Текст книги "Заслон (Роман)"
Автор книги: Любовь Антонова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)
3
Ранним утром Алеша вместе со своим однокурсником Макаром Королевым заскочил в дом Семена Федоровича Рудых и крикнул с порога:
– Собирайся, Шурка, пошли!
Рослый, черноглазый Александр, завтракавший с матерью на кухне, полыхнул румянцем, выскочил из-за стола. Мария Григорьевна обхватила сына обеими руками, закричала отчаянно:
– И не думайте, не сбивайте с толку! Не пущу!
Шура отвел материнские руки, сверкнул глазами:
– Чем я хуже других?! Ростом, что ли, не вышел? Гляди-ка, Лешка мне по плечо!
– Ты несовершеннолетний, – ответила она сердито, – не затем я тебя родила, вскормила-вспоила, чтобы ты голову сложил на семнадцатом году. Сиди дома и не рассуждай! – и выпроводила ребят. – Отцу родному такое в голову не пришло: уходил – слова не сказал. А вы… Идите, идите, не баламутьте, а то, как возьму скалку, узнаете, почем фунт лиха!
Еще с вечера, минуя казачьи пикеты, трудовое население города в обход по сопкам бежало в Астрахановку: глава войскового правительства объявил мобилизацию. Засвистели казачьи нагайки и шомпола. Тогда кинулись уходить через Зею.
Политехники шли степью, по колено в снегу. «В городе идут массовые аресты. Тюрьма переполнена. Классы реального и подвалы мужской гимназии превращены в казематы». Такова была принесенная ими в Астрахановку горчайшая правда. Однако люди не падали духом. Унтер-офицер Сухоруков установил связь с узловой станцией Бочкарево и просил сообщить по линии:
«Благовещенские рабочие вступили в бой с мятежниками. Силы малы. Находимся в 7 километрах от Благовещенска в деревне Астрахановке. Штаб Красной гвардии».
В это же самое время паровозный машинист Аксенов разослал по поручению штаба экстренное воззвание к населению области, в котором, после краткого сообщения о событиях, говорилось:
«…Товарищи крестьяне, помогите рабочим и матросам».
В амурских селах и деревнях загудел набат. На сходах принимались суровые решения:
«Всем без исключения идти в Астрахановку бить буржуев, освободить Ф. И. Мухина и его товарищей, восстановить советскую власть, срочно выслать на фронт 2300 человек и 30 подвод с продуктами». – Таков был ответ трудовых крестьян села Ивановки на контрреволюционный мятеж. Столь же кратки и безоговорочны были решения и других хлеборобов.
Вскоре Астрахановка была не в силах вместить всех бросившихся на подмогу, и тогда жители расположенной на левом берегу Зеи деревни Владимировки широко распахнули для них двери.
В белокаменном домике на краю Астрахановки, где помещался штаб, на простом некрашеном столе росла горка телеграмм. Начальник военно-революционного штаба Моисей Губельман, которого многие называли запросто дядей Володей, знал каждую из них чуть ли не наизусть:
«Высылаем 500 человек Красной гвардии при 12 пулеметах и 4 орудиях», – сообщали владивостокцы. Не отмолчались и в Никольске-Уссурийском: «Отправляем 12-й полк полном боевом снаряжении». Чита лаконично извещала: «Вам отправлено 15 платформ, груженных орудиями и снарядами». Чудаки – ни словом не обмолвились о живом составе. А люди будут. Непременно будут! Где всех разместить? Э, пустое… станут жить в вагонах. Солдатам не привыкать. Чудесно, что Благовещенск лишь в ста верстах от главной железнодорожной магистрали, а ветка в наших руках, в наших… Уже подъехали деповские со станции Бочкарево и вооруженные орудиями и пулеметами рабочие хабаровских арсенала и затона.
Высокий молодой человек распахнул дверь и остановился на пороге, сияя огромными бархатными глазами.
– Ты что-то хочешь сказать мне, Комаров?
– Так точно! Со станции Гондатти прибыли железнодорожники во главе с инженерами Шимановским и Чесноковым. И еще… – он запнулся.
– Говори, говори… – поощрил Губельман.
– Прибыли бывшие фронтовики. Их много. Откуда, я не упомнил.
Губельман коротко рассмеялся. Хотелось сказать:
«Тебе двадцать пять. Ты единственный здесь офицер. Тебя избрали командующим. Не старайся, милый, показать себя твердокаменным. Люди знают, что ты из плоти, крови и нервов, но они верят тебе, и в этом главное».
Но Комаров уже склонился над столом и, хмуря черные брови, читал новую телеграмму.
– Вот подсчитай-ка наши резервы, Анатолий, – сказал Губельман, придвигая ему списки и телеграммы, – а я пойду немного разомнусь.
Вновь прибывшие разместились в школе. Большие и неуклюжие за ученическими партами, они за обе щеки уписывали наваристый флотский борщ. Померанец, принесший бачки с обедом, стоя спиной к двери, знакомил новичков с обстановкой:
– В классах они людям зубы крошат, в зале реалистов умасливают: «Идите к нам, ребятки, станете бандитами первый сорт!» Сам атаман Гамов до них приезжал. «У нас, говорит, почта, у нас, говорит, телеграф, у нас казначейство, у нас…» Он гуран хитрый, знает что сказать…
Черноусый человек с усталыми, в веерках морщин, глазами улыбнулся дяде Володе, видимо, приняв его за рядового красногвардейца, и заключил:
– Земля и небо за них, а народ против, так, что ли, выходит?
– Вот-вот, – радостно подтвердил Померанец.
Губельман осторожно прикрыл дверь и, пройдя через школьный двор, заглянул в угловой домик. Внутри было прибрано, вымыто. Флотский фельдшер Диденко, нагрев в больших чугунах воды, не пожалел ни рук, ни мыла. Он даже успел смастерить топчан, накрыл его простыней и расставил на выструганном столе баночки и склянки с лекарствами.
– Хороший у тебя, Евстратий Иванович, лазарет получился!
– Да уж какой есть, а без него не обойтись, – отозвался фельдшер, озабоченно разглядывая хирургические инструменты. – Лампу бы побольше, а то так, коптилочка…
Губельман обещал прислать лампу. Он заходил во многие дома, разговаривал с разными людьми. Настроение у всех было бодрое. Простая одежда и широкая, окладистая борода Губельмана многих вводили в заблуждение. Он был рад, что никто не считает его начальником, и с видом бывалого бойца разъяснял молодежи, что дело предстоит жаркое, что нужна дисциплина и соваться в пекло поперед батьки, то есть без команды, не следует. Ребята на шутку отвечали шуткой, величали начальника штаба отцом и наперебой угощали самосадом и махоркой. Так, проверяя свое хозяйство, Губельман обошел полдеревни и вскоре вернулся к штабу.
Снятую с канонерки трехдюймовую пушку уже подняли на кручу. Вокруг нее сгрудился народ. Издали было видно высокую, статную фигуру Комарова.
– Идите скорее сюда! – крикнул Анатолий. – Сейчас эту красавицу увезут! – «Красавица» лежала на подтаявшем снегу. Возле нее на коленях стоял крупный, медвежеватый человек с обветренным лицом и спокойными синими глазами. При виде начальника штаба он встал, отряхнулся от снега и неловко подал руку.
– Это слесарь министерских мастерских товарищ Брагин, – пояснил Комаров. – Сейчас поставят пушку на платформу и хоть сегодня в поход. Поставите, Илья Михайлович?
– Пустяки делов! – басовито отозвался слесарь. – Сначала мы ей послужим, а уж потом она, матушка, послужит нам, да так, что у атамановцев пятки засверкают!
В это время доложили, что вернулись разведчики. Комаров быстрым шагом направился к штабу.
…Родители Комарова уже много лет жили порознь. Отец его служил начальником Белогорского разъезда. Мать учительствовала в одной из горбылевских школ. Большой серый особняк Комаровых помещался на Литейной, напротив флотских казарм. Еще в гимназические годы Анатолий участвовал во всех матросских спектаклях, неизменно играя «барышень». В первые месяцы войны он окончил Иркутскую школу прапорщиков и ушел на германский фронт. В декабре шестнадцатого получил тяжелое ранение и, находясь на излечении в одном из петроградских госпиталей, вступил в партию большевиков. Он участвовал в штурме Зимнего и единственный из благовещенцев слышал выступления Ленина.
В Астрахановку Анатолий пришел с матросами и со своим младшим братом Виктором. Вскоре на дрезине приехал из Белогорья отец Комаровых, маленький, худенький и очень боевитый георгиевский кавалер. Сыновьям стоило немалого труда уговорить его вернуться обратно. Только узнав, что по железной дороге будут идти важные грузы и воинские эшелоны, старик успокоился и на той же дрезине помчался обратно.
Вечером Анатолий приказал младшему брату и Алеше Гертману возвратиться в город. Они должны были переночевать у матери Комаровых на Литейной, а потом, нацепив повязки оборонцев, погулять по улицам и разведать, в каких зданиях укрепились мятежники.
Не успели ребята войти в дом, как приехал Бекман, – они едва не попались ему на глаза. Комарова провела штабс-капитана в гостиную и засокрушалась, что ее сыновья за два дня до таких событий уехали погостить к отцу.
– А вы не могли бы съездить за ними? – спросил Бекман. – На беркутовском рысаке. Кучера мы вам дали бы надежного и… даже охрану!
– Что вы, что вы?! Разве моих удержишь на разъезде! Они взяли с собой охотничьи ружья. Конечно, если пошарить по окрестностям… В Беркутовом гнезде у них друзья, и на стекольном заводе Лукина тоже… Но я слабая женщина…
– Упустить такой момент, – вздохнул Бекман. – Стал бы Анатолий моей правой рукой, да, видно, не судьба.
– Одного боюсь: не попали бы мальчики в руки большевиков! Ну а у вас как? Гамов, говорят, решителен и смел. А обаятельный капитан Шутов?!
Бекман что-то промямлил и поднялся. Он едва ли ей поверил. Пообещав наведаться еще, штабс-капитан отбыл восвояси.
Алеша с Виктором «гуляли» по городским улицам до обеда. Встретили знакомых ребят с такими же синебелыми, как у них, повязками. До одури курили, сплевывая в серый, по-весеннему ноздреватый снег. Ели в переполненных «оборонцами» «Афинах» жирные пирожки, покупали у Чакальяна тянучки. Выходя из кондитерской, повстречались с сыном коннозаводчика Донатом Беркутовым, угостили и его. Донька, лениво жуя, ругал казаков за то, что они держатся особняком, и тоже поинтересовался, где Анатолий.
– А ты не знаешь? – прикинулся удивленным Виктор и только что собрался поведать грустную историю о том, что старший брат вывихнул на охоте ногу и отлеживается в Беркутовом гнезде, как Донат расплылся в самодовольной ухмылке:
– Это я-то не знаю?! Они с Бекманом план генерального сражения готовят. Чтобы раз… и нет, и не было большевиков! Верно?!
– Верно, – подтвердил чуточку струхнувший Виктор: а вдруг встретится кто-нибудь более осведомленный?! Алеша потянул его за руку: пора, мол, тикать! Но от Доньки не так-то легко было отделаться. Он стал звать их в свой отряд, патрулирующий от платоновского магазина до гостиницы Кондрашова. Виктор присвистнул:
– Ты думаешь, мы просто так прохлаждаемся?! У нас, брат, дела, да еще какие…
У Беркутова загорелись глаза:
– В залетаевском доме пикетируете?
– Хватай выше!
– Неужели на вокзале? Вот это крепость! А Сашка Рифман в гимназии: скукота – каталажка!
Они торопливо распрощались. Повязки на рукавах ни в ком не вызывали подозрения. К тому же многие знали младшего Комарова как брата доблестного офицера, недавно вернувшегося с фронта. На вокзале, пошатавшись по залам ожидания, они поднялись на второй этаж. Интересовались пулеметами, и пухленький докторский сынок Илька, по прозвищу «Сдобный», мечтая через Виктора познакомиться с его сестрой, был воплощенная любезность.
– Да вы с луны свалились, пулемета не видели?! – и повел их к превращенным в бойницы окнам. – Неделю, месяц будем жить, как боги, и не подпустим никого! У нас в реальном Гамов выступал, так я…
– Ну мы пошли, Илька! – Реалист немного огорчился, что не успел поведать о своих заслугах, но он понимал, что задерживать брата офицера, чуть ли не правой руки – ему намекнули и на это – самого Гамова, не совсем удобно. Алеша с таинственным видом шепнул, что хорошо бы с вокзала двинуть в разведку к красным. Илька, полный молчаливого восхищения, проводил их до охраняемого выхода на перрон и важно пояснил:
– Эти со мной. Кто? Уполномоченные главы войскового правительства. – Их пропустили беспрекословно. За кирпичными заводами ребята сменили нарукавные повязки и степью направились в Астрахановку. Через полчаса они рассказывали о своих похождениях Комарову.
4
На одной из центральных улиц матросам повстречался конный казачий патруль. Молодой, чубатый сотник, спрыгнув на землю, крепкой рукой ухватился за повод Зазнобы:
– А ну слезавай с кошевки!
– Если ты атаман Гамов, то сей минут, – с готовностью отозвался Марк Варягин.
Казаки загоготали:
– Наш Епишка – большая шишка, атаману близкая родня: два раза вместях в Амуре купалися, да на одном солнце портянки сушили!
Скулы у сотника побелели от гнева. Он сверкнул узким глазом на своих подчиненных:
– Неча зубы мыть, станичники! – и, свирепея, накинулся на матросов: – Расселися, как баре, а конь, поди, краденый. В кутузку их, опосля разберемся!..
Два-три казака стали спешиваться. Высочин сплюнул сквозь стиснутые зубы:
– Ты что, сказився? Делегация мы к атаману вашему, ведите до него!
Казаки отъехали, посовещались. Однако высадить матросов не решились и, с гиканьем, проводили их до бывшего губернаторского дворца, где обосновался войсковой правитель.
Гамов, только что пообедавший, чуточку хмельной и благодушный, сидел в своем, со вчерашнего дня, кабинете, утонув в широком кожаном кресле, и неумело обрезал толстую сигару – владелец табачного магазина Лазариди прислал в подарок целый ящик. Напротив главы войскового правительства, в таком же кресле и с такой же, зажатой в руке, гаваной восседал штабс-капитан Бекман и делился планами скорейшего укрощения матросов и красногвардейцев.
– Без штурма Астрахановки не обойтись, – глубокомысленно заключил он и щелкнул зажигалкой. – Я не понимаю, чего мы медлим?
Гамов справился наконец со своей сигарой и принял от него зажигалку, тщательно обдумывая свой ответ.
– Можно ли штурмовать пустоту? – вопросил он, досадуя, что пауза несколько затянулась. Речь исторического лица должна быть краткой и выразительной, действия стремительны и живы. – Большевики и сами рассеются как дым. Им же не на кого опереться: вожаков мы упрятали в тюрьму, а темная масса…
Зазвонил телефон. Гамов нехотя поднял трубку, но лицо его тут же выразило живейший интерес.
– Так ведите их сюда! – закричал он. – Ведите, только пускай оставят внизу оружие. Безоружны?! Нет, следует все же проверить. Да, да, обыщите… – Бросив трубку на рычаг аппарата, войсковой правитель не без лукавства глянул на Бекмана и рассмеялся. – Пришли с повинной, а вы говорите…
– Кто пришел? – стряхивая сигарный пепел прямо на ковер, поинтересовался Бекман.
– Ваши храбрые матросы, – усмехнулся Гамов. Штабс-капитан молча пожал плечами.
А матросы и на самом деле оказались храбрыми. Подойдя к столу и глядя прямо в лицо Гамова, – Бекмана они постарались не заметить, – Высочин от имени революционных матросов, рабочих и крестьян потребовал немедленно выпустить из тюрьмы незаконно брошенных туда большевиков и сдать город без боя, а Марк Варягин пояснил, что в противном случае будут приняты самые решительные меры.
– Угрозы? – взвизгнул, вскакивая, Бекман. – Да знаете ли вы…
Глава войскового правительства остановил его величественным жестом и глянул на матросов:
– Передайте тем, кто вас сюда послал, что мною ни одно из этих предложений не принимается, так как я ваших призрачных сил не страшусь. Я постараюсь разогнать их и тем самым доказать, что я есть власть и сила в Амурской области. А теперь идите. Если… не желаете очутиться с теми, за кого вы только что хлопотали.
Бекман проводил парламентеров тяжелым, ненавидящим взглядом. Спиной почувствовав этот взгляд, Варягин обернулся в дверях и раздельно произнес:
– Это есть узурпаторство! Пока не поздно, крутите катушку обратно!
Высочин вытащил его за дверь:
– Этих словом не прошибешь, а головы потерять можно запросто.
Не владея больше собой, Бекман выбежал в коридор и крикнул тонким прерывающимся голосом:
– Вас там горстка таких храбрых! Придем – в порошок разотрем. На колени поставлю подлецов!
В пустом и гулком коридоре не было ни души. Он вытер лицо платком. «Нервы… Черт бы их побрал, эти нервы! А Гамов невозмутим, как бронзовый Будда. О, этот добьется своего».
В третьем часу утра сторож винокуренного завода Гридневых, по прозвищу Семафорыч, обходил территорию завода, как делал это в течение десятков лет, без прогулов и отпусков. Было так тихо, что явилось искушение отворить ворота и выглянуть на волю. Но старик был мудр и знал, что делать этого не следует. Он нерешительно топтался на снегу, как вдруг послышались чьи-то быстрые шаги и конский топот. Кто-то бежал. Ему кричали: «Стой!» А он, будто не слыша, затоптался у самого забора. Кони пролетели дальше, и враз остановились. Снег захрустел под ногами людей, послышались голоса, и тот, что жался к забору, вдруг закричал, а потом захрипел и повалился.
От того крика у Семафорыча шевельнулись под шапкой волосы и захолонуло сердце. Кричал Павел Павлович – управляющий завода, но какая причина выгнала его из дому об эту пору? А те, что гнались, уже обшаривали карманы и ругались, что нет денег. Потом поскакали назад.
В то, что Павел Павлович убит, у Гридневых сначала не поверили. Потом разахались, велели сказывать все по порядку. Подивились, куда его понесло ночью. Порадовались, что завод остался непорушенным. Стали судить да рядить, кто бы этакое мог сделать.
Семафорыч хотел сказать, что убийство совершили казаки, – он узнал их по говору – но вовремя прикусил язык. В городе казачья власть, еще потянут к ответу. А чем докажешь? Лукерья Федотовна захлопотала у стола. А Лексей Фаддеич погладил бороду и сказал:
– Ты вот что, мил-человек, поешь, отдохни чуток да трогай обратно. Сам знаешь, милок, этакая махина завод – без присмотру. Долго ль до греха? А тебя большаки не тронут! Кака-така им в тебе корысть? Ты им, навроде, свой брат – пролетарий.
«Пролетарий» степенно пил чай с ватрушками и тарочками, идти к мертвому Пал Палычу ему ой как не хотелось, но понимал, что это неизбежно. Хозяин его заверил, что ноне же, к ночи, из Астрахановки вышибут большаков, и он самолично приедет обряжать безвинно убиенного. И Семафорыч, повздыхав и потоптавшись у порога, поплелся с узелком гостинцев под мышкой до дома.
А Гриднев никуда не ходил. Он подсел к телефону и позвонил: сначала своему компаньону Макарову, потом бывшему городскому голове Прищепенко, потом еще кому-то и еще… Через час весь город знал, что в Астрахановке бесчинствуют красногвардейцы: убили управляющего, разграбили винокуренный завод, все до единого перепились и похваляются идти на город. Доколе же терпеть?!
Когда эта весть дошла до Бекмана, он весь затрясся. С Павлом Павловичем его связывала многолетняя дружба. Штабс-капитан ворвался к Гамову и заявил, что ни на какую подмогу от атамана Семенова рассчитывать не приходится, что ждать больше нечего, а надо сию же минуту отправляться в поход.
Гамову эта запальчивость даже понравилась, хотя у него самого были несколько иные планы. Он успел связаться со Сретенском и знал, что ему на подмогу идет дивизия генерала Шильникова. Те, что в Астрахановке, постарались бы не пропустить железнодорожный состав в город и не устояли бы перед ответным орудийным огнем. Вот тогда-то казаки и оцепили бы деревню, перебив всех красных на месте. Обладая живым воображением, Гамов уже видел усеянный трупами астрахановский луг и втайне радовался, что атаман Семенов даже не откликнулся на его призыв. Сами дойдем теперь до Бочкарево, перекинемся на главную железнодорожную магистраль и победоносным маршем двинем на восток. Перед его мысленным взором пали Хабаровск, Спасск, Никольск-Уссурийский и, наконец, порт Владивосток. Вот уж тогда сухопутному Семенову с ним бы не потягаться! Может, и к лучшему, что он не отозвался на призыв. Все равно двум атаманам не ужиться вместе, а на второстепенную роль он, Иван Михайлович Гамов, не согласен. Не тех он обычаев и кровей! Но теперь, когда Бекман воспылал благородным нетерпением, не рискнуть ли обойтись и без Шильникова? Позабыв осторожность, Гамов намекнул об этом штабс-капитану. Бекман от изумления лишился дара речи. Как? Ведутся переговоры с генералом, а ему – командующему – об этом ни слова, а потом сообща дадут пинка?! Но он сдержался, не сказав ни слова, хотя и затаил обиду; Было решено незамедлительно идти бить красных.
5
Лихая, с посвистом, казачья песня оборвалась за последним горбылевским домом. Узкая дорога вывела в поле. Ноги коней проваливались в слежавшийся снег. Из-за дальних сопок накинулся встречный ветер, застудил, выжимая слезы, лица, путал и отбрасывал на сторону конские гривы и хвосты.
Бекман сидел на коне неуклюже, нахохлившись. Можно было повести казачьи сотни большаком, но ему не терпелось взглянуть на свой покинутый дом. Все оказалось в порядке: замок не порушен, ставни на окнах целы. Он плюнул с досады: жить бы здесь да жить! Чужое гостеприимство в горле комом. Детишки капризничают. Жена в вечной тревоге. Устроить семью в гостинице он не рискнул. На ее чердаке установлены пулеметы. Возможен и ответный огонь красных… Славный, уютный домик, но сюда они больше не вернутся. Есть шикарные дома в центре, урезывать себя теперь будет ни к чему.
Молодежь, озоруя, вырвалась из строя и, размахивая пиками, понеслась по снежной равнине к сказочно рассиявшимся над Зеей узорным теремам – летним дачам золотопромышленников и судовладельцев. Потом прямо перед глазами замаячила одинокая как перст труба винокуренного завода. Красные перепились, это нам на руку: перебьем чуть тепленьких. Эх, Павел Павлович, не дожил ты до дня и часа нашего торжества. И нет, любезный друг, тепла, что отогрело бы твои хладные руки..
Красные ударили неожиданно из глубокой промоины, сбегавшей с крутого берега к Зее. Подпустив молодых казаков совсем близко, они дали два залпа. Увидев убитых, молодые необстрелянные парни рванули вправо, и тут резанула пулеметная очередь. Вой и стон пронесся над степью. Остальные казаки, вместо того чтобы броситься на прорыв, повернули назад и опомнились только у городской бойни. Подсчитали потери: шестьдесят человек. Неудача не обескуражила штабс-капитана. Он велел казакам ехать отдыхать – предстояли жаркие дела – и помчался в японское консульство.
Выразив Бекману соболезнование и придвигая чашечку чаю, японский консул, господин Сибата, на мгновение задумался и вдруг, зорко глянув поверх очков, торжественно объявил, что члены общества «Черного Дракона» не сидели сложа руки, а… изобрели (он так и выразился – «изобрели») бронепоезд.
– Изобрели бронепоезд?! – поперхнулся чаем штабс-капитан. – Нет, вы шутите, господин Сибата! – Но Сибата вовсе не намерен был шутить. Любезно улыбаясь, он помог Бекману одеться, вывел его во двор, усадил в кошевку, и, они помчались на вокзал.
«Бронепоезд» – несколько платформ, обложенных кирпичом и мешками со смерзшимся песком – выглядел внушительно. Черные глазки пулеметов вызывающе поблескивали в амбразурах. Из открытых ящиков свисали пулеметные ленты. Японцы – маленькие, немногословные, в суконных пальто и высоких ботах, деловито топтались вокруг своего детища. Наскучавшиеся в здании вокзала оборонцы, окружив Бекмана, радостно твердили, что теперь большевикам крышка, – можно по телеграфу заказывать ужин на узловой станции Бочкарево. Штабс-капитан отвечал на шутки шутками. Были розданы оставшиеся в буфете вокзала папиросы и конфеты. Илька, разгрызая острыми зубами грильяж, пересчитывал по пальцам отсутствующих сверстников и членов «Союза учащейся молодежи». Его подняли на-смех:
– Попал пальцем в небо, сдобная булочка! Это для тебя на вокзале свет клином сошелся. Знаешь, сколько наших патрулирует по городу?!
– Ну я знаю… – «Сдобный» опять начал загибать розовые пальцы: – Беркутов, Рифман, Пономаренко, но Бондаренко и Гамберг…
– Заткнись! С Бондаренкой вы посчитаетесь, а Веньке у красных делать нечего. Он наш, с потрохами! – «Сдобного» подхватили под руки, потащили к выходу.
Бронепоезд, лязгая буферами, нехотя полз от вокзала. Оборонцы, неумело построившись, шагали за ним, спотыкаясь о шпалы. Донат Беркутов и хлыщеватый полковничий сын Сашка Рифман, примчавшиеся из города на рысаке, пристроились тоже. Сашка громко сокрушался, что доверил японцам отцовский «цейс».
– Мой старикан с ним три войны не разлучался. Свернут япоши биноклю голову, не уцелеть и моей.
– Не свернут, – успокоил его Беркутов. – «Ниппон» народец аккуратный, не то что наши тюхи-матюхи да колупай с братом.
– По-моему, красные из Астрахановки уже чесанули! – крикнул кто-то впереди.
– Тем лучше для них, – вскинул голову Рифман.
– Возвращаться не станем! Отдых только в Бочка– рево, – засовывая в рот конфету, заверил Илька. Сашка опять начал клясть японцев:
– Чертовы самураи, без мыла в душу влезут. Дернула ж меня нелегкая, вырвался на часок и здрасте…
Миновали спичечную фабрику. Разглядывая деревушку в бинокль, японцы потихоньку переговаривались. Бронепоезд начал притормаживать. На повороте, за кустами диких яблонек и черемух, чернело что-то – не то изба, не то развороченный стожок сена. Вдруг машинист резко подал паровоз назад, но было уже поздно: из-за кустов начался обстрел.
Брагинская пушка работала исправно. Двинув задним ходом, бронепоезд смешал ряды своей пехоты и, многих передавив, помчался обратно. На развороченных платформах валялись убитые и раненые японцы. В довершение беды оставшийся на вокзале Бекман, не разобравшись и заподозрив подвох со стороны красных, дал команду стрелять. Со второго этажа ударили пулеметы, и только потому, что уже темнело, у гамовцев не прибавилось потерь… Сконфуженные оборонцы занесли в здание вокзала раненых и решили до утра не высовывать из него носа.
Бекман и Сибата уехали в город. Следом за ними умчались Беркутов и Рифман.
…Алеша и Виктор оделили всех, кого могли, папиросами, которыми угостил их Илька. Плотно пообедали. Алеше очень хотелось пойти во Владимировну, где вместе с другими матросами находился Евгений, но проситься было неудобно. От нечего делать ходили по деревне и пели песни. Часу в девятом завалились спать.
После вылазок казаков и японцев стало очевидным, что пора действовать и самим. Губельман положил крепкую руку на плечо Комарова:
– Анатолий Николаевич, сколько?
– По моим подсчетам, около тринадцати тысяч.
– Можно начинать?
Анатолий прихмурил ровные брови, кивнул:
– Время.
К утру сильно подморозило. Над Зеей стоял туман, но небо было высоким и ясным. Мерцали и переливались звезды. Из-за сопок налетал порывами сухой и въедливый ветер. Город начали зажимать в кольцо с северо-востока.
Анатолий вел красногвардейцев лугом, смерзшимся и кочковатым. Железнодорожная линия все время оставалась слева, по ней с великим напряжением катили платформу с пушкой. На. полдороге Комарова нагнали связные из Владимировки и сообщили, что отряд, находившийся там, вышел в назначенное время.
Крестьяне-ополченцы получили задание перейти реку у министерского затона, пробиться до казачьих казарм и, разоружив казаков, двигаться к тюрьме. Главные силы должны были проникнуть в город со стороны вокзала и тоже пробиваться к тюрьме.
В городе меж тем еще с вечера творилось нечто странное. Не успел дважды трепанный Бекман вернуться с вокзала, как глава войскового правительства, утратив всякий интерес к военным действиям, срочно занялся выяснением состояния областного бюджета. Вытребованный им грузный казначей, едва вместившись в заскрипевшее кресло, захрустел пальцами и монотонно загнусавил:
– Мы имеем керенки, японские иены, китайские даяны. Американских долларов, к сожалению…
– К черту доллары, – отбросив учтивость, нетерпеливо перебил его Гамов. – Керенки уже не деньги. Золотой фонд – вот что незыблемо и вечно! – Золотой фонд был гордостью областного казначея. К счастью, большевики мало смыслили в финансовых делах и не успели «пустить его по ветру». Гамов вкрадчиво пояснил:
– Предстоят большие траты: встреча генерала Шильникова, возмещение убытков чернодраконовцам.
Областной казначей тонко улыбнулся:
– О да, да… На одном заведении, я сам видел, вывешен аншлаг: «Мадама вся уехала». Каковы шельмецы, а? Если город заполнило казачество…
Глава войскового правительства поджал губы, давая понять, что фривольные шутки неуместны.
– Все войдет в свое русло. До веселья ли теперь? Темный элемент распоясался. В министерском затоне найден убитым капитан парохода Городецкий. Инженера Чернышева застрелили на пороге собственного дома. А трагические события на заводе Гриднева? Смерть вошла в город и шагает из квартала в квартал, волоча свои черные крылья…
– Да, да… все это прискорбно и ужасно. – Казначей вытер платком внезапно похолодевший лоб.
– Бремя власти тяжело, – вздохнул Гамов и с жаром заговорил о необходимости вознаграждений и поощрений. Казначей закивал лысеющей головой.
Сделка состоялась. Ключи от казначейства легли на зеленое сукно стола в обмен на клочок бумаги с паукообразным двуглавым орлом вверху и размашистым автографом атамана понизу. Казначея доставили домой на правительственном автомобиле. А час спустя тот же черный с поднятым матерчатым верхом автомобиль въехал во двор казначейства. За ним тотчас же захлопнулись массивные железные ворота.
На исходе дня от казачьих казарм до Зеи с пиками наперевес оголтело носились верховые казаки. Молодые озоровали страшно. На бульваре рубили внамет «большевистское насаждение» – молодые топольки. Разбивали китайские киоски. В сумерки нагрянули в женский монастырь и, скаля белые зубы на скуластых, темных лицах, просились пустить «погретца». Древняя игуменья, мать Евстолия, – урожденная княжна Оболенская – вышла к ним с крестным знамением и благословением, но дальше порога не пустила:
– Не взыскуйте, чада. Не положено сие пребывание в обители мужеску полу. Будем молиться всевышнему. Он вас не оставит.
Казаки подмигивали старухе. Несусветно гоготали. Ушли, а ей все чудилось: пахнет в тихих покоях конским потом и табачищем.
Ветер резко переменился, подул с «гнилого угла». Резвачи притомились. Шутники приумолкли. Разудалым стало не по себе. Провезли казаков побитых, следом мертвяков-чернодраконцев. Стылая земля скрипела под полозьями, звенела под копытами копей. На том берегу Амура, в Сахаляне, замигали в фанзах огоньки. На нашей стороне было глухо, уныло. Ветер раскачивал на перекрестках темные фонари. Богатеям что, спят, утонув в пуховых перинах, а тут езди, храни их покой, так– растак… Кто-то подлил масла в огонь:
– Гамов, слышь, к своим в Верхне-Благовещенск подался. Ему чо – правитель!
– Кой ляд, у кажинного, паря, есть семья. Кажинному в баньке попариться не повредит…
Ближе к полуночи смекнули разложить костер. Перемахнув через забор, разжились дровишками у доктора Маршада. Набрали березовых, сухих. Оттащили в затишье, к дому Масюковых, под бугор. Завели коней во двор. Оружие поклали снаружи, пики к стенке прислонили. Выметнувшееся жаркое пламя приглушили порубленными топольками. Сели кругом, как в стародавние времена деды и прадеды сиживали. Сыпали байки про попов да про монахов. Обложили мать Евстолию:
