Текст книги "Заслон (Роман)"
Автор книги: Любовь Антонова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)
Иван Иванович, как именовал себя этот важный мандарин, выбегал из каюты и метался по палубе, всплескивая пухлыми с длиннейшими ногтями руками. Облаченный, несмотря на жару, в черный шелковый халат, черную шелковую шапочку и туфли на высоченной войлочной подошве, он обмахивался бумажным веером и взволнованно твердил:
– Иссе палахода ходи, наша обязательно посадиса. Этта сталая дулака капитана, иссе водка пей, хана пей… Наша плопадайла, совсем плопадайла! – И случалось, что не успевал прорицатель закончить свои прогнозы, как пароход снова сидел на мели. Пассажиры покатывались со смеху, но Булыга и Селезнев – в документах Сибирцева значилась эта фамилия – не смеялись. Они сами недавно испытали немалый страх, а повинна в этом была их бесстрашная подружка Тамара…
На пароходе все они сторонились друг друга: провал одного мог стать гибелью и для остальных. «Амалия» уже привыкла к своему одиночеству и всей полнотой души наслаждалась красотами природы.
Девушка сидела на верхней палубе, когда сюда поднялись таможенники, и один из них стал выкрикивать по списку фамилии пассажиров «Чайны». Тамара слушала с интересом. Обнаружилось, что нервный «Иван Иванович» зовется Чен Де-ваном, пассажиры, которых приняли на судно под сунгарийским мостом, не появились вовсе, хотя не сошли ни на одной из пристаней, и наконец, долго не откликалась какая-то Амалия Мальвине Нератнис. Тамара даже оглянулась, ища ее среди пассажиров, и только тут, встретившись с умоляющим взглядом Саши, вспомнила, что это ее новое имя.
– Я! – спохватившись, крикнула она излишне громко и покраснела: – Я Амалия Мальвине…
Молодые англичане снисходительно улыбались, отнеся ее замешательство на свой счет. А Тамара и ее друзья не знали, каким богам молиться, что беседа с представителями англо-саксонской расы не была продолжена на берегу и не закончилась водворением «в тюремный замок».
Неприглядный Сахалян заговорщицки подмигнул мутными окошечками прибрежных фанз. Маленькая юли-юли завертелась на месте, рванулась вперед, в расплавленное золото реки, и понеслась наперерез волне, обдающей мелкими брызгами лицо.
«Вот она, земля обетованная», – подумал Булыга, глядя, как приближается город, и в памяти вдруг отчетливо возник насмешливый голос Беркутова: «большевистский рай – Благовещенск…»
Они предъявили «на рогатке» документы и прошли под высокой аркой – «царскими воротами», воздвигнутыми на грани двух столетий в честь приезда наследника престола. Сразу за этими воротами начинался город, и первому же встречному можно было задать вопрос: «Куда идти?»
– В облком партии – направо, а облревком – налево, – следовал неизменный ответ. Но самим пришельцам никто не задавал вопросов, так привычен здесь стал облик усталых, в пропыленной и мятой одежде людей. Город молча принимал в свои объятия всех, кто в него шел с чистым сердцем и открытой душой. Он кормил, одевал, заслонял от непогоды сотни ринувшихся в него из Приморья и нижнего Приамурья большевиков, которым там угрожали расстрелы и пытки.
Заслон – этим именем называли его все чаще и чаще, ибо Благовещенск содержал еще и два фронта, грудью заслоняя обожженную, израненную и кровью умытую Россию.
30
«Мы, молодежь города Сретенска, недавно освободившаяся от атамановщины, сегодня на общем собрании, организовав Союз Молодежи…»
Алеша сидел в президиуме улыбающийся и счастливый. Разгружали «Комету» ночью, при свете фонарей, потом его привели в этот большой, пустой и неприкаянный дом, и он рассказывал молодым сретенцам о комсомоле. И вот уже создана новая организация и спешит заявить о себе «Благовещенскому комитету партии и Российскому Союзу Молодежи». Возвращаясь на «Комету» уже на рассвете, Алеша телеграфировал облревкому, что команда справилась с заданием и получит в обратный рейс немного груза. Но вскоре случилось непредвиденное.
Савоськин «смылся» на берег еще до начала разгрузки, даже прежде чем с вверенного ему суденышка сошел последний пассажир. Без участия капитана парохода были распределены потом в сыроватом и тесном трюме несколько воздушно-легких кип верблюжьей шерсти и два-три цыбика байхового чая, который, как известно, не в чести у коренных забайкальцев и очень высоко расценивается прирожденными амурцами.
Не пришел капитан на свою «старую калошу» и когда были закончены все приготовления к отъезду. Впрочем, команда не роптала. Все развлекались как могли: рулевой Федор Андреич зачастил в молитвенный дом «к братьям и сестрам по духу» и даже принял участие в богатых похоронах, боцман Померанец зачитывался Дюма, матрос Пронька Донцов познакомился с девушкой и успел влюбиться, у другого матроса в Сретенске обнаружилась тетка, третий сам был отсюда родом. И все они скопом ходили на «барахолку», в надежде приобрести что-нибудь полезное для дома. Исключение составлял только Алеша. Он был настолько озабочен, что потерял и сон и аппетит. Наконец он решил, что только Померанец сможет дать ему нужный и толковый совет.
Боцман выслушал его внимательно и, почесывая ногтями синий контур резвящейся на его могучей груди русалки, высказал предположение, что капитан схлестнулся на берегу со своими старыми дружками и не иначе намерен пробиться в Кяхту.
– В Кяхту? – выгнулись от изумления тонкие Алешины брови. – Да зачем ему понадобилась Кяхта?
– Как зачем? А он, милок, через Монголию проберется в Китай да и станет водить собственный пароходишко по Сунгари, а то и по Амуру. В Харбине, слышь, живут его тесть и теща.
– Этого он не сделает. У Савоськина в Благовещенске жена и детишки.
– Вытребует семью – и все!
– Ну если бы он задумал такое дело, бежал бы через Сахалян. Дорога-то проторенная, как «из варяг в греки».
– А если ему там несподручно? Попадется с чем ценным – тюрьма! Я же слышал, как он вел такой разговор. – Померанец кивнул головой на берег.
– Что же ты, Филя, не сказал об этом раньше?
– А что бы ты с ним исделал?
– Это верно, улик-то у нас никаких. Что же делать?
– Тю на тебя! А то и делать, что подождать еще денек-другой. Авось у Савоськина это дело не выгорит.
– Держался авоська за небоську, да оба в воду и упали, – вспылил Алеша. – А если выгорит? Значит, в обратный рейс мы пойдем без капитана да и зазимуем где-нибудь на плесе.
– Беды! – оживился боцман, и по его сумрачным глазам будто проскакал веселый солнечный зайчик. – С голодухи не помрем: чай есть! Да я такие лыжи смастерю – и в станицу какую и в китайскую ямынь доберемся. Муки раздобудем, чумизы. Станем рыбку – помнишь, как на Зее, – ловить. В сопки охотиться пойдем. Косуль по Амуру тьма-тьмущая. А фазаны! Фр… так из– под ног и взлетают. Красота! Опять же на зайцев силков понаставим, жратвы будет!..
– Мне хоть пешком, но до Благовещенска нужно, – перебил его Алеша. – Хоть пешком, – повторил он тоскливо.
– Домой торопишься, – вздохнул Померанец и оглядел Алешу с головы до ног. – Невеста, поди, ждет?
– Ну вот, ты скажешь… В ученье я отстану. Понял?
– В ученье, – вспыхнули опять глаза Померанца, и весь он будто осветился изнутри какой-то новой и яркой мыслью.
– В будущем году кончать, а теперь вот… – безнадежно махнул рукой Алеша.
– Ай, ай, беда! Зря я тебя в наше дело ввязал. Сидел бы ты на берегу, в школу бы с книжками бегал.
– А Колька? Кто бы его стал кормить?
– Ты вот что, парень, ты не горюй! – оживился после недолгого раздумья Померанец. – Филя-то я Филя, да не простофиля! – Он запахнул на груди бушлат, нахлобучил старенькую, затрепыхавшую на ветру ленточками бескозырку и стал торопливо зашнуровывать ботинки. – Я счас, счас его приволоку… – и живо обернулся, услышав, что Алеша ведет с кем-то негромкий, деловитый разговор.
– Он теперь у Матани озорует, – пояснял широколицый, с носом кнопочкой, паренек. – А мы этот вертеп давно уже на прицеле держим.
– Мы как узнали про твово капитана, сюда бегом, – захлебывался словами другой, в очках и пышноволосый. – Нечистое, ой нечистое дело! Добрые-то люди тот дом за версту обходят.
– Вот что, Филипп, – твердо сказал Алеша, – оставайся тут, а мне ребята помогут. Станет Савоськин сопротивляться, найдем на него управу! – крикнул он, уже сбегая на берег, и помахал боцману рукой.
Шел третий час дня, но с юго-востока дул отвратительный пыльный ветер, наносивший громоздкие, черные тучи, и было так пасмурно, и бесприютно, будто уже наступает ночь.
«Вертеп» находился в глубине большого, без деревца и травинки, двора. Был он низок и непригляден с виду, но уже в сенях пахло жареным и пареным, а в распахнутую дверь была видна под образами широкая скамья, покрытая свисавшим до пола ковром таких ярких красок, что рябило в глазах. На ковре возлежал собственной персоной Савоськин и нескладно тянул:
Корабель идет,
Аж волна гудет.
Ширококостная баба с черными пронзительными глазами расставляла на столе посуду; другая, помоложе, с маленьким узкогубым лицом, в наброшенной на голые плечи шелковой малиновой шали гадала на картах.
– Любовь будет… совет будет, – гортанно, подражая цыганкам, прочила она толстухе. – Дорога дальняя, известие из казенного дома. Все у тебя, тетка Матаня, лыко к лыку вяжется. Удачливая!
Она стала тасовать колоду карт. Матаня уперла руки в бока:
– Путаешь, милка моя. Кака-така дорога? Да ни в жисть… Ты на короля мне кинь, на трефового короля. – Увидев комсомольцев, она ловко метнулась и прикрыла дверь в горницу. Алеша все же успел заметить, что там, на высокой постели, кто-то утонул головой в груде развороченных подушек.
– Ой, до чего ж я испужалася, – заулыбалась Матаня. – Сердце трепыхается, как телячий хвост. Нервенная стала я, пужливая, страсть. Все японец, треклятый, наделал. Теперь бы при своей трудящей власти вздыхнуть, ан неможется пуще прежнего.
– Ладно, ты нам зубы не заговаривай. Ты и при японцах как сыр в масле каталась, – сказал один из сретенцев.
– А нынче по какому случаю пир? – поинтересовался его товарищ.
– Ну уж и пир, – поджала губы баба. – Брат двуюродный как с неба упал, племянница-беженка. Вот собрались: сродников помянем, по-семейному посоветуемся, как да чо… А вы, не знай, как звать-величать, каким ветром сюды задунуты?
– Это который же двоюродный брат? Тот, что в горнице прячешь, или этот вот певень?
– Тихон Игнатьевич, я за вами. Пойдемте на пароход.
Савоськин с минуту рассматривал Алешу, потом повернулся лицом к стенке.
– Не желаю, – изрек он. – Всякая козявка будет мне указывать. Петь хочу. Гулять хочу! А ну кыш отседова!
– Нет, вы пойдете. Так нужно.
– Матаня, гони их метлой и закрой ворота, – гаркнул Савоськин, приподнимаясь на локте. – Девка, чего пригорюнилась? Бери таз, играй походный марш гостям незваным! И-их, и пить будем, и гулять будем, а смерть придет – помирать будем…
– Ах ты гад ползучий, – тихо произнес кудрявый сретенец, – долго ты над людьми изголяться будешь? А ну, живо! И вы, красавицы, собирайтесь, – обратился он к женщинам. – Забирайте свои разносолы, пообедаете в каталажке.
Баба всплеснула толстыми руками, запричитала. «Племянница» огрызнулась:
– А я чо? Я его держу, энтого борова, чо ли? Да пущай он катится на легком катере к чертовой матери.
– Давай-ка, хозяйка, веревку, – засмеялся парень с носом кнопочкой. – Мы его, как бычка, на веревочке поведем. То-то смеху будет в городе!
– Тихон Игнатьевич, вам придется подчиниться, – сказал Алеша. – А о вашем безобразном поведении будет разговор в Благовещенске. В этом я вам ручаюсь.
– А я тебя еще до него семь раз в ложке воды утоплю, – буркнул Савоськин, но полез под лавку за обувью.
– Отдавай команду! – потребовал Померанец, едва изрядно помятый капитан очутился на палубе «Кометы». – Да живо шевелись, а не то пришью на месте и отвечать не буду. Саботажник! Гнида!
– Это за что же такоича? – спросил оторопело Савоськин.
– А вот за это за самое. Чтобы не шкодил и тому подобное!
Капитан благоразумно промолчал и, косясь в сторону воинственно настроенного боцмана, приказал поднимать пары. Шепнув Алеше, что сейчас вернется, он побежал в каюту переодеться. Алеша поблагодарил молодых сретенцев за помощь:
– Приезжайте к нам, ребята! – крикнул он им вдогонку. – Нам такой народ нужен!
Они тоже что-то крикнули и помахали руками, но порыв ветра отнес в сторону голоса. Белозубые улыбки осветили по-осеннему мрачный день.
Очутившись на борту парохода без капли спиртного, Савоськин держался молодцом. К Алеше он решил не придираться по-пустому. Парнишка пичуга малая, а коготок востер. Пообломают ему коготки, пообломают и без нас. Рулевой Федор Андреич ходил мрачнее тучи и поглядывал на Алешу осуждающе, а с капитаном имел секретный разговор:
– Выходит, мы, Марь Миколавну обманули. Здря она нам доверилась, так, что ли? Сурьезней, ой сурьезней надо было вести себя, Тихон Игнатьич, а у тебя душа взыграла! Как мы теперь в ее глазыньки поглядим?
– Скоро только сказки сказываются, – поскреб Савоськин небритый подбородок. – Да вот вешают еще: голову в петлю сунут, скамейку из-под ног вышибут – и готов! Такие ли мы дела обделывали? А и тут… все было на мази. Вдруг приходют, вдруг требуют, вдруг ведут, как арестанта. Нет, я к такой жизни непривычный.
Покрутив бородой, Федор Андреич не мог с ним не согласиться:
– Эдак… эдак… эдак!
А вскоре среди бела дня едва не наскочили на мель. И повинен был в этом сам капитан, изрядно хлебнувший из жестяного банчка, пожертвованного ему на стоянке за какую-то давнюю услугу знакомым контрабандистом. Словом, вздремнул Тихон Игнатьич у штурвала, и, если бы не расторопность команды, не видать бы ему до новой навигации ни пригожей жены, ни любимых деток.
Боцман Померанец, сверкая глазами, заорал, что из– за этого растяпы путь от Сретенска до Благовещенска стал втрое длинней, чем весной или летом. Его дружно поддержала вся команда:
– Ведь не супротив течения, а по воде! По воде…
– Нас, поди, семьи ждут, а мы за трех дурных чертомелим!
– Сменить капитана! Савоськин нам боле не указ! – крикнул озорно Пронька.
– Нянькаемся с ним, как при старом прижиме, – подытожил кочегар. – Ссадить его на остров, чтоб в другой раз было неповадно!
Савоськин попытался было проявить свою власть, ждал поддержки от Федора Андреича, но старик предпочел отмолчаться. Бачок с недопитой «ханой» полетел за борт, а капитан очутился в своей каюте под домашним арестом. Он грохал кулаком в дверь, кричал про бунт и самоуправство, но вскоре затих, видимо, завалился спать. По единогласному решению команды власть на судне перешла в руки Алеши, смущенного и далеко не обрадованного выпавшей на его долю честью.
Этот последний рейс «Кометы» был не только трудным, но и опасным. Опасность таилась в свинцовых водах Амура, прятавших под собой длинные песчаные косы и бешена бурливших на перекатах, в густых и липких туманах, наползавших под вечер в русло изменчивой и непостоянной с верху до низу реки.
Ночами стояли в туманной мгле, и все это время почти без перерыва, хрипло, как раненый изюбр, надрывался пароходный гудок. Мало ли кому могло взбрести в голову шарить об эту пору но Амуру. Лодка ли спиртоносов, таможенный ли катер наскочит в ночи – горя не оберешься. Но всего страшнее, что идут по реке днем и ночью, боясь обледенения, грузные плоты. Плывет такая, в полверсты длиной, махина, а плотогоны, бывает, что спят вповалку. Протаранит корпус судна бревнышком в два обхвата или врежется плот в корму и располосует ее, и тогда амба, каюк и точка! А кому ж охота пойти на откорм ленивым усатым сомам?
Изматывали немногочисленную команду долгие ночные вахты, но днем «Комета» неустанно стремилась вперед и вперед, к родному городу.
А в это же самое время Мацюпа и его спутники уходили от него все дальше и дальше на запад.
Проводник вел их без тропы. Он был в тайге как у себя дома, но то и дело вытаскивал из ножен шашку и с каким-то недобрым старанием тесал сосну за сосной.
– Зачем ты портишь деревья? – не удержался от вопроса Петр.
– Подрастешь – узнаешь, – усмехнулся проводник и неутомимо продолжал свою работу.
К вечеру их обстрелял рыскавший по тайге конный разъезд белоказаков. Проводник велел всем спешиться, нырнул в чащобу с лошадьми и, появившись снова, увел всех на вершину кудрявой сопки.
– Ничего, – сказал он беспечно, поглядывая вниз из-за плоского каменного уступа, – бросились догонять по затесам. Пускай ловят ветра в поле! А я вас таким буреломом проведу, леший ногу сломит, не то что человек.
Август был на исходе. В тайге еще стояли душные, по-летнему томительные дни, но уже холодало по ночам. Ярко румянели среди поредевшей листвы дикие яблочки и боярка. Осыпалась в траву перезрелая черемуха. Похрустывали под ногами в прелой листве белотелые грузди. А в одну безлунную ночь налетел ветер, закачал, исхлестал деревья, засыпал все вокруг ржавой, отжившей свое время листвой. К утру хлынул дождь и промочил всех до нитки. Стало очень холодно – это был район вечной мерзлоты, – дрожали, как в ознобе, а дождь все лил и лил. И нельзя было развести костер, чтобы обсушиться.
С наступлением дня проводник решил попытать счастья на одинокой заимке. Засев в волглых кустах, они долго присматривались и, только убедившись, что на заимке один хозяин и нет посторонних, решились зайти.
Их снаряжали в путь дальновидные люди. В дорожных мешках у ребят были и «николаевки», и «керенки», и «амурские боны», и даже японские иены и китайские даяны. Плотно пообедав, они предложили немногословному хозяину оплату на выбор. Мельком глянув на деньги, тот усмехнулся в седоватые усы и, ткнув пальцем в их скудную поклажу, дал провианта и на дорогу. Таков неписаный закон тайги: ни о чем не расспрашивай, накорми, обогрей и в дорогу снаряди.
Чем ближе к цели, тем опаснее становился путь. В Читинской области группу несколько раз обстреливали семеновцы. Один раз погоня длилась около четырех часов. Выручили добрые забайкальские лошадки. Провизия кончилась. Два дня питались ягодами. Все приуныли.
– На грибках да на ягодках фронт не перейдешь, – сказал угрюмо проводник. Ему никто не ответил. Он отошел и исчез в кустах. Бросил?
В дальней пойме грянул одинокий выстрел. Камнем пала, рассекая свистящий воздух, тяжелая, отучневшая на вольных кормах птица. Метнулся к ней человек, поднял трясущимися от азартного волнения руками, подул в тугие глянцевитые перья, в невесомый под ними пух, обнажив кожу, под которой просвечивал нежно-желтый, как сливочное масло, жирок.
Поужинали гусятиной, хотя и без хлеба. Но тревожить таежную тишь выстрелами было небезопасно. Приходилось опять, соблюдая предосторожности, наведываться на одинокие заимки и хутора.
Из тайги вышли, когда Чита осталась далеко позади. Проводник довел амурцев до станции Петровск-Забайкальский и усадил в поезд. И только отоспавшись в тепле, кто-то из них спохватился, что они так и не узнали его фамилию. Звали проводника Иннокентием, но это имя так распространено среди сибиряков, что найти человека уже почти не представлялось возможным.
В Иркутске Мацюпа сердечно распрощался со своими спутниками, Сергеем и Николаем.
31
В эту ночь беженцы из Николаевска перевалили высокий горный хребет Эзоп и в полном изнеможении расположились у его подножия на отдых. Руководивший переходом Бородкин чувствовал себя неважно. Его то кидало в жар, то знобило, но сознание ответственности за всех этих людей – главным образом женщин и детей – давало ему силы «не распускаться», как думал о себе он сам, или «забывать себя», как мыслили о нем другие. Когда была разбита последняя палатка, Саня не нашел в себе сил подойти к костру, вокруг которого сгрудились немногочисленные в этой партии мужчины, и растянулся перед палаткой на загрубевшей к осени траве.
Ему хотелось сразу же заснуть, чтобы, набравшись во сне сил, не показаться утром растерянным и слабым. Этого он больше всего боялся в свои неполные двадцать лет и никогда не простил бы себе, если бы такое случилось на самом деле. Но сон не пришел к нему, так велика была его озабоченность и почти нечеловеческое напряжение всех духовных и физических сил. «Славный молодой человек» – как любил он называть себя в шутку – лежал, закутавшись в шинель, с закрытыми глазами, а ему казалось, что он все еще в движении, что нужно преодолеть еще какое-то препятствие, и тогда он уже сможет дышать полной грудью и отдыхать. Вдруг он осознал себя совсем в другой обстановке и не удивился ни тому, что его окружало, ни тому, что он услышал и увидел.
С чуть отсвечивающего в темноте залива налетал порывами влажный ветер, обдавал лицо мельчайшими холодными брызгами, а под нависшим обрывом было совсем по-домашнему славно и тепло. Смутно белели юные, совсем юные – это угадывалось даже по чистоте дыхания – лица. Вспыхивали яркие улыбки, блестели не омраченные житейскими невзгодами глаза. Стоило только протянуть руку, чтобы ощутить пожатие тонкой девичьей или мужественной и крепкой руки друга, но было просто лень сделать даже это незначительное движение или произнести хотя бы слово.
А может, это и было наивысшим счастьем – молчать и мечтать, мечтать и молчать в тесной дружеской среде? Может, такого и не случится больше? Кто знает, по каким дорогам поведет их дальше «великая разлучница жизнь», – как сказал однажды Саша Фадеев – милый д’Артаньян!
– Ах, Саня, кого вы мне сейчас напомнили, Саня? – Близко-близко склонилось девичье лицо, что-то и тревожное и грустное было в этом голосе, полнозвучном и трогательно нежном. Он радостно улыбнулся, узнав этот голос.
– Зачем вы сказали это, Ася? – не только подумалось, но и вымолвилось вслух. И ушла, отступила вспугнутая тишина, зазвенели высокие девичьи и срывающиеся на басок юношеские голоса, посыпались прерываемые смехом шутки. Полетела на легких крыльях негромкая, убаюкивающая песня:
Не плачь, Саня, не плачь, маленький.
Купит мама, купит сыну валенки.
Баю-баю-баю, сына я качаю.
Баю-баюшки-баю, у Эзопа на краю.
Баю-баю-баю, сына я качаю…
Сон мешался с явью. Кто-то спрашивал нетерпеливо:
– Интересно, что сказал бы в данном случае Эзоп?
– Язык мой – враг мой: все ему доступно,
Он обо всем болтать привык…
– Ах оставьте ваш «эзоповский» язык! Клянусь, великий раб разразился бы здесь еще одной чудесной басней!
– Слушайте, друзья, я горжусь, что наш Эзоп отродясь тутошний: водораздел Ниманской и Селемджинской систем…
«И все же мы одолели этот хребет. Добрались но каменьям до вершины и спустились вниз. Великан склонил голову перед упорством и мужеством женщин и детей». – Это было радостно сознавать даже и во сне.
– Ой, да тут товарищ Бородкин! – раздался над самой головой прерывистый шепот, заглушаемый отчаянным детским плачем. И тревога, всюду сопутствовавшая Сане в эти труднейшие месяцы его жизни, подняла его на ноги. Он увидел прямо перед собой молодое испуганное женское лицо. Темные вишни-глаза и виноватая улыбка смутили и растрогали его одновременно. Небо уже светлело, и было видно, что на одной руке женщина держит завернутого в стеганое одеяльце ребенка, а другой торопливо застегивает пуговки на смятой ситцевой кофтенке. Видимо, она только что кормила грудью, напевая при этом бесхитростную песенку, которую он слышал сквозь сон. Бородкин еще более смутился, отвел от нее глаза и улыбнулся ребенку, тотчас же показавшему в ответной улыбке четыре белейших зуба и малиновые, еще не заполненные десны за ними. Было просто удивительно видеть, как этот отчаянно оравший минуту назад человечек тянул к нему пухлые ручонки и смеялся. Мать, опустив ресницы, сбивчиво объясняла:
– В палатке так душно. И блохи… А тут, на ветерке-то, гляньте, он сразу посвежел!
Сколько ему могло быть, этому карапузу, – год, полтора? Теряясь, Саня спросил об этом у матери. Она вся рассиялась от гордости.
– Ему только девятый месяц пошел. Но он решительно все понимает! – воскликнула женщина с наивным тщеславием молодых матерей и тут же усомнилась в искренности Бородкина: – А он в самом деле показался вам таким большим?! Смотрите, как он к вам потянулся. Саня, хочешь на ручки к дяде? – обратилась она к сыну. – Дядя Саня хороший. Смотри, какой нака дядя!
Ребенок по-прежнему тянул к Бородкину ручки и смеялся. Что-то ребячье мелькнуло и в синих глазах юноши, мягко светившихся под густыми, темными бровями. Губы его снова раскрылись в ответной улыбке, теперь уже и матери и сыну:
– Что ж, давай познакомимся, малец! – Снова чувствуя себя здоровым и сильным, он принял на руки ребенка, бережно прикрыл его поверх одеяльца полой шинели и пошел по росистой траве, сбивая искристые брызги и оставляя за собой широкий темный след. Он шел в сторону от привала, левее и выше, туда, где сквозь лиловый туман проступали контуры величественного хребта. Гладкая каменная плита, будто нарочно кинутая у вертлявого, как серебряная змейка, ручейка, привлекла его внимание. Саня опустился на эту плиту, покачивая доверчиво прильнувшего к нему ребенка.
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана…
Эту песенку часто пели там, в городе его юности – Владивостоке. Ее очень любил д'Артаньян и они – «мушкетеры». Ее пели хором. Лия аккомпанировала на рояле. Потом она уехала в Америку, а они стали подпольщиками, партизанили, скрывались, наконец уехали на Сахалин, оставив во Владивостоке Сашу. События последних месяцев разлучили и «трех мушкетеров». Где– то позади, может еще в приамгуньской тайге, ведет такую же партию беженцев Гриша. А Петя Нерезов забежал далеко вперед и поставлен комендантом Норского Склада. Саня достал из кармана и перечел в свете разгорающегося утра полученную накануне с оказией записку:
«Работаю, как вол. С одними пароходами что стоит повозиться: „Таежник“, „Тарнах“, „Якут“, злосчастный „Якут“… 13 июля ездил в Благовещенск. На следующий день по приезде в город узнал о перевороте в Керби. Как громом поразило».
Друг мой Петро, тебя только «как громом поразило», а нам пришлось труднее: мы смывали эту накипь. Не все ли равно теперь, чем, подписывая ли смертный приговор или приводя его в исполнение?.. И ты еще не знаешь, что до нас с Гришей дошел слух о Саше. Он был ранен в бою под Спасском, во время апрельского выступления японцев. Жив, но след его снова затерялся…
Сквозь навевавший дремоту звон ручья было слышно, как где-то в редколесье, всхрапывая и позванивая железными путами, пасутся стреноженные кони. Опустив на бледные щечки длинные ресницы, спал под влажной от росы солдатской шинелью ребенок, маленький сгусток человеческого тепла и боли, доверчиво и нежно прильнувший к своему большому тезке.
…Утром вдаль она умчалась рано,
По лазури весело играя…
Повседневное, обыденное, живое вытеснило воспоминания и оборвало песню на полуслове. С плоского камня хорошо были видны поседевшие от росы палатки еще сонного лагеря. По ночам уже подмораживает. Север дает себя знать. Трудно приходится тем, кто в дождевиках. Хорошо, что у Норского Склада их ждут присланные из Благовещенска пароходы. Там теплая одежда, там провиант и даже коровы. Детям нужно молоко. Все они бледненькие, искусанные таежным гнусом; ведь только первые заморозки и убили эту нечисть.
Истомленные трудным переходом, люди спали тяжелым и тревожным сном. Бодрствовала только охрана лагеря да обремененные большими семьями матери, уже тащившие охапки сушняка, чтобы готовить завтрак вечно голодной и крикливой детворе.
Постепенно лагерь у подножия Эзопа просыпался. Дымили костры. Плескалась вода. Звенели котелки. Надрывались в плаче ребятишки, чьи колыбели были преданы огню, отцы убиты, а матери были готовы умереть, но не приняли бы и крохи из рук поработителей-интервентов. Они знали, что в Приморье власть находится в руках земской управы, что в Чите еще властвует атаман Семенов. На красный Амур несли они по таежному бездорожью своих детей, лечили их отварами из трав и кореньев, а подчас и хоронили у каменных отрогов в безымянных могилах, к которым уже никогда не найдут дороги.
В фиолетовых облаках со светящимися каймами затрепетало красное солнце. Саня сбежал вниз, крепко прижимая к груди спящего ребенка, и, отдав его матери, направился к телегам проверить их готовность к пути, поудобнее устроить больных, приткнуть ребятишек и направить отдыхавших ночью мужчин на расчистку пути от камней и бурелома.
…Бескрайняя тайга выступала из тающего тумана причудливым сплетением коричневых стволов, оранжево-желтой листвы, изумрудной хвои и контрастных светотеней. Она дышала испарениями земли, устланной сухими иглами и гниющей листвой. Манила кроваво-красными ягодными полянами и отпугивала топкими марями и болотами, где вместо человека остается лишь трепетный блуждающий огонек.
Да не такое ли гиблое место осветил своим пылающим сердцем Данко?!
32
К задней стене кабинета примыкала небольшая комната, у которой не было названия, и единственное, выходившее в сад окно было замуровано по приказанию генерала.
Пепеляев чиркнул спичкой и зажег в высоких подсвечниках толстые витые свечи. Трепетное пламя осветило обтянутый темной материей аналой, серебряное распятие, ковер на полу и скамейку с грудой тяжелых, в кожаных переплетах с застежками книг. Генерал опустился на колени и закрыл лицо руками.
– Господи, владыко живота моего, в минуту скорби к тебе прибегаю. Осени меня своим святым покровом, даруй мне силы… – Слова звучали страстным заклинанием, и знакомое с детства умиление, заполонив разум, обволакивало тело и укачивало на невесомых волнах. Он был так близок, этот чудный миг полного отрешения от действительности, когда стирались грани между грешной землей и небесами и с богом можно было беседовать, как с самим собой…
Скрипнула половица. Пепеляев недовольно обернулся. В незакрытых дверях стоял смеющийся бес отрицания – Беркутов.
– Простите, – шепнул он, делая скорбное лицо, – здесь было открыто. Еще раз простите… – Он попятился и прикрыл за собою дверь.
Близости к богу как не бывало. Пепеляев вскочил на ноги и крикнул:
– Дон, не уходите, вы мне очень нужны!
Дверь снова распахнулась.
– Я слушаю вас, мой генерал, – сказал, появляясь на пороге, Беркутов.
Потом они сидели в соседней комнате на низком турецком диване и молчали, думая об одном и том же. Вернулась «Чайна». Бондарев прислал с нею короткое письмо, в котором сообщал, что в Благовещенске их приняли хорошо, и просил генерала еще раз пересмотреть свое решение остаться за границей. И в сотый, а может в тысячный раз, память обоих перемалывала то, что предшествовало отъезду офицеров.
Спохватившись, что Городецкий, встретив на пароходе единомышленников, не останется в Айгуне, а поедет на родину, Беркутов прибежал тогда в этот дом, решив сделать все, чтобы не допустить отъезда друга. Он хотел, как всегда, щегольнуть заранее отточенной фразой:
