Текст книги "Заслон (Роман)"
Автор книги: Любовь Антонова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
– Я бы и тебя прихватил, кабы знал, что ты прежде чем на собрание идти, не догадаешься помыться!
– Что я – барышня-белоручка? Видишь, какие мозоли? – показал он измазанные солидолом руки.
– Знаешь, поди умойся, потом будем говорить.
– Ладно, – покраснел вдруг слесаренок. – Откуда человек-то? – спросил он уже серьезно, старательно вытирая лицо кинутой кем-то обтиркой.
– Этот товарищ из Благовещенского РКСМ, – сказал Орлик, окинув лица ребят быстрым взглядом. – Зовут его Сашкой, а фамилия ему Булыга. Хочет он нам рассказать о текущем моменте.
Ребята пошептались, и худенький паренек в огромных солдатских ботинках с обмотками и в сдвинутой на затылок кепке негромко попросил:
– Пусть про РКСМ расскажет. Что нам нужно делать, как мы есть комсомолы, и откуда такое взялось?
Митька сделал свирепое лицо: выходит, все, что он им внушал, летело на ветер? Он кашлянул и сказал:
– Как будто ты не знаешь, что нам нужно делать! Советскую власть, вот что! Возьмем, к примеру, это электричество, – он ткнул пальцем в висевшую под потолком лампочку, – оно теперь твое и мое, а месяц тому назад им Данилиха одна владела. «Моя, говорит, электростанция, захочу – и будет коммуния при лучинке свои собрания проводить». Отобрали у нее электростанцию. Это есть борьба с частным капиталом. Верно я говорю? – обратился он к Булыге.
– Верно, – подтвердил, любуясь его молодым задором, Саша.
– Наша электростанция, наши мастерские… – горделиво повел рукой ободренный поддержкой Орлик. В этот миг электричество погасло, и ребята грохнули хохотом. Громче всех смеялся Булыга. Насмеявшись вволю, он высказал предположение, что электростанция еще не привыкла к своим новым хозяевам.
– Да на ей дров нету, – подал голос кто-то невидимый в темноте. – Подкормить, вот и привыкнет.
– Ну это дело нетрудное, – послышался голос Булыги. – Не такие люди комсомольцы, чтобы стукаться в потемках лбами. А что ж мы, братцы, станем делать?
– Договоримся с городскими ребятами идти в тайгу, валить деревья.
– А на чем повезешь?!
– Ша! – крикнул примолкнувший было Митька и деловито стал выяснять, у кого есть пилы, у кого топоры и сколько в городе ломовиков.
Петр Мацюпа, с пустым мешком под мышкой, вышел из дверей Ярославского вокзала на Каланчевскую площадь и под моросящим дождем стал пытать встречных и поперечных, как добраться до Центрального комитета РКСМ. У Красных Ворот он поскользнулся и чуть не попал под трамвай. Мясницкая показалась ему бесконечно длинной и холодной, как погреб. У здания Главного почтамта на вращающейся тумбе пестрели яркие заплаты плакатов.
«Вот кто является прямым разносчиком сыпного тифа!» – тыкал чей-то. перст в гигантскую, вошь. В легоньком пиджаке парня познабливало, кружилась голова: уж больно хотелось есть. Рыбного бы пирога да с горячим чаем! Но в Москве пирогами и не пахло. Небо было низким, неприветливым. Дома безлики.
Еле волоча ноги, Мацюпа побрел к Лубянке, и только там молодой, улыбчивый милиционер, выслушав его толком, объяснил, что нужно ехать на Садово-Кудринскую в Третий Дом Советов, где размещаются делегации съезда, и усадил на площади в переполненный трамвай.
У большого здания, где должен был состояться съезд, Мацюпу притиснули к стене. В широко распахнутые двери вливались делегации, кто-нибудь один предъявлял у входа документы и шутливо рекомендовал:
– Наш Ванюха! Вы его не знаете, зато помнят беляки!
– Мы питерцы, – звучало здесь гордо: трепыхали ленточками бескозырок балтийцы-моряки, выборжцы держались за руки, чтобы не потеряться в толпе. Стройной колонной прошагали уральцы, за ними двинули коренные москвичи.
Как предъявить здесь свою мятую бумажку? Не расскажешь же о полуторамесячном пути и о том, что оголодал и пообносился. Но главное, поспел же к сроку! И у него есть теперь койка с белыми простынями, есть талоны на обед, а уж сюда-то он как-нибудь да пробьется.
Высокий моряк вскочил на повергнутую тумбу, раздвинул ноги, как на корабельной палубе. Серые сумерки посветлели от белизны его зубов. Светлый чуб упал на развеселые глаза, зычный голос перекрыл все шумы и песни:
Там,
За горами гóря,
Солнечный край непочатый.
За голод,
За мора море
Шаг миллионный печатай!
Глаза Мацюпы увлажнились: он из того края. Край тот зовется Амурским! Да, и голод познал, пока сюда добрался, и горы видел, и чуть ли не на каждой остановке грузил дрова. Следом за матросом он пробился в зал. Вихрастый парень, в распахнутом пиджаке, из– под которого виднелась синяя дабовая рубаха, и в стоптанных сапогах, не привлек ничьего внимания. Ведь таких же, как он, Мацюпа, было большинство. Они громили банды Махно и Петлюры, били Колчака и Врангеля и сейчас мечтают о том, как вышибить из западных областей белополяков, а из восточных – японцев.
Эти парни заставляли работать саботажников и ставили к стенке предателей, но говорить о подвигах здесь было бы так же неуместно, как заплакать. Они ничего не ставили себе в заслугу. Ничего…
– Ленин! Ленин! Ленин!..
Петр Мацюпа весь подался вперед. В двух шагах от него, снимая на ходу пальто, проходил невысокий, еще не старый человек с волевым и спокойным лицом и высоким лбом мыслителя. Глаза у него были чуточку прищуренные, усмешливые и зоркие. Он положил в сторонку пальто и кепку и остался в пиджаке. Рубашка на нем была очень белая, с отложным воротником и при галстуке. Он сказал что-то сидящим за столом и склонился над блокнотом. Его приветствовали, а он будто не замечал, и тогда ребята в зале стали потихоньку вставать и протискиваться к нему ближе… Они усаживались на стулья, а потом подъезжали к нему, а которые смелее, вроде бы и заглядывали уже через плечо, как ученики, что это он, мол, там пишет. Мацюпа тоже стал раздумывать, а не податься ли на сцену и ему? Но тут он заопасался, а вдруг Ленин заговорит с ним.
– Петр Мацюпа? – спросит он. – Это хорошо, что вы с Дальнего Востока, но скажите нам, – он непременно скажет «нам», – кого вы представительствуете здесь, на съезде?
А что сможет сказать Петр об организации, если тогда она только что рождалась?..
– Товарищи, мне хотелось бы сегодня побеседовать на тему о том, каковы основные задачи Союза коммунистической молодежи и в связи с этим – каковы должны быть организации молодежи в социалистической республике вообще. – Голос у Ленина негромкий, чуточку картавый и даже как будто знакомый, уже слышанный когда-то. Мацюпа впервые видел оратора, расхаживающего по сцене, не поучающего, а как бы советовавшегося со всеми сидящими в зале.
– …И вот, подходя с этой точки зрения к вопросу о задачах молодежи, я должен сказать, что эти задачи молодежи вообще и союзов коммунистической молодежи и всяких других организаций в частности можно было бы выразить одним словом: задача состоит в том, чтобы учиться.
Он ни слова не говорит о войне, разрухе, он не призывает к самоотречению. Он говорит о мирном строительстве, о счастье созидания:
– …Мы знаем, что коммунистического общества нельзя построить, если не возродить промышленности и земледелия, причем надо возродить их не по-старому. Надо возродить их на современной, по последнему слову науки построенной, основе. Вы знаете, что этой основой является электричество…
«Как, этот маленький стеклянный пузырек с витой спиралькой?» – недоумевает Мацюпа, кляня свое богословское образование.
– …Вы прекрасно понимаете, что к электрификации неграмотные люди не подойдут, и мало тут одной простой грамотности. Здесь недостаточно понимать, что такое электричество: надо знать, как технически приложить его к промышленности, и к земледелию, и к отдельным отраслям промышленности и земледелия. Надо научиться, этому самим, надо научить этому все подрастающее трудящееся поколение.
– Верно! Верно! – аплодирует что есть силы Мацюпа. Все встают и шумно приветствуют человека, который умеет так просто и ясно сказать о самом главном в жизни. Ленин делает протестующий жест, он не привык терять хотя бы минуту. Становится тихо. Голос его по-прежнему негромок, но отчетливо слышен и в дальних рядах огромного зала:
– …Мало того, что вы должны объединить все свои силы, чтобы поддержать рабоче-крестьянскую власть против нашествия капиталистов. Это вы должны сделать. Это вы прекрасно поняли, это отчетливо представляет себе каждый коммунист. Но этого недостаточно. Вы должны построить коммунистическое общество…
Никогда еще не видел амурский парень таких внимательных глаз и радостно-изменчивых лиц, чутких к каждой интонации, к каждой фразе. Сидящий рядом с ним в залатанной шинели хлопец ткнул Мацюпу локтем в бок: чувствуешь, мол? Петр отмахнулся от него.
– …Вы должны быть первыми строителями коммунистического общества среди миллионов строителей… Вы должны воспитать из себя коммунистов… Надо, чтобы все дело воспитания, образования и учения современной молодежи было воспитанием в пей коммунистической морали.
Нет, они не отзвучали, они врезались в сердце и остались в нем навсегда, эти ленинские слова. Эх, ребята, амурские ребята, зачем вы послали меня одного?! Как я хочу, чтобы вы сейчас уже знали, что поколение пятнадцатилетних будет жить при коммунизме. А если ты ровесник века? Если тебе уже двадцать? Но чем лучше будут жить люди, тем они будут жить дольше. И мы сделаем все, чтобы нашим людям жилось хорошо. Да, в конце концов, важно не это. Разве Ленин не будет жить при коммунизме, заложив фундамент здания, которое строить нам, молодым и сильным? И впервые Петру приходит мысль о бессмертии человека, чьи мысли, чья жизнь отданы народу. И будто в ответ на его трепетное волнение звучат удивительные, вещающие новую эру человечества стихи:
Зарей крылатою одеты,
Мы в небо дерзостно взлетим,
Громкокипящею кометой
Прорежем млечные пути…
…Ночью Петр Мацюпа бродит по уснувшей Москве. Он не знает, найдет ли дорогу обратно, в общежитие; но если все равно не заснуть в эту ночь, так стоит ли беспокоиться о крыше над головой?
Он проходит по Красной площади мимо угрюмо-молчаливых стен Кремля. Лобное место с гремучей ржавой цепью, не единожды обагрявшееся кровью лучших сынов России. Расписной, как игрушка, собор Василия Блаженного. Широкий и гулкий в ночи Москворецкий мост.
Мацюпа облокачивается на перила. Внизу смутно поблескивает вода, и столбы света с Софийской набережной дробятся в ней, совсем как в Амуре сахалянские огни. Озаренное внутренним пламенем грубоватое лицо Петра становится прекрасным. Ребята, амурские ребята, если бы вы только знали, что придет время, когда то, что говорится в Москве, в тот же час можно будет слушать в любом городе страны. А сколько чудес произойдет, когда мы научимся пользоваться электричеством!
Петр Мацюпа углубляется в кривые переулки Замоскворечья, идет мимо заколоченных лабазов и магазинов, мимо каменных громад и подслеповатых домишек Большой Полянки. Люди будущего познают Москву иной: она помолодеет, станет одним из красивейших городов мира, на ее залитых светом просторных улицах будут шуметь высокие деревья и расцветать диковинные цветы. Такой сделает ее рабочая молодежь, если станет жить по заветам Ленина.
Еще там, слушая Ленина в огромном зале, он, Мацюпа, дал себе слово быть таким, чтобы при новой встрече не опустить глаза перед живым и проницательным взглядом вождя и достойно ответить на любой его вопрос. Внезапно ему приходит мысль, что фамилия Мацюпа звучит для будущего крайне неблагозвучно, и он тут же решил, что отныне станет называться Милославским.
В этот поздний предрассветный час, когда преисполненное восторга сердце Мацюпы рвалось к родной земле, в Благовещенске было уже утро, и, что его несказанно удивило бы, в городском театре возник разговор и о нем.
Съезд Красной Молодежи Амура… Двенадцать молодежных организаций объединились в одну – коммунистическую. Комсомольцев в области стало три тысячи.
Девять обстоятельных докладов, сообщения с мест, выборы областного бюро РКСМ, все это было ново, волнующе, необычно для крепких парней в картузах и сапогах гармошкой, для девушек в длинных, чуть не до пят, платьях; их глаза горели огнем вдохновения и счастья.
В это утро они собрались в последний раз на веранде театра в ожидании фотографа.
– А Мацюпа?! – крикнула стриженая девушка в синей курмушке примостившемуся на перилах Булыге. – Ты же обещал про него рассказать, а то выбрали, не знавши, слова от него не слыхавши… И о съезде…
Булыга засмеялся, спрыгнул с перил.
– Второй съезд комсомола, – начал он негромко, – состоялся год тому назад. Всего год, но враг тогда был еще всюду. В Благовещенске сидели японцы. Они были в Свободном. Они были в Приморье. На юге России бесчинствовали деникинцы…
– А в Сибири? – быстро спросил светловолосый паренек, сидевший на ступеньке лестницы. – В Омске?
– Сейчас отвечу и тебе, омич! – Разговор двоих становился общим. – Второй съезд комсомола принял решение мобилизовать в прифронтовой полосе и поставить под ружье сто процентов комсомольцев, а во всех других организациях РКСМ – тридцать.
– Я стрелять не умею, – пояснила девушка.
– Ты бы этому скоро научилась, – успокоил ее Саша. – Да, товарищи, все комсомольцы тогда, в том числе и девушки, ушли на фронт… Вот тогда-то и были разгромлены в Сибири войска «правителя Омского» Колчака.
– А от нас, от амурцев, был кто-нибудь на том съезде? – весело спросил Орлик.
– Нет. Связь с центром была прервана из-за фронтов. Но вот на днях в Москве открылся Третий съезд комсомола, и делегатом на него мы послали Петра Мацюпу, которого вы вчера, так же как и меня, выбрали в бюро облкома. Тут вот говорят: знать не знали, кого выбирали. И немудрено! Ведь на съезд он пошел еще в августе, чтобы быть в Москве к октябрю. Когда-нибудь этому не поверят: пешком пошел на съезд. Дети ваши не поверят, не говоря уже о внуках!
Все засмеялись, уж очень смешно это было сказано: дети, внуки…
– Так ведь «читинская пробка» была, – напомнил кто-то из задних рядов. – Да и Москва… что ж тут поделаешь, если она такая дальняя!
– Придет время, и наши делегаты станут летать в Москву на аэроплане, – сказал Булыга. – Да и вы тоже, если окажутся там дела.
– Я? Они? – стриженая девушка даже покраснела и, показывая пальцем на товарищей, уточнила: – Мы – на аэроплане?!
– Все достижения науки станут доступны трудящимся, тем, кто строит новое общество. Иначе не может быть! За это умирают наши отцы и братья и, может быть, умрем мы сами, – ответил девушке Саша.
– А мы и не боимся смерти! – выкрикнул кто– то. – Сколько наших японцы и белые побили, а из области убрались, и сюда им хода – тю-тю!
– Да, среди амурцев было немало героев, и будущие герои есть среди вас. Но еще мы должны думать и о мирном строительстве нашей республики. Сказать по правде, я более всего озабочен, успел ли к съезду наш Мацюпа.
– Ну как же можно не успеть? – с детской обидой произнесла стриженая девушка.
– А мог и задержаться! – Булыга пошел вдоль первого ряда, вглядываясь в юные взволнованные лица. – Я вот много поездил по области. Мой район весь по линии железной дороги, так ведь не раз бывает: поезд стоит, а пассажиры идут добывать дрова. Ну а если так повсеместно?! Посчитайте-ка, сколько станций от Сибири до Москвы! Нужно, чтобы дрова были у нас в школах, на вокзалах, в семьях народоармейцев, нужно обогреть осиротевших от рук интервентов. Вот тогда мы будем настоящими комсомольцами.
– Ставлю вопрос на голосование! – закричал Орлик. Его потянули за полу пиджака. С желтой треногой в руках подошел фотограф.
5
Вениамин Гамберг обладал хорошим слогом, и ему поручалось составление протоколов, обращений, резолюций. Закрывая расширенное бюро облкома РКСМ, он счел нужным ознакомить товарищей с воззванием, над которым трудился сегодня:
«ГРАЖДАНЕ И ГРАЖДАНКИ!
Амурским областным комитетом помощи голодающим Поволжья получена телеграмма с запросом: „Сколько может Амурская область прокормить детей?“
От вашей отзывчивости зависит ответ голодным детям, которые уже направлены в Сибирь. Маленькие страдальцы, оторванные от матерей, едут с детской доверчивостью в суровый и холодный край – они ждут, что взрослые укроют, накормят и скажут им ласковое слово, в котором так нуждается ребенок…»
Когда он окончил чтение, Сарра Шкляревская сказала:
– Я могла бы взять, и даже не одного… но вы же знаете, ребята.
Ребята знали: после калмыковского «вагона смерти» Сарра болела туберкулезом. Дни девушки были сочтены. Кто-то, поерошив лохматые волосы, буркнул, что и он бы не отказался, да вот не знает, как воспитывать…
– Ой, уморили! – будто не поняв серьезности минуты, залился смехом Булыга. – Да кто же нам с вами доверит детей? А ну выше чубы! Давайте думать, чем мы можем быть полезны на данном этапе? Тут скорее нужна наша мускульная сила!
Заговорили о воскреснике в пользу голодающих, о разъяснительной работе в школах. Вениамин подытожил:
– И чтобы все присутствующие, все, кто состоит на учете, вышли, как один. Это будет смотром наших сил. Ясно?
Все ответили, что ясно. Секретарь Центрального райкома РКСМ Шура Рудых тут же попросил Алешу выступить в школе второй ступени, которую, по старой привычке, все еще называли «Алексеевкой». Алеша сразу же согласился.
Когда на следующий день он поднялся на сцену светлого актового зала, зал был переполнен. В первых рядах сидели учительницы и очкастые учителя. Дальше, до самой задней стены, волновалось море светловолосых и темных голов девушек и ребят. Алеша не готовился к выступлению, но речь его лилась легко и свободно, когда он говорил о том, что волновало его в данную минуту. Он шагнул к краю сцены и сказал:
– Друзья! Знаете ли вы, какой страшный голод царит в Советском Поволжье? Губительные суховеи и засуха превратили там землю в бесплодный пепел. Наша молодая, еще не окрепшая Страна Советов не в силах вырвать из костлявых рук голода 25 миллионов простых, как мы с вами, русских людей… – Лицо юноши горело. Он простыми, доходчивыми словами рисовал страшные картины народного горя и в то же время неотступно думал:
«Это ничего, что здесь половина буржуйских детей. Не станут же они жить прошлым, а дорога в будущее только с нами. Сегодня мы находим общий язык, завтра нас сблизит общая работа. Так стираются грани, так…» – Усилием воли он отогнал эти мысли и закончил, слегка повысив срывающийся от волнения голос:
– Мы, молодые, мы, сильные телом и духом, с чистыми сердцами и помыслами выйдем завтра на воскресник. Этими вот руками, – Алеша поднял над головой свои тонкие руки, – мы заработаем деньги. и отдадим их голодающим детям. Пусть хлеб, купленный на наши трудовые рублевки, вернет отчаявшихся к жизни. Пусть среди нас не окажется баричей и равнодушных. Пусть ни один из нас не останется в стороне от этого святого дела. Пусть никого не станет потом мучить совесть, что он…
– А зачем? – раздался из глубины зала презрительно-холодный вопрос.
– Что ты сказал? Повтори, я не расслышал! – приказал Алеша. Стало тихо, и в этой тишине зловеще прозвучал чей-то ехидный смешок.
– Итак… – сказал Алеша.
– И совсем не так, – передразнил его кто-то из задних рядов. Алеша поднял гневные глаза, но голос его прозвучал спокойно:
– Кто хочет говорить, пусть выйдет сюда и открыто скажет, чем он недоволен. – В ответ затопали и замяукали в темном коридоре. Широкая стеклянная дверь с шумом распахнулась, насмешливый и злобный голос прокричал, должно быть, в рупор:
– Пускай их Совдеп кормит! Совдеп! А не наша демократическая республика! Нам и самим мало. Понял, комса?! И убирайся…
Высокий, грузный математик Боголюбов встал и шагнул к двери, но в коридоре было уже пусто. Он вернулся на свое место, неся в руках измятую географическую карту. Худощавая «англичанка» с седеющими волосами быстро-быстро вертела в пальцах тонкий батистовый платок. Смуглолицый географ Иванов тщательно расправлял взятую у математика карту. Тишина вдруг прорвалась бешеным хохотом и свистом. «Один, совсем один, – с горечью подумал Алеша, – а они беснуются, как спущенная свора».
– Эй, вы, трусы! – крикнул он. – Поднимитесь сюда и станьте со мной рядом, перед лицом честных людей. Ну, кто смелый не под лавкой, выходи!
Тоненькая девушка, со светлой косой, в коричневом, гимназическом платье, шла по проходу и не спеша поднялась на сцену. На нее смотрели с удивлением.
– Да, они трусы, – сказала она звонким голоском, – и они привели на подмогу своих дружков, не имеющих никакого отношения к нашей школе.
– Правильно! – крикнули из зала. – Гоните чужаков!
Несколько парней, пригибаясь, чтобы не видно было их лиц, побежали к выходу. Их провожали не очень лестными эпитетами. Стало шумно и весело. Боголюбов поднял опущенную голову. Только вчера его, первого из учителей города, приняли в партию большевиков, и он только что мучительно размышлял, как бы помочь этому славному юноше. Боголюбов был заика, и, когда волновался, речь его становилась невнятной. Он встал, подошел к столу, открыл портфель, вынул из него разграфленную бумагу и своим размашистым почерком открыл список идущих на воскресник. Следом за ним расписался географ. Историк Телятьев с присущей ему галантностью уступил первенство дамам: чопорной англичанке и словеснице, внучке знаменитого сказочника-поэта, Ершовой, а потом уже расписался сам. Приложили руку и другие учителя. А потом потянулись юноши в сатиновых косоворотках, девушки в бумазейных платьях – юные представители пригородов Забурхановки и Горбы– левки, получившие возможность учиться в одном из самых привилегированных в недавнем прошлом учебных заведений города. Они давали молчаливый отпор тем, кто показал сейчас свое звериное нутро.
Зал быстро пустел. Алеша свернул список и сунул его в карман. Невысокий человек, с румяным лицом и яркими черными глазами, – заведующий хозяйством школы Трофим Иванович, – положив руку на выключатель, ждал его у двери, сокрушаясь вслух об испорченной карте:
– Такую вещь изничтожили, лоботрясы. Заставь сделать – мозгов не хватит ни у одного!
«Какое у нее лицо! – думал в это время Алеша. – И коса, будто сплетенная из солнечных лучей, и голос…» И перед его мысленным взором стояло, как беленькая девушка неуверенным, детским еще почерком выводит свою фамилию.
Размышляя обо всем этом, он торопливо соглашался с завхозом:
– Да, да… конечно. И у нас, в политехникуме, тоже очень трудно с учебными пособиями. – Он взял в руки карту: – А знаете, ее еще можно разгладить утюгом.
Ранним утром, столкнувшись с кем-то в полутемном коридоре облкомпарта, Алеша посторонился, но тот схватил его за обе руки и весело закричал:
– Алексей свет Николаевич! Много на улице народа собралось?!
– Ни единой души! – досадливо поморщился узнавший Бородкина Алеша и посетовал: «Чему он радуется? Список живых людей не заменит».
– А нет, так подождем! Сейчас собираются по районам, а к семи, часам… Да вот уже первая ласточка голос подает. – Он потащил Алешу в одну из комнат и распахнул окно. Вместе со свежестью раннего утра в него влилась отдаленная расстоянием песня. Пели молодые, слаженные голоса:
Вышли мы все из народа,
Дети семьи трудовой.
Братский союз и свобода —
Вот наш девиз боевой…
В такт ритму угадывалась и мерная поступь. Алеша пожал плечами:
– Первая ласточка не делает весны. Это курсанты политшколы, а речь шла…
– За своих второступенцев беспокоишься? Да у них еще когда больше двухсот набралось!
– Выдумываешь, – вспыхнул Алеша. – Откуда такие сведения?
– А мне сорока на хвосте принесла, – отшутился Саня. – Славненькая такая, голосочек звонкий!
– Я так и думал! Да тебе-то, друг, не к лицу распространять сорочьи вести!
– Ты, чижик-пыжик мой дорогой, не дерзи! – повел лазоревыми глазами Саня. – Мне только что сказали об этом по телефону. И о тебе справлялись, вот не сойти с этого места, не вру! – засмеялся он.
– Чего ты заливаешься? – обиделся Алеша.
– Да ты не сердись, – тряхнул его за плечи Бородкин. – Я сам над собой смеюсь: с самого утра у меня птичья терминология в ход пошла. Ты меня одергивай, если что. Пойдем-ка на улицу, славный молодой человек.
Алеша расцвел: это была высшая похвала в устах Сани. Обычно он так с легкой иронией отзывался о себе самом – славный молодой человек… Он и на самом деле был очень славным.
Американский переулок, – где в нарядном особняке бывшего Русско-Азиатского банка помещался облкомпарт, – был запружен народом. Пестрая и шумная народная волна, затопившая его на грани дня и ночи, всполошила обывателей.
Но эти люди не походили ни на мятежников, ни на анархистов. Они были веселы, беспечны, и рука об руку с мужчинами и женщинами шли подростки и даже дети. Когда стройные колонны разлились двумя потоками, древние, как библейские пророки, деды – сторожа музея и магазина – вышли на середину переулка и долго обсуждали происшествие, так и не докумекав, что к чему.
Городские пошли на Амур, в район Загородной, и ответственными за эту колонну были Бородкин, Гертман и Булыга. Забурхановцы и горбылевцы под водительством своих секретарей райкомов направились на берег Зеи.
Алеша пробежал вдоль школьной колонны и насчитал свыше трехсот человек. Но это были еще не все. Учителя, убоявшись пыли, вышагивали по тротуару, многие из девушек, узнав, в чем будет заключаться работа, побежали домой переодеться. Пыль поднималась над идущими тонким золотистым облаком. Солнце только что проглянуло, и покрытые дубняком дальние сопки пламенели, будто на их склоны набросили сказочное золотое руно. Сразу же за городским театром колонна стала спускаться к реке.
Амур лежал в песчаных берегах, как лиловая змея, блистая чешуйками холодной и влажной спины.
Горбатый плот качался у берега. На бревнах стайкой сидели девушки. Гамберг, в вязаной фуфайке и шапке-ушанке, убеждал в чем-то раскрасневшегося Булыгу; тот приседал, откидывал назад длинное гибкое тело, делая быстрые движения руками. Губы его были плотно сжаты, уголки их усмешливо вздернуты кверху.
– Фома неверующий, – сказал он громко, – гимнастика-то, если хочешь знать, и греет, а одежонка…
К Бородкину, – видимо, признав его за начальника, – подошел кряжистый плотовщик, сунул ему моток веревок и показал рукой на плот.
– На укладку направьте женщин, – сказал ему Саня. – Так… приступим! – Он стал снимать кожаную куртку.
Булыга и Алеша наперегонки бросились к плотам. Их обогнал Бородкин. В светлой вышитой по вороту и подолу васильками рубашке он напоминал отрока с какой-то очень знакомой картинки. На ногах Сани были легкие, выше колен бродни. Он ступил в ледяную воду и стал подводить под конец бревна веревку.
– Нет, Саша, не надо! – крикнул Бородкин, видя, что Булыга хочет последовать его примеру. – Застудишься в своих ботиночках. Беритесь с Гертманом за пилу! – По быстрым и уверенным движениям Сани было видно, что ему не холодно и он чувствует себя здесь так же уверенно и просто, как под надежной крышей облкомпарта, когда он названивает по телефону и одновременно готовится к очередному занятию в политшколе или докладу в какой-нибудь ячейке.
Несколько человек в сапогах и броднях уже кантовали на берег красноватые и шершавые лиственничные бревна. Зазвенели пилы. Высоко взмахивая колуном, Шура Рудых, сильный и ловкий, раскалывал первые чурки.
– Давай пилить вместе, Саша, – тронул руку Булыги Алеша.
– А пила?
– Уже взята у того вон деда-всеведа, – указал Алеша на тощего старичка в распахнутой на груди рубахе и сбитой назад армейской шапке, вертевшегося неподалеку. – У него весь «струмент»!
– Молодца! – похвалил Булыга. – Пила острая, как зубы дракона.
Они уже пилили, когда к ним подошел Шура, вытирая тыльной стороной ладони смуглый лоб:
– Ребята, я вам зрелище покажу. Хотите?
– Еще как! Ну?
– Вон, видите: наш дипломат к девчатам примостился. Видите, Елена Кужелева с Еленой Гуревич, а за ними Гамберг с Еленой Вотинцевой пилят.
– Мать честная! Три Елены разом, – рассмеялся Булыга. – Тут сам Парис здорово голову бы поломал, кому свое яблоко преподнести!
– Не смотреть! – озорно крикнул Гамберг. – Ищите свое счастье на укладке! – Разогнувшись, все посмотрели в ту сторону, где берег взбегал круто и в окружении поблекших ив женщины и девушки укладывали в штабеля побуревший от времени и непогоды швырок. Косынки и платки полыхали, как диковинные маки, и такими же яркими казались разгоряченные работой и ветром молодые лица. Алеша сразу узнал вчерашнюю девушку по ее робким, неуверенным движениям.
«Ты всех меньше и всех милее, – подумал он с нежностью, – и всех сильнее, потому что никто не попенял бы, если бы ты и не пришла. А ты, такая хрупкая, здесь, с нами…»
Побагровев от натуги, Боголюбов катил от воды с каким-то подростком тяжелое, неподатливое бревно.
– Передохни минутку, – шепнул Алеше Булыга и кинулся к учителю, но его опередил Вениамин.
– Владимир Иванович, дайте-ка я! – Просто не верилось, что Венька может быть таким заботливым, а он, откатив бревно, картинно подбоченился и деловито приказал второступенцу:
– Достань мне, малец, топоришко поострее! – Похвастался: – Я, как Николай Второй, люблю дровишки колоть! Меня только за такую полезность батя пока из дому не выгнал! – Глаза Вениамина блеснули сухим, недобрым блеском. Он выхватил из рук подбежавшего мальчишки топор и рассчитанно точными движениями быстро, будто играючи, стал колоть тяжелые чурки.
Время летело быстро. К полудню на песчаном берегу стояли десятки остро пахнущих смолой штабелей дров. Бородкин ходил вдоль них с саженкой в руках и обмерял, как заправский десятник. Глухо стукнув о стылую землю, упала последняя чурка. Булыга отбросил пилу:
– Конец – делу венец! Домой сейчас пойдем, – и деловито осведомился: – Ну как, есть мозоли?
– У кого же их не бывает, – пряча сбитые ладони, ответил Алеша.
– Ребята! – кричал Саня, размахивая записной книжкой. – Знаете, сколько мы заробили? Учтите: платить будут золотой валютой!
– Не меньше полета монет! – сказал убежденно Булыга.
– Распилено и выставлено шестьдесят две сажени дров.
– Ты, как всегда, увлекаешься, – отшутился начальник политшколы Кислицын.
– А ты, как всегда, спешишь, потому что у тебя в кармане ключи от вашего клуба, – дружелюбно отпарировал Саня. – «Фигаро здесь, Фигаро там…» Да наши женщины и девушки тоже подзаработали на укладке, да на Зее еще… Сколько голодных ребятишек можно будет накормить за эти деньги!.. – И ему вдруг вспомнилось далекое утро у подножия седого Эзопа и чужой ребенок, доверчиво приникший нежной щечкой к колючему сукну его простреленной шинели. Сколько еще детей он обогреет, защитит, выведет на свободный путь и спасет от смерти, прежде чем у него будут свои?! И Саня улыбнулся мечтательно и нежно, радуясь, что никто, даже верный д’Артаньян, не прочтет его мысли.
