Текст книги "Заслон (Роман)"
Автор книги: Любовь Антонова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
На черном шелке самураи,
На черном шелке – шелковое солнце.
И крылья чаек изогнуты, как брови.
Надломлены,
Как брови у японца…
– Правда, прелесть? – Саханов потянулся за пузатой бутылкой с ямайским ромом. – Выпьем за наших союзников…
– А я с вами не согласен, – грубо оборвал его притихший было Городецкий. – Японские стишки. Японские вышивки. Все это ширма! А натурально они еще в минувшую зиму грелись у догорающих русских изб! – выкрикнул Городецкий. – И русские партизаны их здорово колошматили и вымораживали из области, как тараканов!
– Прекрати, Игорь, ты пьян как сапожник, – угрожающе тихо произнес Беркутов.
– Да, я пьян, но на вещи смотрю трезвее многих, – наклонил к нему побелевшее от гнева лицо Городецкий. – И уж если нам поручено умасливать и вербовать в притонах Харбина и Айгуна всякую шушеру, значит, дело белой армии швах и песенка ее спета!
– Твоя-то, во всяком случае, да, – отрезал Беркутов. – Я не пожалел бы на тебя пули у первого же придорожного столба!
– А я разрядил бы в тебя свой браунинг в любую, братец, минуту, – отпарировал Городецкий, вновь вскидывая на ладони свою опасную игрушку. – Жаль только, что ничего не изменится, если одной сволочью станет на свете меньше! – Городецкий швырнул на колени капитана свой браунинг и, хватаясь за стены, вышел из купе.
– Я тебе припомню, милый друг детства, эти слова, только в более подходящей обстановке, – тихо, не меняя тона, сказал вслед ему Беркутов.
– Господи, да что же это такое?! – взмолился капитан и, подняв вверх глаза, встретился с непроницаемо-ясным взором Булыги.
Беркутов тоже глянул на него и неожиданно улыбнулся:
– Как видите, в семье не без урода! Впрочем, этот инцидент, сам не знаю почему, вселяет в меня уверенность, что мы с вами встретимся значительно раньше обусловленного срока.
– Всегда рад встретиться с вами, поручик. А теперь, надеюсь, будет тихо? Чертовски захотелось спать. – И, не сдерживая зевоту, Булыга повернулся лицом к стенке и закрыл глаза.
«Да, дела у них неважнецкие», – с удовлетворением подумал он, анализируя все, что ему довелось увидеть и услышать за проведенное в вагоне – по выезде из Гродеково – время. Так он узнал, что, когда началась эвакуация японских войск из Читы, встревоженное военное министерство провело в Токио секретное заседание и, не доверяя телеграфу, откомандировало во Владивосток специального дипкурьера, привезшего штабу Сибирской экспедиционной армии далеко не радостное сообщение. Суть его заключалась в том, что военное министерство, опасаясь объединения русских партизан и частей Народно-революционной армии, предлагает приостановить все операции против Амурской области и все же держать войска в полной боевой готовности, потому что именно Амурская область и представляет для них наибольшую опасность.
«Область, где я буду работать, – радостно подумал Булыга. – Да, немало пожгли японцы там крестьянских изб, но сейчас у них самих горит под ногами земля, и едва ли они уже вернутся туда».
Александр ехал в Благовещенск по заданию Владивостокского партийного комитета. Ехал не один: в соседних купе находились его двоюродный брат Игорь Сибирцев и Тамара Головнина. В партийном комитете их с Игорем снабдили в дорогу документами, которые вполне сойдут за настоящие даже при самой тщательной проверке. Что касается Тамары, то…
Студентка Высших женских курсов в Томске, Тамара стала партизанкой, вдоль и поперек исходила приморскую тайгу и была откомандирована штабом отряда во Владивосток для связи с партийным комитетом. На обратном пути она была арестована при посадке в поезд.
Осенью Тамару судили за «вооруженное восстание против существующей власти» и приговорили к расстрелу. На пути в тюрьму из окружного военного суда девушка бежала из-под конвоя и скрылась в пригороде «Черная речка» и всю зиму потом работала в подпольной типографии газеты «Красное знамя», мечтая продолжить образование в красной Москве. Летом Владивостокский партийный комитет дал Тамаре разрешение на выезд. Разрешение было напечатано на кусочке полотна, вшитом затем в плечико блузки. При обыске плечи, как правило, не прощупывались. Она обменила в латвийском консульстве выданный ей подпольным «Красным Крестом» паспорт и стала латышкой Амалией Мальвине Нератнис. Но для того чтобы попасть в Москву, нужно было проехать через белое Приморье, пересечь Маньчжурию, проникнуть в красный Благовещенск, обойти по тайге семеновскую Читу…
Беркутов лежал на спине, подложив под голову согнутые в локтях руки, и, скосив глаза, сверлил взглядом затылок Булыги. Ему очень не нравился этот юнец с крепко сжатыми губами, не нравилась сдержанно-вежливая форма его ответов. Было похоже, что он внимательнее, чем следовало бы, прислушивался к речам нытика Городецкого и тех двух каппелевцев, что резались с ними ночь напролет в карты, а теперь отсыпаются где– то в соседнем купе. Он сказал: «Встретимся в мае будущего года», а взгляд был проницательным и дерзким, будто он хотел сказать совсем другое. Несомненно одно: он умнее, чем хочет казаться, этот мальчишка. А что, дорогуша, если шепнуть кому следует, чтобы тебя попытали в Харбине с пристрастием? И он почти с ненавистью вглядывался в русые волосы подозрительного пассажира: спит или притворяется? Вдруг Булыга, будто почувствовав его острый взгляд, зашевелился и, резко повернувшись, глянул Беркутову прямо в глаза:
– А знаете, – сказал он негромко, – скажу вам откровенно, мне просто отвратно тащиться в этот неведомый Айгун. Невеселая, так сказать, перспектива – жить до будущей весны, держась за подол тетушки, как бы она ни была приветлива и добра.
– Да, по совести сказать, я вам не завидую, – посочувствовал Беркутов.
– Она еще, чего доброго, заставит меня картонки с шляпами по заказчицам таскать. У нее модный магазин, и дела как будто идут недурно.
Лицо Беркутова стало озабоченным. Он приподнялся и облокотился на локоть:
– Ума не приложу, чем бы вам помочь? – сказал он как бы в раздумье, не спуская глаз с лица Булыги. – Вот если бы вы знали английский, я бы устроил вас…
– Ол райт! – радостно воскликнул тот, вспыхивая румянцем. – Дайте мне свой харбинский адрес, и я буду с вами тотчас, как только вы захотите! – Все это было произнесено на чистейшем английском. Серовато-синие глаза Булыги выражали так много чисто детской доверчивости, что у Беркутова отлегло от сердца.
– А знаете, – вырвалось у него помимо воли, – я было подумал, что вы нацеливаетесь на Благовещенск. Там ведь теперь «большевистский рай», – улыбнулся он тонкой, многозначительной улыбкой. – Так вот, слово офицера, я намеревался всерьез прощупать вас в Харбине.
Булыга, пожав плечами, сделал огорченное лицо. Беркутов продолжал:
– Лежите. Молчите. Мотаете себе на ус, хотя у вас на усы еще и намека нет, все это показалось мне крайне подозрительным. Я ведь старый воробей, меня на мякине не проведешь! А большевички учат нас всегда быть начеку. Учат, черт их побери, учат!.. – Он рассмеялся, и сразу стало видно, что поручик еще очень и очень молод, хотя внутренне собран необычайно и как бы готов в любую минуту на какой-то решительный и необратимый шаг. Булыга вторил ему, сияя глазами и тоненько, по– девичьи, взвизгивая. Его густые, зачесанные на пробор волосы растрепались, над пылающими щеками ярко просвечивали крупноватые для этой мальчишеской головы и необычайно нежные уши.
«Да это ребенок, совсем ребенок и к тому же премилый… Как я мог о нем такое подумать?» – умилился Беркутов и, вырвав из записной книжки чистый листок, вывел на кем адрес Харбинского вербовочного пункта: Пекинская, 18.
– Через полчаса мы в Харбине, – сказал он, небрежно глянув на наручные часы. – Отдохнете, почиститесь и приходите. Стучите, и отверзят вам! – Он стал собирать разбросанные по всему купе вещи.
За пыльными стеклами мелькало предместье: большое и неопрятное скопище торговых помещений и убогого человеческого жилья. Наносило въедливым запахом сточных вод, гниющих отбросов и табачных фабрик.
– Вот они, дары цивилизации. Смотрите: международная клоака – Харбин! – воскликнул, появляясь в купе, Городецкий.
28
Булыга пообедал в маленьком китайском ресторане, неподалеку от вокзала. Пока он поглощал с завидным аппетитом «суп трех ароматов», в низкой комнате появился коренастый человек в сером потертом пиджаке и матерчатых туфлях на босу ногу. Он уселся за соседним столиком, развернул газету и, полузакрывшись ею, ел, не торопясь, то и дело взглядывая на Булыгу.
«Странный тип, – подумал Булыга с неприязнью. – Кажется, я его где-то видел. Что если его „приставил“ ко мне Беркутов? – От этой догадки по спине пробежал холодок, но он тотчас же себя успокоил: – Сейчас мы его проверим. Беру на абордаж».
– Вы с поезда? – спросил он у незнакомца, вглядываясь в бледное, чуть одутловатое лицо.
– Я? Нет.
«Шпик, – заключил Булыга. – Мама родная, как же от него избавиться?»
– А вы? – спросил «шпик», отодвигая пустую тарелку и складывая желтоватый газетный лист. Голос у него был грудной, приятного тембра. Глаза внимательные, но без настороженности.
Булыге опять показалось, что он уже видел эти глаза и слышал этот голос. Немного поколебавшись, – юноша воспитывал в себе спартанскую неприхотливость, – он попросил мороженого.
– Мороженое и мне, – сказали рядом.
Молодой китаец в белом, стриженный по-европейски, поставил перед ними бокальчики с мороженым. Булыге вдруг вспомнилась пьяная болтовня Городецкого о том, что в Харбине у них предстоит встреча с генералом Пепеляевым, от которого многое зависит. Что именно зависит, поручик не уточнял, да это было и не важно. «Ну погоди же… я от японцев ушел, я от Беркутова ушел, а уж тебя, „серый“, обставить проще простого!» Помешивая ложечкой в тающем мороженом, Булыга нарочито небрежно спросил:
– Вы мне не скажете, далеко отсюда резиденция генерала Пепеляева?
– Откуда мне знать, я человек пришлый. У вас к нему поручение?
– Угу, – бормотнул Булыга. – Простите, я опаздываю. – Он сунул китайцу кредитку и, не дожидаясь сдачи, выбежал на улицу.
Стремительно прошагав до первого угла, он оглянулся. Улица была пустынна. «Серый» все еще прохлаждался в ресторане. И вдруг он вспомнил, что видел этого человека в Никольске-Уссурийском, слушал его выступление на партийной конференции и что фамилия его – Жданов. Что могло привести его в этот город?
Августовский день был жарок и душен. У обочин тротуаров, как где-нибудь на окраине Владивостока, копошились в пыли пестрые хохлатки. Проехал велосипедист, русский, в чесучовом костюме и белом тропическом шлеме «здравствуй-прощай» с двумя козырьками, спереди и сзади. Увидев одинокого пешехода, он замедлил бег своего металлического коня, видимо, хотел что– то спросить, но раздумал и проехал мимо; на повороте обернулся и опять глянул на Булыгу.
«Кажется, я внушаю подозрение. Не хватает еще повстречаться с теми офицерами, они живо „забреют“», – подумал юноша и свернул в переулок. Здесь все до смешного напоминало владивостокскую Миллионку: дешевая харчевня, звучные лавчонки жестянщиков, крохотные прачечные, кустарные красильни.
Заливались на все голоса разносчики горячей снеди. Галдели ее потребители – рабочий люд, визжали ребятишки. И так же, как на Миллионке, трудились на солнцепеке уличные парикмахеры и желтолицые «доктора», дающие исцеление от всех недугов. Все-все, вплоть до воздуха, пропитанного смешанными запахами жареного бобового масла, чеснока и пота, было здесь знакомо.
При помощи трех-четырех китайских слов и выразительной жестикуляции Булыга уточнил, как пройти на пристань. Мумиеподобный кассир, закатывая глаза, разъяснил ему, когда отправляется пароход на Сахалян, и вручил билет третьего класса.
Мутноватая Сунгари плавно катила свои воды. Булыга лег на прибрежный песок, подставляя лицо щедрому маньчжурскому солнцу, и вдруг с тревогой подумал о своих друзьях, уехавших осенью из Владивостока. Живы ли и где они теперь? Где ты, черноглазый и ясный, как полдень, Гриша Билименко? Где медлительный в движениях и не по летам рассудительный Петя Нерезов? Где «славный молодой человек» – как он любил называть себя в шутку – Саня Бородкин? Все ли еще вместе «три мушкетера»? Помнят ли они еще своего верного д'Артаньяна?
Жданов дочитал свою газету, расплатился и вышел на улицу.
– К Пепеляеву так к Пепеляеву, – сказал он негромко и, щуря глаза на солнце, рассмеялся: – Забавный, однако, парнишка. Похоже, что он умеет читать чужие мысли. – Он быстро зашагал по улице, глядя себе под ноги. Бледное лицо его стало озабоченным и хмурым.
После зноя и духоты улицы зеленоватый полумрак заплетенной диким виноградом веранды был успокоителен для глаз. Впрочем, гостю даже не предложили садиться. Молодой узкоплечий генерал встал при его входе и выпрямился во весь свой высокий рост, застегивая мундир, под которым виднелась белейшая рубашка. Двое других, тоже в генеральских мундирах, с подчеркнутым вниманием склонились над шахматными фигурами. У одного из них можно было рассмотреть теперь только просвечивавшую сквозь редкие и пушистые волосы лысину; у другого – гладкий срез оливково-смуглой щеки, взметнувшуюся кустистую бровь и кончик закрученного уса. Зато скуластый поручик, стоявший чуть поодаль, посмотрел на пришельца чересчур внимательно и с недоброй усмешкой отвернулся.
«Знает, зачем я пришел, – подумал Жданов. – Э, да все равно… Только бы не прирезали потом где-нибудь в темном переулке».
Генерал Пепеляев учтиво извинился перед партнерами по шахматам, что вынужден их оставить.
– Пройдемте, – обратился он к Жданову. Тот не двинулся с места. Мгновение они изучали друг друга.
У Пепеляева было узкое с впалыми щеками лицо, тонкий нос, густые брови, внимательный и усталый взгляд темных, глубоко запавших глаз. «Сегодня его зовут Морозовым, – думал он, глядя на невысокого со спокойными серыми глазами человека. – Нелепо уточнять, как его звали вчера и совершенно непостижимо, как он станет называться завтра… Печально, что не большевики, а мы сами затеяли эти переговоры. Приходится быть и снисходительным, и терпеливым, и даже гостеприимным».
«Вы крикнули „сос!“, а теперь трусите, как нашкодившие мальчишки, – думал другой. – Посмотрим, что из всего этого выйдет».
– Пройдемте, – повторил Пепеляев и улыбнулся. Улыбка его четко очерченных губ была грустной и красивой. Она тут же погасла, и он пошел во внутренние комнаты, слегка сутулясь, не оглядываясь и не зовя за собою гостя.
– Вот здесь мы можем поговорить спокойно, – сказал генерал, распахивая дверь одной из отдаленных комнат, и отступил в сторону, пропуская посланца благовещенских большевиков. – Я ждал вас несколько позднее, – пояснил он, войдя следом и опуская на окне, в которое било солнце, штору.
Тихо. Пахнет дорогим одеколоном. На краю письменного стола в графине тонкого стекла поблескивает вода. Жданов опустился на обитый кожей с блестящими медными гвоздиками стул и окинул беглым взглядом обтянутые серым армейским сукном степы и покрытую таким же одеялом узкую походную койку. Простота кабинета нравилась ему и в то же время чем-то настораживала. Испещренная флажками карта на стене, заваленный бумагами стол, пепельница с грудой неубранных окурков – все свидетельствовало о том, что в этом доме не всегда играют в шахматы и ведут переговоры не только с благовещенскими большевиками.
– Курите… – Пепеляев придвинул к нему массивный портсигар, отодвинулся кокну и скрестил на груди белые худые руки с обручальным кольцом на указательном пальце правой. – Как доехали?
– Ничего. Обыкновенно.
– Может, рюмочку абрикотина? – генерал шагнул к видневшемуся в углу маленькому поставцу.
– Благодарствую. Не потребляю. – И, как бы продолжая давно начатый разговор, хотя виделись они впервые, Жданов спросил спокойным, чуточку глуховатым голосом: – Скажите, генерал, к какой партии вы принадлежите? И еще… это ваш брат был председателем Совета министров у Колчака и вместе с ним расстрелян?
Пепеляев медлил с ответом. Что-то давнее, полузабытое и неизъяснимо нежное шевельнулось у него в груди. Вспомнился зеленый луг, синие колокольчики, трепещущие на ветру, косой дождь и испуганные крики бегущих навстречу ему и братишке горничной и няни.
«Получил пулю в лоб», – говорят о смерти брата. – Непостижимо… Вика… – так называли его в детстве – беленький смешливый Вика обвинен в тягчайших преступлениях против своего народа, расстрелян, и его тело гниет где-то в сибирской земле. В имении, где проходило их детство, хозяйничают большевики, а он отсюда, из Маньчжурии, поторопился предложить им свои услуги. И теперь представитель большевиков в сером измятом пиджаке уже явился сюда и требует у него отчета. Непостижимо…
Пепеляев провел рукой по лбу, отгоняя тягостные воспоминания. Лицо его стало суровым.
– Я трудовик, – сдержанно ответил он, – и боролся за Учредительное собрание. Я был в оппозиции к Колчаку, тешившемуся химерой о восстановлении царского строя. А брат… брат принадлежал к партии кадетов. Да. Большевики его расстреляли. Но разве я в ответе за поступки брата? Что вас еще интересует в моем прошлом?
Он тяжело дышал. Желтоватая кожа гладкого лба блестела от испарины. Руки, несмотря на видимое усилие овладеть собой, дрожали. Жданов смотрел на него с изумлением. Как этот человек, некогда командовавший Сибирской белой армией, прочтя декрет Совнаркома, гласивший, что все белогвардейцы, не запятнавшие себя палаческой деятельностью, могут вернуться в Советскую Россию и сразу же пославший в Благовещенск для переговоров своих полковников, как он мог так взволноваться при первых же вопросах? Или он не так чист, как ему хотелось бы казаться, или же готов пойти на попятную? Это нужно выяснить во что бы то ни стало. Ему нет дела до генеральских нервов. Он обязан выполнить волю тех, кто его послал, иначе неделя пути по Амуру и Сунгари и еще более долгий обратный путь – время, растраченное впустую. Пепеляев должен ответить на все вопросы, даже если это повлечет за собой приступ генеральской истерики или с ним вдруг приключится родимчик.
– Ваше отношение к японской интервенции?
Пепеляев повернулся на каблуках и зашагал по кабинету.
– Я русский человек, – сказал он глухо, – понимаете вы – русский до мозга костей. Вот почему я разговариваю сейчас с вами, а не с ними!
Бесстрастное лицо Жданова оживилось: кажется, генерал не играет в патриотизм. Но вдруг память жестоко воскресила калмыковский «вагон смерти», и как саднило кожу рук, когда отдирал промерзшую решетку от окна вагона, и бегство в одном окровавленном белье по снежным сугробам, и выстрелы в ночи. Вот что делают генералы и атаманы, когда они в добром здравии и силе. Сытый тигр в тысячу раз милостивее их и сердечней! И он тут же упрекнул себя: расчувствовался, вместо того, чтобы выполнять задание.
– Ваше участие в подавлении Кулундинского восстания? – спросил Жданов, глядя в смятенное лицо генерала.
– Я был тогда на фронте. Я не каратель. Я фронтовик.
– Хорошо… теперь ответьте прямо: как вы относитесь к советской власти? Да бросьте вы метаться! Мне трудно разговаривать, когда не смотрят мне в глаза.
– Я сяду, если вы этого хотите. – Лицо Пепеляева было смертельно бледным, когда он сказал: – Мы несколько лет воевали с большевиками, но пришли к краху. Это сила, заставляющая думать. Мучительно думать. И я понял, что мы, в сущности, боремся за одно и то же, за единую и неделимую Россию. И вот я… мы – потому что я не один – хотим вернуться на родину и быть использованными в качестве военных специалистов. Гарантируете ли вы такую возможность?
– Я не уполномочен разрешать такие вопросы, – ответил, вставая, Жданов. – Я рядовой работник Амурской кооперации и прибыл сюда по случаю закупа… некоторых недостающих у нас товаров.
– Так зачем же вы пришли сюда? – крикнул гневно Пепеляев. – Чтобы посмотреть, как выглядит затравленный зверь в своей берлоге? Взять интервью и тиснуть в какой-нибудь большевистской листовке? – Трясущимися руками он налил стакан воды и выпил– его залпом.
Жданов пожал плечами, как бы говоря: «А это уж мое дело», и тут же задал вопрос сам:
– Имеете ли вы связь с каппелевцами и Семеновым?
– С каппелевцами связан, не скрываю, – бросил отрывисто генерал, – с Семеновым, ставленником Японии, нет и никогда! – Он взял из стоявшей на поставце резной шкатулки папиросу и торопливо закурил. – Так и передайте вашим: никогда!
– Вопрос об использовании вас на военной работе может быть решен только в Благовещенске. Но вы должны уже сейчас принять все меры, чтобы не допустить связи каппелевцев и семеновцев, – сказал Жданов, направляясь к двери.
Пепеляев бросился следом и слегка потеснил его плечом:
– Я устрою вам встречу со своим штабом. О времени и месте извещу особо. – Он опять шел впереди, не оглядываясь и широко распахивая двери.
Генералов на веранде не было. В саду бушевал ветер, настоящий тайфун, мял и рвал виноградные листья. Шахматные фигуры валялись в беспорядке, как трупы на покинутом поле боя. Пепеляев приостановился на пороге, приглаживая волосы, улыбнулся:
– Надеюсь, мы еще встретимся? Прошу вас, не уезжайте, не доведя начатое до конца.
Жданов кивнул головой и вышел на главную улицу Нового города. По ней неслись тучи пыли. Над витринами магазинов надувались, как паруса, полосатые маркизы. С визгом падали железные жалюзи. В глубине сумрачных помещений вспыхивал мертвенный свет электрических ламп.
– О черт! – выругался он. – Душно, как перед грозой. Даже в горле пересохло. – Он не хотел больше думать о Пепеляеве и почти жалел, что приехал в этот город. Впрочем, дела с Харбинским отделением Центросоюза шли значительно лучше, чем переговоры с белыми. На валюту здесь можно было приобрести и оружие и патроны для НРА.
На следующий день Жданов был снова принят у генерала. Его провели с парадного хода в большую, строго обставленную комнату, где в креслах и на стульях удобно расположилось около двух десятков военных и штатских. Нетрудно было догадаться, что одетые в штатское тоже были военными, но сочли возможным проявить известную вольность.
Неестественно оживленный Пепеляев представил им Жданова как «посланца родины и вестника мира». Никто не улыбнулся на эту шутливую тираду. Все молчали, рассматривая большевика с пристальным вниманием.
«Уставились, будто я с луны свалился», – подумал Жданов с неприязнью и, кашлянув, спросил, не будет ли каких-либо вопросов.
Вопросов оказалось много, даже слишком много. От него ждали каких-то откровений, исключая возможность спрашивать самому. Жданов записывал каждый вопрос, а ответил всем разом, слово в слово повторив то, что уже было им сказано Пепеляеву. Снова воцарилось тягостное молчание, и опять первым нарушил его Жданов, грубовато и просто спросив;
– Что ж, так и будем в молчанку играть? Вы не за других, вы всяк за себя скажите: кто едет, а кто остается? Этак дело быстрей пойдет.
– Паазвольте… этот тон… – взвился вдруг толстяк с малиновой плешью, в чесучовой тройке. – Мы не на конюшне воспитывались и находимся не в Совдепии, а у себя. Да, да, у себя!
Жданов едва приметно усмехнулся. Наливаясь кровью, толстяк прохрипел:
– Это мне напоминает… паазвольте, господа офицеры, задержать ваше внимание. Я, как вы знаете, господа офицеры, был по роду своей деятельности тесно связан с майором Такаянаги…
– Вот оно что, – протянул насмешливо Жданов. – Но таких мы и не при…
– Паазвольте, молодой человек, я вас слушал, – запальчиво перебил его толстяк. – Так вот, в связи с наступлением Нового года майору пришла идея мирно договориться с амурскими большевиками. Но, как справедливо заметил Гельвеций, все, что недоступно чувствам, непостижимо и для ума. Майор обратился к ним так гуманно, интеллигентно, и вот, извольте видеть, ответ…
Он выхватил из жилетного кармана объемистый бумажник, стал в нем рыться. Пачка банкнотов выпала ему на колени, соскользнула на пол.
Пепеляев вскочил, поднял деньги, втиснул их в руку толстяка:
– Не разбрасывайтесь, ваше превосходительство.
– Гран-мерси… Вы позволяете мне, господа офицеры?
– Сделайте одолжение, ваше превосходительство! – раздалось разом несколько голосов.
– Гран-мерси. – Далеко отставив от выпуклых старческих глаз истрепанный листок машинописной копии, он начал читать с придыханием и свистом, откуда-то с середины:
«Итак, майор Такаянага, у нас с вами разговоров будет мало: слаживать оружие мы не намерены. Разрушения железнодорожной линии не бросим, ибо это парализует движение ваших банд, и мы даем возможность вести успешнее борьбу нашим советским войскам… Наше мнение по поводу находящихся японских войск в Сибири изложено в резолюции по текущему моменту Областного комитета революционного съезда трудящихся крестьян и рабочих Амурской области, которая вручена паразиту Ямада, а поэтому излагать наше мнение на особицу вам мы считаем излишним…»
Его превосходительство закашлялся, судорожно вздохнув, прохрипел:
– Читать дальше превыше моих сил, просто как в письме турецкому султану… – и, сложив листок, сунул обратно в бумажник. – Теперь вы видите, что это за люди? – спросил он посвежевшим голосом и сам же ответил: – Ехать к ним все равно, что сунуть голову в волчью пасть. Разве нельзя было с союзниками договориться?
– Стало быть, нельзя, – ответил Жданов, – а остальное все верно: выгнали их к чертовой матери из области – и дело с концом! Такаянага ваш… – Спохватившись, не сказать бы лишнего, он встал и шагнул к двери. И тотчас же поднялись и пошли за ним молодой полковник Буров и бывший командующий колчаковской дивизией полковник Бондарев.
– С этого момента между нами все кончено! – гортанно выкрикнул сидевший в углу весь в черном, с выбритыми до синевы щеками горбоносый человек. – Вы еще пожалеете об этом, дорогуши!
– Князь Чечуа, оставьте. Выездом из Харбина ведает Гиринское бюро, – тихо уронил Пепеляев и не двинулся с места, стиснув на коленях худые руки.
После ухода Жданова и офицеров все ощутили какую-то неловкость и стали расходиться один за другим, по-английски, не прощаясь. Оставшись один, Пепеляев молча постоял посредине приемной. В дверь заглянул вестовой. Лицо у солдата было глуповато-испуганное.
– Уберешь тут, – отрывисто бросил генерал и, выйдя в коридор, легким шагом направился во внутренние комнаты.
29
Очутившись на борту «Чайны», еще недавно русского судна, запроданного китайцам бежавшим в Шанхай владельцем, Булыга и его спутники затерялись среди других пассажиров. Английские таможенники, проверявшие документы, не обратили на них внимания, но зато долго и придирчиво пытали невзрачно одетого человека, назвавшегося амурским кооператором Морозовым Павлом – хотя Булыга голову отдал бы на отсечение, что его фамилия Жданов.
При помощи переводчика, русского, средних лет, желчного господина, два крепко сбитых парня пытались уяснить, что потребовалось в Харбине этому пришельцу из чужого и враждебного им мира.
Жданов вразумительно и не спеша толковал про Центросоюз, харбинскую муку и нанкинские ткани. Желчный господин брезгливо морщился: этого нужно было ожидать, хлебороднейшие амурские земли заросли сорными травами, мужики ударились в комиссары, бабы разучились трепать лен и коноплю, а паче того прясть. Англичанам он переводил отрывисто и бойко:
– Народ на Амуре голодает, гол и разут. Большевики клянчат помощь у соседей. Это их посол.
Слушая его, англичане ухмылялись. Один из них, темноволосый, с несомненным наличием кельтской крови, жуя на американский манер резинку, небрежно уронил:
– Вид такого посла хоть у кого отобьет охоту вернуться в Советы. Вы согласны со мной, мистер?
– Ради бога… – переводчик сделал испуганное лицо. – Мои лары и пенаты преданы поруганию, а я был всего-навсего скромный интеллигент: обучал в кадетском корпусе детей да служил верой и правдой своему государю.
– Пошли, Генри, – толкнул в бок товарища другой таможенник, с глазами цвета бирюзы и мускулами боксера. – Пожелаем кэптэну, как это по-русски, а?
– Ни суха ни мокра!
Но идти к капитану им не пришлось. Квадратный здоровяк сам порхнул им навстречу с грацией раздобревшей балерины. Он был тертый калач, этот капитан, с звучной фамилией Потемкин, и переводчик сразу же ретировался, зная, что тот может изъясняться на любом языке.
– Надеюсь, все в порядке? – залебезил перед таможенниками Потемкин. – У меня всегда все в ажуре. К вашим услугам, господа, есть превосходные каюты.
Не угодно ли прокатиться до Сан-Синя или до Лахасусу?
Таможенники заржали. Генри, выплюнув на палубу резинку, пояснил:
– Служба, кэптэн, служба! А когда получишь законный отпуск, отчего и не прокатиться… только домой, домой!
Потемкин зашелся смехом. Шея его побагровела. Глаза исчезли в мягких подушечках щек:
– Шучу, сэры, я всегда шучу, – и тонко польстил – Британия – владычица морей и океанов. Спроси англичанина: где ваш дом? Он ответит – вселенная! Не так ли?
Англичане, перебрасываясь остротами, стали угощать Потемкина сигаретами. Посылая их в душе к черту, капитан с шумным радушием пригласил таможенников в каюту «раздавить по стаканчику виски». Впрочем, эта процедура заняла совсем немного времени: через двадцать минут «Чайна» окуталась густыми клубами дыма, дико взревела и отвалила от причала.
Свой первый сюрприз пассажирам, а заодно и таможне, Потемкин преподнес очень скоро: пароход ни с того ни с сего остановился под сунгарийским мостом. Пассажиры заволновались, но капитан прислал на верхнюю палубу своего помощника, который разъяснил, что ничего страшного в этом нет: просто нужно принять на борт двоих отставших. Через минуту к «Чайне» подошел частный моторный катер, и благополучно миновавшие таможню Бондарев и Буров поднялись на пароход.
Потемкин встретил их с распростертыми объятиями. О том, что накануне этого радостного события ему была вручена изрядная толика денег, он, как истый джентльмен, не обмолвился ни словом. Капитан провел офицеров в отдельную каюту, пояснил, чем и в какое время их будут потчевать, крепко ругнув англичан, докучающих в китайских водах.
– На Сунгари они чувствуют себя полными хозяевами: на больших пристанях заявляются на пароход и шныряют по каютам. Но мы сделаем так: только они нагрянут, я к вам доверенного матроса пришлю. Он вас в тыл этим сэрам-холерам и проведет. Будьте спокойненьки, ни один из них еще ни разу назад не оглянулся. Такая гордая нация, думают, умнее их и на свете нет!
По лукавым глазам капитана было видно, что откалывать такие номера ему не в диковину. Но капитан умел держать слово, если за это хорошо платили.
Вскоре обнаружилось, что Потемкин не дурак выпить, и, когда вошли в обмелевший Амур, «Чайна» раз за разом стала садиться на мель. Снимались с мели под львиный рык капитана, командовавшего: «лево руля – право руля», или «полный вперед – полный назад!» Он приводил в трепет важного китайского чиновника, везшего из Харбинского банка крупную сумму даянов. Не надеясь на свою вооруженную охрану, чиновник смертельно боялся нападения хунхузов.
