Текст книги "Заслон (Роман)"
Автор книги: Любовь Антонова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
Генерал Сычев, примостившийся со своей чашкой на широких перилах, задумчиво прихлебывал обжигающе-горячий кофе.
Сахаров шагал по уставленной карликовыми деревцами в кадках веранде. Было отвратно сознавать, что здесь, в благополучном гамовском доме, он, как в осколках разбитого зеркала, вдруг увидел карикатурное изображение собственной судьбы. Он тоже пытался организовать восстание в Муроме – когда был еще всего– навсего подполковником – и потерпел фиаско. С тех пор он сделал блистательную карьеру, но слава главаря неудавшегося мятежа сопутствует ему повсюду. Что и говорить, Гамов не гнался за чинами. Этот казак оказался дальновиднее: он разбогател на своем мятеже и при первом удобном случае отошел от дел. Живя в довольстве, Гамов и не подозревает о том, что существует еще нечто, роднящее их обоих. И у него есть шестилетний сын, Борис, единственный наследник его сомнительной славы. Все, как у Гамова, все… И даже хуже! Неизмеримо хуже. Сахаров вдруг заговорил хрипловато и гневно:
– Я ехал из Америки окрыленным, но что же я увидел по возвращении? Ведь это, господа, преступно! Преступно в отношении самих себя! Я ждал здесь на съезде от людей, умудренных опытом и годами, мудрых, проникновенных речей, а услышал детский лепет. Признаюсь, только речь поручика Беркутова меня искренне порадовала и взволновала. В этом юноше бьется сердце истинного патриота. Расшевелить и заставить мыслить мозг погруженного в Нирвану морфиниста или кокаиниста – подвиг. Но подвигом вдвойне было бы расшевелить вас, господа.
Осторожно поставив на пригретые солнцем перила пустую чашку, генерал Сычев соскочил на пол.
– Я вас, ваше превосходительство, не совсем понимаю, – жалобно протянул он. – Наши люди в состоянии полной депрессии. Чем тут поможешь? Да пусть… пусть американцы берут себе Камчатку и Чукотский полуостров, пусть отторгнут Сахалин, ну… даже часть Приморья.
Сахаров презрительно фыркнул и повернулся к Гамову. Экс-атаман машинально приподнялся, изо всех сил втягивая выпиравший живот.
– Вот вы, атаман Гамов! – крикнул Сахаров, уже не владея собой. – Вы, сильный и волевой в начале любого дела, пасуете перед малейшими трудностями. Вас ничему не научили ни Дума, ни большевики! Вы забились в тихую заводь, спрятали голову под крыло и решили отсидеться, не так ли? Что ж, если вы боитесь снова быть битым, так не пожалейте хоть на святое дело денег. У вас миллионы, а вы трясетесь над ними, как Гобсек! Одумайтесь, пока не поздно, иначе не видать вам России, кроме как отсюда, с правого берега Амура! – Все уставились на Гамова. Прищурив светлые глаза и выпятив нижнюю губу, он, казалось, всем своим видом говорил: «А мне и так хорошо. Да, мне чертовски повезло. Что ж, ищите и вы свою удачу». Он не обмолвился ни словом.
«Хам, – подумал обиженно Сахаров, – педагогусь… урвал жирный кусок и доволен. Правильно заметил Беркутов, что эта ворона нам не оборона!» – Генерал уже жалел, что дал волю своим чувствам, и стал натягивать перчатки. Задвигали стульями и остальные. В это время за садом раздались выстрелы и какие-то крики.
Молодым офицерам вскоре прискучили качели. Они пошли по едва заметной дорожке в тенистую, расступающуюся с каждым шагом глубь запущенного сада. Горьковато пахло черемухой и омытым недавним дождем серебристым тополем. Над усыпанной одичалой ромашкой куртиной гудели пчелы. Дальше, до самой каменной стены, замыкавшей сад со стороны Амура, тянулась лужайка, испестренная колокольчиками и сараной.
Смуглый до черноты Рифман и нежнолицый, как барышня, не поддающийся загару Городецкий, бросившись наперегонки, легко перемахнули низкую стену и скатились по зеленому откосу к реке. Беркутов шел за ними не спеша и улыбаясь с чувством явного превосходства, снисходительно и нагловато.
Они все трое были оттуда, из-за Амура. Гамовский мятеж был их боевым крещением: они вместе бежали сюда в марте восемнадцатого и вернулись в Благовещенск в сентябре. И все же он был неизмеримо выше их обоих: Рифман откровенный садист, без совести и чести, он не внушает даже простого доверия. А Городецкий… Городецкий еще опаснее и хуже: он колебался. Жизненный же путь Доната предопределен раз и навсегда.
Беркутов присел у самой воды на широкий и плоский, горячий от солнца камень. Сцепив на коленях руки, он стал вглядываться в русский берег, узнавая – и почти не веря в это – очертания знакомых зданий. Трехэтажная гостиница «Россия», каменные особнячки…
Амурские волны бьются о камень и обдают лицо и руки водяной пылью. Река вспыхивает бликами всех оттенков– перламутра, отливает эмалевой синевой. Если переплыть… если идти прямо-прямо по деревянным мосткам тротуара, то всего четыре квартала – и отчий дом… В сущности это пытка! Мучительная, изо дня в день повторяющаяся пытка: смотреть вот так и не быть в состоянии что-либо предпринять. Да, радость, с которой он ехал на съезд, давно померкла. Он не узнал ничего нового об оставшихся на той стороне, ни о мачехе – она была такая добрая, заботливая, – ни о Маргарите, которая по какому-то молчаливому сговору вот уже годы, как считается его невестой: «вот только бы прогнать большевиков…» А большевики гонят их самих все дальше, вместе с союзниками-японцами. Тут уж не до свадеб! Сначала он обрадовался встрече с Игорем, но тот или не догадывается о его чувствах к сестре или не хочет их понять.
Рифман и Городецкий лежали на серебряной косе, подставляя высоко подстриженные затылки солнцу. Сашка черен, как негр. Нет, как его душа. Тело Игоря тепло розовеет на песке. Наверное, такое же тело у Маргариты. Как странно, что она все еще в том городе, где диктуют свои законы большевики. Донат вымыл руки. Вода была теплая. Он любил купаться в Амуре, но сейчас он боялся, что если войдет в воду, левобережье притянет его, как магнитом притягивается иголка.
На том берегу купаются ребятишки, оглашая воздух доносящимся до Маньчжурии визгом. Здесь же пустынно и тихо, только у еле приметной ведущей в гамовский сад калитки маячит часовой. Он тоже загляделся на ребятишек. Может, они напомнили солдату его собственное детство?
Впоследствии Донат и сам не мог вспомнить, как очутился он возле часового и протянул руку к ружью. Солдат был невысок и плотен, с широким лицом и коротким тупым носом. И ружье он держал неуклюже, вцепившись в него обеими руками.
– Не положено, – испуганно залепетал часовой, – ваше… это самое, не положено… Уйдите, стрелять буду! – крикнул он отчаянно. – Не велите греха на душу брать!
– Никто и не узнает, дурашка, – сказал Беркутов почти ласково. – Дай-ка я пугну этих шельмецов! – Он потянул к себе винтовку. Солдат выпустил ее почти без сопротивления. В глазах его стояли слезы. С ружьем наперевес Донат метнулся к берегу.
– Эй вы там, – крикнул он лежащим на косе, – смерти или живота? – Это должно было напомнить им то безмятежное время, когда все они бегали в коротеньких штанишках и играли – только играли – в войну. – Сдаетесь? Руки вверх!
– Сумасшедший, – донеслось до него с косы. – Вот быдло! – Шутка, видимо, не понравилась. Рифман и Городецкий разом очутились в воде. Беркутов выстрелил в зыбкую рябь реки, и белый бурунчик пены взметнулся около пловцов. Рифман нырнул, а Городецкий, смеясь, перевернулся на спину и отдался течению.
Игры не получилось. Внимание Доната вновь привлек противоположный берег: там все еще копошились дети. Лет семь-восемь назад и он сам, и его друзья почти на том же самом месте– играли в индейцев, сокрушаясь лишь о том, что в Амуре нет ила для раскраски тел. А теперь сердце полно горечи и пепла несбывшихся надежд. Чужая земля и… чужая земляника. Считанные ягодки… А там все по-прежнему. Прыгают, веселятся, как черти. Жрать нечего, а веселятся. Натощак, а пляшут! Ах, так… – Хмель ударил ему в голову. Донат вскинул винтовку, прицелился и… почти сразу же увидел, как на том берегу, нелепо взмахнув руками, упала одна фигурка.
– Допрыгались, большевистские отродья! Получайте еще, нате!.. – Теперь Беркутов прыгал сам и хохотал, как белозубый дьявол. – Заметались?! Только двух подстрелил! Кто там следующий?
– Что ты делаешь, безумец?! Это же дети! – Городецкий повис на его руке.
– Ваше благородие, ваше… – плакался тут же, по-бабьи закрывая лицо руками, белобрысый часовой.
Рифман не спеша оделся в сторонке и подошел к ним, приглаживая расческой влажные, лаково блестевшие волосы.
– Да уймись ты, быдло! – прикрикнул он на солдата. – На, возьми свою игрушку и чтоб духу твоего здесь не было! – Он вырвал у Беркутова винтовку и отдал ее солдату. – Разиня, сам себя под расстрел ведешь, – буркнул он сквозь стиснутые зубы.
– Это неслыханная жестокость! Это злодейство… – трясся в нервном ознобе Городецкий. – Это преступление!..
– Ты смешон! – Рифман смерил его взглядом, улыбнулся и брезгливо передернул плечами: – Смешон и неприличен! Сначала оденься, пай-мальчик, а потом уже пускай пузыри. – И обернулся к Беркутову: – Дай-ка я тебя поцелую, Дон, – сказал он, глядя своими непроницаемыми глазами в брызжущие бешеным весельем глаза Беркутова. – Так их и надо: всех, от мала до велика, под корешок! – И, расцеловав Беркутова в обе щеки, бережно обнял его за плечи и повел к садовой калитке.
Генерал Сычев сердито пробежался по заросшей дорожке. Дразнить большевиков из Сахаляна глупо и недальновидно. Беркутов, да и другие, не сегодня-завтра уберутся отсюда, а ты как-никак здесь живешь. Мало того, что подрывается престиж белой армии, так рукой подать и до международных осложнений. Найдутся писаки, раззвонят по радио-телеграфу… Остановившись перед Беркутовым и приподнимаясь на цыпочки, генерал сердито забубнил ему в лицо:
– Дорогой Донат Павлович, не ожидал от вас, честное благородное слово, не ожидал! Ну добро, нанесли бы вы врагу непоправимый урон, а то курам на смех: подстрелили оборвыша или сопливую девчонку, а зачем – и сами не объясните толком. Рукоблудие!.. Озорство!
Беркутов недобро усмехнулся: сделанного не поправить ни длинными нотациями, ни жалостливыми словами. Чего же от него ждут? Чтобы он вытянул руки по швам и, склонив голову, смиренно попросил: «Простите меня, я больше не буду?..»
Горят хищническим пламенем глаза у Сашки. Рифман пойдет теперь за ним в огонь и воду. Он и восхищается, и завидует. А Игорь плачет где-нибудь под кустом. Донат тряхнул головой и глянул на Сахарова. Тот откровенно любовался молодым офицером, но, встретившись с ним взглядом, приличия ради счел нужным его пожурить.
– Беды… да мы что, доктора?! – грубовато вмешался Гамов. – Видели убитых? Шумим-шумим не знай из– за чего, а те, может, давно дома. Аж в горле пересохло, ей-богу! Пойдемте-ка, господа, чего-нибудь выпьем.
25
Сразу же после партийной конференции в Благовещенске начался IX Чрезвычайный съезд трудящихся Амурской области, на котором вовсю распоясались анархо-максималисты.
– Не надо нам никакого буфера! – надрывался один из лидеров.
– Товарищи, вы все обмануты: большевики хотят нас сдать японцам, – вторил ему другой.
Хозяйственные амурские хлеборобы слушали всех «орателей» и в коридорах под шумок обменивались мнениями. Идти под «японца» никому не хотелось. Еще не заросли в деревнях травой пожарища и могилы убитых и сожженных заживо людей. Не верилось, что те самые большевики, которые истребили тысячи интервентов, а остальных прогнали с амурской земли, стали бы вдруг с ними якшаться.
Обнаружилось, что анархо-максималисты успели склонить на свою сторону интернациональный полк, добровольно вступивший в ряды Красной Армии и уже готовый к отправке на Восточный фронт.
– Отправляйте нас на запад, – заявили интернационалисты. – Мы поедем только домой. – Им пытались растолковать, что Семенов не пропустит поезд через Читинскую область.
В ответ раздались выкрики:
– Прорвемся силой! Семенову не до нас!
Находились и такие, что хладнокровно заявляли о готовности договориться с атамановцами.
Самым же тревожным в этой истории было то, что полк имел на вооружении четыре танка. Родиной этих танков была Франция. Мильерановское правительство в свое время направило их в дар адмиралу Колчаку. Но не успел дорогой подарок доплыть до Владивостока, как судьба Колчака была решена. История же танков только начиналась. Едва они очутились во владивостокском порту, как ими заинтересовались японцы и попытались прибрать к рукам.
Владивостокские железнодорожники, затеяв очень сложные маневры, перегоняли платформы с танками из одного тупика в другой и однажды ночью погнали их на Хабаровск. После апрельского выступления японцев хабаровские большевики переправили танки в Амурскую область, и здесь благовещенцы передали их интернациональному полку. Теперь анархо-максималисты склоняли полк к вооруженному восстанию, разъясняя, что большевики заключили договор с японцами о передаче всей власти буржуазии, а бывших военнопленных – белогвардейцам. Свою пропаганду они подкрепляли рассказами о расстреле атаманом Калмыковым венгерских музыкантов в Хабаровске.
В тот же день интернационалисты перебрались из здания духовной семинарии на дачи, беленькие, словно кораблики, домики, разбросанные по обнесенной высоким забором роще, напротив недостроенного собора.
Меж тем местные финансовые тузы, узнав о близящемся «перевороте», окружили вниманием будущих «защитников». С винокуренного завода привезли в рощу бочонок спирта. Владелец табачного магазина прислал ящик отменных папирос. Пивовар Залесский и кондитер Чакальян тоже внесли свою лепту, не ударили в грязь лицом и другие. Налетели девицы не весьма высокой добродетели. Заиграла музыка. На полянках под дубками закружились пары.
Пробравшиеся в Благовещенск тряпицынские выученики уже потирали руки.
…Внеочередное заседание облревкома заняло не более десяти минут. Трилиссер, не вставая с места, зачитал решение:
«1. Принять срочные меры по обеспечению в городе революционного порядка.
2. Предотвратить выступление анархистствующих элементов.
3. Вывести без кровопролития с территории, занятой мятежным полком, танки».
Он помедлил и спросил:
– Но, может быть, прежде чем приступим к практическим шагам, попытаться договориться мирно, разъяснить интернационалистам суть буфера? Как смотрите, товарищи?..
Решение было единогласное: организовать митинг, воззвать к пролетарской совести интернационалистов, растолковать им идею буфера.
В отличие от прежних митингов – шумных, полных истерических выкриков анархиствующих молодчиков, на этот раз мадьяры слушали оратора с огромным вниманием. Говорил Трилиссер, которого они знали как стойкого большевика. Рядом с ним находились посланцы партии из Москвы.
Трилиссер говорил спокойно, не давая воли своему темпераменту, чтобы переводчик мог продублировать его для тех, кто плохо понимал русский язык. Буфер – идея Ленина. Буфер – временная уступка, чтоб избежать войны с Японией и дать окрепнуть Советской России…
Ленину мы верим, – заявили интернационалисты. – Нашими руками буржуазия не воспользуется. Мы защищали Советскую власть, и останемся ей верны…
Зарождавшийся конфликт был ликвидирован, попытка анархо-максималистов использовать венгров в своих черных целях потерпела провал.
26
Анархо-максималисты, узнав о состоявшемся митинге, утратили интерес к интернациональному полку. Девятый Чрезвычайный съезд единогласно голосовал за буфер. Отрезвившиеся интернационалисты выехали на Восточно-Забайкальский фронт бить Семенова.
В городе появилась первая книга Ленина «Детская болезнь левизны в коммунизме». Ее неотразимая полемика с левацкими заскоками развеяла все сомнения амурских большевиков, помогала им разрешать самые сложные вопросы. Книгу читали по ночам, устраивали громкие читки в организациях, но это был единственный и уже обветшавший экземпляр. Жить ему оставалось недолго.
– Эту книгу должен прочесть каждый, – сказал Вениамин, наблюдая, как бережно укладывает ее на верхнюю полку несгораемого шкафа редактор «Амурской правды» Караваев. – Нужно ее переиздать.
– Если бы у нас была хорошая бумага, – грустно улыбнулся старый большевик.
– Издадим на оберточной! – пылко воскликнул Вениамин. – Потомки с нас за это не взыщут.
На другой день ему поручили переиздание и редактирование книги. А вскоре стало известно, что нужно послать представителя амурской молодежи на Третий съезд комсомола в Москву. Вениамин нервничал, ему казалось, что не найдется достойного парня. О девушке и говорить не приходилось, любой не по плечу предстоящая дорога. Но на заседании Оргбюро Амурского комсомола отпали все сомнения: решено было послать Петра Мацюпу. Мацюпе выдали мандат, в котором значилось: «Постановили: принимая во внимание, что с экспедицией, которая едет на днях в Верхнеудинск, предоставляется возможным послать тов. на 3-й Всероссийский съезд молодежи в Москву… Представителем не выборным, а по назначению Оргбюро решено послать тов. Мацюпу Петра».
Вшивая в подкладку пиджака многократно сложенную бумажку, ширококостный и медлительный в движениях парень неожиданно для себя разволновался. Отдавая его в духовную семинарию, – пристроить сына в другое учебное заведение мужику не представилось возможным – отец заявил ему напрямик:
– И в мыслях не держу видеть тебя долгогривым попом. Кончишь нужные классы – и в деревню учителем.
– Хорошо, батя.
– При школе всегда клочок земли найдется. Сад посадишь. Пчел разведешь. Земля наша амурская щедра безмерно. Худо то, что народ здесь все пришлый, все оглядывается назад: «У нас в Рассее, да у нас в Рассее…» А пора бы про это уже и забывать! Волковские вон казаки вздумали было вернуться на Терек, а он их не принял. Переболели все трясучкой – которые даже померли там, – а остальные снова на Амур вернулись. Наша родина теперь здесь, ее и надо украшать. Нет вольготнее здешних мест!
В апреле восемнадцатого отец заявился к Мухину и сказал, что на берегу Бурей облюбовано иркунскими мужиками большое земельное угодье, и они намерены создать сельскохозяйственную коммуну.
– Что ж, дело задумано хорошее, – ответил председатель Совнаркома. – Разрешение дать тоже нетрудно. А что вы там, на голой земле, голыми руками станете делать?
– Да мы не голыми руками за землю хватаемся, – прищурил Семен Мацюпа лукавые хохлацкие глаза. – То ж кулацкий хутор, и там такая справа! Хозяин его добре запоганил себя в гамовском мятеже и как сиганул на китайскую сторону, так о нем и доси ни слуху ни духу. – Разрешение на организацию коммуны было получено, и отец направился в семинарию.
– Учишься, сынок?
– Учусь, батя.
– А не думаешь ли ты, что твоя наука могла б теперь на доброе дело сгодиться?!
В тот же день они выехали к себе в Иркун и деятельно взялись за организацию коммуны. К ним примкнула деревенская беднота. Богатеи посмеивались в бороды, но ни с осудой, ни с помощью не вязались. Просуществовала же коммуна только до середины сентября. Хлеб еще стоял в суслонах, когда обоим Мацюпам пришлось взять винтовки и уходить в тайгу, партизанить. Обмолачивал богатый урожай уже вернувшийся из Маньчжурии «хозяин».
Как бы рад был сейчас старый Семен Мацюпа, как бы он был рад! Но отъезд в Москву был так неожидан и скор, что даже нет времени написать родным письмо.
Теплый южный ветер врывается в распахнутое окно бревенчатого, из нетленной лиственницы, гамберговского особняка, шелестит исчерченными размашистым почерком гранками будущей книги. Уронив на руки голову, спит у стола Вениамин… За стеной, ворочаясь на осевшем под грузным телом пуховике, тяжко вздыхает Лазарь Моисеевич: «Был сын маленьким – спать не давал, вырос сын – сам не засну».
Босая, с повязанной белым платочком головой, проскальзывает в комнату своего любимца Лия Борисовна, захлопывает окно и гасит свет.
…Тяжело шлепая плицами, поднимается вверх по Амуру «Комета». Гаснут звезды и в воде, и небе, будто кто-то снимает их одну за другой, как цветные игрушки с рождественской елки. Ветер перебирает светлые волосы Алеши, раскачивает высокие черемухи в хуторе Верхне-Благовещенском, стучится в забитые окна покинутого гамовского куреня.
…Вооруженные винтовками и наганами, выходят из вагона на маленьком таежном полустанке трое. Отправив поезд, начальник полустанка опасливо покосился на приезжих и, не обмолвившись и словом, поспешно прошел в здание. Свои ли, чужие, кто их разберет? А время тревожное – излишнее любопытство может стоить головы.
– Ну вот… – неопределенно протянул стройный парень, в котором, несмотря на немудрящую одежонку, все же угадывался военный. – Вроде бы приехали.
– Сядем. Покурим, – предложил другой, темноволосый и синеглазый. – Развидняется, зашагаем дальше.
Петр Мацюпа в синей, из китайской дабы, туго подпоясанной и топорщившейся на спине рубахе промолчал и, сняв с плеча винтовку, присел на лежавшие грудой старые шпалы. Оба спутника последовали его примеру, блаженно вытянув ноги в тяжелых, с обмотками, солдатских ботинках.
Из-за желтого станционного здания вышел коренастый человек в брезентовом дождевике и лихо сдвинутой на затылок мохнатой бараньей папахе. Подойдя к приезжим, он поздоровался, будто нехотя спросил:
– Откуда путь держите? – И услышав короткое «из Благовещенска», сделал знак следовать за собой. Мацюпа глянул на своих спутников. Они посмотрели на него, потом все трое разом взглянули на незнакомца.
– Может, тут кто к теще на блины приехал, – сказал тот, гася в узковатых глазах усмешку, – тогда звиняйте, что обеспокоил. Я только по тайге… проводник. – Он повернулся к ним спиной и, неслышно ступая обутыми в мягкие ичиги кривоватыми и крепкими ногами, пошел к шумевшему на предрассветном ветерке лесочку. Тогда они, все трое, тоже вскочили и пошли за ним. Раздвигая руками росистые ветки, незнакомец вывел их в низинку, где паслись стреноженные кони. Расстегнув волосяные путы, проводник аккуратно повесил их на ближний куст, раздал всем поводья.
– Ну, по коням, что ли? – Его немолодое, тронутое оспой лицо стало на миг грустно проникновенным. – Дай бог благополучно начать и счастливо завершить. Чтобы кому в первый раз, да не в последний…
Петр Мацюпа вдруг ощутил сильное волнение, только сейчас осознав, какой им предстоит долгий и опасный путь. Прощай, родная сторона!
27
По унылой Северной Маньчжурии мчался поезд, тесные купе которого были до отказа забиты «спасающимися от большевистских зверств» небрежно одетыми дамами, капризничающими без нянек детьми и одуревшими от вина и скуки семеновскими и каппелевскими офицерами.
Из опущенного окна пахнуло угарным дымом, посыпались мелкие, как манна, крупинки угля, запорошили руки и книгу, которую читал лежавший на верхней полке тоненький русоволосый юноша в штатском. Он машинально закрыл окно и глянул вниз синевато-серыми, обметанными тенями из-за дурно проведенной ночи глазами.
Примостившие к откидному столику свои чемоданы и игравшие в преферанс офицеры шумно выразили неодобрение, но тут же успокоились, приняв его объяснения, и загалдели снова. Впрочем, они галдели всю ночь, в конце концов к этому можно было и привыкнуть. Подперев голову руками, юноша стал смотреть в окно. За тусклыми запылившимися стеклами мелькали – стяжавшие себе горькую славу – сопки Маньчжурии.
Пусты, голы и утомительно однообразны эти волнистые цепи, сплошь покрытые приземистым монгольским дубняком. Нищенски убоги стайки глинобитных фанзушек, лепящихся по берегам речек и озер. Чисты, будто причесаны гребенкой, четкие прямоугольники влажно поблескивающих, уже убранных рисовых и гаоляновых полей.
Разразившийся внизу скандал прервал его наблюдения. Свесив голову, юноша пытался сквозь облако папиросного дыма уяснить себе, что же там произошло. Однако разобраться в этом было совершенно невозможно: не то кто-то кого-то оскорбил, не то была передернута карта, а скорее всего имело место и то и другое.
Белокурый красавец в распахнутом на груди мундире стоял с трясущимися губами, сжимая в руке маленький, как игрушка, дамский браунинг. И опять было непонятно, хочет ли Он всадить пулю в кого-то из присутствующих или же намерен застрелиться сам.
Пожилой низенький и желтолицый, смахивающий на японца капитан удерживал его руку и примирительно твердил:
– Поручик Городецкий! Умоляю вас, поручик… Ей– богу, вам это просто почудилось, поручик…
– А ну вас к черту! – басовито сказал кто-то и ушел, сильно хлопнув дверью.
– Почудилось?! – повел плечами Городецкий. – Все может быть… Башка трещит. Двое суток не спал! – воскликнул он и сел, уткнув лицо в раскрытые ладони.
– Давайте кутить, господа, – предложил третий, сгребая карты и насмешливо поблескивая из-под густых бровей умными, широко расставленными глазами. Перехватив взгляд пассажирах верхней полки, он улыбнулся и жестом пригласил его спуститься вниз.
– Кутить так кутить! – обрадовался капитан, потирая свои короткопалые ручки, и потянул стоявший верхним желтый, довольно легковесный чемодан.
– Накурили, хоть топор вешай, – поморщился Городецкий и шагнул, пошатываясь, к двери. Распахнув ее, обернулся: – Я сейчас, – и исчез в проеме.
– Капитан Саханов, что вы думаете о Городецком? – спросил инициатор кутежа, шаря в кармане френча с погонами поручика, и, найдя перочинный нож, стал откупоривать плоскую жестянку сардин.
– Что я думаю о поручике Городецком? Эк, батенька, куда вы хватили! – Глаза капитана спрятались за набрякшими веками. Он противно захихикал. – Я, в данном случае, пас.
– А все-таки? – бесстрастно уточнял его собеседник.
– Как говорится, не смею сметь свое суждение иметь… – приглаживая встрепанные седеющие волосы, жеманничал капитан.
– Да? Любопытно, почему?! – глянув мельком на капитана, поручик щелкнул ножиком и спрятал его в карман.
– Видите ли… – посерьезневший капитан, видимо, колебался, но тут же махнул рукой. – Э, да все равно! Надеюсь, Донат Павлович, вы не сочтете за бахвальство, но генерал Сахаров мой, так сказать, однокашник по кадетскому корпусу, а мнение его об этом юноше… Словом, он возлагает на поручика Городецкого большие надежды. Игорь Александрович отлично воспитан, скромен, как институтка, красив, как Нарцисс! Так что, мой дорогой, я лично… – он развел руками.
– Я так и предполагал, – успокоил его Донат. – Говорите, генерал Сахаров вам близок? Любопытно!..
– Как же! Я ведь у них Бореньку крестил, – самодовольно усмехнулся капитан. – Генеральша-то, Мария Андреевна, только кумом меня и зовет.
– Ну я от этого испытывал бы только неловкость, – вернувшийся Городецкий поставил на откидной столик бутылки с вином и уселся на перевернутый чемодан. – Ведь Боренька-то, между нами говоря, под стать гамовскому Мишеньке, кретин.
– Ребенку шесть лет, – смутился капитан. – Может…
– Ваше «может» тут не поможет, – убежденно заявил Городецкий и стал откупоривать бутылку. – Что ж, господа, приступим!
– А вы, молодой человек?! – вспомнил про молчаливого попутчика Донат. – Забились наверх и сидите, как сыч на суку, слушаете наши скучные разговоры. – Он вскинулся, как пружина, и выпрямился во весь свой высокий рост. Теперь его глаза, темные, с голубоватыми белками, испещренными сетью кровавых жилок, смотрели в упор в спокойные-глаза незнакомца.
– Разделите с нами трапезу, – пригласил он и без тени улыбки пояснил: – Если вы добрый человек.
– Благодарю. Я не привык есть так рано.
– Охотно вам верю. Жаль, очень жаль. – Офицер скользнул взглядом по измятому костюму юноши. – Вы человек штатский, можете жить сообразно своим вкусам. А, собственно, почему вы штатский? – взгляд его стал напряженно-колючим. Он понизил голос: – Может, вы путешествуете инкогнито? Или, мягко выражаясь, дезертируете от военной службы?
Юноша спокойно выдержал этот взгляд и, улыбнувшись одними уголками рта, пояснил:
– Годы мои не вышли. Вот в мае будущего мне, может…
– В мае будущего года?! Что ж, вашими устами да мед… – поручик явно обожал русские пословицы. Он находил им применение по любому поводу, но тут осекся. Получилась неловкая пауза, неприятная вдвойне, потому что ее причины были понятны им обоим.
– Поручик Беркутов всегда к вашим услугам, – тут же нашелся офицер и протянул незнакомцу смуглую, с тщательно отделанными ногтями, руку. Его собеседник неловко приподнялся и не подал, а только показал свою худенькую, измазанную углем ладонь.
– Булыга.
– Простите… как? Я не расслышал.
– Александр Булыга. – Чуть помедлив, он пояснил: – Еду в Айгун. Там у меня…
– Слушай, Городецкий, у тебя тут попутчик объявился, – смеясь, перебил его Беркутов. – Ты его по дороге обработай! Он, видишь ли, не желает добровольцем. Ждет своего дня и часа.
– А ну его к дзяблу! Правильно делает, между прочим, – не совсем твердо выговорил Городецкий и повернулся к капитану, продолжая прерванный разговор:
– Честно говоря, я не верю в реальность вербовки среди белоэмигрантской молодежи. Пустая затея! Ну кто пойдет теперь служить к каппелевцам или Семенову, когда даже японцы запросились домой, к маме. Я вас спрашиваю, капитан, кто пойдет? Кто?!
Беркутов, слегка приподняв брови, с минуту вслушивался в этот бессвязный лепет и вдруг очутился рядом с Городецким, и все купе заполнил его бесшабашно-веселый голос:
– Допустим, берем этот крюшон: он составлен по всем правилам искусства. Вы не возражаете, господа? Ха! Крюшон теплый, как помои, и ни крупицы льда!
– Нет, вы ответьте честно, капитан, – с настойчивостью пьяного не унимался Городецкий. – Верите вы в успех этой затеи?
– Какой затеи? – жмуря, как кот, масленые глаза, переспросил капитан.
– Вы меня отлично понимаете, тыкая прямо перед собой вилкой с болтающейся на ее конце обезглавленной килькой, выкрикивал Городецкий. – Не прикидывайтесь несмышленышем. Мы в своей среде, и нам незачем хитрить друг перед другом! Я лично не верю…
– Ты пьян, Игорь, и потому не веришь ни в чох, ни в смерть, ни в птичий грай, – до приторности ласково сказал Беркутов и обнял его за плечи. – Ложись-ка, сосни. Мальчику нужно бай-бай… Приляг, приляг! Я накрою тебя пледом.
Тяжелые винные пары, вперемешку с папиросным дымом, поднимались вверх и теснили дыхание. Булыга вновь опустил окно. Резковатый порыв ветра ударил ему в лицо, напомнив свежее дыхание тайги и всю прелесть ночевок под открытым небом. Брови его сошлись к переносью. Глаза закрылись. Верхняя губа четким треугольничком выделилась над нижней, будто припечатывая ее и обрекая хранить молчание.
– В сущности, я чуждаюсь политики, – плавно поводя рукой и расплескивая содержимое расписной маньчжурской чашки на синие диагоналевые брюки, разглагольствовал внизу капитан. – Я в душе поэт. И как поэт я радуюсь, что мне выпало счастье общаться с высококультурными союзниками-японцами. Я имел возможность постичь… э-э… так сказать, из первых рук, пленительную свежесть японской танки.
