Текст книги "Заслон (Роман)"
Автор книги: Любовь Антонова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
«Ваше превосходительство, от вас всецело зависит, чтобы одним падшим ангелом было меньше», – но она не пригодилась. Несмотря на ранний час, Пепеляев был уже не один. На затемненной веранде, отделенные от хозяина хрупким столиком для шахматной игры, сидели Бондарев и Буров. По их напряженным лицам было видно, что забрели они сюда неспроста. Пепеляев в белой, заправленной в чесучовые брюки рубашке и парусиновых туфлях, с длинным прозрачным мундштуком в зубах казался еще. более молодым, чем на самом деле. Увидев Беркутова, он весело расхохотался:
– Поздравьте их, Дон! Нашего полку прибыло: друзья раскаялись в своих прегрешениях и остаются с нами.
Беркутов посмотрел на полковников долгим, непроницаемым взглядом.
– В единении сила, – сказал он веско. – Поздравляю, если это раскаяние всерьез и надолго!
– Все мы люди, все мы человеки… – Пепеляев отвел руку с мундштуком, стряхнул пепел и грустно улыбнулся. – Только зачем же было так резко, господа, рвать все нити? В Гиринском бюро в визе на выезд им отказали, – пояснил он Беркутову. – Что ж, этого следовало ожидать.
– И поделом, – не удержался Беркутов. – Дурные примеры заразительны. Наш долг остеречь от подобной ошибки и других… Но склонны ли вы сами, ваше превосходительство, миловать ренегатов?
– Я? Диктатором я не был и, надеюсь, не стану. Штаб принял решение: все должны ему подчиниться. Пусть скажут свое слово остальные офицеры и, если нужно, судят судом чести!
Воцарилось неловкое молчание. Бондарев и Буров переглянулись, встали и откланялись. Когда они вышли, Пепеляев сказал:
– Извините меня, Дон, что я принимаю вас неглиже, но эти молодцы явились чуть свет и едва не подняли меня с постели.
– Это вы должны меня извинить, что я ворвался следом за ними, – поспешил ответить поручик. – Но меня тревожит судьба Городецкого. Мы с ним, как братья! Но…
Пепеляев быстро глянул на молодого офицера, тот поспешил закончить:
– Но… как вы уже знаете, в приказе генерала Оой от второго августа командующему четырнадцатой японской дивизией говорится, что наступление на Амурскую область должно быть начато не позже конца августа этого года.
– Это вас тревожит? – вскинул брови генерал.
– Даже брату… даже родному брату я не доверил бы столь радостное известие, но порой мне кажется, что Городецкий все уже знает и не это ли обстоятельство толкает его на такое безрассудство?
Они долго тогда беседовали и нашли способ удержать Игоря от рискованного шага, однако упустили Бондарева и Бурова. И вот результат…
Молчание длилось слишком долго, и ни один не пытался его нарушить. Только когда Пепеляев поднял опущенную голову и потер бледные щеки ладонями, будто пытаясь вызвать на них румянец, Беркутов спросил безразличным тоном:
– И к какому решению пришли вы, мой генерал? Или сие есть тайна великая? – Его умные желтовато-карие глаза светились лукавством. Он понимающе усмехнулся: – Молчу. Молчу…
– Нет, отчего же… – И Пепеляев вдруг, дивясь самому себе, передал этому бывшему семеновцу не только содержание полученного письма, но поделился и вновь охватившими его сомнениями.
– Знаете, Дон, – сказал он в заключение с несвойственной ему искренностью и теплотой, – голова идет кругом. Вы… как бы это сказать? Ну моложе, что ли, да и нервишки у вас покрепче. В общем, мне интересно знать, как воспринимаете сложившуюся обстановку вы? Я просто запутался. Ответьте прямо: есть у нас какая– нибудь надежда?
– Вне сомнения! Подумаешь, Бондарев и Буров поплыли против течения, сумев обвести вокруг пальца и нас самих и англичан. А есть ли гарантия, что они вновь не прибегут сюда с покаянием, бия себя в грудь и посыпая власы пеплом? Простите, ваше превосходительство, но мне горько видеть вас колеблющимся, как тростник.
– «Человек хрупок, как тростник, но человек – это мыслящий тростник», – процитировал со своею грустной улыбкой Пепеляев. – Вы не помните, Дон, кто из древних сказал это?
– Древние много чего наболтали, – сморщив лоб, будто собираясь чихнуть, уклонился от прямого ответа Беркутов. – А большевички, не тратя лишних слов, берут быка за рога! Сдавайтесь, мол, пока цела шкура, а не то заарканим и освежуем. А что они, в конце концов, могут нам предложить? Снизиться вместе с ними до уровня первобытного дикаря?!
Пепеляев поднял обе руки ладонями вперед, будто защищаясь:
– Дон, я рассчитывал на вашу поддержку, по вы все воспринимаете в таком гротесковом плане.
Беркутов вскочил и щелкнул каблуками:
– Прошу прощения, если я позволил себе забыться. Не я так воспринимаю, мой генерал; так все обстоит на самом деле. Идти на поклон к большевикам?! Жрать, извините, с ними японские туки и строить «новую Россию»?! – Он расхохотался: – Я бы пошел к ним! Клянусь, я бы пошел… с единой мыслью заложить, куда следует, бикфордов шнур, и пускай летит все в тартарары!..
Пепеляев подавленно молчал. Донат взял с журнального столика толстенький томик в сиреневом переплете.
– О, мой любимый Анри де Репье! – он перелистнул несколько страниц:
Вся наша жизнь – лишь горсть
Песчинок золоченых,
На время взятая
У вечных берегов…
Беркутов захлопнул книгу и поднялся.
– Нет, чечевичной похлебкой им нас с вами, познавших тончайшие наслаждения ума и чувств, не прельстить! Думали ли вы когда-нибудь, ваше превосходительство, о Якутии? – спросил он без перехода. – Это же блаженная страна: оттуда большевикам можно и солить и перчить! Мой совет: подумайте об этом.
Беспечно напевая себе под нос, он спускался по широким ступеням ярко освещенного подъезда и вдруг, завидев темную фигуру, отделившуюся от круглой тумбы для наклейки афиш, метнулся обратно.
– А ты, оказывается, не из храбрых, – раздался насмешливый голос Городецкого. – Снова под генеральское крылышко, дарлинг?!
Беркутов презрительно свистнул и сбежал на панель.
– Просто я тебя не узнал, Игорь! А для рыцарей темной ночи я имею в кармане вот это! – Смеясь, он показал свою правую руку, на полусогнутых пальцах которой темнели какие-то странные шипы. – Стальная перчатка, видишь? Вряд ли кому захочется отведать этого всерьез! А у тебя что за маскарад? В шинели… И выглядишь ты, братец, как… взъерошенный воробей.
– Пусть… – Городецкий тоже засмеялся: – Не гулял с кистенем я в дремучем лесу, а был… Угадай, что это?
Улица была пустынна и темна. Беркутов лениво уронил:
– У меня не кошачьи глаза. Какая-то Дульцинея Харбинская назначает тебе рандеву? А я и не предполагал, что вопросы любви могут здесь решаться при помощи бумажных цидулок и без звонкой монеты. Впрочем, тот, кто красив, как Нарцисс…
– Ладно, ладно, старый циник, ты прекрасно узрел, что это пароходный билет! Слава аллаху, уж завтра-то «Чайна» увезет наконец меня от этих гнусных берегов и навсегда избавит от твоих пошлых острот.
– Опять проклятая «Чайна»! Ты, Игорь, бредишь, или я ослышался?
Сырой, вязкий сунгарийский ветер расхлестывал полы шинели Городецкого. Он зябко передернул плечами и поднял воротник.
– Нет, ты не ослышался, хотя я, кажется, схватил здесь желтую лихорадку или инфлюэнцу. Скажи, Донат, это бывает летом?
– Бывает, все бывает! – с наигранным смехом хлопнул его по плечу Беркутов. – Ясно, как апельсин, со здоровой головой никто не сунется в большевистскую петлю!
Некоторое время они молча шагали длинным и узким переулком. Донат обдумывал услышанное, потом, слегка коснувшись руки Городецкого, сказал тоном, не допускающим возражений:
– Агенты Гиринского бюро задержат тебя при посадке. Сдай билет, пока не поздно, Игорек, иначе плакали твои денежки, а их у тебя не так-то уж много.
– Гиринское бюро – чепуха! Мы ведь здесь не приписаны, – напомнил Городецкий.
Низкие, кособокие домишки кончились. Потянуло болотной сыростью. Где-то совсем близко плескалась вода. Темные деревья простирали к ним обломанные ветви.
– Фу, дьявол! – Донат круто остановился. – Куда это мы забрели в своем дурацком споре? Слушай, Игорь, в последний раз предупреждаю: выбрось эту дурь из головы. Давай поскорее выгребать к городу. Поужинаем где-нибудь – и в постели.
И вот тут-то, в этом страшном, незнакомом месте, между ними и разгорелся костер взаимной ненависти и вражды, искра которого начала тлеть еще в поезде и была только на время притушена желтыми ручками капитана.
Беркутов вернулся в гостиницу, где занимал номер вместе с Городецким, в исходе двенадцатого ночи. Смуглое лицо его, с обтянутыми скулами, казалось усталым и постаревшим. На высоких сапогах желтел такой толстый слой пыли, будто он исходил весь город и часть округи в придачу. В квадратном холле, заставленном широкими и низкими креслами, было тихо. Спрятавшись за высокую конторку, тощий портье клевал носом, то и дело вскидывая узкие петли век. Завидев офицера, он вскочил, изогнулся и, угодливо осклабившись, протянул ему номерной ключ.
– Разве офицер еще не вернулся? – спросил Беркутов хрипловато и удивленно. – Странно… – протянул он, вертя на пальце ключ, – очень странно!
– Его молодой… туда-сюда ходи, барышня мала-мала провожай, – осторожно, страшась быть назойливым, высказал свои соображения портье.
– Барышня? Да, возможно. Вполне возможно… Когда мой друг придет, скажи, чтобы он там потише. И утром чтобы меня не будил. Понял?
– Поняла, капитана, ошень поняла. Моя скажу, капитана.
Тяжело передвигая ноги, Беркутов поднялся по широкой, устланной ковровой дорожкой лестнице на второй этаж. Его сопровождал китайчонок-бойка.
– Да, вот что, Мик… – Беркутов шагнул к нему и пытливо поглядел в глаза. – Когда придет тот, другой офицер, сними ему сапоги в коридоре. Скажи, я так велел. Скажешь?
Мик закивал головенкой, как болванчик, заулыбался:
– Моя все скажу, капитана. Моя все понимай: капитана сыпи-сыпи мала-мала…
Войдя в номер, Беркутов повернул в двери ключ, постоял, к чему-то прислушиваясь.
Конечно же, во всем виноват сам Игорь. Зачем он вдруг стал кичиться своим всезнайством. Сашка Рифман, видимо, спьяна, сболтнул ему про землемера, что снимал их в детстве, а потом оказался большевиком. В восемнадцатом он нарезал беркутовские земли белогорским и ново-троицким мужикам. Зорил «Беркутово Гнездо»! Что же, с ним было цацкаться, когда он попался в руки? Потом эти ребятишки… Он и прапорщика Пономаренко помянул, стал пророчествовать: таких-де, как вы, не примет амурская земля.
А какое ему до этого дело? Не каждому дано пройти по земле с чистыми руками. Может, только у труса и не капала с пальцев чужая кровь.
Беркутов подошел к окну и отодвинул тяжелую штору. Пустынная улица была залита призрачным лунным светом.
Утро застало Беркутова в табачном дыму с покрасневшими от бессонной ночи глазами, но рассудочного и трезвого, со стиснутыми, до желваков на скулах, зубами. Он отпер дверь и позвонил. Пушинкой влетел робко улыбающийся бойка.
– Капитана? – китайчонок весь изогнулся в вопросе.
– Воды для бритья. Постой… Офицер не приходил? – спросил он строго, косясь на несмятую постель Городецкого.
– Миюла, – вздохнул бойка. – Ночью его не приходи. Моя не спала. Его не приходи.
– Ладно, не спала… Неси воду для бритья.
В этот ранний час утра в полицейском участке было тихо. Два полицейских дремали на широких лавках. Третий, с широким, как блин, лицом пытался играть на мандолине.
В кабинете начальника зазвонил телефон. Пускай звонит. Только дурак может звонить в такое время. Начальник приходит в шесть утра и сидит до десяти. Потом он приходит в шесть вечера и опять сидит до десяти. В это время ему и нужно звонить.
Размышления были прерваны появлением тучного и неповоротливого начальника участка. Полицейские вскочили и отдали ему честь. Появился еще один полицейский и пронес в кабинет начальника свежезаваренный зеленый чай. В это самое время порог участка перешагнул молодой русский офицер. Его тотчас же провели в кабинет.
Тучный начальник привстал, чуть не опрокинув чашку с чаем, и, сложив руки ладонь к ладони, сказал тонким голосом, почти без акцента:
– Прошу садиться, очень прошу садиться. Чем могу служить господину поручику?
Оба сели и помолчали. Тучному начальнику нужно было отдышаться. Поручик заметно волновался. Наконец он сказал:
– У меня случилось несчастье.
– Вас обокрали? – спросил начальник учтиво. Офицер покачал головой.
– У меня случилось несчастье, – повторил он. Рука офицера, державшая на колене фуражку, слегка дрожала, на лбу выступили бисеринки пота. – Я потерял друга, – пояснил он, несколько овладев собою. – Всю ночь не спал. Что с ним могло случиться?
– Харбин – веселый город, – начальник участка улыбнулся. – Молодые люди часто не ночуют дома, а утром появляются свежее чайного цветка.
– Это исключено. Ему еще нет двадцати. Поверьте, мы были как братья. Я очень обеспокоен, иначе не стал бы тревожить вас.
Чай, конечно, уже остыл. Может, офицер волнуется совсем не напрасно? И потом, по его лицу видно, что, выйдя отсюда, он поднимет на ноги весь город. Тучный начальник сменил маску: лицо его стало озабоченным и печальным.
– Скажите, когда вы видели своего друга в последний раз? – спросил он, уже кладя руку на телефонный аппарат.
– Вчера перед вечером. Видите ли… сегодня он должен был уехать на «Чайне». Вчера я засиделся у генерала Пепеляева. Поручик Городецкий должен был зайти за мной, мы с ним условились поужинать в одном из ресторанов, но не зашел. Я прождал его до десяти часов, потом вернулся в гостиницу. Окна нашего с ним номера не были освещены. Я пошел его искать. Обошел почти весь город…
Начальник яростно крутил ручку телефонного аппарата. Его долго не соединяли. Он швырнул трубку, но тут же схватил ее снова и заговорил по-китайски, повелительно и властно. Он, видимо, кого-то распекал. Голос его звенел на высокой ноте, в углах рта вскипала пена. Наконец, забыв о посетителе, он выругался зло и непристойно, после чего стал слушать сам.
Положив трубку, китаец помолчал, хрипло и натруженно дыша. Беркутов весь подался вперед, но не прерывал тягостного молчания. Начальник облизнул пересохшие губы.
– Ваш друг, – сказал он после длительной паузы, – к сожалению, не сможет отбыть на пароходе «Чайна». Он никуда не поедет. Ваш друг, к сожалению… убит.
Черт бы побрал эти китайские церемонии: он начал выражать свое сочувствие, как будто от этого могло что– нибудь измениться. Беркутов почти с ненавистью смотрел на его длинные желтые ногти.
Трудно поверить… Может, это все же ошибка? – Он глянул в глаза своего собеседника. – Невероятно трудно поверить!
Тот привстал в своем венском кресле:
– Крайне прискорбный случай. Убит кастетом сзади. Разбита вся затылочная часть.
– Ограбление?! – быстро спросил Беркутов.
Китаец отрицательно мотнул головой:
– К сожалению, – при чем здесь сожаление? – все как будто цело. Часы и деньги остались при покойном. В отношении гм… всего остального вы сможете убедиться в городской мертвецкой.
– Как это ужасно, – простонал Беркутов и встал со стула. – Благодарю вас за хлопоты. Он вопросительно глянул в лицо начальника. Тот поднял обе руки:
– Это наш долг… долг… долг! Несчастный юноша… – вздыхая и бормоча сочувственные фразы, он проводил Доната до дверей и потребовал, чтобы принесли свежего чаю.
– Друг мой, ваше чуткое сердце вам подсказало, что я в большом смятении. Я так рад вас видеть! Садитесь вот сюда.
– Ваше превосходительство, – ответил поспешно Беркутов, – я счастлив, что смогу быть вам полезен, но если кому-нибудь и нужно сегодня утешение, так это мне.
– Я вас слушаю, Дон, но предупреждаю, – Пепеляев весь окутался душистым облаком голубоватого дыма, – если вы вздумали менять свои позиции, разрешите вам не поверить!
– Городецкий убит! Понимаете… накануне своего отъезда туда. Гиринское бюро было ему не помехой. Помешал кто-то другой. Кто?! Я, кажется, сойду с ума, если не разгадаю эту тайну. Мы были с ним, как братья… – Беркутов скрипнул зубами.
Пепеляев тронул его руку своею узкой, с виду бессильной, рукой:
– Не сокрушайтесь, что не смогли уберечь. Все мы солдаты, но не всем суждено пасть в открытом бою. Гибель возможна и от руки проходимца. Возьмите себя, мой друг, в руки и не поддавайтесь скорби. – Он опять окутался папиросным дымом и сказал уже совсем другим, чуточку насмешливым тоном:
– Живите, живые, живее, как взывал один непритязательный философ. На вас лица нет, идемте-ка позавтракаем вместе.
Когда они проходили через скудно обставленную, залитую солнцем гостиную, Пепеляев указал на низкий турецкий диван:
– Отдохните здесь. Я пойду распоряжусь. Когда все будет готово, пришлю за вами.
Откинувшись головой на спинку дивана, Беркутов закрыл глаза. Свершилось! Боже мой, свершилось… Это еще страшней, чем с тем землемером. Кровавую тризну справили они тогда в разрушенном «Беркутовом Гнезде» и омыли в прозрачном студеном ручье свои окровавленные руки. Там девочка, лесникова дочка, мелькнула или померещилась в лесной чаще. Черт бы ее побрал, ундину эту, если она все видела! Это она стояла перед глазами, когда стрелял в ребятишек на том берегу.
Кровь… всюду кровь, и все в кровавом тумане…
– Вы, кажется, вздремнули, Дон? Мой разиня денщик потоптался у двери и не решился вас обеспокоить. Пришлось идти самому.
Пепеляев успел переодеться. Его светлые волосы были тщательно причесаны. Он взял Доната под руку и повел в столовую.
Только взглянув на поджаренную грудинку, Беркутов ощутил вдруг чудовищный аппетит и вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего обеда. Взяв хлеба, он, сдерживая нетерпение, потянулся за горчицей.
– Хочется остроты, – улыбнулся Пепеляев, придвигая к нему горчицу, – но не злоупотребляйте этим. У меня есть отличные маслины, сейчас их подадут. – Он позвонил и распорядился, чтобы принесли маслины. Беркутов, взглянув на генерала, впервые за все утро улыбнулся и приступил к еде. Вскоре то, что произошло ночью, стало казаться ему далеким и неправдоподобным сном.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Сдвинув на затылок бескозырку, Померанец стоял у штурвала.
Алеша спустился на палубу. Старая вертушка «Комета» лениво шлепала плицами по обмелевшему плесу верхнего Амура. Багровое солнце лежало где-то там, за Маньчжурией, на вершине широкой и плоской горы, и Алеше казалось, что оно, довольно ухмыляясь, озирает пройденный за день путь. Уходя на покой, оно превращало в поток расплавленной лавы темные воды Амура, а островерхие сопки – в скопища розового хрусталя. Даже старая, потрепанная «Комета» сейчас со стороны выглядит, наверное, как нарядная прогулочная яхта. В густом сплетении прибрежного орешника и монгольского дубняка уже шло едва приметное движение: закипала И всклубливалась ночная темь.
Зачарованный неповторимостью этих мгновений, Алеша не заметил, как скатилось с плоской горы солнце. Но от посиневшей воды дохнуло резковатым холодком, и, будто в чем-то обманувшись, вспенились и заплескались волны. Все вокруг поблекло, посерело, и разом, без сумерек, без перехода, наступила томительно-длинная и тревожная сентябрьская ночь.
Корпус «Кометы» судорожно вздрогнул, загремела за тонким бортом грузная якорная цепь, и взмывший к вызвездившему небу тоскливый голос сирены покатился вдоль реки, надрывно предупреждая: «Эй, берегись… берегись… берегись!..» и будя в сопках эхо, похожее на отдаленный волчий вой.
Над капитанской рубкой вспыхнула электрическая лампочка. Красная, в полнакала, спиралька в узком стеклянном пузырьке не разгоняла ночную тьму, а только робко предупреждала, что здесь, на «Комете», в вынужденном безделье томятся люди.
Алеша зябко повел костлявыми плечами, сдвинул на затылок фуражку, открывая свежему ветру высокий, гладкий лоб и, не касаясь рукой холодных поручней трапа, сбежал в узкую каюту, пахнувшую в лицо – едва была открыта дверь – сухим и терпким, отдающим масляной краской теплом. Не зажигая света и не раздеваясь, он растянулся на жесткой постели. Было отрадно сознавать, что трудная вахта осталась позади, что можно до хруста костей потянуться и, глотнув остывшего чая, крепко заснуть до самого утра.
За тонкой переборкой в тесном и жарком помещении кубрика бузила, громыхая тяжелыми сапожищами и взрывами безудержного хохота, матросская братва. Коноводил, как всегда, неустанный враль и хвастунишка Пронька Донцов.
Алеша представил себе светлые, прозрачные до самой глубины Пронькины глаза, кудрявый чуб, падающий на пшеничные брови, большой улыбчивый рот с отлично подвешенным языком, улыбнулся сам и невольно прислушался. Парень упоенно выкрикивал:
– А как подбегал я к кладбищу, то и вовсе стемнело, а они все бегут за мной, все бегут, и слышно – настигают. И тут я под ноги уже не смотрел, и ничего не разбирал, и прыгнул на какой-ся бугор, и сиганул в какею-то яму, и схватился рукой за какеи-то волосья…
Алеша уже не раз слышал эту длинную маловероятную историю о побеге из белогвардейской предварилки, ведущими персонажами которой являлись находчивый Пронька и рогатый козел, волею случая очутившийся в одной и той же свежевырытой могиле.
Он приподнялся на койке и стукнул кулаком в гулкую деревянную переборку. Пронька ругнулся сквозь зубы и умолк ненадолго, потом снова заговорил вполголоса, подчеркнуто беспечно:
– А то вот еще, братцы, был в моей жизни случай…
Но его уже не слушали. Поднялась возня, видимо, укладывались на ночь. Скрипнула дверь. В каюту вошел Померанец. Невидимый в темноте, припадая на раненую ногу, он добрался до своей постели и, присев на край койки, стал стягивать сапоги.
– Гертман, спишь? – спросил он негромко.
Алеша не ответил, но, когда копошившийся рядом и все вздыхавший боцман наконец угомонился и задышал ровно и спокойно, он потихоньку выскользнул на палубу к вахтенному:
– Вдвоем будет веселее!
После полуночи разыгрался ветер. Алеша поднял воротник. Серая стена тумана уползала вниз по течению, и вдогонку ей свивались и выравнивались кольца могучего Амура.
Под надрывный пароходный гудок, как в большой качающейся люльке, спала вся команда, а ему думалось почему-то о «трех мушкетерах». Где они, что с ними теперь?
Осыпается по низинам голубика. Шуршат прелой прошлогодней листвой продирающиеся на свет божий рыжики и сыроежки. Алеет брусника. И веет от всего этого тревожным и терпким дыханием осени.
Улетают в теплые края птицы. Забиваются в норки, устланные сухой травой и пухом, зверюшки. И только люди да увязавшиеся за ними две-три верные лайки, не покидающие их, несмотря на все лишения и невзгоды, все еще скитаются по тайге.
Крепчают утренние заморозки. Студеной и синей, вся в серебряных блестках, стала ручьевая вода, и плывут по ней разноцветные прозрачные – листья. Поздняя осень настигла в пути николаевских беглецов.
Еле передвигают ноги тощие кони. Ползут по бездорожью, ныряя в ухабы, скрипучие телеги. Плачут под ненадежными завесами из дерюг дети. Пробивает насквозь изношенную одежонку мелкий, въедливый дождик. Хлещет по лицу ветер. Спотыкаясь о пни и кочки, как слепые, бредут люди, отчаявшиеся, ничего не ждущие впереди и страшащиеся оглянуться назад. Там, позади, пепел родного города, кровь, и слезы, и длинные ряды страшных, безвременных могил…
Утро пролило золотой дождь солнечных лучей, раздвинуло синие дали, пригрело берега. Небо было безоблачным, посветлевшая вода холодной и спокойной. Продрогший за ночь Алеша отогревался в кочегарке. Работа была чистая и приятная: топили березовыми дровами. В капитанской рубке опять хозяйничал Померанец. Савоськин спал в своей каюте, а болтавшийся без дела Пронька принял на борт пассажира и сломя голову помчался докладывать об этом чрезвычайном происшествии Алеше.
– Двое их на лодке было. Гребутся незнамо куда и, видать, пристали крепко. Как завидели «Комету», зачали руками махать и кричат – не разберешь что. Подумалось, бедствие терпят, я и кинул им конец. Один сразу за него ухватился и подтянулся на руках, груза-то у него ни шиша, а другой к берегу зачал грести. Вот так оно нашего полку, значит, и прибыло, – философски заключил Донцов.
– Нужно было поначалу мне сказать, – укорил его Алеша. – Наберете с бору да с сосенки бог знает кого, а я буду в ответе. Что за пассажир, что он собой представляет, ты хоть этим поинтересовался?
– Пассажир? – захлопал белесыми ресницами Пронька. – Да так, парнишка, навроде нас с тобой. Пассажир как пассажир… кричит: «Возьмите, христа ради!» Ну я и взял. А если что не так, можно и ссадить. И ссадим! Мне-то что, я свой долг завсегда сполню.
Слушая такие безответственные речи, Алеша сплюнул в рубиновые угли: ссадить человека в пути! Дело было не в случайном попутчике, а в том, что Пронька нарушил дисциплину. Если так пойдет и дальше, добра не жди. Кинув Донцову: «Пошуруй-ка здесь!» – Алеша поднялся наверх.
Пассажир не замедлил ему представиться. Был он высокий и тоненький, большеухий, с узким обветренным лицом и пытливым взглядом серовато-синих глаз, показавшихся Алеше знакомыми.
– Так это ты и есть «пятнадцатилетний капитан»? – спросил пассажир как-то очень по-свойски, прислоняясь к борту и небрежно помахивая снятой с головы старенькой фуражкой.
Алеша досадливо поморщился. Покрасневшие от бессонных ночей глаза жгло и резало ярким светом. Он прикрыл их ладонью. Пассажир больше не шутил. Он смотрел на осунувшееся лицо, на загрубелые от непосильной работы руки и терпеливо ждал вопросов сам.
– А тебя, – спросил после затянувшейся паузы Алеша, – каким ветром к нам занесло?
– Как бы это тебе объяснить? Словом, я из оргбюро РКСМ и это мой район. Двести пятьдесят верст пришлось на лодке отмахать. Устали как черти, и если бы не ваш воздушный корабль… А места-то какие сказочные, посмотри!
– Насмотрелся я, – ответил Алеша. – Значит, в Благовещенск путь держишь?
– Да хотелось бы, если не ссадите на тот вон остров! – Этой шуткой безбилетный пассажир окончательно расположил к себе Алешу. А тот, уже посерьезнев, пояснил: – До Джалинды я с вами. Там железнодорожная ветка на Рухлово, а мне еще в несколько мест заглянуть. – Он пытливо посмотрел в глаза: – Сам-то ты в комсомоле состоишь?
Алеша ответил утвердительно. Рассказал об организации комсомола в Сретенске, приведя по памяти текст посланной в Благовещенск телеграммы.
– «Ближайший орган по культурно-просветительной работе…» – повторил его собеседник. – Узковато понимают ребятки задачи организации. Комсомол – это ступенька к партии большевиков. Время покажет, на что мы годимся.
– Я партийный, через это мне и доверие такое. – Алеша вдруг застеснялся, что сказал лишнее, и грубовато спросил: – Да ты ел ли что? Пойдем в каюту, я тебя напитаю. А потом ложись на мою койку и дрыхни до самой Джалинды. Пошли, брат, пошли!
…До конца пути оставалось совсем немного. Алеша, стоя у штурвала, то и дело взглядывал на хутор Верхне-Благовещенский, пытаясь разглядеть в кущах оголившихся деревьев школу и рядом с нею дом бывшего атамана, когда тяжелая рука панибратски хлопнула его по плечу. Обернувшись, он увидел развеселые глаза Савоськина, глядевшие из своих подушечек ну прямо в душу.
– Иди-ка, хлопче, в мою каюту да пропусти рюмашечку рома для сугрева, – сказал беспечно капитан, – а я и без тебя как-нибудь управлюсь.
– Не пойду, – сдержанно ответил Алеша. – Идите, догревайтесь сами. Семь верст до города осталось.
– Ты что же это, бунтовать? – тихо спросил Савоськин. Глаза его сузились. Мохнатые брови встали торчком. – Да ты посмотри, на кого ты похож! – отчеканил он раздельно. – Красноглазый, будто кролик с перепоя. Стыдобушка моя за такую команду!
– Постыдитесь за себя, а мы не ваша печаль.
– Нет врешь, моя! Кто в ответе за судно перед хозяйкой? Я! – Савоськин стоял чисто выбритый, уверенный в себе, строгий. – По какому такому праву меня лишили власти? – допрашивал он. – Ударил я кого? Надерзил? Да ежели такое дело было, у вас должны быть факты. У вас должон быть протокол!
– Факты есть: вы задержали «Комету».
– Ну задержал. Что ж из того? – Савоськин привалился к Алешиному плечу и жарко задышал в ухо: – У меня причины были, да-с! И не тебе, сосунку, я ответ держать буду. У меня хозяйка есть, Марь Николавна. Я у ей из доверия не вышел. Ей и доложу. А теперь сыпь отседова, покапитанничал, хватит. Судно-то частное, понял? Меня капитаном хозява поставили, я и приведу!
В рубку, кряхтя, влез Федор Андреич и заполнил все тесное помещение. Стало нечем дышать.
Глядя на Алешу неприязненно и удивленно, старик забубнил привычное:
– Эдак… эдак… эдак!
– Товарищ рулевой, – обратился к нему Алеша, – попрошу вас выйти. Займитесь делом и не мешайте работать мне.
– Ай, зубастый какой!. – изумился Федор Андреич. – Ай, перец ядучий! – Однако не посмел ослушаться, выбрался на волю и плотно прикрыл за собою дверь.
– Здря ты так с почтенным человеком, – отечески пожурил Алешу Савоськин. – Кабы не он, сидеть бы вам всем на косе да просить у добрых людей «соску».
– Это вы кричали бы «сос»! Вы едва не посадили «Комету» на мель.
– Да не посадил же, дурачок. Здря ты Померанца слушал, – басил Тихон Игнатьевич, потихоньку оттирая Алешу плечом. – Парень на мое место метил, да просчитался, мозгами хлипок! Я его еще по весне собирался на берег списать, да пожалел на свою голову хромого черта! Ты посуди: двадцать пять годов по Амуру плаваю, каждый камушек на ем знаю, а вы с Померанцем меня отстранять! Да ведь это же курям на смех! Несмотря на развязный тон, Савоськин поглядывал на Алешу испытующе, проверяя, какое впечатление производят его слова. Матерый волк не прочь был теперь прикинуться и кроткой, безобидной овечкой.
– Смейтесь вместе с ними, – сказал Алеша, – смейтесь, если вам от этого становится легче, по управлять пароходом я вас не допущу. И в городе расскажу, кому следует, о ваших художествах.
– Вали, вали! – развеселился Савоськин. – Футы ну-ты – ножки гнуты: приехала баба из города, привезла вестей три короба. А к Степке-то Шилову не побегишь, нетути его в Благовещенском! Смылси! Ха-ха– ха!..
И по этому раскатистому хохоту Алеша безошибочно определил, что на душе у капитана тревожно и он дорого бы дал, чтобы все оставалось по-прежнему.
– Поди… почисть перышки-то, чтобы невеста не испугалась, – глумился Савоськин. – Скажет: миленком моим пароходскую трубу чистили али вместо обтирки жгутиком его скручивали…
– Послушайте, – оборвал его Алеша, – вы… вы… – от негодования он не мог подобрать нужного слова. Хотел сказать, что нет у него никакой невесты, но передумал и в свою очередь потеснил Савоськина.
– Ах, так! – капитан замахнулся, но дверь неожиданно распахнулась, и они увидели чуть ли не всю команду, видимо, давно уже слушавшую их словесный поединок. Вобрав голову в плечи и с опаской поглядывая на сгрудившихся у входа в рубку людей, Савоськин крякнул, отвалился от Алеши и, вытирая взмокший лоб платком, молча сошел в свою каюту.
Деревянные домишки спешили навстречу пароходу. Из-за высоких тополей горделиво кивнула круглая башня рогатки. Оранжевая листва взметнулась над городским садом. С черного мола замахали белыми платками истомившиеся в ожидании женщины и дети…
