Текст книги "Заслон (Роман)"
Автор книги: Любовь Антонова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
«Комета» дала гудок, радостный, призывный. Встречающие кинулись к причалу.
Как и в Сретенске, Савоськин сошел на берег первым, даже не оглянувшись на судно. Его встречали разодетая жена и дети. Перецеловав всех, он уселся в извозчичью пролетку и покатил на Муравьевскую, к хозяйке. Жена недоуменно смотрела ему вслед: такого еще никогда не бывало. Сунулась за разъяснениями на пароход, но ее не пустили.
Алеша сменил сатиновую косоворотку на белую в полоску рубашку с отложным воротничком, глянул мимоходом в зеркальце и, собрав пожитки, сошел на берег, строго наказав Померанцу не пускать на судно капитана «вплоть до выяснения».
Померанец расчесал пятерней свои бронзовые кудри и уселся на палубе с явным намерением «добить» толстенный том Дюма. Его некому было ждать. Книга и табачок, две его привязанности, имелись в избытке, и он радовался наступившей наконец тишине.
Алеша поднялся пологим берегом к торговым рядам Чуринского базара и увидел впереди, под триумфальной аркой, в окружении жен и ребятни, горделиво прижимавшей к груди скромные подарки, всю свою команду. Неожиданно для себя он позавидовал этим людям. Вот и он тоже купил Кольке добротные ботинки, да что радости, если мальчишка не удосужился даже встретить. Другое дело, если бы жива была мама. Она прибежала бы с цветами. Он невольно замедлил шаг и оглянулся.
Маньчжурский берег таял в мутной мгле. По желтым водам Амура плыли редкие куски «сала». Холодно. Алеша почти побежал в сторону Большой. Привычные заботы обступили его. Дома ли Колька? Может, шляется где-нибудь неприкаянный, босоногий. А Степан Шилов… неужели правда, что он уехал?
Он свернул в переулок, называвшийся Американским, где помещался облкомпарт.
Стриженая девушка, столкнувшаяся с Алешей в передней, сказала, что секретарь занят и придется обождать. «Наверное, приезжая, – подумал он. – Много людей понаехало за это время. А мушкетеры?»
– Какая нелепость, и почему вы думали найти их именно здесь? – донесся до него через плохо прикрытую дверь чей-то голос.
– Но почему же нет? – горячо возразил ему другой, свежий, юношеский, до странного знакомый. – Алексей Луцкий прекрасно знал Благовещенск…
– Позволь… позволь, – перебил его первый, – все это крайне прискорбно, но верить в то, что Лазо, Луцкий и Сибирцев живы, уже не приходится. Не в характере наших врагов терзать свои жертвы долго и бесплодно…
– А ты что томишься здесь, товарищ?
В маленькой комнате вспыхнул свет. Алеша не успел ответить.
– Жив, здрав, невредим! Алеш, да неужто это ты собственной персоной?! – весело сыпал словами стоявший перед ним Нерезов. – Рад страшенно! Облобызать бы тебя, прилечь на плечико, но тороплюсь: дан приказ прибыть сей же час! Если ты к секретарю облкома, то шагай со мной, – закончил он уже более серьезно.
– Мне женщина какая-то велела подождать здесь.
– Никогда не слушай женщин. У нас здесь просто: входи, входи!
Нерезов пропустил вперед Алешу и приостановился на пороге, окидывая быстрым взглядом небольших светлых глаз кабинет, в углах которого уже начинали сгущаться сумерки.
Секретарь облкома партии стоял, прислонившись к письменному столу, и курил. Густые, слегка вьющиеся волосы падали ему на высокий лоб. Весь обратившись в слух, он не замечал вошедших. Но сидевший к ним чуть боком тоненький узколицый юноша, бегло глянув на Алешу, дружески ему улыбнулся. Это был тот самый комсомолец, что ехал на «Комете» до Джалинды. Вдруг он изменился в лице, вскочил и бросился к ним.
– Петр, – сказал он негромко, – неужто ты?
– Саша! Д’Артаньян! – в голосе бывшего коменданта Норского Склада прозвучала ликующая радость.
«Так вот кто этот таинственный д’Артаньян, о котором столько говорилось и в Николаевске, и в Керби!» – Алеша только теперь вспомнил, что видел его во Владивостоке при посадке на пароход.
Ребята тискали друг друга в объятиях, хлопали по плечу, смотрели в глаза, обнимались снова. Оба они были растроганы до слез, оба пытались скрыть это и потому смеялись.
– У меня от прошлого одно имя осталось. Прошу любить, жаловать и помнить: величают теперь Булыгой.
– Нет, Саша, неужели это ты?! – Они опять рассмеялись: Булыга звонко, заливисто, Нерезов медлительно и негромко, будто подсмеиваясь над самим собою.
– Ну будет вам, – сказал наконец секретарь облкома. – Угадай-ка, зачем я тебя позвал? – обратился он к Нерезову.
Тот пожал широкими плечами, грубовато хмыкнул:
– Сам черт не угадает, что у тебя на уме, Сергей.
– Ага, сдаешься, – лицо секретаря сияло от удовольствия. – Ни в жизнь тебе не угадать! – Смеясь, он выбежал из кабинета.
– Вот, – не то сердясь, не то восхищаясь, сказал Нерезов, – ему бы елочным дедом-морозом быть, больно любит одаривать! Значит, и ты к нам прибился, Саша. Добре! Добре!
– Так ведь кесарю кесарево, слесарю слесарево, а большевику красный Амур! А где же… – Саша не докончил фразу, вернулся секретарь облкома, так же стремительно и шумно, как и вышел. Он тащил кого-то за руку, тот со смехом упирался:
– Да я сам пойду, сам…
– Вот рекомендую: наш новый инструктор облкома! Ну как, встречались? – включая верхний свет, спросил секретарь.
Посредине комнаты, жмурясь от яркого света, стоял Бородкин.
– Саня! – крикнули в один голос Булыга и Нерезов. – Друг!
– Братцы мои! Ребята… – глаза Сани полыхнули синим пламенем. Пушистые ресницы заморгали. Он обнял друзей и приник к ним по-детски трогательно и просто.
Секретарь облкома партии поманил Алешу рукой и вышел вместе с ним из кабинета. В маленькой, окнами во. двор, комнатке он усадил его на стул, примостился сбоку письменного стола сам и пытливо глянул в глаза:
– Что там стряслось у тебя, Гертман? Сразу увидел, что невмоготу тебе, да видишь, с ребятами как обернулось. Вылетели все они из Орлиного Гнезда, да попали в непогодь, в тайфун великий. Разметало их в разные стороны, ну как было не свести всех вместе?!
По тому, как насторожился секретарь облкома при первых же его словах о вынужденном простое «Кометы» и о поведении Савоськина в пути, Алеша понял, что пришел сюда не напрасно.
– Свой парень, видать по всему, – сказал секретарь о Померанце, – а колеблется. Почему он не в партии? Ты не задумывался над этим, Гертман?
Алеша смутился и чистосердечно признался:
– Нет.
– Партия – авангард рабочего класса и обязывает быть чутким. Ни один стоящий человек не должен выпадать из поля зрения коммуниста. А ты проплавал с человеком целое лето, из одной чашки с ним ел и пил, а в нем самом не разобрался.
– Что же мне теперь делать?
– Разыщи завтра с утра этого парня и скажи, чтобы он зашел ко мне. А Савоськина твоего мы найдем и сами, прощупаем, чем он дышит, поговорим о жизни. Понял? И свяжись ты как можно скорее с Гамбергом, ему энергичные помощники ой как нужны! Ну и меня, старика, не обходи стороной. – Секретарь облкома улыбнулся, показав веселую белизну зубов. Он явно щегольнул этим словом «старика». Секретарю Амурского облкома недавно «стукнуло» двадцать четыре. Старость была так далеко, что и не верилось, придет ли она когда– нибудь, эта старость. Впрочем, это был возраст по тем временам солидный. Над могилами жертв интервенции и белого террора поднималась молодая поросль, имеющая, несмотря на молодость, и боевой опыт и политическую закалку.
Обхватив Алешины плечи, секретарь облкома вышел с ним в узкий коридор.
– Уже пошел? – спросил он, столкнувшись лицом к лицу с Нерезовым. – Что больно скоро наговорились?
– Мне в затонской ячейке выступать. Пока добегу… Спасибо, Сергей, что свел нас вместе. В эдаком кипении не скоро бы узналось, что и эти ребята уже амурскую землю топчут, наш амурский хлеб едят! – выкрикнул Нерезов, сбегая вниз по звонким ступеням.
2
Братишка сидел, чуть не прижавшись носом к лампешке с подвернутым фитилем, – чтобы меньше шло керосине – и читал какую-то книгу.
– Колька! – окликнул его с порога Алеша.
Вихрастый подросток не обрадовался и не удивился; захлопнув книгу, он посмотрел на брата, будто пробуждаясь от волшебного сна.
– Приехал? – буркнул он, диковато глядя в сторону.
– Как видишь! Как ты тут? Федор часто бывает?
Мальчишка пожал угловатыми плечами и выбежал из комнаты. Алеша снял фуражку и огляделся. Пол был чисто вымыт. На столе скатерка. Опрятная постель не смята. Он остался доволен осмотром.
Колька притащил запотевшую бутылку молока, поставил на стол хлеб, картошку, соленые огурцы. Разговор не клеился.
Младший брат не прикоснулся к пище, на вопросы отвечал односложно, сам не спрашивал ни о чем, и все косился на свою книгу. Видимо, он привык читать во время еды, но опасался, что это не понравится Алеше.
Хромовые ботинки пришлись Кольке по душе. Он примерил их сразу же после чая, походил по комнатке. Ботинки поскрипывали. За тонкой переборкой переговаривались женщины.
Подобревший подросток пояснил:
– Беженки из Николаевска. Понаехало их в город страсть как много, и еще, говорят, едут.
Алеша занялся своими чертежами. Аккуратно свернутые в толстый валик и занимавшие очень мало места, они заполонили теперь стол, кровать, разлеглись на полу и, когда был найден нужный, снова были свернуты и скромно уместились в уголке. Он внимательно разглядывал чертеж продольной штольни. Идущие в разные стороны штреки заинтересовали и младшего. Чертеж в целом напоминал сильно разветвленное дерево. По тому, как Алеша ерошил свои белокурые волосы, Колька вывел заключение, что в чертеже есть какая-то неточность. Он знал, что этот чертеж стоил Алеше многих бессонных ночей, и мальчишке стало вдруг жалко брата. Захотелось сказать ему что-нибудь приятное, но это было не так-то просто, если человек в свои пятнадцать лет знал, что ласковые слова говорят одни девчонки, и презирал их за это. Примостившись в углу кровати, он сидел, тихонько болтая ногами, любовался новыми ботинками и терпеливо ждал, когда Алеша глянет ненароком в его сторону.
– Шурка и Марк не приходили?
– Н-нет… – растерянно ответил Колька и с важностью всезнайки добавил: – Им теперь шибко некогда.
– Много ты понимаешь, – опять склонился над чертежом Алеша.
– А что… Шурку и мать по целым дням не видит. Все, говорит, одна да одна сижу, хоть бы ты когда зашел, Коля…
– Ладно, званый какой. Уроки-до выучил? Смотри у меня, я за тебя возьмусь! Значит, ребята все в политехникуме пропадают?
– А вот и нет! У них теперь все собрания да заседания. А Мацюпу они в Москву послали, на какой-то съезд. Третий. Чтобы он там послушал и всем рассказал. А за главного у комсомолов Венька Гамберг и тоже съезд проводить собирается.
– Какой съезд? – Алеша решительно отодвинул чертеж и стал свертывать его в трубку. – Какой съезд?
– А я знаю, – внешне равнодушно уронил Колька, радуясь, что отвлек брата от его скучного занятия, и, подумав, добавил: – Съезд Красной Молодежи Амура, вот какой!
– Ну и когда этот съезд будет?
– А я знаю…
– От тебя прямо все отскакивает. Живешь, как в лесу!
– Пускай, как в лесу, – согласился Колька и уткнулся в книгу.
– Видали молодчика?.. Ему все безразлично. – Алеша потянулся за фуражкой. – Ты вот что, если я припоздаю, ложись и спи. Понял?
– Понял, – откликнулся Колька, – а ты не припаздывай, – ворота рано запирают, придется лезть через забор.
Алеша пересек большой запущенный двор. Поздоровался за воротами с лузгавшими семечки женщинами.
Плотная, в цветастом платье хозяйка глянула исподлобья маленькими глазками и поздравила с приездом. Другая, худощавая, в темном, надвинутом на глаза платке, ничего не сказала, только ниже опустила голову.
«Беженка, – подумал Алеша, – вот они какие».
– Куда бог понес? – донеслось усмешливо кинутое вдогонку хозяйкой дома. – Не сидится с Колюшкой, аль какие дела?
– Дела, дела! – ответил Алеша, не оборачиваясь.
Сейчас, немного передохнув и убедившись, что дома все в порядке, он попросту не мог оставаться в четырех стенах. Разбирая чертеж, не смог сосредоточиться, так его волновали события на «Комете». По словам Савоськина, все выглядело крайне невинно, и он явился жертвой излишней подозрительности и произвола, а виновники этого должны понести заслуженное наказание. Кто же, в конце концов, прав: Савоськин или Померанец? Верно сказал секретарь облкома, что он должен был во всем этом разобраться сам. Но что же делать, если у него не хватило смекалки, жизненного опыта?! Вот и понесли его ноги через весь город на судно. Там он останется до утра, а может, и до решения этой трудной задачи.
Алеша и не подозревал, как много говорилось о нем в этот вечер в семьях вернувшихся речников… Матросы и кочегары превозносили перед своими домашними его находчивость и сметку: «Силен парень, без капитана, об эдакую пору, а привел пароход. Когда ел, когда спал, никто не видал, вот и выгребли… А Савоськин, царь водяной, как пить дать подвел бы под монастырь».
Однако сам Савоськин в это же время, изливая душу перед мадам Поповой, мазал Алешу наичернейшим дегтем:
– Золоторотец, гольтепа… шагу не давал ступить! Комсомолию в Сретенске для слежки за мной исделал. Куды я, туды и они следом шасть, следом, следом… Ни в жисть я, Марь Николавна, с эдаким сбродом не поплыву. Сяду на берегу и сомов стану ловить, аль в собор певчим устроюсь! Откапитанничал, и через кого?
Марья Николаевна подливала капитану чаю.
– Шпиен, сразу видно, что шпиен… – вздыхала она. – Простота наша: взяли не знай кого. Ой, крутеньку заварили кашу! Ну да ничо, утро вечера мудренее, посмотрим, кто кого.
«Дела… вот приду на „Комету“ и уберу сходни, – размышлял Алеша. – До утра на пароход чтобы никто ни ногой. Даже хозяйку не пущу. Пускай судят, как хотят!»
Пышные облака, теснившиеся вокруг полнотелой луны, вдруг закрыли ее совсем. Все сдвинулось, потемнело. В вершинах тополей засвистал, потрескивая сучьями, ветер.
– Не найдется ли у тебя, браток, спичек?
Алеша остолбенел от неожиданности – перед ним стоял Померанец.
– Спичек тебе?! Послушай, Филипп, как же ты мог уйти? Я на тебя понадеялся. Иду вот сменять, а ты оставил судно. Ты же обещал!
– В том-то и дело, что обещал, – боцман протяжно свистнул. – А в аккурат через часок опосля того, как ты ушел, нагрянули гости, пошуровали в каютах да и говорят: «Вали-ка ты, парень, домой».
– Гости! – схватил его за руку Алеша. – А я тебе что говорил? Я говорил: будь здесь хозяином. Эх ты…
– А ты не кипятись, – отвел его руку Померанец. – Пришли они, значит, все честь по комедии, вооруженные до зубов. Мандат на обыск старшой предъявил и, первым делом, в капитанскую каюту. А там, мать честная, семь пудочков золота припрятано, ей-ей, не вру! И еще что-то такое нашли, бумаги какие-то важные. То ли Савоськин их кому-то должон был передать, то ли их Савоськину передали… Ну да там, куда его поведут или уже повели, разберутся. Там его, сукиного сына, поспрошают! – Померанец сплюнул и, повеселев, добавил: – А что я тебе говорил? Чуяло мое сердечко, чуяло ретивое! Ну, айдате домой!
Но идти домой Алеше не хотелось. Простившись с боцманом, он пошел по Большой улице, в сторону центра.
3
Старый, грузный, Лазарь Моисеевич Гамберг в крайне удрученном состоянии захлопнул массивный талмуд, в котором искал ответа на мучившие его сомнения, погасил свет и выглянул в коридор. Там было темно и тихо, только из-под двери, ведущей в комнату старшего сына, пробивалась узенькая полоска света и слышались молодые приглушенные голоса. «Так и есть, у Беньки опять гостюет кто-то».
Крадучись, старик выскользнул на крыльцо. Преданная Альфа, взвизгивая от радости и припадая на все четыре лапы, подползла к нему на брюхе и лизнула руку. Хозяин пнул собаку ногой, спустился во двор и – порядок прежде всего – пошел посмотреть, заперты ли ворота. За ним, ковыляя на толстых лапках, побежал щенок – рыженький Омега. Альфа предостерегающе тявкнула – хозяин, мол, не в духе! – и бросилась наперерез.
– Боишься?! Дрожишь за своего звереныша, глупая. Ну? – неожиданно для себя старик погладил собаку, глядевшую на него умными, понимающими глазами, схватил щенка, подкинул и тотчас же подхватил его своими крепкими, жилистыми руками. Щенок тявкнул, Альфа скулила и жалась к ногам хозяина.
Старый Гамберг глянул вверх и вдруг увидел звезды, подивился их переливчатому сиянию, этим вдруг открывшимся перед ним бесчисленным мирам. Он никогда не задумывался о их существовании, так влекли и занимали его всегда неотложные земные дела. Он ничего не знал в звездном мире, кроме Млечного Пути и Большой Медведицы. Да и это зацепилось в памяти еще с той поры, когда он был таким же юнцом, как его Бенька. Полно, был ли он когда-нибудь таким рослым и красивым? Нет, конечно… В юности он был костлявым, никогда не наедавшимся досыта местечковым бедным евреем, торговавшим пряниками в грошовой лавчонке отца и мечтавшим о богатстве.
И вот оно пришло, это богатство. Ой и не спрашивайте, какими путями оно пришло! Там, в Книге Судеб, записано, как он денно и нощно, не щадя здоровья и сил, «насаждал свой виноградник». И пускай этот виноградник крепко припахивает рыбным рассолом, и пускай далеко не все считают старого Гамберга праведником… Что ж из этого? Иегова знает, как это непросто, как нелегко стать купцом первой гильдии даже здесь, на Амуре. Ой, как нелегко! Но зато еще так недавно к голосу Лазаря Моисеевича прислушивались многие. Да что там, все уважаемые люди города! Все, кроме собственного сына…
Кто-то брякнул щеколдой калитки, потоптался на тротуаре, снова несмело потрогал щеколду. Странный гость, почему он не позвонит с парадного? Медлит у ворот, видимо, раздумывая, не уйти ли совсем? И старый Гамберг ощутил неясную тревогу, что неизвестный вдруг уйдет и никогда больше не постучится в эти ворота.
– Стойте! Стойте, я сейчас отопру! – Старик заторопился к воротам, прижимая к груди тепленького присмиревшего Омегу, и, только отодвинув засов и распахнув калитку, понял, что поздний гость ему мало приятен и что он подсознательно ждал кого-то другого.
Невысокий и хрупкий юноша, казалось, тоже не обрадовался этой встрече, но Лазарь Моисеевич отрезал ему путь к отступлению, захлопнув калитку и даже навалившись на нее всем своим тяжелым телом.
– Так… – сказал он ворчливым тоном, – в моем доме идет заседание, и я выполняю обязанности швейцара. Очень вам благодарен, молодые люди, спасибо!
– За что? – удивился юноша и поправился еще более неловко: – Пожалуйста… Я хотел сказать… – Он окончательно запутался и, чтобы скрыть свое смущение, погладил по спине Омегу. Альфа зарычала. Старик, внезапно раздражаясь, кинул щенка ей на спину и схватил юношу за плечи:
– Меня вовсе не интересует, что вы хотели мне сообщить. Нисколько не интересует! Но я хочу, чтобы вы послушали меня. Да, да, послушайте! Вы думаете, я вас не знаю? Я вас знаю и насквозь вижу. Ведь вы Гертман? Гертман!
Алеша утвердительно кивнул головой и тоскливо посмотрел вслед убегавшей Альфе.
– Ай, ай, – продолжал старик, – сын почтенных родителей, вы приходите в чужой дом ночью, крадучись, с черного хода. Спрашивается, почему это? О, вам трудно ответить на столь простой вопрос. Трудно? Да, трудно!
– Позвольте, я только сегодня приехал из Сретенска. Я пришел к Вениамину.
– Он пришел к моему Беньке! Он пришел в мой дом, потому что мой дом уже становится не моим домом, и мой сын – не моим сыном. Значит, я уже не всеми уважаемый Лазарь Гамберг, а кто-то такой, что со мною стыдно поздороваться на улице и даже слушать меня зазорно.
– Лазарь Моисеевич, я этого не говорю и не думаю. Я с удовольствием вас выслушаю, но я не понимаю…
– Он меня не понимает! И Бенька мой не понимает тоже. Он, видите ли, окончил гимназию с золотой медалью, и он уже не понимает родного отца. Я ему сказал: «Беня, у тебя светлая, математическая головка, и ты должен стать зубным доктором или адвокатом. Нужно знать свою выгоду, Беня». А он мне ответил… Знаете, что мне ответил мой Беня? Он сказал: «Я организовал Амурский Союз Молодежи, и я один из организаторов Амурского комсомола». Вот что он мне ответил, мой Беня. После этого я должен был выгнать его из своего дома, но я сдержал свой гнев и сказал ему так: «Одумайся, Беня! Старый Лазарь знает, что говорит: в комсомол идут те, кому нечего сегодня покушать и кто завтра станет искать в амбарах твоего отца, чем бы набить свой живот». Вот что я сказал своему сыну. А он… знаете, что он сделал? Он стал разглядывать свои ногти и засвистел, как на конюшне, а потом пришла мать и увела его, потому что она дрожит за него, как Альфа за своего Омегу, и потому, что к нему пришли эти… «товарищи»… И Беня мой ушел от меня, потому что с товарищами ему веселее.
– Почему вы так думаете? – возразил Алеша. – Комсомольцы решают очень важные дела.
– Да, у них важные дела! – взорвался старый Гамберг. – Очень, очень важные дела. Я это знаю распрекрасно и без вас. Эти дела начались в марте восемнадцатого, когда одни юноши надели красные повязки, а другие – белые. Эти дела начались в тот день, когда сына уважаемого доктора Хоммера принесли домой с пробитой пулей головой и мать бедного юноши, добрая Мария Яковлевна, плакала у его изголовья…
Алеша уже не слушал старого Гамберга. И хотя он по-прежнему глядел на теснившиеся вдоль дорожки уже тронутые заморозками георгины, мысли его были далеко. И Гамберг почувствовал это. Он сильнее вцепился в плечи Алеши холодными пальцами и закричал в самое ухо:
– Да вы, никак, спите?! – и горестно пожевал губами: – Не мечите бисера перед свиньями, да не попрут его ногами… – и закончил язвительно и горько: – А свиньи – это безумцы, не слушающие правильных речей. Идите же, – сказал он устало, – идите, вас ждут… – Он помедлил и добавил уже без тени сарказма: – ваши товарищи, – выпустил Алешино плечо и указал на распахнутую дверь.
Алеша взбежал на высокое крыльцо, пересек застекленную веранду и вступил в длинный коридор, по обеим сторонам которого тянулись белые, двустворчатые, плотно прикрытые двери. Он никогда прежде не бывал в этом доме. До недавних пор Гамберги жили замкнуто и богато. Решение пойти к Вениамину пришло внезапно, после встречи с Померанцем, но сейчас он уже сожалел об этом. Слыша за собой шаркающую походку старика и опасаясь, что тот втолкнет его в первую же попавшуюся комнату и продолжит свою полубезумную речь, Алеша распахнул ближайшую дверь и сразу же прикрыл ее за собою.
В ярко освещенной комнате находились трое. Они сгрудились у письменного стола и склонились над ним так низко, что головы их соприкасались. Когда один из них ненадолго выпрямился, Алеша увидел тонкий профиль и горячие глаза Вениамина. У него правильные, слегка надменные черты лица, и все же чем-то неуловимым он напоминает своего отца.
– Все хорошо, что хорошо кончается, – сказал он резковато, – но ей-же-ей, я бы поискал другой выход! – Ему никто не ответил. Бородкин продолжал свой рассказ о событиях в Керби.
– Погоди, – прервал его темнорусый, сидевший спиной к двери, в котором Алеша сразу узнал по голосу Булыгу. – Я никак не пойму, чего добивался этот самый Тряпицын?
– Видишь ли, Саша, Советская Россия, Ленин, например, считают, что создание буферного государства ДВР – временная мера, поскольку мы сейчас не в силах вести войну с Японией и должны все сделать, чтобы ее избежать или хотя бы отдалить. Тряпицын же считал, что эта война неизбежна и даже необходима…
– Безумие так мыслить! – крикнул гневно Гамберг. – Удариться в новую войну, когда на стороне панской Польши все союзники, а Япония только и ждет предлога, чтобы двинуть свои войска в Сибирь. Я бы пулю не пожалел на того, кто раздувает такое пламя!
– Но его все-таки расстреляли, – невозмутимо подытожил Саня. – А засиделись мы в Керби потому, что вначале народно-революционный комитет оказался малодеятельным. Его председатель Прокопенко показал себя, как бы это помягче выразиться?..
– А ты не смягчай, – сказал Вениамин, откидываясь на спинку стула и расстегивая медлительным движением ворот своей сатиновой рубахи. Он поднял голову и, увидев Алешу, не смог скрыть чувства досадливого удивления.
– Фу, черт, как ты напугал, однако! – воскликнул Вениамин и, громыхнув стулом, шагнул ему навстречу. – Каким тебя ветром задунуло? – спросил он, кладя на плечо Алеши руку чисто отцовским жестом.
– Шел вот… шел и зашел. Я вам помешал, Вениамин? – спросил Алеша, глядя снизу вверх своими светлыми, правдивыми глазами. Тот отрицательно покачал красивой, горделиво посаженной головой и тронул пальцами распахнутый ворот рубахи.
– Нисколько! Историческое мгновение: «бойцы вспоминают минувшие дни». Это приморские партизаны в прошлом и великие конспираторы в настоящем. Не то что мы с тобой, святая простота. Знакомься, работать вместе придется и… – он засмеялся, – приласкай их.
– Вот именно, приласкай нас, – подмигнув Алеше, полунасмешливо протянул Бородкин. Все вдруг засмеялись, задвигали стульями, чтобы усадить Алешу. И опять Алеша удивился, как заразительно весело, будто озорная девчонка, смеется человек с такой странной фамилией – Булыга. Но Вениамин уже снова склонился над картой.
– Так как же вы все-таки выбрались из Керби?
– Да честно сказать, не подоспей уполномоченный Амурского облревкома Днепровский с пароходами, груженными продовольствием, дело бы кончилось плачевно! Щи да каша – пища наша, знаете сами. Но когда этого нет…
– А тряпицынские поскребыши вас больше не тревожили?
– Была одна стычка у Горелого зимовья, есть такое прелестное местечко. Бандиты засели в чащобе и не миловали никого. Было их до полусотни, вооруженных до зубов. Командовал головорезами некий Павличенко. Ну, пришлось их ликвидировать…
– И ты участвовал в этом? – быстро спросил Гамберг и посмотрел на руки Сани, спокойно лежавшие на зеленом сукне стола.
– Ну и я тоже. Я что, святой? – Он вдруг заговорил о Комаровых. Алеша слушал его со смешанным чувством горечи и страха. И опять вспоминал, как Дуся прибегала к ним, когда была еще девушкой, как готовилась вместе с мамой к любительским спектаклям. А потом в Николаевске она сама создала Народный театр, ставила пьесы Островского и готовила к постановке «Дни нашей жизни» Андреева, по спектаклю уже не суждено было состояться. И всегда она была веселая и напевала какую-нибудь песенку.
– А знаешь, Игорь искал здесь этого Комарова, – сказал Сане Булыга. – Он ведь был фронтовым товарищем Всеволода Сибирцева.
Разговор стал общим, но Алеша не принял в нем участия. От зеленых изразцов голландки тянуло ласковым теплом, и у него стали слипаться глаза.
– Да ты, никак, спишь, Алексей? – Он тут же очнулся. Рука Вениамина лежала на его плече, и мягкие черные волосы щекотали разгоревшуюся щеку.
– Притомился, сердяга? – спросил не свойственным ему озабоченным топом Гамберг. – Может, приляжешь на мою кровать?
– Нет, мне пора домой. – Алеша вскочил на ноги и, застенчиво улыбаясь, пояснил: – Я ночь на вахте стоял, а днем отдохнуть не удалось.
– Бывает. Это бывает… – Булыга внимательно посмотрел ему в глаза и встал, высокий и тоненький, как лозинка, пропуская из-за стола Алешу.
Бородкин бережно свертывал старую, потрепанную карту, а Вениамин, распахнув окно в ночь, – пусть тут немного проветрится, – пошел впереди Алеши, чтобы придержать собаку и закрыть ворота. Проходя по двору мимо освещенного окна своей комнаты, он вскочил на цоколь дома, просунул внутрь голову и сказал:
– Вы вот что, буйны головы, располагайтесь у меня, как дома, а я где-нибудь приткнусь. Я тебя, Булыга, разбужу к поезду!
4
В годы интервенции в Свободном стояли японцы. Отсюда они совершали кровавые набеги на Черновку, Мазаново и Бочкарево, растекались по всей области и возвращались в него снова. Убитых «защитниками» свободненцев находили тогда на болотистых берегах Джелуна и Бардагона, на песчаных откосах Зеи, на подступающих к городу сопках. Когда японцы схлынули в Приморье, город стал большой деревней без прошлого, – потому что здесь не занимались сельским хозяйством, и без настоящего, – потому что не было и намека на промышленность. В Свободном насчитывалось свыше семи тысяч жителей, обреченных на безработицу и голод. Отцы семейств ринулись в поисках удачи на прииски. В городе остались только старики, женщины и дети да несколько десятков железнодорожников, на обязанности которых лежало поддерживать дорогу да изредка встречать и провожать приползающие из синих далей полуживые поезда.
Булыга приехал в Свободный ранней осенью, когда окружающие город кольцом березняки еще трепетали на ветру прозрачно-желтой листвой. Было в окрестностях Свободного странное очарование, но сам город поражал мертвящей пустотой и скукой. Люди боялись надвигающейся зимы и в каком-то оцепенении почти ничего не предпринимали для ее встречи. Основное в этом суровом климате было обеспечить себя топливом. Вокруг шумела тайга, но горожане идти в дебри в одиночку опасались – мало ли какие могут произойти встречи! А вывозить? Город обезлошадел: японцы загубили немало коней, и оставшиеся ломовые извозчики заламывали такие цены, что волосы вставали дыбом.
Сашу приютили на одной из центральных улиц, в домике Орликов. Глава семьи подался на заработки, и вот уже второй месяц о нем не было ни слуху ни духу. Хозяйством заправляла Екатерина Мефодьевна, мать шестерых детей, не старая еще, худощавая женщина с тронутым оспой желтоватым лицом. Она не удивилась, когда шестнадцатилетний Митька привел в дом незнакомого парнишку, – он недавно записался в комсомол, и теперь можно было ждать от него чего угодно, – но украдкой вздохнула: с хлебом было туговато.
Пока доваривалась картошка и девочки накрывали на стол, Дмитрий увел Булыгу в сарай, и они принялись за укладку наваленных грудой обрезков досок.
– Старшая сестра твоя тоже комсомолка? – поинтересовался Булыга.
– Муська-то? Нет, она епархиальное окончила в Благовещенске.
– Работает?
– А где? Кабы отец не сглуповал – завез нас сюда – может, там и устроились бы. В Благовещенске школ много.
– Как будто здесь нет школ?
– Здесь нас никто не знает. Отец и то нигде не смог устроиться. Разруха.
– Ты, выходит, в доме за старшего?!
– Ага. У нас в семье девчонок четыре, да меньшой брат Ванюшка. Он во вторую ступень бегает.
За скудным ужином разговор взрослых вертелся вокруг Благовещенска. Младшие девочки поглядывали на гостя с чисто детским любопытством. Тринадцатилетний мальчик заметно дичился и закрывался задачником. Сразу же после ужина Митька потащил инструктора облкома в железнодорожную мастерскую, где их уже ждали.
Цементный пол был сбрызнут водой и чисто выметен. Ребята в старенькой заплатанной одежонке умыты и причесаны, только у одного, сидевшего, скрестив ноги, на полу, лицо казалось пропыленным.
– А ну, Орлик, докладывай, кого ты к нам привел? – спросил парнишка, весело поблескивая узкими глазами. – Чи он тебе брат, чи сват, что ты зараз, как с ним поздоровкался, к себе домой потащил?
