Текст книги "Заслон (Роман)"
Автор книги: Любовь Антонова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)
– Ты немая?! Покажи мне язык.
Рыжая охотно показывает ей узкий розовый язык и произносит:
– Не знаю.
Первоклассники хохочут. Нос учительницы синеет.
– Не знаешь? Чего ты не знаешь, гадкая девчонка? – Губы учительницы начинают дрожать. – Ах какая шалунья. Я это еще в церкви заметила. Все молились, а она… – Повернув к девочке тусклое лицо, учительница говорит строго и непреклонно: – Я напишу твоей маме записку. Пускай она тебя высечет. Да… да, высечет ремнем и поставит в угол: на колени, на горох! И поделом – не кощунствуй, уважай старших.
– Язва! – солидно подтверждает Артюхин Иван. – Гы, гы, хитрющая, стерва!
– Пошел вон! – истерически кричит учительница. – Такие слова… в классе. Это не дети, это наказание божие!
По щекам девочки катятся крупные горошины слез. Она думает в эту минуту, что один бог знает, какая она хорошая, и удивляется: почему он молчит?
Елизавета Васильевна смотрит на нее растерянно. У нее мелькнула мысль: «Нет, это не закоренелая озорница, есть еще пути к ее исправлению. Артюхин Иван куда страшнее».
– Ну зачем ты плачешь? – обращается она к ученице. Нашалила и вот… – Голос учительницы теплеет: – Успокойся, скажи, что ты не станешь больше так делать, и я тебя прощу. Ведь ты Бесфамильная Августа?
– Не знаю, – закрывает лицо руками девочка, – не знаю… У меня нет мамы, и я не знаю…
– Это приютская! – кричит кто-то с задней парты.
– Тише, дети! – учительница поднимает руку. – Тихо! Ты приютская? – обращается она к девочке. – А как тебя зовут в приюте?
– Р… Рыжая, – падая головой на парту, шепчет девочка. – Р… Рыжая, – кричит она с болью и обидой, топая ногами и колотясь головой о черную лакированную доску парты.
Класс молчит.
16
После весенней распутицы, пыльных и въедливых ветров наступило томительно-жаркое лето. Так уж повелось с незапамятных времен, что с открытием навигации обезлюдевали Забурхановка и Горбылевка; молодежь валом валила в низовья Амура, на рыбные промыслы. Ездили в Николаевск и семьями. Но теперь о тех вольготных временах только вспоминали со вздохом.
В пищу шла уже и сухого засола рыба, завезенная японцами в тюках и брошенная при поспешном бегстве. Прихотливые амурцы брезговали поначалу заморским гостинцем, но к весне, как подвело животы, пришлось смириться и есть то, что «японский бог послал».
Необъятный Дальневосточный край, с его «златыми горами» и чудо-рекой Амуром, был разбит вражескими клиньями на три части. Богатейшими рыбными промыслами Николаевска-на-Амуре владели теперь японские промышленники и, – зная, что это недолговечно, – хищничали в захваченных водах.
В начале июня на японском пароходе «Киодо-Мару» прибыл в бухту Золотой Рог атаман Семенов. «Верховный правитель» был озабочен организацией нового похода для… «освобождения от большевиков всей Сибири». Консульский корпус Владивостока не разрешил ему высадку на берег, а меркуловское правительство предложило полмиллиона золотом, если он отбудет обратно в Порт-Артур, где обосновался после изгнания из Забайкалья. Семенов заартачился. По его поручению начальник Гродековской вооруженной группы заключило представителем японской военной миссии договор о выдаче атаману 50 тысяч иен и боевого снаряжения. За эту «добрую услугу» с легкой руки атамана Японии передавались: охрана Владивостока, контроль над КВЖД и Уссурийской железной дорогой, рыболовные, охотничьи, лесные и горные концессии в Сахалинской, Камчатской, Приморской, Амурской и Забайкальской областях. Дело было за малым: нужно было только при поддержке японского оружия завладеть снова всеми этими областями. К концу своей одиссеи они становились все более щедрыми, эти люди без родины, без совести, без чести, лебезившие перед интервентами и питавшиеся крохами с чужого стола.
Те же, кто любил и украшал своим трудом родную землю, или лежали теперь в братских могилах, или сражались под знаменами Народно-революционной армии, или в поте лица восстанавливали залитую кровью и растерзанную окраину земли советской, называвшуюся теперь ДВР.
Еще в феврале, собравшись на «беспартийную» конференцию, амурские хлеборобы кинули в народ клич: все трудоспособное население городов и поселков – на полевые работы!
С серпами и косами – мак-кормиковские жатки стояли без шпагата – подались первыми на село амурские речники, чтобы пропитаться самим да принести в заплечном мешке что-нибудь и для семьи. Навигация не открывалась: слишком плачевно закончились первые рейсы; были случаи, когда, обстреляв пароход и перебив команду, пираты двадцатого века перекрашивали судно и пускали его по Амуру или Сунгари под флагом другой страны.
Благовещенск оставался на осадном положении. Алеша и Бородкин руководили военной подготовкой молодежи.
В это неспокойное время в областной газете появилось объявление:
«Игоря Михайловича Сибирцева – бывшего военкома 2-й Амурской стрелковой бригады – прошу сообщить свое местожительство по адресу: Москва, Рождественка, гостиница „Савой“, представительство ДВР – И. Дольникову, для передачи А. Фадееву».
Отыскался след Тарасов! – Бородкин и Нерезов, прочитав это объявление, плясали от радости. Наплясавшись вволю, они отгрохали ответ. Правда, про Игоря они ничего сообщить не могли, но строки, посвященные Саше, уступали по своей выразительности только классическому письму запорожцев турецкому султану. В своем ответном письме Булыга, принимая все их упреки, разразился целой исповедью.
Оказывается, он громил в Забайкалье семеновцев, потом был делегирован от воинской части в Москву, на Десятый съезд партии. Ушел со съезда на подавление Кронштадтского мятежа. Был ранен и провалялся полгода в госпитале. Добросовестно изложив все это, д'Артаньян полностью реабилитировал себя в глазах своих «мушкетеров». К тому же он готовился поступать в Горную академию, жил в комнате их боевой подружки Тамары Головниной и, несмотря на тесноту, звал их всех к себе.
Переписка стала очень оживленной, но ехать в Москву пока никто не собирался. Дел полно было и тут, как любил говорить Нерезов.
– Пять в яблочко! Здорово, браток Алеша! А ну дай-ка я!
– Получай! – радостно возбужденный Алеша передал ружье Марку. Тот приложил к щеке холодный приклад, прищурил глаз и выстрелил.
– Промазал, – рассмеялись толпившиеся за спинами стрелков болельщики. – Послал за молоком!
– Это бывает! – Марк повел бровью и выстрелил снова. Висевшая на дереве мишень упала. На зеленовато-сером стволе молоденькой осины появилось круглое отверстие. Методично, одну за другой, Марк стал всаживать в него пули. Отверстие росло, ширилось. Осинка вздрагивала и роняла на землю листву.
– Перестань, Марк! – крикнул Алеша. – Слышишь, перестань. Это же варварство! Чем дерево виновато? Я тебе говорю, Королев! – Ом вскочил на ноги. Щеки его пошли пятнами. Казалось, еще мгновение – и Алеша бросится вперед и заслонит собой тощее деревцо.
Марк глянул на него шалыми глазами с блуждающей улыбкой, сунул ружье черноглазому подростку Витьке Адобовскому и растянулся на сухой земле. Алеша опустился с ним рядом и, закинув за голову руки, стал смотреть на взбитые в пену облака.
– Черт вселился в эту девку! – крикнул Марк. – Смотри, она отобрала у парнишки ружье и выделывает такое…
– Ну к ней-то как раз не придерешься, – возразил Алеша, с восхищением наблюдая, как Рыжая меткими выстрелами сбивает с той же злополучной осинки багряную листву.
– Ты не имеешь права! – кричал Адобовский. – Вцепилась, как кошка! Я не хуже тебя стреляю!
– Тебе это ни к чему! Ребятишек на фронт не берут.
– А тебя возьмут?! Подумаешь, выросла дылда, так и задается!
– Меня-то возьмут.
– Дудки! Только тебя там и не хватало…
Алеше надоела эта перебранка. Он опять улегся в той же позе.
«Влюбился наш Алешка, – подумал Марк и нахмурился, – мечтательный стал. Не увела бы его эта девчонка в сторону от нас. Беленькая, тихая, нежная… надо бы к ней присмотреться».
«Разве я был бы сейчас так спокоен душой, если бы не знал Оли, – размышлял в это время Алеша. – Жаль, что она уехала на лето к тете…»
Оба они не обращали внимания на стоящий вокруг гомон и суету. Марк закурил дешевую папиросу. Алеша отвел рукой пахнувший в лицо дым.
– Не нравится?! – усмехнулся Марк. Странная у него была усмешка резко очерченных, неулыбчивых губ, от нее не потеплели глаза.
– Что с тобой? – пытливо вглядываясь в него, спросил Алеша, только сейчас заметив, как обострилось и потускнело лицо Марка. – Болен ты, что ли?
– Ни-че-го, – раздельно отчеканил Марк. – Напрасно ты всполошился.
– Нет, ты не виляй. Думаешь, я не замечаю, как ты стаял?
– Стаял… Снегурочка я, что ли? Нечего и замечать, узоры на мне не написаны.
– Ладно! – вскипел Алеша. – Я в чужую душу лапу засовывать не намерен. – Он вскочил на ноги. Марк потянул его за край рубахи, и они снова очутились рядом.
– Видишь ли, Леха… – Марк ткнул папиросу горящим концом в землю. – Я давно думаю…
– Да ты не мямли. Не маленький, пойму.
– Решил на фронт проситься! – резанул ладонью воздух Марк. – Надоели мне эти тары-бары-растабары. Разве у нас нет сил… – Он задохнулся от волнения и стиснул зубы так, что они заскрипели.
– А ученье? – спросил Алеша.
– Отсиживаться за партой, когда в Приморье, что ни час, люди гибнут?!
– Не тот разговор! – опять вскочил на ноги Алеша. Марк поднялся тоже. – Не отсиживаться, а каждый день приобретать знания, которые очень скоро пригодятся.
– Мне? Для собственной шкуры?! Да мне, лично, ничего не нужно. Там огонь, кровь, смерть на каждом шагу, а я буду бояться кляксу на чертеж посадить? Если бы и в девятнадцатом мы так рассуждали, стонать бы нам всем и теперь под японцами!
– Чудик! То время другое было.
– Значит, если в нашей области враг, то мы на него скопом? А приморцы пускай отбиваются сами? Моя область, мол, с краю, я ничего не знаю?
– Ой дурень! С голыми-то руками не навоюешь, а?
– Зачем с голыми? Оружие дадут!
– А для того, чтобы было что давать, деньги требуются. Ты разуй глаза и погляди вокруг: все прииски, все рудники принадлежат нам, народу. А где специалисты – инженеры, техники, штейгеры, где? Я тебе отвечу: тех, что шли с народом, белогвардейцы прикончили, те, что были контрой, границу перемахнули и идут с «белой ратью». Знания-то твои в первую очередь республике нужны. Пролетариату, который тебя кормит и учит.
– Все это мне ведомо, – сказал упрямо Марк.
– А ведомо, – Алеша приподнялся на носки и опустился снова, – так раскинь мозгами, где твое место.
Неслышным шагом подкрался Шура, обнял обоих за плечи:
– Об чем, братишки, разговор?
– О погоде, – огрызнулся Алеша. – Ему, видишь ли, прискучило с нами, – кивнул он на Марка. – Тесно стало его богатырской натуре. На фронт задумал проситься.
– Только-то, – протяжно свистнул Шура. – Не горюй, Маркуша, придет и наш черед. У белых новый герой объявился – Молчанов, генерал. Сила! Выходите, говорит, во чисто поле, я…
– Где объявился? – перебил его Марк.
– Ну где? Известно, в Приморье, куда все охвостье скатывается.
– Я и говорю: на фронт идти надо. Шурка, подадимся вместе?
– А тут тебе не фронт? Забыл прошлую зиму, когда каждую ночь мирных граждан режут, колют, давят? Граница-то вот она, рядом…
– Вот и нужно врагов вышвырнуть с земли нашей и границы на замок запереть! – взорвался Марк. – И это должны сделать мы, чоновцы, а мы книжками от жизни отгородились!
– Да сотни амурских комсомольцев рвутся на фронт, – не менее горячо возразил ему Алеша. – А директива крайкома требует усиления военного обучения и укрепления среди членов союза воинской дисциплины. Эх, жаль, Мацюпу у нас отозвали, он бы тебе разъяснил! Времена партизанщины прошли. Жди, когда позовут. И пойдешь, когда скажут: «Иди!»
Все так же придерживая за плечи, Шура повернул их к выходу и помахал рукой сидевшей на скамейке с другими девушками Рыжей.
– Посидели бы с нами, – пригласили девчата.
– Некогда, девочки, государственной важности дела решаем!
– На кого он опирается, Молчанов этот? – озабоченно спросил Марк.
– Да уж не на самого себя, – торопился выговориться радостно оживленный Шура. – Америка его приголубливает. Японский микадо по головке гладит. У него Поволжская бригада сабель в тысячу, говорят, а командует ею какой-то Сахаров.
– Молчанов… Сахаров… – протянул Алеша в раздумье. Он наклонился и, подняв лежавшую у забора астру, стал расправлять привядшие лепестки. – В самом деле, не слыхать было про таких.
– Колчак, Семенов, Каппель, Калмыков, Меркулов… теперь вот эти! Сколько их еще повылазит на нашу голову? – спросил, не ожидая ответа на свой вопрос, Марк.
Озорно приподнявшись на цыпочки, Алеша взъерошил темную россыпь Шуриных волос:
– Может, Сахаров последний, и суждено нашему Макару срубить эту сахарную голову. Ведь срубишь, Марк, если пойдешь?!
– Или он срубит мне, – снова помрачнел Марк. Шура и Алеша переглянулись.
– А у него руки коротки! – беспечно воскликнул Шура и, запрокинув голову, негромко запел:
Мы кузнецы, и дух наш молод,
Куем мы счастия ключи…
Алеша и Марк подхватили знакомый мотив.
17
Густые сумерки окутали притихший город. Электричество не горело. По необъяснимой причине на электростанции опять выбыли из строя котлы. Пустынным берегом Амура в сторону Рогатки шел комсомольский патруль. Река медленно и бесшумно катила навстречу свои тяжелые волны. В прибрежных фанзах Сахаляна вспыхивали неяркие огоньки, и казалось, что тьма здесь, на левом берегу, с каждым шагом становилась гуще, таинственней и опасней.
Алеша, поправляя на плече ремень новенькой винтовки, приотстал от ребят и не спешил их догонять. Небо над головой было в низких клубящихся тучах, а память настойчиво воскрешала пронизанные солнцем дни, когда вот так же с ружьем за плечами, уходил он с братом Евгением в сопки. Охотились на фазанов, случалось застрелить и косулю. Как это было давно. Ведь тогда еще жива была мама. Она могла и порадоваться их удаче, и ласково пожурить, если припоздали, и приготовить из дичи вкусный обед.
Что-то долго нет писем от Евгения. Придет ли в воскресенье Федор? Хорошо бы показать ему, как оружейному мастеру, эту вот винтовку… Да, все чаще и чаще приходится теперь довольствоваться дома обществом Кольки. Чего доброго они скоро станут вместе ходить на реку и ловить на удочку чебаков и косаток. Сюда вот, на мол… Бр… какая скука! Он глянул на длинное бревенчатое сооружение, вдававшееся в Амур чуть ли не до его середины, и вдруг бросился догонять идущих впереди ребят.
– Слушай, ты ничего не заметил? – спросил он обернувшегося на его шаги Шуру.
– Нет, а что я, собственно, должен был заметить?
– Видишь, огонек? – указал Алеша на дальний конец мола. – Он то вспыхивает, то угасает. Видишь? Видишь?
– Что за дьявол, сигналит кто-то. Слышь, Петро, – окликнул он старшего их группы, Кузьмина. – Кто-то знак на ту сторону подает. Алешка первый заприметил, но я тоже видел.
Петр со всех ног бросился к молу. Алеша и Шура, придерживая винтовки, бежали следом.
– Нет, так негоже… – приостановился Кузьмин. – Ты, Рудых, беги и веди сюда остальных ребят. Прощупаем, кто тут безобразит.
Движения у Петра легкие, быстрые. Алеша невольно подражает своему командиру. Они крадутся вдоль мола, бесшумно, как большие темные кошки. Ветер разметал тучи. Небо прояснилось, и сразу посветлело. Слышно только слабое шуршанье гальки да прерывистое дыхание Кузьмина. Он не может дышать иначе. Петр до недавнего времени был литейщиком – у него затронуты легкие. Две недели тому назад он стал секретарем Горбылевского райкома комсомола.
– Ведь не померещилось же вам? – Кузьмин повернул к Алеше худое лицо, облизнул пересохшие губы. – Никого…
Комсомольцы наклонились над парапетом: внизу обесцвеченная временем бревенчатая стена, под нею галечник. В конце мола, где дно реки сильно углублено, бурлит и плещется вода. За нею, вот она – рукой подать – чужая сторона. Кому чужая, а кому…
И будто в ответ на тревожное раздумье, мигнул на маньчжурском берегу огонек-светлячок. Вот опять вспыхнула звездочка голубая. Алеша машинально стал считать голубые отблески: мигнет-потухнет, мигнет-потухнет…
– Чуешь? Девять раз подряд. А внизу лодка. Вон на волнорезе болтается, – показал рукой Кузьмин.
Они склонились ниже, стали рассматривать ее сверху. Лодка как лодка, чьи-то заботливые руки привязали ее к ввернутому в стенку мола кольцу. Сухие весла вынуты из уключин и уложены на дно.
– Он, гад, еще не успел удрать, – шепнул Кузьмин. – Оставайся здесь, Лешка, глаз с Сахаляна не спускай, да и назад поглядывай, как бы кто под девятое ребро ножом не ткнул. А я пойду хозяина пошукаю.
Снова бесшумно движется вдоль перил Кузьмин. Над Сахаляном сгрудились облака, там теперь темно и тихо.
– Стой, стой, сволочь! – крикнул внизу Петр. И на правом берегу тревожно заметалось голубое пламя. Алеша съежился, по спине пробежал холодок. Снова девять вспышек. Что же это значит?
Где-то в отдалении грохнул выстрел, и сразу же, как горох по пустому ведру, защелкали внизу другие. Кто– то негромко вскрикнул. Вцепившись в парапет, Алеша соскользнул по шершавой стенке мола, падая, больно зашиб коленку, но тут же поднялся и сорвал с плеча винтовку. В этот миг что-то громыхнуло, обожгло глаза. Столб мелкого щепья, песка и гальки хлестнул по лицу и отбросил его на стенку мола.
Алеша очнулся от холодной струи, обтекавшей лицо и шею. В голове гудело. Рот был полон густой и вязкой слюны с солоноватым привкусом крови. Веки, будто склеенные, не раскрывались. Звучали чьи-то голоса, но смысл слов не доходил до сознания. Он слабо застонал и попытался подняться. Его подхватили сильные руки и снова опустили на что-то мягкое, с приподнятым изголовьем.
– Осторожнее, он тоже ранен! – донесся, будто из– под земли, голос Шуры, и на лоб легла теплая рука: – Лежи, лежи, на дошке теплее.
– Нет, его просто оглушило, – это голос Вениамина. – Счастлив твой бог, Лешка! Угол-то у мола вон как расщепило гранатой!
– Эх, контра ушла! Своими бы, суслика, руками!
– Петро, Петро! И нужно же было случиться такому…
– Если бы мы на тех двух не напоролись, вовремя бы поспели: этот внутри мола отсиживался. Сделал дело и ушел.
– Ушел на веслах. Вдогонку палить не станешь: чужой город прикрыл бандита.
– Лешку и Петра отвезем, потом вернемся за теми. Трупы на ту сторону не сбегут. Там их два?
– Обоих уложили. Видно, они этого прикрывали. А вот и подвода!
– Куда их понесло? Повылазило им, что ли, обратно заворачивают!
– Не кипятись. Боязно людям: время за полночь. Догнать надо.
– Лады, ребята, пошли!
…Алеша открыл глаза. Прямо в лицо светила полная луна. У ног его лежал Кузьмин, без шапки – белый, спокойный, с плотно сжатыми губами. Теплый ветер, летевший из Маньчжурии над самой водой, перебирал его волнистые волосы, разглаживал морщинку меж бровей, пытался приподнять тонкие веки, навсегда закрывшие впалые глаза. Крови было немного. Она стекала темной струйкой к ногам убитого и закрашивала ворчавший из протоптанного бродня пучок соломы. Пальцы его были сжаты, будто Петр пытался что-то удержать в них и унести с собой. Алеша поднялся на колени и попытался распрямить эти пальцы. Они не поддались его усилиям, крепко зажав песок и речную гальку.
«Земля… родная наша амурская земля. Я ведь тоже мог бы вот так же», – подумал Алеша. Он попытался встать на ноги, но голова закружилась, и он снова упал на распростертое тело товарища.
Пароконный тарантас, на железном ходу, был вместительный, удобный, до верха набитый сеном. Сначала подняли и положили убитого Петра, потом, чуть в сторонке от него, все еще не подававшего признаков жизни, Алешу.
– Езжай с ними, Марк, – сказал непривычно сдержанно Гамберг. – Здесь к больнице не подняться, придется берегом крюк давать и по Большанке…
Марк утвердительно кивнул, вспрыгнул на тарантас и стал моститься в. изголовье лежащих, чтобы удобнее было принять на колени голову Алеши. Галька скрипнула под колесами, завизжала истошно, кони дружно рванули вдоль Амура. Возница тронул вожжой, и они стали забирать влево, пока не вымахнули на пологий спуск, между травянисто-зеленой Духовной семинарией и серой громадой Кафедрального собора.
Молодая луна в высоком небе равнодушно светила в меловые лица. Если бы не легкая, ощущаемая пальцами, теплота, Алешу тоже можно было принять за мертвого. Марк закрыл глаза: лунные ночи, светлые ночи, которые так нередки на Амуре осенью, уже не будили в Марке счастливых воспоминаний. Два года тому назад, в ночь с 28 на 29 августа, он с группой таких же безусых, каким он был тогда, партизан приступили «к капитальному ремонту Амурки». Сколько железнодорожных мостов запылало в ту ночь, он затруднился бы теперь сказать. Мосты были деревянные, устоявшиеся, высохнувшие под жарким амурским солнцем, и осветили они округу не менее ярко, чем эта полноликая луна. Операция удалась на славу, но не порадовала никого. Все они знали, что на смену этим мостам придут железные, вечные, но все равно было жалко неказистых, прежних, как все, что создано живой и пытливой мыслью, запечатлено сначала на бумаге и кальке и воплощено в жизнь, как творение многих и многих человеческих рук. Страшным усилием воли он отогнал это воспоминание. Но память уже услужливо воскрешала другие безрадостные картины, и он подумал, что боль, сжавшая сердце, там, на берегу, была уже не первой его болью, а той, прежней, затаившейся где-то в самом дальнем уголке сердца, и никогда не затихавшей болью. Нет, ни одна из прожитых им ночей не оставила ему добрых и светлых воспоминаний. Он морщил лоб и в памяти, неожиданно, возникло утро. Утро, сулившее так много.
Легкий ветерок срывает с придорожных кустов сморщенные листья и гонит их вдаль вместе с клочьями синеватого тумана. Солнце только что взошло. В его лучах искрятся сухие былинки, вздрагивают, будто оживая вновь, блеклые осенние цветы.
Выпрямившись во весь свой высокий рост, Георгий Бондаренко жадно вдыхает свежесть раннего утра. Он явно взволнован и, пытаясь скрыть волнение, быстро, раз за разом, проводит рукой по спутанным волосам. Люди знали его, как смелого разведчика, как молодую и славную ветвь боевитой семьи Бондаренко, из которой шестеро, не задумываясь ни на минуту, кинули сытую, насыщенную трудом и смыслом, жизнь в родном, еще дедовом, доме и разделили судьбу амурских партизан, со всеми ее превратностями и невзгодами, от ледового похода повстанческой армии до этих, последних дней.
И вот они, бывалые партизаны, греясь на осеннем, негреющем солнце, дымят едким самосадом, перекидываются негромкими шутками и взглядывают добрыми, отцовскими глазами на юного, только что избранного командира, разделяя и его волнение и его справедливую гордость. И он очень хорош и открыт в эту минуту, с сияющими смелыми и честными глазами, в ловко облегающей крупное тело гимнастерке и начищенных до блеска высоких, хромовых сапогах.
А потом над степью плыла, вот такая же, лунная ночь, и дядя Георгия, Василий – он теперь в правительстве ДВР – сидя у стога сена, говорил молодому командиру отряда и его связному Марку:
– Начало славное, ребята! Будем и в дальнейшем разрушать телеграфные линии и железнодорожные пути и мосты, будем взрывать подвижной состав врага. Только запомните одно: на этом этапе борьбы с белыми и интервентами, как никогда, нужна взаимная выручка и поддержка, нужна полная согласованность всех действий.
– Я анархии в своем отряде не допущу! – пылко воскликнул тогда Георгий. И тут речь пошла о вновь созданном пропагандистско-издательском отделе и о том, что скоро у партизан будет своя таежная газета, с простым и призывным названием «Красный клич». Они мчались тогда, а не шли, партизанские дни и ночи, от которых и врагу и небу становилось жарко.
И когда разведчики принесли весть, а военно-полевой коллектив отдал приказ, партизанский отряд Георгия Бондаренко одним из первых был у волостного села Тарбогатая, где кулацкая семейщина затеяла недобрые дела.
Еще до первых заморозков у тарбогатайцев шла лихорадочная работа: рылись окопы, строились бревенчатые укрытия, все село опоясывалось проволочными заграждениями, принимая все более суровый и неприветливый вид. Кулацкая верхушка договорилась с интервентами – не по-староверски хлебосольно был принят и размещен большой японский отряд. А вскоре в Тарбогатай стали съезжаться богатеи и из Листвянки, Заливки, Селитьбы, Николаевки. Ополчалась богатая семейщина на новую, народную Советскую власть. Стягивались и партизанские отряды. Было принято решение штурмовать мятежников в ближайшую же ночь. Но за несколько часов до боя обнаружилось, что не пришел один из крупных партизанских отрядов.
– Собираются, как на свадьбу, – сказал командир Бондаренко, узнав об этом, и вдруг вспылил: – Терпеть этого больше невозможно. Дисциплина для всех одна. Бой начнем точно в назначенное время. А об этом отряде скажем свое слово потом…
Он знал, что людей не хватало и сам вызвался с группой партизан проникнуть в село и вызвать панику и растерянность изнутри. И вот они бесшумно крадутся по затихшей к ночи сельской улице. За тесовыми заборами, гремя цепями, негромко взлаивали чуткие сторожевые псы. У волостного правления зияли окопы, с чердака, в смотровую щель, зловеще подмигивал глазок пулемета.
Семнадцать домов вспыхнуло тогда в одно мгновение, и ночь стала светлой, почти такой, как сегодня, только на белый снег падали красноватые отсветы, и он плавился и дымился. Они выбрались из села огородами, присоединились к своим, и, не мешкая ни минуты, Георгий повел их на приступ. Село будто обезумело: на улицах с винтовками и берданами в руках метались семейские, визжали бабы, пытаясь спасти свое добро, ревел, вылетая из распахнутых стаек, испуганный рогатый скот. Зябко поеживаясь, в наспех накинутых иманьих шубах, топтались японцы. И, как всегда в рассветную пору, звонкоголосо горланили самодовольные петухи.
– А ведь мы маху дали, – сказал кто-то из пожилых партизан. – Нужно было нападать врасплох. Взбаламутилось все село, и светло, как днем.
– Нам на руку эта паника, – сказал Бондаренко. – Вперед, за мной!
На первой же улице, у большого бревенчатого дома, завязалась ожесточенная перестрелка. А в узком переулке, слева, поднялась какая-то непонятная возня и кто– то приглушенно крикнул:
– Сюда, товарищи, сюда!
Бондаренко только мигнул ему, Марку, и бросился на крик.
– Кто идет? – окликнули их из-за угла дома.
– Командир отряда Бондаренко, – отозвался Георгий.
Дружный залп заглушил его слова. Георгий упал навзничь.
– Беги, зови… – может, это тогда только послышалось. Марк кинулся к своим.
– Бондаренку убили, – крикнул он и пошатнулся, у ног его набегала темная, лужа крови, левая рука висела, как плеть. Ему стали делать перевязку. Он твердил, как в горячечном бреду:
– Их там немного. Возьмем живыми…
Но к староверам уже подоспело подкрепление. Их меткие выстрелы держали партизан на расстоянии и никто из них не знал, что Георгий был еще жив. Семейские раздели его и бросили замерзать на снегу. Уже развиднялось, когда бывший фронтовик Яков Назаренко волоком вытащил молодого командира за поскотину. Завернув в тулуп, его вместе с Марком уложили на пароконку и повезли на ближайшую мельницу. Георгий потерял много крови. Его лихорадило и он скоро начал бредить.
– Марк, – спрашивал он раз за разом, – отряд еще не подошел?
Марк, глотая слезы, пытался ему ответить. Но голос не доходил до сознания командира.
– Дисциплина у них… – сказал он внятно. – Говорил я дяде Василию… говорил…
Молоденький партизан, гнавший лошадей во весь опор, откидывал ворот тулупа и проводил рукой по выпуклому лбу командира, Георгий умолкал, потом спрашивал еще более нетерпеливо:
– Где мой Гнедко? Гнедко мой где?
– Нет твоего Гнедка, – отвечал ему Марк, – нету.
– Раздели, сволочи, – видимо, приходя в себя, сказал Бондаренко. – И кольт мой взяли, а я его в бою добыл, кольт…
Слова Георгия стали невнятными. Он опять потерял сознание и очнулся уже на мельнице. Лежа с закрытыми глазами, он улыбнулся:
– Раз на мельнице, – значит, я еще маленький. Все хорошо… Просто мне нужно выспаться. Очень хочется спать. А сегодня мне исполнилось девятнадцать. Девятнадцать лет, хлопцы, вашему командиру! – Он вытянулся, гаснущим уже взором глянул в склонившиеся над ним лица. – Теперь уже скоро, – сказал он внятно, и с этими словами умолк навсегда…
– Никак сон сморил тебя, парень?
Марк вскинул глаза. Лошади стояли. Бородатый возница смотрел на него вполоборота. Над широкими ступенями, робко пытаясь соперничать с луной, чуть мерцала тусклая лампешка Красного Креста. Справа, за решетчатой оградой, шумели серебристыми вершинами тополя городского сада.
– Нет, я не спал. – Он соскочил на землю и подхватил обеими руками вытянувшееся тело Алеши. Оно было легким, податливым и гибким, и все это убеждало, что в нем еще теплилась жизнь.
Марк стал подниматься по каменным ступеням. Лунный свет падал на полудетское лицо Алеши холодно, безжалостно и ярко. Густые тени тополей скользнули по лицу, как тени распада, и вдруг, не ко времени, подумалось, что этому лицу, может, и не суждено повзрослеть.
18
…Двумя часами раньше перестрелки правым берегом Амура возвращались с прогулки генерал Сахаров и Марина Гамова. В руках генерала была гибкая только что срезанная им лозина. Он похлопывал ею по своим английским крагам, негромко напевая:
Невольно к этим грустным берегам
Меня влечет неведомая сила…
– Почему я сюда приезжаю, Марина Михайловна, вы должны догадаться сами, – сказал он, приостанавливаясь, и, взяв крупноватую руку казачки, поднес к своим подстриженным и раздушенным усам. – Так редко вижу вас, по, когда это возможно, вознагражден полностью. Я счастлив! Но почему вы никогда не бываете в городе: в кинематографе, в казино?
– Право, не знаю. Я привыкла: мы всегда жили так уединенно, – ответила Гамова.
– Зачем же вам уединяться? – Сахаров глянул ей прямо в лицо своими выпуклыми глазами. – Конечно, я вам верю, что Сахалян не вызывает особого интереса, но… вы могли бы отсюда уехать. Харбин, Шанхай… Токио… Там общество, где вы могли бы блистать, не размениваясь на мелочные заботы. Скажите, о чем вы мечтаете, и я осуществлю эту мечту! Итак, на выбор – Осака, Вашингтон, Нью-Йорк? – Сахаров облизнул губы. – Ведь у вашего мужа чертовски много денег. Я мог бы на него повлиять…
Бледно-розовые губы Марины раскрылись и тихо прошелестели:
– Мне бы в наш Верхне-Благовещенск. Каждый день хожу и на него смотрю. Верите, когда черемуха там цвела, белая, как кипень, места я себе не находила: выйду на берег, упаду и плачу. Машет черемуха ветками, манит меня, зовет! У нас возле школы и дома, на задах, видимо-невидимо ее было… Вплавь бы пустилась, я ведь в девичестве Амур переплывала и сюда и обратно! Ляжешь, бывало, на косе, отдохнешь… Думалось ли тогда, что здесь мыкаться придется?! А теперь, атаман мой говорит, пристрелить могут. Чудно… наши, русские, по мне, по женщине, палить начнут. Не верю! Это наши по ихним ребятишкам стреляли! Беркутов этот, страсть-то какая… парнишка молоденький, а хуже палача натворил. Не примет земля амурская такого. Вплавь бы пустилась, – повторила она тоскливо.
