3. «Тайна Эдвина Друда». 4. «Крошка Доррит». 5. «Повесть о двух городах». 6. «Оливер Твист» 7. «Холодный дом». 8. «Домби и сын». 9. «Барнеби Радж» 10. «Наш общий друг». 11. «Мартин Чезлвит». 12. «Лавка древностей». 13. «Посмертные записки Пиквикского клуба». 14. «Жизнь и приключения Николаса Никльби» (хотя «театральные» куски этого романа заслуживают быть прочитанными в самую первую очередь). 15. «Тяжелые времена».

Если вы нетерпеливый человек – нет, если вы нетерпеливый человек, то вообще не сможете читать Диккенса, – если вы не самый терпеливый человек и любите детективы, то, конечно, захотите начать с «Эдвина Друда». Ничего худого в этом нет, но можете несколько разочароваться, так как для нас, привыкших к современным детективам или хотя бы к Конан Дойлу и Агате Кристи, темп может показаться медленным (в этой медленности и кроется наслаждение, но к нему нужно привыкнуть), – так что все же рекомендуем начать именно с «Больших надежд» – это тоже своего рода детектив, а в последней части, можно сказать, триллер.

И еще два совета. Во-первых, не читайте Диккенса в метро, на бегу – постарайтесь обеспечить себе кресло, покой, плед, чай с бутербродами. Во-вторых, если есть такая возможность, попробуйте читать его одновременно с кем-то из близких: делитесь впечатлениями, попробуйте, вообразив себя человеком XIX века, прочесть самые смешные отрывки друг другу вслух, обсуждайте, ругайте – так он у вас «пойдет» значительно лучше (испробовано на опыте).

8 июня Диккенс, встав после обеда, сказал, что собирается в Лондон, упал и потерял сознание. Была при нем одна Джорджина, так что все эти подробности биографы знают с ее слов. Он пролежал на диване весь вечер, ночь и следующий день, когда приехали Кейт, Мэйми, Чарли, Генри, Форстер и Эллен Тернан. Но Клэр Томалин высказывает иную версию. 8 июня Диккенс получал деньги по чеку; вероятно, сразу после этого он поехал к Эллен, где и упал в обморок. Эллен с помощью горничных и смотрителя находившейся напротив ее дома церкви погрузила Диккенса в извозчичью карету (своего экипажа у нее не было) и привезла его в Гэдсхилл. Это не просто логический домысел – Томалин получила письмо от Джорджа Дисона, правнука Четвуда Потанса, пастора той самой церкви, которому якобы обо всем рассказал тот самый смотритель. Кроме того, Джорджина сообщила адвокату, что в карманах покойного нашли шесть фунтов, а известно точно, что он утром получил 22 фунта. Куда же могли деваться остальные, если он не отдал их Эллен?

После шести вечера 8 июня обе версии объединяются в одну. Приехал доктор, ничем помочь не смог, сказал только, что больного надо согреть. Кейт и Мэйми, вызванные телеграммой, прибыли к полуночи и до утра прикладывали к ступням больного нагретые кирпичи. Утром 9 июня приехал Чарли и привез знаменитого лондонского специалиста Рассела Рейнолдса, тот созвал консилиум, все врачи подтвердили кровоизлияние в мозг – инсульт. Днем приехала Эллен. Вскоре после шести вечера 9 июня, как вспоминала Кейт, отец тяжело вздохнул и умер. Он так и не смог ни с кем попрощаться. На следующий день передовица «Таймс» призвала похоронить Диккенса в Вестминстерском аббатстве. Сам он, как мы могли видеть, этого категорически не хотел, Форстер, Джорджина и вся семья были против – все в точности как с Чарлзом Дарвином, и, как и в случае с Дарвином, общественное мнение победило. 14 июня прошли пышные общественные похороны.

Джорджина обосновалась в Лондоне, в доме на Глостер-террас, ей было 43 года, как Кэтрин в период разрыва, и она стала неофициальной вдовой. «Ничто никогда не заполнит пустоту, – написала она Энн Филдс, – и в жизни никогда больше не будет никакого интереса для меня». Дети Диккенса больше не нуждались в ее заботе, но она чувствовала себя ответственной за 33-летнюю Мэйми, которая все больше пила и приходила и уходила, когда ей вздумается, и за Генри, который навещал ее на каникулах. Кэтрин Диккенс (Анджела Бердетт-Куттс поехала с визитом соболезнования к ней, а не в Гэдсхилл к Джорджине, как все остальные) сказала своей невестке Бесси, жене Чарли, что она уже 12 лет вдова и продолжает чувствовать себя самым близким Диккенсу человеком. Она попросила, чтобы ее дочери и сестра навестили ее, и говорила с Джорджиной впервые за 12 лет. После этого Кейт бывала у матери постоянно, Джорджина и Мэйми – периодически. Чарли со своей семьей остался в Гэдсхилле, и там с ним подолгу жила мать; он, однако, был вынужден продать дом в 1879 году из-за долгов. Джорджина и Эллен поддерживали отношения, встречались, переписывались.

Потом они жили каждый по-своему и уходили из жизни. Сидни умер в 1872 году на корабле и был похоронен в море. Форстер, вскоре после смерти друга опубликовавший свою деликатную и полную недомолвок «Жизнь Чарлза Диккенса», скончался в 1876 году. А в 1879-м умерла Кэтрин; в тот год был издан первый том сохранившихся писем Диккенса, собранных и отредактированных Джорджиной и Мэйми. Джорджина написала введение к письмам каждого года, ни словом не упоминая о разделении между Диккенсом и Кэтрин и вообще о каких-либо «скелетах в шкафу». Фрэнсис по протекции знакомого Джорджины уехал из Индии в Канаду, где продолжал служить в конной полиции; он был хорошим полицейским и умер в 1886 году.

Мэйми Диккенс умерла незамужней в 1896 году: чем она занималась и как и с кем жила после смерти отца, остается почти неизвестным. Джорджина жаловалась, что жить с ней невыносимо, и ближе к концу жизни Мэйми переехала в Манчестер, где жила и умерла в доме священника Харгривза (к которому Джорджина и Кейт относились очень неодобрительно, полагая, что он потворствует пьянству Мэйми). В 1886 году она написала воспоминания об отце.

Чарлз Диккенс-младший написал введения для многих посмертных перепечаток книг своего отца; в 1893-м он закрыл «Круглый год» и умер от лейкемии в 1896 году в один день с Мэйми. Плорн в Австралии преуспел, женился на богатой (детей не было), открыл фондовое агентство, был избран членом горсовета и даже стал под конец правительственным инспектором, хотя продолжал делать долги; умер в 1902 году. Альфред тоже остался в Австралии, более или менее успешно занимался сельским хозяйством, женился, овдовел, снова женился, оставил двоих детей; в начале 1890-х он совершал поездки по Австралии с лекциями о жизни и деятельности своего отца, а с 1910 года читал эти лекции в Европе и Америке. Он умер в 1912 году.

Эллен Тернан весной 1871 года приехала в Оксфорд, убавила себе 14 лет (она была худенькая и молодо выглядела) – это как раз примерно тот срок, что она пробыла возлюбленной Диккенса, – и в 1876-м вышла замуж за преподобного Джорджа Уортона Робинсона, на 12 лет моложе ее; у них было двое детей, она организовывала школьные концерты, работала в благотворительных фондах, часто читала на публике что-нибудь из Диккенса и скончалась в 1914 году; ее дети были впоследствии страшно шокированы, узнав, кто она такая и сколько ей было лет.

Джорджина умерла в 1917 году в возрасте 91 года – о ней заботился Генри. Теперь их осталось двое – самых упорных и самых интеллектуальных детей Диккенса.

Муж Кейт Чарлз Коллинз умер от рака в 1873 году, брак их был несчастлив, и она не очень горевала. Она упорно занималась живописью, у нее было несколько поклонников, и через полгода вдовства она вышла по любви за довольно известного художника Карло Перуджини; сама она утвердилась как художник, и ее картины были приняты Королевской академией. В 1923 году она попросила Глэдис Стори, свою знакомую с 1910 года, записать ее воспоминания о родителях и об Эллен Тернан. В 1929-м она умерла, не оставив детей. Генри окончил кембриджский Колледж Троицы с отличием, получил степень бакалавра математики, но стал процветающим адвокатом, получил приставку «сэр», удачно женился, имел преуспевающих детей и умер в 1933 году; почти до последнего дня он работал. Вот куда пошли в основном «приличные» семейные гены…

Среди детей Генри был адмирал, сэр Джеральд Чарлз Диккенс, среди внуков – Седрик Чарлз Диккенс, писатель, управляющий литературным наследием Диккенса, среди правнуков – актер Джеральд Диккенс и писатель Люсинда Хаксли.

…Промозгло, серо, дождик, еще лучше – зима, метель; пушистый плед строго обязателен; и «городские часы на колокольне только что пробили три, но становилось уже темно, и огоньки свечей, затеплившихся в окнах контор, ложились багровыми мазками на темную завесу тумана – такую плотную, что, казалось, ее можно пощупать рукой»; и там, в сердце тумана, жил-был писатель, который всю жизнь ругал правительство и парламент последними словами, а его носили на руках и похоронили в Вестминстерском аббатстве; и «туман заползал в каждую щель, просачивался в каждую замочную скважину, и даже в этом тесном дворе дома напротив, едва различимые за густой грязно-серой пеленой, были похожи на призраки…»; и там, в сердце тумана, жил-был писатель, который взял да и уговорил одного богача устроить приют для несчастных женщин; и «небо было хмуро, и улицы тонули в пепельно-грязной мгле, похожей не то на изморозь, не то на пар и оседавшей на землю темной, как сажа, росой, словно все печные трубы Англии сговорились друг с другом – и ну дымить, кто во что горазд!»; и там, в сердце тумана, жил-был писатель, который посылал на фронт не лозунги, а сушилки для бинтов; и «газовые лампы ярко горели в витринах магазинов, бросая красноватый отблеск на бледные лица прохожих, а веточки и ягоды остролиста, украшавшие витрины, потрескивали от жары»; и там, в сердце тумана, жил-был писатель, по мановению пера которого закрывались плохие школы и открывались хорошие больницы (Честертон: «Нетрудно понять, почему побеждает прекраснодушный реформатор. Он побеждает, потому что поддерживает в нас несокрушимую веру, что игра стоит свеч, победа стоит борьбы, люди – освобождения»); и «мало того что чашки весов так весело позванивали, ударяясь о прилавок, а бечевка так стремительно разматывалась с катушки, а жестяные коробки так проворно прыгали с полки на прилавок, словно это были мячики в руках самого опытного жонглера, а смешанный аромат кофе и чая так приятно щекотал ноздри, а изюму было столько и таких редкостных сортов, а миндаль был так ослепительно-бел, и все остальные пряности так восхитительно пахли, а цукаты так соблазнительно просвечивали сквозь покрывавшую их сахарную глазурь, что даже у самых равнодушных покупателей начинало сосать под ложечкой!..».

У нас давно уже сосет под ложечкой; мы протягиваем руку за очередным бутербродом и жмуримся, ощущая наслаждение всем позвоночником, как велел Набоков. Мы тихо млеем. Нас тянет туда, в сердце тумана, в цитадель уюта, в старую добрую Англию. Мы задремываем, и нам чудится, что мы уже там, в сердце тумана, в странной стране, где живут такие писатели и где их носят на руках…