Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Людмил Стоянов

121. СПИЧЕЧНЫЙ КОРОБОК

 
По старинной привычке,
безобидной притом,
обязательно спички
есть в кармане моем.
 
 
Заявленье такое
не в урок, не в упрек,
но всегда под рукою —
вот он тут – коробок.
 
 
И могу я при этом,
как положено быть,
закурить сигарету
иль кому посветить.
 
 
Тут читателю впору —
я на это не зол —
усмехнуться с укором:
«Тоже тему нашел».
 
 
Ни к чему уверенья:
лучше вместе, вдвоем
мы по стихотворенью
осторожно пойдем.
 
 
То быстрее, то тише
подвигаясь вперед,
прямо к фабрике спичек
нас оно приведет.
 
 
Солнце греет несильно
по утрам в октябре.
Острый привкус осины
на фабричном дворе.
 
 
Вся из дерева тоже,
из сосны привозной,
эта фабрика схожа
со шкатулкой резной.
 
 
И похоже, что кто-то,
теша сердце свое,
чистотой и работой
всю наполнил ее.
 
 
Тут всё собрано, сжато,
всё стоит в двух шагах,
мелкий стук автоматов
в невысоких цехах.
 
 
Шебаршит деловито
в коробках мелкота —
словно шла через сито
вся продукция та.
 
 
Озираясь привычно,
я стою в стороне.
Этот климат фабричный
дорог издавна мне.
 
 
Тот же воздух полезный,
тот же пристальный труд,
только вместо железа
режут дерево тут.
 
 
И большими руками
всю работу ведет
у котлов, за станками
тот же самый народ.
 
 
Не поденная масса,
не отходник, не гость —
цех рабочего класса,
пролетарская кость.
 
 
Непоспешным движеньем
где-нибудь на ветру
я с двойным уваженьем
в пальцы спичку беру.
 
 
Повернувшись спиною,
огонек, как могу,
прикрываю рукою
и второй – берегу,
 
 
ощущая потребность,
чтобы он на дворе
догорал, не колеблясь,
как в живом фонаре.
 

1958 Барнаул

122. ТОВАРИЩ КОМСОМОЛ

 
В папахе и обмотках
на съезд на первый шел
решительной походкой
российский комсомол.
 
 
Его не повернули,
истраченные зря,
ни шашки и ни пули
того офицерья.
 
 
О том, как он шагает,
свою винтовку сжав,
доныне вспоминают
четырнадцать держав.
 
 
Лобастый и плечистый,
от съезда к съезду шел
дорогой коммунистов
рабочий комсомол.
 
 
Он только правду резал,
одну ее он знал.
Ночной кулак обрезом
его не задержал.
 
 
Он шел не на потеху
в победном кумаче,
и нэпман не объехал
его на лихаче.
 
 
С нелегкой той дороги,
с любимой той земли
в сторонку лжепророки
его не увели.
 
 
Ему бывало плохо,
но он, упрям и зол,
не ахал и не охал,
товарищ комсомол.
 
 
Ему бывало трудно —
он воевал со злом
не тихо, не подспудно,
а именно трудом.
 
 
Тогда еще бездомный,
с потрескавшимся ртом,
сперва он ставил домны,
а домики – потом.
 
 
По правилам науки
крестьянско-заводской
его пропахли руки
железом и землей.
 
 
Веселый и безусый,
по самой сути свой,
пришелся он по вкусу
Отчизне трудовой.
 

1958

123. ВОСПОМИНАНЬЕ

 
Любил я утром раньше всех
зимой войти под крышу эту,
когда еще ударный цех
чуть освещен дежурным светом.
 
 
Когда под тихой кровлей той
всё, от пролета до пролета,
спокойно дышит чистотой
и ожиданием работы.
 
 
В твоем углу, машинный зал,
склонившись над тетрадкой в клетку,
я безыскусно воспевал
России нашей пятилетку.
 
 
Но вот, отряхивая снег,
всё нарастая постепенно,
в платках и шапках в длинный цех
входила утренняя смена.
 
 
Я резал и строгал металл,
запомнив мастера уроки,
и неотвязно повторял
свои предутренние строки.
 
 
И многие из этих строк
еще безвестного поэта
печатал старый «Огонек»
средь информаций и портретов.
 
 
Журнал был тоньше и бедней,
но, путь страны припоминая,
подшивку тех далеких дней
я с гордой нежностью листаю.
 
 
В те дни в заводской стороне,
у проходной, вблизи столовой,
встречаться муза стала мне
в своей юнгштурмовке суровой.
 
 
Она дышала горячо
и шла вперед без передышки
с лопатой, взятой на плечо,
и «Политграмотой» под мышкой.
 
 
Она в решающей борьбе,
о тонкостях заботясь мало,
хрипела в радиотрубе,
агитплакаты малевала.
 
 
Рукою властной паренька
она манила за собою,
и красный цвет ее платка
стал с той поры моей судьбою.
 

1958

124. «Немало раз уже, сдается…»

 
Немало раз уже, сдается,
еще в далекой старине
случались встречи у колодца
весенним днем, наедине.
 
 
Нередко парни в самом деле
(недалеко тут до беды)
по-настоящему хмелели
от той колодезной воды.
 
 
Они отчаянно влюблялись,
и, безусловно, не всегда,
но часто свадьбами кончались
те встречи в прежние года.
 
 
Предполагать мы можем смело,
как говорят, сомнений нет:
она ничуть не послабела —
вода в колодцах наших лет.
 

1958

125. РАЗГОВОР О ГЛАВНОМ

 
В разговоре о главном
не совру ничего…
Я приметил недавно
паренька одного.
 
 
Наш по самой по сути
и повадке своей,
он стоял на распутье
возле школьных дверей.
 
 
Для него в самом деле
эти дни не легки:
навсегда отзвенели
в коридорах звонки.
 
 
От учебы от школьной
ты шагай, дорогой,
не дорожкой окольной,
а дорогой прямой.
 
 
В институтах науки,
на заводах страны
эти сильные руки
до зарезу нужны.
 
 
Но замечу попутно,
ничего не тая:
не насчет институтов
агитирую я.
 
 
Говорю без сомнений
и без всяких обид:
там таких заявлений
много тысяч лежит.
 
 
Мне хотелось бы, чтобы
из оконченных школ
на иную учебу
ты, товарищ, пошел.
 
 
Я бы сам из-за парты,
слыша времени гул,
с наслажденьем, с азартом
на работу шагнул.
 
 
Нету лучшего сроду,
чем под небом большим
дым советских заводов —
нашей родины дым.
 
 
В том семействе могучем
всем бы надо побыть:
и работе обучат,
и научат, как жить.
 
 
Не на танцах нарядных
жажду встречи с тобой,
а в шахтерской нарядной,
в заводской проходной.
 
 
Мне хотелось бы очень —
заявляю, любя,
чтобы люди рабочим
называли тебя.
 
 
Это в паспорт твой впишут,
в комсомольский билет.
Как мы думаем, выше
просто звания нет.
 

1958

126. ПЕРВАЯ СМЕНА

 
Каждый день неизменно
мимо наших ворот
утром первая смена
на работу идет.
 
 
По всему тротуару
и по всей мостовой…
Тут и юный и старый,
добродушный и злой.
 
 
Здесь отыщет психолог
и таких и сяких,
только больше веселых,
большинство – молодых.
 
 
Нам тоска не годится,
скукота не про нас…
Я люблю эти лица
в раннеутренний час.
 
 
Деловито шагая,
всем врагам на беду,
пареньки истребляют
пирожки на ходу.
 
 
(Их девчонка с усмешкой —
ей усмешка идет —
прямо с белой тележки
на углу продает.)
 
 
Не смолкает – куда там! —
молодой разговор.
В этой смене девчата
хороши, на подбор.
 
 
Не ленивые дуры,
не из жалких франтих:
маляры, штукатуры —
вот профессии их.
 
 
Мне бы стать помоложе
да вернуть комсомол —
в эту смену я тоже,
только б в эту пошел.
 
 
Вот спешит крановщица,
вот монтажник идет.
Я люблю эти лица,
этот русский народ.
 

1958

127. НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ЦИОЛКОВСКОМ

 
В те дни, когда мы увлеченно
глядим в занебесную гладь,
я должен о старом ученом
хоть несколько строк написать:
 
 
напомнить о том человеке,
что жизнь проработал сполна
еще в девятнадцатом веке
и в наши потом времена.
 
 
Он путь пролагал без оглядки
к светилам, мерцавшим во мгле,
старик, в неизменной крылатке
ходивший по нашей земле.
 
 
Ах, сколько ума и старанья
и сколько недюжинных сил
еще в одиночку, заране,
он в вас, корабли мирозданья,
и в вашу оснастку вложил!
 
 
Ему б полагалось за это
(да некого тут упрекать)
при запуске первой ракеты
на месте почетном стоять.
 
 
Ему бы, шагнув через время,
войти, как к себе, в этот год
и праздновать вместе со всеми
ее межпланетный полет…
 
 
Я знаю неплохо, поверьте,
и спорить не думаю тут,
что нету у гениев смерти
и мысли их вечно живут.
 
 
Я всё это знаю, и всё же
сегодня печалит меня,
что сам прорицатель не дожил
до им предреченного дня.
 

1958

128. ЯГНЕНОК

 
От пастбищ, высушенных жаром,
в отроги, к влаге и траве,
теснясь нестройно, шла отара
с козлом библейским во главе.
 
 
В пыли дорожной, бел и тонок,
до умиленья мил и мал,
хромой старательный ягненок
едва за нею поспевал.
 
 
Нетрудно было догадаться:
боялся он сильней всего
здесь, на обочине, остаться
без окруженья своего.
 
 
Он вовсе не был одиночкой,
а представлял в своем лице
как бы поставленную точку
у пыльной повести в конце.
 

1958 Казахстан

129. НЕГР В МОСКВЕ

 
Невозможно не вклиниться
в человеческий водоворот —
у подъезда гостиницы
тесно толпится народ.
 
 
Не зеваки беспечные,
что на всех перекрестках торчат,—
дюжий парень из цеха кузнечного,
комсомольская стайка девчат.
 
 
Искушенный в политике
и по части манер,
в шляпе, видевшей видики,
консультант-инженер.
 
 
Тут же – словно игрушечка
на кустарном лотке —
боевая старушечка
в темноватом платке.
 
 
И прямые, отменные,
непреклонные, как на часах,
молодые военные
в малых – покамест – чинах.
 
 
Как положено воинству,
не скрываясь в тени,
с непреложным достоинством
держатся строго они.
 
 
Под бесшумными кронами
зеленеющих лип городских —
ни трибун с микрофонами,
ни знамен никаких.
 
 
Догадались едва ли вы,
отчего здесь народ:
черный сын Сенегалии
руки белые жмет.
 
 
Он, как статуя полночи,
черен, строен и юн.
В нашу русскую елочку
небогатый костюм.
 
 
По сорочке подштопанной
узнаем наугад:
не буржуйчик (ах, чтобы им!),
наш, трудящийся брат.
 
 
Добродушие голоса,
добродушный зрачок.
Вместо русого волоса —
черный курчавый пушок.
 
 
И выходит, не знали мы —
не поверить нельзя, —
что и в той Сенегалии
у России друзья.
 
 
Не пример обольщения,
не любовь напоказ,
а простое общение
человеческих рас.
 
 
Светит солнце весеннее
над омытой дождями Москвой,
и у всех настроение —
словно праздник какой.
 

1958

130. ПРОДОЛЖАТЕЛИ

Бригаде коммунистического труда депо Москва-Сортировочная

 
В полуразрушенной России
под красным заревом знамен
за всю историю впервые
был этот подвиг совершен.
 
 
С тех пор прошли десятилетья,
но мы под знаменем родным,
как продолжатели и дети,
дела отцовские творим.
 
 
Сегодня в замыслах народных,
в рабочих душах и сердцах,
приобретает тот субботник
иную ширь, иной размах.
 
 
Ему простору больше надо,
и он, вздымая комсомол,
в коммунистических бригадах
своих наследников нашел.
 
 
Сегодня ты, народ свершений,
еще сильней и выше стал —
вот это и предвидел Ленин,
когда про тот Почин писал.
 

1958

131. КОМСОМОЛЬСКИЙ ВАГОН

 
Пробив привокзальную давку,
прощальным огнем озарен,
уже перед самой отправкой
я сел в комсомольский вагон.
 
 
И сразу же, в эту же пору,
качнувшись и дернув сперва,
в зеленых кружках семафоров
пошла отдаляться Москва.
 
 
Шел поезд надежно и споро,
его от знакомой земли
в иные края и просторы
далекие рельсы вели.
 
 
Туда уходила дорога,
где вечно – с утра до утра —
в районе большого порога
сурово шумит Ангара.
 
 
И где на брегах диковатых,
на склонах нетронутых гор
вас всех ожидают, ребята,
взрывчатка, кайло и лопата,
бульдозер, пила и топор.
 
 
Там всё вы построите сами,
возьмете весь край в оборот…
Прощаясь с родными местами,
притих комсомольский народ.
 
 
Тот самый народ современный,
что вовсе недавно из школ,
как это ведется, на смену
отцам или братьям пришел.
 
 
И я, начиная дорогу,
забыв о заботах иных,
пытливо, внимательно, строго,
с надеждой и скрытой тревогой
гляжу на людей молодых.
 
 
Как будто в большую разведку,
в мерцанье грядущего дня,
к ребятам шестой пятилетки
ячейка послала меня;
 
 
как будто отважным народом,
что трудно и весело жил,
из песен тридцатого года
я к ним делегирован был.
 
 
Мне с ними привольно и просто,
мне радостно – что тут скрывать! —
в теперешних этих подростках
тогдашних друзей узнавать.
 
 
Не хуже они и не краше,
такие же, – вот они, тут! —
и песни любимые наши
с таким же азартом поют.
 
 
Не то что различия нету, —
оно не решает как раз,—
ну разве почище одеты
да разве ученее нас.
 
 
Не то чтобы разницы нету,
но в самом большом мы сродни,
и главные наши приметы
у двух поколений одни.
 
 
Ну нет, мы не просто знакомы,
я вашим товарищем стал,
посланцы того же райкома,
который меня принимал.
 

1958 Поезд «Москва – Лена»

132. ПЕРЕКРЫТЬЕ
(Из очерка)

1

 
Свидетель большого событья,
течению дней вопреки,
запомнил я день перекрытья
недальней сибирской реки.
 
 
Нет, это совсем не описка,
не ради бахвальства строка:
мне стала действительно
близкой нелегкая эта река.
 
 
Признаюсь, что в школьные годы,
таская учебники в класс,
я знал только так, мимоходом,
что есть и такая у нас.
 
 
Мне также случалось позднее,
не путаясь даже почти,
на карте, вблизи Енисея,
ее равнодушно найти.
 
 
Но вот я увидел воочью
живую ее красоту,
когда у прожектора ночью
стоял на плавучем мосту.
 
 
Валили, теснясь, самосвалы
бетонные глыбы туда,
где трудно уже клокотала
и прядала набок вода.
 
 
Захваченный общим движеньем,
я молча смотрел, как велось
гражданское то наступленье
плакатов, кабин и колес.
 

2

 
Рожденный в далекие годы
под смутною сельской звездой,
я русскую нашу природу
не хуже люблю, чем другой.
 
 
Крестьянскому внуку и сыну
нельзя позабыть погодя
скопленья берез и осинок
сквозь мелкую сетку дождя.
 
 
Нельзя даже в шутку отречься,
нельзя отказаться от них —
от малых родительских речек,
от милых цветов полевых.
 
 
Но, видно, уж так воспитала
меня городская среда,
что ближе мне воздух металла
и гул коллективный труда.
 
 
И я, в настроенье рабочем
входя в наступательный раж,
люблю, когда он разворочен,
тот самый прелестный пейзаж.
 
 
Рабочие смены и сутки,
земли темно-серой валы,
дощатые – наскоро! – будки
и сбитые с ходу столы.
 
 
Колес и взрывчатки усилья,
рабочая хватка и стать!
Не то чтобы дымом и пылью
мне нравилось больше дышать,
 
 
но я полюбил без оглядки
всей сущностью самой
своей строительный воздух площадки —
предтечи больших площадей.
 

3

 
На полке вагонной качаясь,
покинув уют и семью,
я ехал в Сибирь, возвращаясь,
как думалось, в юность свою.
 
 
Не зря же строительный опыт
достался мне с тех еще пор,
когда я ходил в землекопах,
месил известковый раствор.
 
 
Когда я весь день без обмана,
сумев эту хитрость постичь,
на той на козе деревянной
таскал краснотелый кирпич.
 
 
С работою прежней знакомый,
я верил умом и душой,
что буду почти что как дома
на нынешней стройке большой.
 
 
Но, эти портальные вышки
едва увидав наяву,
я обмер, как сельский мальчишка,
впервые попавший в Москву.
 
 
Я снизу смотрел и несмело
из юности бедной своей
на эти подъемные стрелы,
на дело крюков и ковшей.
 
 
Как будто, стеснительность пряча,
один, совершенно один,
стою я с лопатой и тачкой
средь этих железных махин.
 
 
Я в этом бы стиле и вкусе
и дальше раздумывать стал,
но тут самосвал Беларуси
под ковш экскаватора встал.
 
 
В семье тепловозов и кранов,
среди рычагов и колес
таким же он был великаном,
нагрузку такую же нес.
 
 
Растерянность кончилась сразу,
механику поняв чудес,
я быстро по лесенке МАЗа
в кабину огромную влез…
 

1958 Иркутск

133. КАРМАН

 
На будних потертых штанишках,
известных окрестным дворам,
у нашего есть у мальчишки
единственный только карман.
 
 
По летне-весенним неделям
под небом московским живым
он служит ему и портфелем,
и верным мешком вещевым.
 
 
Кладет он туда без утайки,
по всем закоулкам гостя,
то круглую темную гайку,
то ржавую шляпку гвоздя.
 
 
Какие там, к черту, игрушки —
подделки ему не нужны.
Надежнее комнатной пушки
помятая гильза войны.
 
 
И я говорю без обмана,
что вы бы нащупать смогли
в таинственных недрах кармана
ребячую горстку земли.
 
 
Ты сам, мальчуган красноротый,
в своей разобрался судьбе:
пусть будут земля и работа —
и этого хватит тебе.
 

1959

134. МАЛЬЧИШЕЧКА

 
В Петропавловской крепости,
в мире тюремных ворот,
возле отпертой камеры
молча теснится народ.
 
 
Через спины и головы
зрителям смутно видны
одинокие, голые
струйки тюремной стены.
 
 
Вряд ли скоро забудется
этот сложенный намертво дом,
кандалы каторжанина,
куртка с бубновым тузом.
 
 
Экскурсанты обычные,
мы под каменным небом сырым
лишь отрывистым шепотом,
на ухо лишь говорим.
 
 
Но какой-то мальчишечка
наши смущает умы,
словно малое солнышко
в царстве железа и тьмы.
 
 
И родители чинные,
те, что рядом со мною стоят,
на мальчишку на этого,
и гордясь и смущаясь, глядят.
 
 
Не стесняйся, мальчонышек!
Если охота – шуми,
быстро бегай по камерам,
весело хлопай дверьми.
 
 
Пусть резвится и носится
в милом азарте своем,
открывает те камеры,
что заперты были царем.
 
 
Без попытки пророчества
я предрекаю, любя:
никогда одиночество,
ни за что не коснется тебя.
 

1959 Ленинград

135. ЗИМНЯЯ НОЧЬ

Татьяне

 
Не надо роскошных нарядов,
в каких щеголять на балах, —
пусть зимний снежок Ленинграда
тебя одевает впотьмах.
 
 
Я радуюсь вовсе недаром
усталой улыбке твоей,
когда по ночным тротуарам
идем мы из поздних гостей.
 
 
И, падая с темного неба,
в тишайших державных ночах
кристальные звездочки снега
блестят у тебя на плечах.
 
 
Я ночью спокойней и строже,
и радостно мне потому,
что ты в этих блестках похожа
на русскую зиму-зиму́.
 
 
Как будто по стежке-дорожке,
идем по проспекту домой.
Тебе бы еще бы сапожки
да белый платок пуховой.
 
 
Я, словно родную науку,
себе осторожно твержу,
что я твою белую руку
покорно и властно держу…
 
 
Когда открываются рынки,
у запертых на ночь дверей
с тебя я снимаю снежинки,
как Пушкин снимал соболей.
 

1959

136. КОСОВОРОТКА

 
В музейных залах Ленинграда
я оглядел спокойно их —
утехи бала и парада,
изделья тщательных портных.
 
 
Я с безразличием веселым
смотрел на прошлое житье:
полуистлевшие камзолы
и потемневшее шитье.
 
 
Но там же, как свою находку,
среди паркета и зеркал
я русскую косоворотку,
едва не ахнув, увидал.
 
 
Подружка заводского быта,
краса булыжной мостовой,
была ты скроена и сшита
в какой-то малой мастерской.
 
 
Ты, покидая пыльный город,
взаймы у сельской красоты
сама себе взяла на ворот
лужаек праздничных цветы.
 
 
В лесу маевки созывая,
ты стала с этих самых пор
такою же приметой мая,
как соловьиный перебор.
 
 
О русская косоворотка,
рубаха питерской среды,
ты пахнешь песнею и сходкой,
ты знаешь пляску и труды!
 
 
Ты храбро шла путем богатым —
через крамольные кружки,
через трактиры и трактаты
и сквозь конвойные штыки.
 
 
Ты не с прошением, а с боем,
свергая ту, чужую власть,
сюда, в дворцовые покои,
осенней ночью ворвалась.
 
 
Сюда отчаянно пришла ты
под большевистскою звездой
с бушлатом, как с матросским братом,
и с гимнастеркою солдата —
своей окопною сестрой.
 

1959 Ленинград

137. ПАРОВОЗ

Посвящается Я. М. Кондратьеву, бывшему комиссару паровозных бригад, машинисту депо станции Москва-Сортировочная, участнику первого коммунистического субботника

1

 
Смену всю отработав,
в полусумерках мглистых
не пошли в ту субботу
по домам коммунисты.
 
 
Снова, с новою силой
всё депо загудело:
так ячейка решила,
обстановка велела.
 
 
Поскорее под небо
выводи из ремонта
паровозы для хлеба,
паровозы для фронта!
 
 
Пусть живительным жаром
топки вновь запылают,
их давно комиссары
на путях ожидают.
 
 
Повезут они вскоре
Красной гвардии части —
колчаковцам на горе,
партизанам на счастье.
 

2

 
Вот он стронул вагоны,
засвистел, заработал,
паровоз, воскрешенный
в ту большую субботу.
 
 
Ну, а те, что свершили
этот подвиг немалый,
из депо уходили,
улыбаясь устало.
 
 
И совсем не гадали —
так уж сроду ведется, —
что в народах и далях
этот день отзовется.
 
 
Что внедолге их дело
станет общею славой…
 

3

 
Сорок лет пролетело,
словно сорок составов.
 
 
На путях леспромхоза,
там, где лес вырубали,
след того паровоза
в наши дни отыскали.
 
 
Всё пыхтел он, работник,
всё свистел и старался,
словно вечный субботник
у него продолжался.
 

4

 
Был доставлен любовно
он из той лесосеки
и в депо подмосковном
установлен навеки.
 
 
Мы стоим в этом зданье,
слов напрасно не тратя:
я – с газетным заданьем
и товарищ Кондратьев.
 
 
Всё в нем очень приятно,
всё мне нравится вроде:
кителек аккуратный
и картуз не по моде.
 
 
В паровозную будку
по ступенькам влезаем:
я – сначала, как будто
гость, и старый хозяин.
 
 
Это он в ту субботу,
отощавший, небритый,
возвратил на работу
паровоз знаменитый.
 
 
В этой дружбе старинной
никакого изъяна,
человек и машина —
наших дней ветераны.
 

5

 
Всё узнать по порядку
не хватало тут свету.
Из кармана, с догадкой,
мы достали газету.
 
 
Чтобы всё, до детали,
рассмотреть по привычке,
не спеша ее смяли,
засветили от спички.
 
 
Пусть в остынувшей топке,
что открылась пред нами,
из нее неторопко
разгорается пламя.
 

6

 
От Москвы к Ленинграду
доберешься не скоро,
но в сознании – рядом
паровоз и «Аврора».
 
 
Не ушедшие тени,
не седые останки:
тот – на вечном храненье,
та – на вечной стоянке.
 
 
Возле славных и схожих
двух реликвий России
голоса молодежи
и дела молодые…
 

1959

138. КЕТМЕНЬ

 
Я отрицать того не стану,
что у калитки глупо стал,
когда сады Узбекистана
впервые в жизни увидал.
 
 
Глядел я с детским изумленьем,
не находя сначала слов,
на то роскошное скопленье
растений, ягод и плодов.
 
 
А вы, прекрасные базары,
где под людской нестройный гуд
со всех сторон почти задаром
урюк и дыни продают!
 
 
Толкался я в торговой давке,
шалел от красок золотых
вблизи киосков и прилавков
и ос над сладостями их.
 
 
Но под конец – хочу признаться,
к чему таиться и скрывать? —
устал я шумно восхищаться
и потихоньку стал вздыхать.
 
 
Моя душа не утихала,
я и грустил и ликовал,
как Золушка, что вдруг попала
из бедной кухоньки на бал.
 
 
Мне было больно и обидно
средь изобилия всего
за свой район, такой невидный,
и земли скудные его.
 
 
За тот подзол и супесчаник,
за край подлесков и болот,
что у своих отцов и нянек
так много сил себе берет.
 
 
И где не только в день вчерашний,
а и сейчас, чтоб лучше жить,
за каждым садиком и пашней
немало надо походить.
 
 
Я думал, губы сжав с усильем,
от мест родительских вдали,
что здесь-то лезет изобилье
само собою из земли.
 
 
Сияло солнце величаво,
насытив светом новый день,
когда у начатой канавы
я натолкнулся на кетмень.
 
 
Железом сточенным сияя,
он тут валялся в стороне,
как землекоп, что, отдыхая,
лежит устало на спине.
 
 
Я взял кетмень почтенный в руки
и кверху поднял для того,
чтоб ради собственной науки
в труде испробовать его.
 
 
Случалось ведь и мне когда-то
держать в руках – была пора —
и черенок большой лопаты,
и топорище топора.
 
 
Но этот – я не пожалею
сознаться в том, товарищ мой,—
не легче был, а тяжелее,
сноровки требовал иной.
 
 
Я сделал несколько движений,
вложивши в них немало сил,
и, как работник, с уваженьем
его обратно положил.
 
 
Так я узнал через усталость,
кромсая глину и пыля,
что здешним людям доставалась
не даром все-таки земля.
 
 
Она взяла немало силы,
немало заняла труда.
И это сразу усмирило
мои сомненья навсегда.
 
 
Покинув вскоре край богатый,
я вспоминаю всякий день
тебя, железный брат лопаты,
тебя, трудящийся кетмень!
 

1959 Ташкент