Текст книги "Отряд особого назначения. Диверсанты морской пехоты"

Автор книги: Макар Бабиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 43 страниц)

Макар Андреевич Бабиков
Отряд особого назначения
Диверсанты морской пехоты

Война в Арктике

Глава первая

Лето в Заполярье выдалось на редкость теплое. Солнце подогрело землю, подсушило болота, вода в озерах и речках спала. В Кольском заливе напоказ выставилось дно, бугристое от валунов, заиленное, местами замусоренное коричнево-зелеными водорослями. Даже камни, раскиданные там и сям по сопкам, не казались извечно холодными, и они будто потеплели. Стояла самая середина не часто балующего северян теплого лета.

От Титовки едва заметными тропами к Могильному шли четверо. Впереди выбирал тропинку штатский человек лет под пятьдесят, за ним лейтенант, следом двое рядовых, его подчиненных.

Ходил этот приезжий по местам боев не первый день. Взбирался на сопки возле Западной Лицы, заглядывал в вырубленные в скалах глубокие штольни, переправлялся через ручьи и речки, поднимался на Мустатунтури. Когда командующий флотом узнал, что бродит он там, не помышляя о возможных опасностях – через несколько десятилетий после войны люди иногда подрывались тут на старых минах и снарядах, – приказал выделить ему в сопровождение саперов из морской пехоты.

До того дня с ним тоже мерили бездорожье военные, но они не были спецами по подрывным устройствам. Много памятных троп, сопок и полей сражений знал заместитель командира подводного атомохода по политчасти капитан 2-го ранга Коряков. Он близко к сердцу принял соседство с теми местами, где три года грохотала война, где каждый метр изрыт металлом и полит кровью. И он водил моряков туда, где были огневые точки и батареи, где сходились в смертном бою свои и чужие, где десантники отвоевывали берег у врага. Моряки сердцем прикипели к этим святым местам, их мышцы, ослабевшие после многомесячной подводной вахты, нуждались в движении. Они вглядывались в следы войны, ощупывали остатки укреплений, собирали на память торчащее из земли оружие.

Промелькнувшие десятилетия не выкрошили горы, не высушили озера и реки. Но тропинки едва угадывались, иногда и вовсе терялись, вода и ветер даже натоптанные на камне стежки поистерли. Кое-где небольшие болотца еще больше затянуло травяной порослью и кустарничком. Местами густой алой россыпью висела созревшая морошка.

В военную пору через ручьи и речушки были наведены мостики с бревенчатыми накатниками. Время не пощадило их, они сгнили, остатки свалились в воду.

Легкий на ногу ходок подходил к берегу ручья или речки, разувался и вброд переправлялся на другую сторону. Кое-где и его спутники вынуждены были снимать сапоги с короткими голенищами и шагать по каменистому дну босиком.

В пути наткнулись на развалины поселения. Торчали остовы землянок, местами каменная кладка продолжала держаться на крепком цементном растворе. Стояли целехонькие фундаменты от орудий, виделись гнезда минометной батареи, сохранились основания пулеметных точек.

В войну горные егеря возвели тут этот опорный пункт. К нему не раз наведывались разведчики из особого разведотряда штаба флота. Возле него в мартовскую стужу сорок второго вылежали целый день в снегу, недвижимо наблюдая за вражеским гарнизоном, младший лейтенант Синцов, старшина Тарашнин и с десяток их товарищей.

Тропинка повела четверку ходоков вниз, к морю. Спустились с сопок к Мотовскому заливу, подошли к Могильному. Гость остановился и какое-то время стоял неподвижно, всматриваясь в полуостровок, в лощину, в морскую даль. Казалось, он хотел запомнить это место, или прошлые воспоминания держали его как прикованного.

Неспешным шагом сошел в лощину, ходил, то поднимаясь по склону холма, то спускаясь к оконечности мыса. И все молчал.

Остановился у бугра, что протянулся от западного берега полуостровка до восточного. Присел на склоне, затих, ушел в свои мысли. Спутники его стояли, не проронив ни слова, не мешали нахлынувшей в его память горечи.

Потом он поднялся, одолел бугорок, пересек следующую лощину.

Выбрался на оконечность Могильного. Если смотреть сверху, она похожа на обращенную в море шляпку гриба с тонкой искривленной ножкой. Ступал шаг за шагом по довольно заметной тропинке, зигзагами петляющей по скату горбатого каменного нароста на кончике мыса. Перешагивал с одной выдолбленной в граните ступеньки на другую, придерживаясь за стальные перила, стойки которых накрепко вделаны в просверленные в скале дыры.

Прошелся возле остатков укреплений, осмотрел землянки. У одной деревянные столбы и перекладины сгнили, перекрытия и валуны, что лежали на них, рухнули вниз.

И как ходил без кепки, держа ее в руках – машинально снял с головы, когда ступил на Могильный, – так и стоял теперь на оконечности мыса, вглядываясь в виднеющийся за заливом Рыбачий.

Потом повернулся и так же безмолвно пошагал к берегу Кислой. Тут отдали жизни Рыжечкин, Михеев, Жданов, только гранитных глыб у кромки воды, возле которых укрывался и бросал гранаты Агафонов, теперь не было. Либо немцы их взорвали, чтобы не закрывали видимость, а может, время да взбирающиеся иногда на берег в сильные морозы льды искрошили их.

Остановился на поляне, где лежал тяжко израненный Кашутин. Отсюда тросом вызволили Федора Шелавина. Тут неподалеку так и не встали после первого залпа Флоринский, Шерстобитов… Влез на холмик, протянувшийся по берегу вдоль Сеннухи. На этом бугорке жизнь оставила Бориса Абрамова.

Все вчетвером повернули к тому валочку, на котором ветеран уже присаживался в молчании. Лейтенант и бойцы-саперы не отступали от него ни на шаг.

Молчаливое хождение по Могильному переполнило мыслями и впечатлениями каждого. Молодые воины попросили рассказать, что тут было. Слушали, не перебивая, и только когда рассказчик замолкал, спрашивали. Им особенно хотелось знать, как разведчики смогли высидеть под убийственным огнем целый день, отчего возникла такая крепкая вера и надежда на спасение.

Негромкий разговор не нарушил ничем не растревоженную тишину этих мест. С тех пор, как отсюда ушла война, здесь перестали бывать и люди. И на десятилетия прочно поселилось безмолвие.

В этом объявшем округу покое расплодилась живность. По краю поляны бегал зайчишка. То присядет на задние лапы, вытянет шею и посматривает по сторонам, то замрет и уставится на людей, которые сели в его владениях, и глядит долго и пристально.

С коротких подскоков перелетают с места на место куропатки. Им здесь раздолье и благодать.

Вот в такое же тихое сентябрьское утро 1942 года, при удивительной заре, когда солнце только-только поднялось на востоке и первыми лучами позолотило вершины сопок, а небо лазоревой голубизной без единого облачка, загрохотали залпы. Они накрыли разведчиков губительным огнем.

Северному флоту исполнилось пятьдесят лет. По этому поводу в Североморск съехались сотни бывших моряков. И только двенадцать разведчиков из отряда особого назначения встретились на этом торжестве. Они попросили командование помочь побывать на Могильном.

Им выделили довольно мореходное судно, во всяком случае в военную пору в десанты ходили и на более утлых катерочках. Но в пути пришло известие: на море разыгрался шторм, при такой погоде ни подойти к берегу, ни, тем более, высадиться без причалов погода не даст.

Ошвартовались в одной из бухт невдалеке от выхода из Кольского залива. Место знакомое, посещавшееся в военные годы разведчиками не однажды. Тут член Военного совета дивизионный комиссар Николаев вручал ордена после похода на Могильный. Тут новое поколение моряков воздвигло своими руками скромный монумент в честь отряда.

Пока ждали «добро» на переход в Мотовский залив, собрались в кают-компании судна.

Разговорились о былом.

– Помнишь, Витя, – по давней привычке обратился к Леонову Павел Барышев, – как Агафонов умотал ночью куда-то в сторону?

– Он ведь выбрался, нашел нас, хоть упер в темноте в сопки один.

– Да, ему бы надо было навестить Могильный. Почему его нет здесь?

– Семена приняла к себе навсегда земля Евпатории.

Тут, у конца губы Мотки, боев не было, только рвались снаряды, прилетавшие с другого берега залива, да страдали и умирали раненые, которых морем переправляли на Большую землю.

Война почти неумолчно грохотала поодаль от этого места. На перешейке со Среднего на материк, на Мустатунтури, она гремела залпами батарей в Большой Волоковой, вырывалась в море от причалов в Пумманках. На сопки Рыбачьего, на болота и низины в Эйне и в Озерках то и дело обрушивались бомбы и рвались тяжелые снаряды. Воевал Рыбачий, не знал покоя Средний, но самое долгое сражение шло три года на шестикилометровом перешейке от губы Кутовой до Малой Волоковой. Это место называется Мустатунтури. Немецкие авторы, немало написавшие о войне в Заполярье, окрестили его хребтом, видимым из Западной Европы. Проехать в те места почти невозможно, не сохранились даже фронтовые дороги, по которым месили глину и торф люди да солдаты толкали застревающие на каждом шагу машины. Не только экскурсанту, но и ветерану едва ли удалось бы добраться до Мустатунтури.

Оттого-то, пожалуй, лучшего места, чем Озерки, для монумента не сыскать. К нему разведчики возложили цветы и гирлянды из зеленого хвойного лапника.

– Многое мы тогда не знали, не предвидели ходов немецкого командования. А оно, оказывается, догадывалось о возможной крупной набеговой высадке. Считало, пусть русские нахлынут на укрепления, тут их и умыть кровью (позже Леонову попали документы о вражеских планах). Поэтому и не мешало десантникам втянуться в глубь материка.

– А руководил отражением набега командующий артиллерией горного корпуса генерал-лейтенант Росси, – продолжал Леонов.

– Немцы засыпали нас тяжелыми снарядами, как молотом по голове. – Барышев и через столько лет не забыл, как возле горстки разведчиков рвались увесистые фугасы, летевшие от Титовки.

– Мало было немецких, так еще наши с Рыбачьего не поскупились, выкинули всю норму, какую им отпустило командование. – Никандров вспоминал, как пришлось уходить с Могильного под разрывами своих снарядов.

– Если бы тот запас при хорошей корректировке бросить на Могильный, нам бы осталось только подмести там да собрать трофеи. – Леонов теперь по-другому глядел на замысел операции.

– А без такого обстрела соваться на мыс безнадежно, на узком перешейке они покосили бы всех. Никто бы вперед не прорвался, да и назад не вышел. – Никандров еще с первой военной осени помнил, сколь удобен для обороны самый мысок Могильного.

– Хорошо бы поставить там гранитный столб с именами погибших, чтобы высился как маяк для судов и кораблей, – мечтал Барышев.

– Может, и придет такое время – поставят.

– Нам самим надо заняться.

– Стары мы стали сами строить. Поклонимся нынешним морякам, их попросим.

Перед глазами, как наяву, встала картина, которая заполняла тогда каждый отрядный день.

Отряд поредел почти наполовину, не все раненые смогли вновь встать в строй. Поредевшая шеренга требовала пополнения. Добровольцев было много, да не каждого можно было взять. Из большой пачки рапортов моряков, что лежала в строевом управлении флота, отобрали десятка два-три, решили приглядеться к каждому попристальнее.

А оценивать и принимать решение оказалось некому. Раненый командир отряда лежал в госпитале, потом вышел, как-то посерел, сник, покатые плечи еще более опустились, сутулость еще заметнее согнула его спину, он часто придерживал раненый живот руками, перестал улыбаться, не отзывался на задорную шутку. С людьми виделся редко, сидел в своей комнатке либо уходил в отдел, но чаще всего проводил время на подплаве. Там, в офицерском кругу, искал забвения от отрядных забот. Командир не командовал.

Оба взвода тоже были без командиров: один погиб, второй лежал в госпитале с простреленными ногами. Должности комиссаров в армии и на флоте упразднили. Старший политрук Дубровский уехал учиться в академию. Начальник отдела Визгин ходил на службу с посошком после летнего ранения. Давно уже покинули север Добротин и Инзарцев.

В отряде на какое-то время не оказалось ни одного офицера, только младшие командиры.

Командование пошло на довольно необычное решение: Виктору Леонову присвоили звание младшего лейтенанта и назначили замполитом командира отряда. На неподготовленные плечи Леонова легли нелегкие заботы: и набрать новичков, и научить их, и представлять отряд у командования, в штабах, в политуправлении, и снабжать моряков, и слить воедино, в единую боевую команду и старослужащих и новичков.

Виктор попросил умудренных жизнью ветеранов Чекмачева, Тарашнина, Чемоданова сплотить отряд. За год войны они делали и кровью завоевали моральное право и поучать, и спрашивать строго, взыскательно.

Занятия по боевому опыту в кубриках, тренировочные походы, стрельбы из своего и трофейного оружия, изучение минно-подрывных устройств, лыжное снаряжение легли на Радышевцева, Баринова, Мотовилина, Никандрова. Они хорошо знали, что моряка оставлять без дела нельзя ни на час, расписывали каждый день для службы и сами водили людей на занятия.

Отряд еще не был готов к боевым походам, но он жил полноценной жизнью воинской единицы.

Летом бомба отбила то крыло дома, где размещался разведотдел, разобрать завалы не успели, еще торчали груды кирпича, известки, бревен и досок. Отрядная половина зияла пустыми глазницами окон. Зашили их наглухо досками, застекленными оставили только форточки. Отладили отопление, поправили печи, залатали штукатурку на стенах и потолках, наскребли немного краски и кое-где подкрасили. К зиме поселились в своем гнезде.

В отряд приходили новые добровольцы. Коммунистов и комсомольцев стало больше, чем до Могильного.

Не всех раненых комиссовали, кое-кто вернулся в отряд. Он снова оживал, набирал силы.

Вот в этой непростой обстановке и вступил в свою должность заместителя командира по политчасти Леонов.

В те первые недели в увольнения в город, на спектакли и концерты в Дом флота он еще ходил во фланелевке с матросским воротничком и с нашивками старшины 1-й статьи на рукавах. Но на груди его красовались орден Красного Знамени и медаль «За отвагу». По меркам военного времени это было немало, редко кто из моряков имел такую награду. Выглядел он колоритно, держался степенно. Поскольку не танцевал, то обычно стоял, прижавшись спиной к стене, а возле него товарищи, друзья из отряда и с подплава. Ни о каком озорстве, потешных затеях никто и не помышлял.

Ему было двадцать шесть лет от роду, юношеская легкомысленность уже давно осталась позади. От многих сослуживцев его отличало и то, что характер и привычки складывались в большом городе. Родился и рос он в Зарайске, районном городке на юго-восточном краю Московской области, примыкающем к землям рязанским.

После окончания семилетки уехал в Москву, на заводе «Калибр» выучился на слесаря-лекальщика. Профессия престижная, спрос на нее был большой.

Отсюда и призвали его на флот. Сначала служил на Балтике, морскую специальность приобрел в учебном отряде подплава. Потом плавал на подводной лодке на севере. В первые дни войны пришел добровольцем в разведку.

В мирное время пытался попробовать перо, во флотском литературном альманахе мелькнули его стихи.

Как все моряки той поры, не был в стороне от спорта, но особенно преуспевал на лыжах и на шлюпках.

Ходить в разведку начал с первых походов отряда. Трижды ранен: первый раз в конце июля, в операции на Пикшуев пуля прошла через стопу, долго ходил с костылем и палочкой, прострел этот дает о себе знать до сих пор.

Вторично пуля зацепила его в январе сорок второго, когда шли на лыжах в Финляндию и отряд обстреляли самолеты. Снова был ранен в ногу. А в мае на высоте 415 пуля на излете продырявила щеку и застряла во рту.

Теперь Леонову все чаще приходилось решать общеотрядные дела. Однако, переступая через порог дверей начальников, у которых нашивки на рукавах золотились чуть не до локтей, входил в кабинеты без робости, о ковры не спотыкался. И говорил ровно, не заикаясь от страха.

Так же уверенно вошел и в офицерский клуб в Доме флота. Там, на третьем этаже, были комнаты, где офицеры могли провести вечер в дружеской компании. И хотя по нашивкам на рукавах он отставал почти ото всех, боевые награды раскрывали Леонову вход в это общество.

Новички обращались к нему по уставу. Позже они стали звать его батей.

Командование, Военный совет флота уделили отряду особое внимание. Разведчики получили все, в чем нуждались.

Но нельзя было в одночасье передать новичкам тот боевой опыт, который унесли с собой погибшие. Высадки крупных формирований и всего отряда временно отложили, все внимание уделялось подготовке и заброске мелких групп по два-три человека на северное побережье Норвегии.

Все это вспомнилось в разговоре в кают-компании корабля, пока ветераны ждали разрешения на выход к Могильному.

А «добро» так и не давали, в море разгулялась волна, надвигался шторм. Выходить к Могильному, где нет никакого причальчика, смысла не было.

Пошли к морякам, которые несли тут службу. Корабли у них теперь большие, современные, плавают по Мировому океану.

Говорил Антонов или Леонов, озорно рассказывал о жизни Барышев или обстоятельно вспоминали войну Никандров и Колосов, молодые слушали, не шелохнувшись.

– Писать надо об отряде, пусть молодежь читает, – предложил Колосов.

– И фильм нужно снять, отряд это заслужил, – добавил Антонов.

– Кино про нас не снимут. Старые мы. А вот прежние, военные пленки отыскать бы да показать в хронике, вот это было бы интересно, – поддержал его Барышев.

– Пока живы, оставим детям и внукам нашу отрядную летопись, – подытожил Леонов.

Корабль шел в Североморск.

Глава вторая

Командующий несколько раз спрашивал начальника разведотдела Визгина, не удалось ли добыть какие-либо новые сведения о группе, которую забрасывали на Мегерей. Однако Визгин отвечал, что ни эфир, ни пресса, ни сидящие на задании в Норвегии группы сигналов не подают. Трое разведчиков как будто в бездну канули, а с ними и краснофлотцы-переправщики с подводной лодки.

В один из докладов Головко напомнил Визгину:

– Мы с тобой в прошлый раз обсуждали, откуда немцам стало известно, что с подлодки высаживалась разведгруппа. Я тогда высказал мысль, нет ли утечки информации от вас. Вы разобрались в этой версии?

– Занимались дотошно. Пока ничего подозрительного не нашли.

– И все же сообщение настораживает. Еще раз вникните, кто имеет доступ к подготовке и упаковке продуктов, кто кормит разведчиков в столовой, кто был с ними на связи, пока они жили в Мурманске в строгой конспирации.

– Наши у меня не вызывают сомнения. Норвежцы воюют за общее дело по идейным убеждениям. Радист – доброволец, сам попросился в разведку. Проверен в прошлом году походом с группой Кудрявцева на Варангер.

– А краснофлотцы с лодки?

– Их мы не знаем. По службе характеристики положительные.

– Переговорите с Виноградовым, пусть еще раз присмотрятся к ним, перепроверят. У Горюнова ничего нет на них?

Едва слышный зуммер телефона заставил командующего снять трубку, он выслушал короткий доклад, однозначно ответил коротким флотским термином «добро».

– Немцы засчитали себе потопление нашей лодки. – Визгин решил повернуть разговор в несколько иное направление.

– Ну и пусть считают. Они уверены, что мы не знаем о пленении Коваленко.

– Коваленко теперь у них в руках. Как он выдержит допросы?.. Немцы – мастера выколачивать признания и припирать провокациями в угол.

– Да, это плохо. За мою службу не было случая, чтобы из всего экипажа только командир попал в плен.

– Но и врагу, и нам не известна истинная судьба группы. – Визгин больше думал о своих людях.

– Немцам проще выяснить: стоит только сходить к Опнану.

Командующий уточнил у начальника разведотдела, нет ли каких-либо новых данных по обстоятельствам самой высадки, не проливается ли оттуда свет на судьбу людей.

– В принципе ничего нового. Только Изачик представил мне свой доклад, в котором всю вину относит на Сутягина. Так и пишет, что Сутягин самовольно нарушил все его установки и даже письменные указания, это и привело к провалу высадки.

– Я еще после твоего первого доклада говорил о вине Сутягина: он по своей инициативе послал переправщиков с лодки. Но, мне думается, делал он это из благих побуждений. Они повинны с Коваленко оба. При такой погоде надо было отложить высадку и не торопиться уходить на зарядку батарей, но не хватило распорядительности, решать полагалось Коваленко и Сутягину вдвоем. А там собралась толпа для митинга. Думаю, и переправщиками могли послать первых попавших под руку краснофлотцев. В этой высадке много несуразицы и морской малограмотности.

– У меня такое же сложилось мнение.

– А почему Изачик представил новую докладную?

– По своей инициативе, мы ее не требовали.

– А не думаете ли вы, что он этим хочет отвести от себя часть вины? – Командующий в упор посмотрел на Визгина.

– Я в этом не сомневаюсь. Он понимает, что это серьезный провал, за него кто-то должен нести ответ. Готовил группу Сутягин, но под наблюдением и по инструкциям Изачика. Поэтому он и старается выглядеть стоящим в стороне. – Визгин не только подтвердил мысль командующего, но и показал, что он продумал эту деталь основательно.

– Вы этот момент заметьте. Это характеризует Изачика. С ним мы имеем не первый сомнительный случай.

– Понял, товарищ командующий, учту.

Мысли Головко снова вернулись к людям, оставшимся на Мегерее. С минуту он молчал, Визгин сидел не шелохнувшись.

– О гибели разведчиков мог сказать немцам только Коваленко, – наконец высказал утвердившееся у него мнение вице-адмирал.

– Скорее всего вы правы. Этим он отвел врага от поисков группы. И в какой-то степени прикрыл, обезопасил себя: немцы искать группу не будут, перепроверять его показания не у кого.

– Но Коваленко не мог совершенно точно знать о судьбе разведчиков, даже о возможной их гибели. Он шел, чтобы доставить им остальной груз и вернуть на лодку переправщиков. Да у него и не было никаких оснований считать, что погибли все, кто пошел к берегу.

– Несомненно так. Он умышленно подбросил немцам эту версию.

– А если люди на берегу попали в засаду и захвачены? Тогда они устроят с Коваленко игру в кошки-мышки. – Командующий повернул рассуждение в новом направлении.

– Я считаю, что это маловероятно. Место там глухое, с материка подходы трудные. Туда люди по суше не ходят. – Визгин за последнее время не единожды всматривался в карту и вчитывался в описание Мегерея. У него перед глазами стояла лоция того берега, приложенная к плану операции.

– Если они поверили Коваленко, то искать группу не будут.

– Это на немцев не похоже, – не согласился Визгин. – Они не любят доверяться одному показанию. Наверняка обследуют побережье.

– Тогда это худо. Нашим людям несдобровать. Погибнут в схватке или попадут в плен, – с грустью заметил Головко.

– Возникает еще одно сомнение в правдивости версии, которую подбросил немцам командир лодки. Сутягин утверждает, что он и командир кричали на берег, оттуда отвечали. Утонувшие голоса не подают. – Визгин высказал еще одну обнадеживающую догадку.

– Но это слышал и Коваленко. И все же он подал их немцам за погибших.

– Но он мог вообще немцам не говорить о группе. Был в плаванье в своем квадрате, ночью всплыл. Вполне могли бы поверить. – Визгин предложил командующему еще один вариант для обсуждения.

– Но он об этом сказал. Зачем? Сегодня неясных вопросов не убавилось, а даже прибыло. Думайте, ищите, не ждите, что информация сама придет к вам в руки. Бесследно люди пропасть не могли. Надо найти следы и разгадать эту загадку.

После сообщения немцев о захвате в плен командира подводной лодки прошло две недели. Доложили в Москву, что определенных сведений о группе нет.

Миновало еще две недели, потом еще…

Возвратилась с задания группа Трюгве Эриксена, которая сидела на мысе Нолнесет, невдалеке от Берлевога, на противоположном берегу фьорда.

Когда Эриксен докладывал руководству отдела подробности выполнения задания и о своей двухмесячной жизни в холодной каменной норе, он сказал также, что в конце февраля прошел слух, будто в Берлевог доставили командира потопленной русской подводной лодки. Место его нахождения держится в строгом секрете.

Эриксен принес с собой газету «Лофотенпостен» за 9 марта 1942 года. В ней сообщалось, что немецкий корабль таранил советскую подводную лодку и утопил ее у берегов северной Норвегии, на дно отправился весь экипаж корабля. Командир лодки немецкими моряками захвачен в плен. Сообщенная им на допросе фамилия – вымышленная.

О попытке высадить разведчиков с лодки на Мегерей в газетном сообщении ничего не говорилось.