Текст книги "Дрянной декан (СИ)"
Автор книги: Людмила Райот
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)
39. Мильнев
Не могу поверить. Юля все-таки меня предала!
Справившись с первым мгновением шока, я скомкала оскорбительную записку и запустила ею в мусорное ведро. На удивление, попала – правда, не совсем туда, куда планировала. В аудиторию как раз вошла Аделаида Павловна, и бумажный комочек ткнулся в ее грудь и упал на пол. Начавшийся было смех стих.
Преподавательница медленно наклонилась и развернула листок. Вот, черт... К ее впалым и бледным, как у Белоснежки, щекам прилила кровь, когда она прочла написанное в нем послание.
– Что это такое? – спросила она, помахав запиской.
Группа промолчала.
– О каком декане речь? О Вениамине Эдуардовиче, как я понимаю? – ледяным тоном продолжила расспрос Аделаида. Она аккуратно расправила бумажку и убрала вещественную улику в папку к другим документами.
Ответом снова была тишина. Я сидела ни жива ни мертва, ругая себя последними словами за дурацкую выходку. Кажется, у меня началась черная полоса в этом университете... Я не только угодила в опалу у своей же собственной группы, но и втянула в намечающийся скандал преподавательницу. И не абы какую, а самую что ни на есть заинтересованную.
Может, она решила, что ругательство адресовано ей?..
– Хорошо, поставлю вопрос иначе, – Ада тем временем все никак не могла успокоиться. Кажется, впервые за время работы в Ливере нам удалось вывести женщину из себя. – Кто кинул записку?
– Красовская! – сдала меня Ленка Бердникова.
– Надо же, – Аделаида приподняла брови и подошла к столу, цокая тонкими каблучками. – Уж от кого, а от тебя я такого не ожидала, Рита. Декан будет поставлен в известность, не сомневайся. Итак, тема сегодняшнего занятия...
Урок начался. Со стороны могло показаться, что он проходил также, как и обычно, а вот если смотреть на ситуацию изнутри... Я чувствовала себя отвратительно. Нет, не так. Ни одно из известных мне слов не могло вместить всех эмоций, что зарождались и набирали силу у меня на душе в течении следующих сорока минут. Это была гремучая смесь из разочарования, обиды, злости, страха и невыносимой боли, дополненная физическими ощущениями – тахикардией, легким головокружением и тошнотой.
Масштабности разворачивающейся внутри меня драмы мог позавидовать сам Шекспир.
Более того, разъяренная Аделаида Павловна решила вусмерть задергать меня наисложнейшими вопросами, ответы на которые я вряд ли смогла бы дать и в спокойном своем состоянии. Она буквально раскатала меня катком по асфальту, словно мстя за провокационную записку. И поставила двойку.
Так что да, это занятие по зарубежной литературе очень сильно отличалось от предыдущих – даже Верстовский в свои самые злющие времена приводил меня в меньшее уныние.
Пока я гадала, станет ли преподавательница жаловаться на случившееся Вениамину, пара подошла к концу. Одногруппники, тихо посмеивающиеся в течении урока, собрали вещи и повалили из аудитории, будто забыв о моем существовании. Я вынырнула в коридор одной из последних, пребывая в расстроенных чувствах и имея двойку в ведомости.
Но плохая отметка была меньшей из моих бед. Помимо того, что я сама вляпалась в дерьмо, меня волновало, что я могла обмакнуть в него и декана. Если слухи о его романе со студенткой дойдут до преподавательского состава, это может плохо сказаться на его карьере.
Чем рисковала я в случае обнародования нашей связи? Комфортной учебой в университете и дружбой – не только с Гардениной, но и с другими студентами. Не так уж и много, если вдуматься. А вот он рисковал неплохой должностью в любимом учебном заведении, которому отдал лучшие годы своей профессиональной деятельности.
– Чего такая грустная, Красовская? – подскочил ко мне сзади Мильнев так внезапно, что я и сама подпрыгнула на месте. Он испугал меня до чертиков, но испуг быстро сменился злостью. Если другие одногруппники не лезли ко мне в открытую, то Стас, конечно, не мог удержаться от прямой нападки.
– А тебе какое дело?! – рявкнула я, чувствуя, что еще немного, и кинусь на него с кулаками. Драться с мальчиками – такого опыта в моем жизни еще не было, но деструктивные эмоции настойчиво требовали выхода.
– Воу, полегче! Я всего лишь спросил, – примирительно поднял руки бывший друг Ромки, отодвигаясь от меня подальше.
– Чтобы позлорадствовать?
– О чем? Что вообще происходит? Почему вы с Гардениной больше не сидите вместе? И зачем ты кинула бумажкой в Аделаиду Павловну?
Я глубоко вздохнула. Может, зря я накинулась на Мильнева? Он был первым, кто вообще заговорил со мной после того, как мы поссорились с Юлей. Да и записка – явно не его рук дело.
– То, что было написано в этой бумажке, задело меня, – я пошла по коридору дальше, и парень пристроился рядом.
– Почему?
– Потому что оно было адресовано мне, – старалась говорить с ним простым языком, как с ребенком, чтобы он быстрее понял и отстал.
– Ого, – глубокомысленно изрек Стас.
– Не знаешь, кто написал ее? Или положил на мою парту?
– Неа. Я вообще стараюсь не обращать внимание на этих придурков. Гениальные писатели хреновы! – ответил он, и мне вдруг вспомнилось, что он и сам, начиная с декабря, сидел один на заднем ряду и почти ни с кем не общался. – А что в ней было написано?
– М-м-м... – задумалась я. Послать Мильнева куда подальше с его любопытством? Но зачем. Он и так обо всем узнает скорее всего.
– В записке намекалось на мою половую связь с Верстовским. Тем, который старший, – постаралась придать голосу как можно больше небрежности, будто эта наглая ложь не имеет с действительностью ничего общего.
– А это разве не так? – Стас не особо удивился, лишь приподнял брови, глядя на меня.
– Ну... – растерялась я.
– Я еще осенью заподозрил, что ты мутишь с нашим ужасным деканом. И некоторые считали так же. О вкусах не спорят, но...
– В смысле, «еще осенью»?! – у меня подогнулись колени. Мне пришлось остановиться, чтобы не упасть, и развернуть Мильнева к себе, напряженно ожидая пояснения.
– Ну, вы постоянно прятались с ним по углам, то на Осеннем балу, то на вечеринке у... ЭТОГО, – он не стал произносить имя Ромки. – Он часто просил тебя подойти после занятий и вообще смотрел так, будто хочет съесть или... облизать с ног до головы.
– Стас! – воскликнула я, прижимая руки к мгновенно зардевшимся щекам.
– А уж после того, как он поставил тебя на роль Гермии, да еще и сказал таким слащаво-приторным голосом, что ты талантище...
– Ладно, ладно, я поняла! Хватит! – вот уж не думала, что Мильнев настолько наблюдателен и прозорлив. Неужели все было настолько очевидным?!
– Не подумай, мне вообще по барабану, с кем ты трахаешься, Красовская, – оскалился Стас. Ну хоть голос понизил, пока мимо проходили студенты с начальных курсов, уже спасибо. – А уж если это может насолить Ромке, так я только за.
– Ох! – что обо всем этом думал Рома, мне еще предстояло узнать. И лучше это знание оставить на потом.
Мы как раз подошли к нужному кабинету. Прошла всего одна пара, впереди было еще три. Я внутренне сжалась и напряглась, входя в аудиторию. Большая часть группы была уже на месте и, такое ощущение, с нетерпением ждала моего появления.
На парте, за которой я обычно сидела, опять лежала записка. Мы со Стасом на мгновение замерли, смотря на белый листок, словно на бомбу замедленного действия. Он пришел в себя первым.
Плюхнулся на мое место, быстро прочел послание и убрал его к себе в карман. Правда, я все равно успела увидеть и прочитать непристойное слово на букву «ш».
– Садись, чего застыла, – Мильнев кивнул на свободный стул рядом с собой.
Последующие пары прошли так же увлекательно (то есть, напряженно), как и первая, с тем исключением, что ведущие их преподы еще не успели на меня взъесться. Стас, похоже, накануне сильно бухнулся головой об острый угол – другого объяснения тому, почему он вдруг решил скрасить мое одиночество, я не находила.
Ну да бог с ним. Не в моем положении крутить носом и отказываться от моральной поддержки, пусть даже такой сомнительной. На последней паре, когда я уже грезила дорогой домой, стало еще веселее. Мне написал Верстовский.
«Что это?!» – без приветствия спросил он. К сообщению прилагалось фото злосчастной записки, пребывающей в еще худшем состоянии, чем тогда, когда я ее видела в последний раз. Видимо, занятая Аделаида только сейчас добралась до декана с поклепом. А перед этим пускала над листком слезы, рвала его на мелкие кусочки и снова склеивала их друг с другом.
«Переработанный деревополотничий материал», – ответила я, надеясь, что он уловит мой горький сарказм.
«Ты ведь через двадцать минут освободишься? Сможешь подойти ко мне после пары?».
«Слушаю и повинуюсь».
«Я серьезно. Это не повод для шуток».
И я – серьезно. Если он хочет увидеть меня, то не в моем праве отказывать ему после того, как сама так отчаянно жаждала его внимания.
Но хотела ли я общества декана именно сейчас?.. Могла ли рассказать о всем том ужасе, что пришлось мне пережить, и не растерять остатки самоконтроля? Сомневаюсь. Того и гляди, взбешусь и отчебучу какое-нибудь очередное сумасбродство, за которые и полюбилась моему не сумасбродному ухажеру. Например, наору на него и обвиню в том, что он-таки добился своего и превратил мою жизнь в кошмар.
В каждой шутке есть доля правды, вот и тут – как бы радостно мне не было оттого, что у нас с Верстовским наметился прогресс, я не могла заглушить рвущуюся изнутри горечь. Ведь мои худшие ожидания оправдались.
Но если вдуматься, Вениамин в моем личном кошмаре был не так уж и виноват. Это я попала не на того Верстовского по телефону, я не смогла устоять перед его натиском и после, когда был реальный шанс покончить с ним раз и навсегда, именно я взбунтовалась и решила все вернуть на круги своя.
Так что нечего на него орать. А вот поговорить – стоит.
Прощаться после занятий мне теперь было не с кем, оправдываться за визит в администраторский корпус тоже не перед кем: к Верстовскому-старшему я отправилась с чистой совестью и тяжелым сердцем. А чтобы не нарваться на новые неприятности, сначала набрала его номер и убедилась, что «путь свободен».
Вениамин расхаживал по коридору, ожидая меня не в кабинете, а в коридоре рядом с ним. По его беспокойному взгляду я поняла: мне не надо ничего объяснять, он и так уже все понял.
– Рита!.. – с чувством сказал он и, приобняв меня за плечи, отвел к себе.
Я старалась не смотреть на него лишний раз и «держать лицо». Подошла к книжному шкафу с десятками интереснейших книг и необычных сувениров, которые он, наверное, привозил из далеких заморских стран на протяжении десятка лет – столько, сколько работает в литературном... Отвернулась от мужчины и занялась внимательным созерцанием содержимого, кусая губы.
– Как это произошло? – он встал рядом и положил руки мне на плечи.
– Юля видела нас обнимающихся. Когда мы в прошлый раз выходили из вашего кабинета...
– «Твоего» кабинета, Марго. Я же просил, – мягко укорил он и развернул меня лицом к себе. Приподнял подбородок вверх, заставив посмотреть в глаза. – То есть, Гарденина?..
Верстовский не договорил. Наверное, не хотел произносить свою ужасную догадку.
– Разболтала всем. Скорее всего, это была она, – выдержка стремительно покидала меня. Голос задрожал, а на глаза навернулись слезы. – Студенты восприняли новость не очень...
– Мне так жаль, – декан глубоко-глубоко вздохнул и обнял меня, крепко прижав к себе.
И, прислоненная к его груди, такой широкой, крепкой, спокойной, я разрыдалась. Прикосновение сильных мужских рук, дарящих чувство безопасности, поддержки и сочувствия, способных закрыть от любых невзгод, было таким нежным и в то же время непоколебимым, что меня растопило от горя, нежности и благодарности.
Слезы лились сплошным потоком, оставляя на его рубашке мокрые следы, я содрогалась, плакала и икала. Ноги начали подгибаться, и в какой-то момент он сел на стул и усадил меня к себе на колени, гладя по голове, целуя мои волосы и щеки, тихо говоря что-то успокаивающее. О том, что покарает всех моих обидчиков, отправив их на пересдачу в летнюю сессию, что любит меня и потому мы обязательно со всем справимся...
Вот тут мои слезы прекратились, а уши будто встали торчком. Мне захотелось отмотать время назад и вместе рыданий заняться более важным делом – прислушаться к тому, что же говорил Верстовский.
Или это была галлюцинация, или он секунду назад обмолвился о том, что... ЛЮБИТ МЕНЯ?!
40. В опере
У бурных чувств неистовый конец,
Он совпадает с мнимой их победой.
Разрывом слиты порох и огонь,
Так сладок мед, что, наконец, и гадок:
Избыток вкуса отбивает вкус.
Не будь ни расточителем, ни скрягой:
Лишь в чувстве меры истинное благо.
("Ромео и Джульетта, У. Шекспир)
– Что-что вы сказали минуту назад? – я вытерла слезы и подняла на декана заплаканные глаза.
Верстовский понял, что попался. Он спустил меня на пол и отошел в сторону, рассматривая большое влажное пятно с подтеками туши на рубашке.
– О чем ты? «Мы» тебе ничего не говорили, Красовская, – прохладно заявил он.
– Нет, говорили... То есть, говорил, – я подошла к нему и робко взяла за руку. – Ты сказал про любовь вроде?
– Возможно.
– Но это же бред! – случайно вырвалось у меня. Я даже закрыла рот рукой, желая вернуть сказанное назад. Не очень хорошая реакция на признание в чувствах...
– Бред, – согласился отец Ромки и, взяв за вторую руку, развернул к себе. – Поэтому не жду, что ты скажешь тоже самое.
Мы помолчали, глядя друг другу в глаза. Наверно, мы еще никогда не смотрели ТАК: со спокойным, радостным, немного смущенным узнаванием, угадыванием в душе у партнера своих тайных надежд. На это просто не было времени, удачного случая. По сути, ничего не изменилось – меня по-прежнему ненавидела почти вся группа, а будущее в любимом университете подвергалось угрозе, но плакать, страдать и жалеть себя я больше не собиралась. И в сгустившихся надо мной тучах появился просвет – лучик солнца, прогоняющий тьму и тяжелые мысли.
– Но это правда? – мне нужна была полная ясность. – Ты и правда любишь меня... Вениамин?
– Давно любил. Просто транслировал это кретинскими способами, – он хитро улыбнулся и вдруг обнял меня за талию, подставил подножку и поймал на вытянутой руке.
– А-ай! – взвизгнула я от неожиданности, но он уже наклонился надо мной и накрыл мои губы своими.
– Не кричи, – прошептал он в перерыве между жаркими поцелуями. – А то сюда сбежится половина университета...
* * *
– Рита, а ты куда на ночь глядя? – в пятницу мама не могла оставить без внимания мои усиленные спешные сборы. – Да еще и в своем вызывающем платье!
– И ничего оно не вызывающее, а просто нарядное, – возразила я, поглаживая пайетки на бедрах. – Тут такое дело... Меня на оперу пригласили. Нужно выглядеть торжественно.
Чтобы родители меньше волновались, для убедительности показала им экран телефона с электронным билетом на «Лючию ди Ламмермур» – сама бы я вряд ли правильно выговорила диковинное название и с пятой попытки, но Вениамин заверил, что этого и не требуется. Достаточно знать, что мы идем на всемирно известный «оперный драматический романс» в отличной столичной постановке.
– У тебя появился новый парень? – папа даже отвлекся от своих важных ноутбучных дел.
– Новый НОРМАЛЬНЫЙ парень? И он пригласил тебя не в кабак, а на оперу? – мама выпучила глаза. Она до сих пор не могла простить мне, что я упустила такого выгодного и приличного жениха, как младший Верстовский. – Если он хотя бы немного похож на Романа, мы его одобряем!
– Ну... чем-то даже похож, наверно... – сконфуженно пробормотала я и скрылась в своей комнате, боясь, что мои пылающие щеки и виноватое лицо вызовут новые вопросы, ответы на которые я пока не готова была дать.
Здание оперного театра светилось белыми праздничными огнями. К нему со всех сторон съежались такси и личные авто падких до красивых голосов зрителей. В вестибюле царила атмосфера торжественной элегантности и утонченности – горели электрические канделябры, играла мелодичная музыка. Мужчины в основном были одеты в классические костюмы или просто одежду строго покроя, женщины заявились в длинным вечерних туалетах и с высокими прическами, в которых для полноты образа не хватало разве что страусиных перьев.
Я отдала пуховик Вениамину Эдуардовичу и скромно одернула слишком короткое и яркое, как сама уже убедилась, платьеце. Тот чуть не потерял челюсть от удивления. Во взгляде его явственно вспыхнул огонь вожделения.
– А посолиднее в твоем гардеробе ничего не нашлось? – справившись с эмоциями, спросил он.
– Может, и нашлось, но почему бы не порадовать своего мужчину... – я сделала акцент на последних словах и кокетливо погладила его по преплечью. Во мне проклевывалось игривое настроение. Опера, не опера, но сегодня у нас первое настоящее свидание, получается. К тому же, это блестючее платье было особенным для нас обоих – в нем я приходила на Ромкину вечеринку. И именно его Верстовский стягивал с меня в порыве страсти.
Уверена, он его тоже вспомнил, вот и разволновался.
Так как билеты покупались незадолго до выступления, декану удалось урвать места разве что сбоку от сцену, в углу бельэтажа. Я изначально не рассчитывала на увлекательное времяпровождение и потому сей факт меня не особо огорчил, а вот Вениамин чувствовал себя не в своей тарелке.
– Главное, не на откидных седушках. Спинка есть, уже хорошо, – заметила я, демонстрируя чудеса неприхотливости. Верстовский зыркнул на меня с подозрением, но я радовалась уже тому, что нам предстоит провести несколько часов рядом, в непосредственной близости друг от друга и относительной темноте.
Он сунул мне в руки программку, и пока занавес не открылся, я изучала информацию об исполнителях главный ролей и сюжете оперы. Судя по всему, часы, проведенные рядом с Верстовским, будут сопровождаться грандиозной музыкальной мистерией, повествующей о страданиях, несчастной любви и жестоких смертях, разворачивающихся на фоне Шотландии семнадцатого века – все, как мы любим, короче.
А главную героиню произведения, Лючию Мурмурмур, как я ее про себя окрестила, ждала эпическая и незавидная судьбина: вынужденная выйти замуж не за того, о ком мечтает, девушка в финале оперы убивает своего мужа, сходит с ума и сама благополучно умирает. Похоже, вариант влюбиться и остаться в здравом рассудке писателями прошлого просто не рассматривался, а сумасшествие, по их мнению, влекло за собой неминуемую быструю смерть.
Несмотря на всю пафосность местной публики, на богатые ковры, золоченные балюстрады и хрустальные люстры, скучно стало уже спустя десять минут после начала спектакля. Красивые декорации, удачные костюмы и даже субтитры, пущенные по экрану сбоку от сцены, не смогли исправить положения.
Солисты и солистки старались вовсю, но их соловьиные трели, исполняемые на итальянском языке, ввергли меня в состояние ступора и гипноза. А приглушенный свет и достаточно интимная обстановка напоминали о том, как плохо я спала последние ночи. Кресла были широкими, но жесткими – будто нарочно для того, чтобы пришедшим на выступление зрителям было сложнее поддаться соблазну уснуть под заунывные арии выдающихся теноров и сопранисток.
Все-таки я ещё не доросла до оперы. Возможно, дорасту лет через пятнадцать-двадцать, ну а пока... Пока я не наслаждалась происходящим на сцене, а прикладывала усилия для того, чтобы пореже зевать. Вениамин же наблюдал за первым действием с большим интересом, он был неимоверно одухотворен ариями, дуэтами и сольными исполнениями – еще мгновение, и начнёт подпевать вокалистам.
Через некоторое время раздражающие завывания солистки затихли, и в зале включили яркий верхний свет. Я почувствовала прикосновение к своим волосам и распахнула глаза – на меня недовольно смотрел Вениамин Эдуардович.
– Хорошо поспала, Марго?
Вокруг, не стесняясь, разговаривали зрители. Они вставали, поправляли одежду и направлялись в сторону широких, ведущих в холл проходов. Многие из них воодушевленно обсуждали спектакль, а мне, кажется, минуту назад снился сон, как герой-любовник всей моей жизни выскочил на сцену, оттолкнул ведущего певца и принялся выводить рулады вместо него.
– Все закончилось? – с облегчением спросила я. – Я свободна?
– Нет, всего лишь начался антракт, – расхохотался декан.
Мы не пошли вместе со всеми, а остались сидеть на своих местах и проболтали весь перерыв. В пересказе Вениамина представление показалось мне куда более интересным, чем на самом деле – он говорил не только о сюжете, но и дополнял историю красочными описаниями костюмов и декораций, используемых в конкретный момент времени, а еще смешно изображал трагические жесты и душераздирающую мимику певцов. Когда же он начал тихо напевать на итальянском, я предприняла попытку убежать куда подальше, но он поймал меня за руку и долго щекотал, угрожая замучить пением до смерти, если я не проявлю уважения к артистам хотя бы во втором акте.
Сидящая неподалеку пожилая пара посматривала на нас с карикатурным ужасом на старческих лицах. «Ёперный театр! Отец и дочь, на глазах у всех!», – наверное, думали они.
– Если продолжишь в том же духе, нам придется расстаться! – ухахатываясь, просипела я, пытаясь локтем отпихнуть прилипчивого мужчину.
– А чего ты хотела от старого зануды? – также тихо и напряженно откликнулся он, продолжая тискать мои подмышки, «нечаянно» задевая и другие, более сокровенные места.
– Того, чего хотят маленькие, морально неустойчивые девчонки...
Прозвенел первый звонок, в зал начали возвращаться зрители, и нам с деканом тоже пришлось вернуться в рамки приличия. Тяжело дышащий Верстовский передвинулся на свое место, заняв вертикальное положение. Я поправила платье и тоже поднялась повыше.
Снова погас свет, заиграла музыка, но теперь меня уже не клонило в сон. Правда, следить за происходящим на сцене снова не получалось: я не на шутку перевозбудилась. В голове стоял приятный туман, сердце стучало, заглушая арии, в трусиках стало мокро. Набравшись смелости, я прикоснулась к бедру Верстовского, легонько поглаживая его ногу через чуть шершавую ткань брюк.
Он почти сразу же положил свою руку сверху. Она была горячей, словно угли. Чуть сжав пальцы, он передвинул наши ладони чуть повыше и поближе к паху. За представлением декан уже смотрел вполовину глаза. Получив невербальное разрешение, я продолжила шалить – добралась до вожделенного места у него между ног, накрыла ладошкой вздыбившийся холмик и чуть поцарапала его ногтями, чувствуя, как он становится все более внушающего оптимизм размера.
Верстовский не стал включать святую невинность и ответил мне ровно тем же самым: переложил ладонь на мою собственную ляжку и пустил ее в эротическое путешествие, бесстыдно задирая с одной стороны и так достаточно короткую юбку.
Хорошо, что в зале было достаточно темно, и ближайшие к нам люди смотрели на сцену, а не по сторонам. Тем не менее, полностью отдаться блаженству не получалось: рука декана уперлась в препятствие в виде шортиков от колготок, обойти которое в столь стесненных условиях не представлялось возможным.
Томление, усиленное чувственным пением, усилилось, став почти нестерпимым. Кульминация – как физическая, так и оперная, была уже близка. Я поняла, что мне срочно требуется уединиться и сбросить напряжение. Оставив сумочку, я убрала руку Верстовского и, прошептав ему на ухо «Мне надо выйти», полезла по темному ряду по направлению к выходу, задевая коленками недовольных зрителей.
И очень удивилась, когда поняла, что он полез за мною следом, вызывая своими мощными коленями еще большее негодование у собравшихся.
– Ты куда? – Вениамин нагнал меня в пустующем коридоре, куда смутным эхом доносилась симфоническая музыка.
– В туалет.
– А зачем? – он показал нужное направление, и мы пошли, нет, почти побежали по мраморной винтовой лестницу.
Я ничего не ответила, лишь застенчиво улыбнулась и покраснела до кончиков ушей.
– Постою за дверью, посторожу, – ухмыльнулся декан и еще быстрее потащил меня в сторону уборных.
Но остаться в стороне, раз уж такое дело, я ему не позволила. Туалет в оперном театре оказался отличным – с отдельными, чистыми и просторными кабинками. И совершенно пустым.
Проверив обстановку, я схватила декана за грудки и втащила его за собой в одну из кабинок. Он закрыл замок и без лишних слов припечатал меня к стене, приподнимая подол платья и саму меня заодно. Я обхватила его ногами, подставила губы под жадный поцелуй и на этом «Лючия ди Ламмермур» была для нас окончена.
