Текст книги "Непутевая"

Автор книги: Лиза Альтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

На круглом желтом лице матери выступили капельки пота. Они устало посмотрели друг на друга, не зная, что еще сказать. Джинни стало стыдно. Она закрыла глаза и поглубже устроилась в кресле.

Миссис Бэбкок чувствовала, что в словах дочери есть доля истины. Где-то она допустила ошибку. Она так долго удовлетворяла потребности этих неблагодарных людей – своей семьи, – что быть необходимой превратилось в ее главную цель. Чем еще можно объяснить ту депрессию, которая стала мучить ее после того, как дети покинули дом? Она искала причину то в одном, то в другом, а все дело было в том, что она ощущала свою ненужность до такой степени, что не хотелось жить.

Где же она споткнулась? Когда? Когда вышла замуж за Уэсли? Возможно. Она могла подождать, пока не получит степень преподавателя истории, которой очень интересовалась. Но что оставалось делать, если Уэсли уходил на войну и рисковал быть убитым? В то сумасшедшее время все словно с цепи сорвались: заключались самые невероятные браки; словно желая заменить тех, кто может погибнуть, рождались дети; вот и она поспешила выйти замуж, а через десять месяцев родился Карл. Она колесила с ним вслед за Уэсли по военным базам страны, пока через год в Халлспорте не родилась Джинни. Ей было два месяца, когда мужа отправили во Францию. Каждую ночь часа в три девочка просыпалась и безутешно плакала. Единственное, чем можно было ее успокоить, – это взять на руки и петь колыбельную. Она цеплялась за мать, как маленькая обезьянка, и сразу начинала кричать, стоило той сесть или лечь. Тогда просыпался Карл, и двое оставшихся без отца малышей орали наперебой до рассвета.

Измученная недосыпанием, она металась от надежды к отчаянию, следила за военными сводками и каждый день ждала – часто напрасно – писем от Уэсли. Вот тогда она и превратилась в оцепеневшего робота. Ее собственные желания не имели значения. Существовали только двое беспомощных малюток, нуждавшихся в ней, чтобы выжить в этом хаосе. И она пела, играла и каталась с ними на полу хижины, хотя больше всего ей хотелось остаться одной, чтобы выплакаться или перечитать пять писем Уэсли. А потом ей уже не хотелось и плакать.

Джинни права. Миссис Бэбкок знала, что она – мученица. В те несчастливые военные годы детские потребности поглотили ее собственные, а когда война закончилась, она отвыкла от мыслей о себе и не возвращалась к ним долгие годы – пока не осталась одна. Вернулся Уэсли, а у нее, изнуренной бессонницей и заботами, не было сил даже думать о сексе, и они часто ссорились из-за всякой чепухи. А однажды она чуть не сорвалась – когда занесла над головой Карла тяжелое пресс-папье только за то, что он повадился съезжать по перилам, таща на поводке собаку. Ей стало страшно, и она ухватилась за мысль о смерти – как о спасении. Она навестила свою мать и рассказала о своем отчаянии. Та холодно посмотрела на нее: «Ты должна исполнять свой долг, дорогая». И она исполняла.

А теперь она здесь – одна, больная, никому не нужная после стольких лет самоотречения. Дети и Уэсли не были виноваты; виновата только она сама. Джинни, похоже, сама будет решать, сколько иметь детей и как их воспитывать. Уж она-то не принесет себя в жертву.

Джинни сидела, закрыв глаза, не в силах ни извиниться, ни снова ринуться в атаку. Самое беспощадное оружие матери – чувство вины – парализовало ее. Каждое слово матери было правдой. Она действительно прислуживала им много лет, не требуя благодарности, но это не значило, что они не ценили ее. Дело не в этом. Неважно, что Джинни жила далеко от дома; она просто была уверена, что мать не одобряет ее образ жизни, и поэтому не стремилась встречаться с ней. Жена Айры, мать Венди – это мать одобряла. Но с этим ведь было покончено…

Она вспомнила свое последнее Рождество в Халлспорте – почти за год до того, как уехала в Бостон. Карл и Джим приехали на каникулы. Мать весело суетилась: гирлянды, елка, подарки, стряпня – все сама. В сочельник у них на столе всегда был традиционный гусь, гарнир и пудинг с изюмом. Майор лежал наверху с мигренью. После обеда они вернулись в гостиную и спели перед камином гимн. В тот год каждый из детей спешил на свидание, мысли были заняты другим, и гимн звучал совсем не так, как положено. Джинни предвкушала петтинг с Клемом, Карл мечтал о какой-то девушке, ждущей его на церковной площади, Джиму тоже не терпелось поскорее удрать, и неожиданно дети рассмеялись. Они не знали, почему смеются. Наверное, им было смешно, что взрослые современные люди должны придерживаться бессмысленных традиций. Мать тихо заплакала. Они постепенно успокоились, но не нашли ничего лучшего, как выскользнуть потихоньку, оставив ее одну. Мать не знала, как разрешить им уйти, а они не представляли, как уйти, не обидев ее…

– Фогель не сказал, что ты умираешь, мама, – пробормотала Джинни.

Миссис Бэбкок промолчала.

– Мне уйти?

Мать протянула руку и взяла с тумбочки белые таблетки.

– Который час?

– Около семи.

– Я совсем потеряла чувство времени.

– Я принесу часы.

Немного погодя Джинни рассказала ей о стрижах.

– Как ты думаешь, что мне с ними делать?

Миссис Бэбкок вздрогнула. Неужели кому-то интересно ее мнение?

– Не знаю… Когда вы были маленькими, птенцы тоже выпадали из гнезд. Их подбирали кошки, а вы плакали и кричали, что природа несправедлива. А мне было нечем вас утешить, потому что я тоже не понимала, в чем виноваты птенцы. – Мать помолчала. – Помнишь нашу рыжую кошку Молли? Тебе было лет шесть, когда мы ее взяли. Однажды ты увидела ее с крошечной головкой птенца в зубах. Ты швыряла в нее палки и плакала. Я не знала, как тебя успокоить, и сказала, что вся жизнь состоит из несправедливостей. Ты не разговаривала со мной тогда несколько дней. А родители-стрижи не пытались их покормить?

– Думаю, нет.

– Неужели спокойно сидят на трубе и смотрят, как их дети умирают с голоду?

– Похоже на то. – Джинни удивилась, что мать тоже возмущает такое поведение птиц.

– Их нужно пристрелить!

– Согласна. Но я не знаю, что делать. У птиц свои законы.

– В книжном шкафу у камина есть книга о птицах. Может, найдешь что-нибудь.

Они продолжали болтать, будто не было никакой ссоры, пока мисс Старгилл не принесла снотворное.

Проезжая мимо дома Клема, Джинни привычно посигналила. От дерева кто-то отделился и вышел на дорожку.

– Я слышал, что ты вернулась, – приветствовал ее Клем. – Иначе бы не узнал. – Он кивнул на ее деревенское платье.

– Закончил работу?

– Да. Припозднился немного. Мой работник заболел.

– Говорят, твоя ферма процветает?

– Самая высокая продуктивность в штате! Я только на молоке заработал восемнадцать тысяч долларов, – горделиво сказал он и смахнул тыльной стороной руки бисеринки пота с нижней губы.

– Молодчина! Ты знаешь, что моя мать в больнице?

– Да, слышал. Очень жаль. У нее был трудный год. Молю Бога, чтобы она поскорей вернулась. Как она?

«Молю Бога?» И это Клем, первый хулиган во всей Халлспортской средней школе?

– Точно не знаю. У нее это уже было, и она выкарабкивалась. Не понимаю, почему так плохо на этот раз. Выглядит она ужасно, но, по-моему, выздоравливает.

– Почему бы тебе не зайти не поболтать с Максин?

– Только на минутку, а то тебе рано вставать.

Ничего не видя от яркого света, Джинни почувствовала, как Максин схватила ее и прижала к огромной груди. Глаза постепенно смогли снова видеть, и она рассмотрела подругу. Максин заметно постарела. Мощные груди свисали почти до талии, но между ними по-прежнему висел золотой крестик. Бывают женщины, которые, полнея, выглядят просто толстыми, а бывают такие, которым полнота придает чувственности и сердечности. Максин принадлежала ко вторым. Рядом с ней Клем казался совсем тщедушным. Но его лицо… Всегда насмешливое, напряженное, оно смягчилось и подобрело. А главное – он не хромал. Джинни так хорошо знала его, что совсем не замечала искалеченную ногу и ковыляющую походку, но теперь… он действительно не хромал. Она осторожно опустила глаза: левый сапог имел нормальную подошву, а правый больше не был вывернут наружу. Что же произошло?

На столе уже дымился ужин. Трое темноволосых ребятишек с чертами мелангеонов уселись на свои места. Спрашивать о происшедшем чуде было не время.

– Поешь с нами, – уговаривала Максин.

– Спасибо, я уже ела. Мне нужно кое-что сделать в хижине, пока не стемнело. Но я вернусь.

– Только обязательно! – приказала Максин.

Глава 7

Материал для Уорсли.

Через несколько недель после падения с «харлея» я пришла в себя. В окно ярко светило солнце; я лежала неподвижно – вся в бинтах, с подвешенными к блокам руками и ногами. Все это время я была без сознания – спящая красавица, вернувшаяся к жизни.

Клема ко мне не пускали. И очень кстати: я была крайне занята. Майор, воспользовавшись моей беспомощностью, заставил написать заявление в университет. На вопрос: «Почему вы хотите поступить в Уорсли?» – я ответила: «Я никуда не хочу поступать. Меня держат в больнице, как в плену, и заставляют учиться».

Из Уорсли очень быстро пришел ответ: «Приглашаем вас на собеседование. С удовольствием прочитали ваше оригинальное заявление». Но не успела я сжевать и проглотить письмо, как майор выхватил его у меня из рук. Как только я смогла сидеть на своей ободранной заднице, он повез меня в Бостон.

В знак протеста я вырядилась в черную узкую юбку и кофту, вызывающе подчеркивающую острую грудь, красную ветровку Клема с восточным драконом на спине, рваные чулки – я еле отыскала их в мамином комоде, – черные балетные тапочки и серебряный браслет с именем Клема.

Мисс Хед уставилась на меня так, словно перед ней – ожившее произведение искусства восемнадцатого века. Она рассматривала меня, я – ее. У моей будущей наставницы были вьющиеся, тронутые сединой волосы, собранные сзади в тугой пучок. На мертвенно-бледном лице выделялись роговые очки с цепочкой: они рискованно подпрыгивали на носу, когда она говорила.

– Должно быть, произошла ошибка, – объявила я этой симпатичной мисс Хед, – вы только посмотрите, какие у меня в аттестате оценки. Я не выдержу конкурса. Будет несправедливо, если я займу чье-то место. Есть столько прекрасно подготовленных девушек, мечтающих здесь учиться! Я не соответствую требованиям Уорсли.

– Да, да, оценки… – Мисс Хед посмотрела в мой аттестат и побледнела. – Действительно… – нараспев проговорила она.

– Вот видите! Уж лучше я прямо сейчас заберу заявление и избавлю вас от неприятной обязанности сочинять мне отказ. – Я протянула руку, но мисс Хед ловко отодвинула мое заявление.

– Видите ли, у нас еще никогда не учились девушки из Халлспорта.

– Да, понимаю, – вздохнула я и села в резное деревянное кресло.

– И – может быть, мне не стоит говорить об этом? – именно в этом году у нас квота на двух девушек из штата Теннесси. Мы преследуем важную цель: повышаем уровень выпускников школ из самых разных мест. Нам как раз не хватает одного студента из Теннесси. Я уверена, – она с сияющей улыбкой подняла палец вверх, – вы сумеете оценить преимущества Уорсли, мисс Бэбкок. Так что, юная леди, вам придется учиться у нас. – Она походила на акушерку, сообщающую о внебрачной беременности. – Можете идти. Пригласите отца, я сообщу ему эту приятную новость.

– Он уехал по своим делам, – мрачно сказала я.

– Действительно? – Наверное, она привыкла, что в приемной ждут волнующиеся родители. – Ну, тогда мы просто посидим и познакомимся поближе до его возвращения. – Она улыбнулась и вышла из офиса.

Если бы я могла как-то выбраться из этой каменной крепости! Я бы сообщила Клему, он примчался бы ко мне на «харлее»… Я пошарила в кошельке: двадцать три цента. На них нельзя даже позвонить. Я вскочила и начала ощупывать стены в надежде найти потайную дверь в другой мир.

Мисс Хед принесла серебряный поднос с серебряным чайником и чайным сервизом. Увидев, что я стою у стены, она удивленно подняла брови.

– Любуюсь вашей стеной, – пробормотала я и нежно погладила мокрый валун.

– Она чудесна, не правда ли? Во дворе тоже полно камня. Вы полюбите Уорсли, я уверена.

Я неопределенно хмыкнула и вернулась на свой стул. Тогда я не знала, что тот ритуал, который за этим последовал, будет единственным, чему я научусь в Уорсли.

Движения мисс Хэд были медленными: словно она вела меня по сложным ступенькам, как мастер ученика. Сначала она подняла расписное китайское блюдце, поставила на него чашку с таким же узором и бережно опустила так, что чашка оказалась под инкрустированным виноградными гроздьями чайником. Я смотрела во все глаза. Сейчас она поднимет чайничек… Она ловко наклонила его, не отрывая от подноса, и сильная ровная струйка красновато-коричневой заварки заполнила чашку до середины. Двумя пальцами – указательным и большим – мисс Хед передвинула чашку под краник большого серебряного чайника, повернула его ровно на сорок пять градусов и долила в чашку горячей воды – до верха осталось еще три четверти дюйма.

– Молоко? Лимон? – улыбнулась она.

– И то и другое, пожалуйста.

Она еле заметно нахмурилась, словно я сказала что-то не так, но великолепно засмеялась, так что очки запрыгали на носу.

– Конечно. Одну ложечку сахара? Две?

– Три, пожалуйста.

Она скривилась, положила в мой чай три ложки сахара, добавила чуть-чуть молока и положила на блюдце тонкий ломтик лимона. Потом церемонно протянула мне свой шедевр.

– А теперь, мисс Бэбкок, когда между нами не стоит больше эта неприятная обязанность – оценивать вас, расскажите мне о себе. Кто такая Вирджиния Бэбкок из Халлспорта, штат Теннесси? Какие книги она читает? Какие занятия в наибольшей мере отвечают ее восприятию себя как личности?

– В наибольшей мере? Мне очень многое нравится. – Я задумалась, стоит ли признаваться, какие книги с полок Клема я запоем проглотила за последний год. – «Безжалостная сделка», «Восставший из гроба», пожалуй…

– Ха-ха-ха! Вы знаете, что меня особенно привлекло в вашем заявлении, мисс Бэбкок? «Меня держат в больнице, как в плену…» Действительно!

– Но я была пленницей!

– Вы восхитительно остроумны, мисс Бэбкок. Подумайте: я читаю бесконечные заявления, написанные как будто под копирку: «Я мечтаю получить образование в Уорсли, чтобы лучше понять окружающий мир». Но ваши ответы, мисс Бэбкок… Вы – отличный материал для Уорсли. Что вы хотели бы изучать? – Она мельком взглянула на часы.

– Сказать по правде, мисс Хед, я ничего не планировала изучать. Я надеялась, что меня не примут. Мне нужно подумать. – Я начала смиряться с мыслью, что придется отдать Уорсли четыре года жизни. Мисс Хед, похоже, не самый плохой тюремщик.

– А чем же вы собираетесь заняться, дорогая? – сверля меня глазами за толстыми стеклами очков, спросила мисс Хед.

– Выйти замуж. – Ее реакция была точно такой, какой у Джо Боба, вздумай я сказать, что его футбол – никому не нужная чепуха. Она откинулась на стуле, закрыла глаза и стала массировать кончиками пальцев виски.

– Вы тоже преподаете? – поспешно спросила я, чувствуя себя провинциальной идиоткой из Халлспорта, чудом оказавшейся в альма-матер образованных женщин.

– Да, да, конечно. Философию. Семинар Декарта.

– В таком случае, возможно, мы не будем встречаться на занятиях.

Собственно говоря, я с одинаковым успехом могла изучать и физику, и философию, и домоводство. Мне было все равно. Я сказала, что согласна посещать ее семинар, и мисс Хед успокоилась. Образ Клема Клойда исчез за тенями Канта, Гегеля и еще кого-то с такими же немецкими фамилиями.

Вернувшись в Халлспорт, я в первый же вечер пошла в летний домик. После аварии я немного прихрамывала, и врачи решили летом снова ломать мою неправильно сросшуюся кость, чтобы к осени – началу учебы в Бостоне – я окончательно выздоровела. Не поступи я в Уорсли – хромала бы до сих пор. Майор наверняка отомстил бы мне за такое неповиновение. С Клемом мне запретили встречаться, но этот запрет был для меня тем же, чем папская булла для средневековых монахов.

Не ожидая ответа, я постучала в дверь. Клем удивленно отступил, увидев меня, но ничего не сказал. Я проковыляла мимо него и огляделась. Порнографических плакатов больше не было, книг на полках – тоже. На столе лежала раскрытая Библия, а на стене – там, где раньше крысы жрали женскую грудь, – висело распятие.

– Привет!

Клем смотрел на меня так, словно ждал удара, и молчал.

– Ты снял плакаты?

– Да. От них нет толку.

– Будут другие девушки, – нахально сказала я.

– Меня больше не интересуют эти глупости.

– В самом деле?

– «Харлей» я тоже продал.

– Ты шутишь? Отец заставил?

– Нет. Я сам. Джинни, я очень виноват. Господи, как я виноват!

– Ты совсем не виноват! Я сама упала.

– Моя вина в том, что я превысил скорость. Я не знаю, что сказать тебе, Джинни, просто мне очень жаль. Я ведь чуть не убил тебя.

– Пожалуйста! Не стоит оправдываться! – смутилась я. – Ты ни в чем не виноват.

– Я пытался увидеть тебя, Джинни. Даже переодевался санитаром и мыл в твоей палате полы. Я все время думал о тебе.

– Я тоже думала о тебе. Ты знал, что я уехала в Бостон?

– Да. Отец говорил мне.

– Я снова уеду осенью. – Я обрадовалась, увидев, как осунулось его лицо. – Отец заставил меня пройти собеседование. Но там не так уж плохо. Особенно если любишь чай.

Клем отошел и сел на лавку, которую сделал, когда нам было по восемь лет и мы смешивали кровь в знак вечной дружбы. Я села рядом.

– Может быть, ты приедешь ко мне в гости?

– Нам не разрешают видеться даже здесь, – мрачно ответил он. – Вряд ли я смогу уехать за тысячу миль и никто этого не заметит.

– Тогда, может, нам лучше забыть друг о друге? – потерянно пробормотала я. В конце концов, сразу порвать – тоже выход.

– Нет! Давай хотя бы попробуем. Я сделаю тебе ключи. Приходи в пятницу в два часа.

Мы умудрились встретиться шесть раз. Каждый день ровно в два часа Клем ждал меня в домике. Я приходила когда могла. Мы мирно беседовали о ферме. Клем, закончив школу, теперь все время помогал отцу. (Только потому, что я была дочерью майора, мне разрешили сдавать экзамены летом, и я тоже успешно окончила Халлспортскую среднюю школу.) Иногда мы сплетничали об общих знакомых – клиентах «Ведра крови». Часто всплывало имя Максин. Один раз я с неожиданной болью спросила, встречался ли он с ней, пока я болела, но не получила ответа. Как-то само собой получилось, что Клем ни разу не дотронулся до меня. Возможно, узнай об этих встречах родители, они смягчились бы, но мы не стали рисковать и держали все в тайне.

За два дня до моего отъезда мы договорились, что встретимся здесь в День благодарения, когда я приеду домой. Мы долго молчали. По едва заметной, спрятанной зарослями малины и дикого винограда тропинке я поднялась на вершину холма. Подо мной лежало начинающее желтеть поле; голштинские коровы выстроились в очередь на дойку. В дверях летнего домика стоял Клем – стройный, смуглый, красивый – и смотрел на меня. Он медленно поднял руку. Я тоже подняла свою в ответ. Потом повернулась и похромала домой.

Моя комната в Уорсли была под самой крышей. Я специально выбрала такую из-за соседства с пожарной лестницей. Сверху я обозревала вымощенный плитами двор и небольшое озеро, на котором каждое утро тренировались гребцы. В середине двора на песчаном постаменте красовались огромные бронзовые солнечные часы, украшенные металлическими листьями. А над озером возвышалась богиня охоты – бронзовая Артемида. Моя комната была одной из трех в блоке с ванной. Я с удивлением обнаружила, что ванные комнаты в многоэтажных домах расположены точно одна над другой.

Комната была невелика. В сущности, я могла бы сказать, что живу в мансарде. Первые пару месяцев я провела или там, или в библиотеке. Я не хотела заводить знакомства. Меня не интересовала общественная жизнь. Если становилось грустно, я вспоминала Халлспорт. Здесь я постоянно ощущала свою неполноценность. Преподаватель английского вернул мою автобиографию с оценкой «банально»; преподаватель истории назвал меня «фанатик-материалист»… Дело было не в том, что я мало читала или не училась как положено в последнем классе средней школы, – причина крылась в моих умственных способностях. Вернее, в их отсутствии. Короче говоря, оказалось, что я не способна мыслить. В конце концов, раньше мне не приходилось этим заниматься, и теперь я неожиданно для себя оказалась в роли идиотки.

Я написала Клему множество грустных писем. Он отвечал такими же. Мы хотели одного: пожениться и жить счастливо, а не страдать в целомудренном одиночестве. Близился День благодарения. Я позвонила майору и сообщила, что скоро приеду домой.

– Ни за что! – заявил он. – Еще слишком рано. Ты только что уехала. Кстати, отец Клема сказал, что он получает от тебя письма.

– И что в этом плохого?

– Ничего. Но и думать не смей о приезде домой. – Мы одновременно повесили трубки. Я подумала, когда он станет старым, больным и несчастным, лучше пусть не стучится в мою дверь. Я написала Клему, попросила приехать на День благодарения и вложила в конверт чек. Он ответил, поблагодарил и сообщил, что чек не поможет: майор аннулировал платеж, а в Халлспорте он распоряжается всем.

В кафетерии на Нарвардской площади в компании случайных людей я с ненавистью ела свою индейку. Рядом сидел второкурсник из Бирмингема, такой жалкий и одинокий, что я пошла с ним в его квартиру и легла в неопрятную постель, отдавшись ему без всякого энтузиазма или нежности под полкой, заваленной книгами и конспектами «Стадий жизненного пути» Кьеркегора.

Вернувшись в Уорсли, я решила покончить с сексом: мой неуклюжий ум нуждался совсем в другом.

Только я начала мечтать о рождественских каникулах, как через несколько дней пришло письмо от Клема. Он писал, что они с Максин обручились. Ему очень жаль, но нам не суждено быть вместе. После всего, что у нас было, он смеет надеяться, что мы останемся друзьями.

Я уговаривала себя не обижаться на Клема, но не понимала, как можно бросить меня после всего, что мы пережили. Лживый подонок! Сначала чуть не убил, а потом бросил одну в холодном и мрачном городе, среди равнодушных, чужих людей. А подлая Максин? Я буду драться! Я прилечу домой и прямо из аэропорта брошусь в его объятия! А потом разорву Максин яремную вену…

После всех этих мыслей я очутилась в больнице. Сначала с лихорадкой, потом с ангиной. Мисс Хед принесла учебники, чтобы я готовилась к экзаменам, но я отворачивалась, твердо решив умереть. Мне ничего не хотелось. Даже покоя.

В сочельник мисс Хед снова появилась в моей палате. Я закрыла глаза, притворившись спящей.

– Я принесла вам Декарта, мисс Бэбкок. (Прежде чем я решила умереть, я успешно занималась в ее семинаре – не потому, что мне нравится Декарт, а потому, что нравилась она.) – Но я не положу его на тумбочку. Вы сами должны повернуться и взять его.

– Но у меня ничего нет, – заплакала я. – Нет подарка для вас.

– Есть, – смущенного проговорила она. – Есть подарок.

– Какой? – заподозрила я что-то нечистое. Кто эта женщина, которая так бессовестно манипулирует мной? Сначала приняла в Уорсли, теперь мешает умереть…

– Встаньте, оденьтесь и поедем ко мне праздновать Рождество.

– Я не могу. У меня пневмония.

– У вас нет никакой пневмонии! Я спрашивала доктора.

– Откуда он знает? Не он же болен!

– И не вы тоже, – сдерживая улыбку, твердо ответила мисс Хед.

Несколько недель назад я очнулась в больнице. Меня, как в гроб, положили на кровать за металлическую решетку, приносили еду, но я редко позволяла себе поесть. Приносили и уносили судно. От меня ничего не ждали и ни о чем не спрашивали. Это было похоже на смерть, к которой я так стремилась. Казалось, это очень легко – умереть… Черт бы побрал эту мисс Хед!

– Вы переутомились. Нужно было прийти ко мне и попросить облегчить программу. Об этом знали бы только мы двое. В конце концов, это я убедила отдел образования принять вас, и ваше благополучие – дело моей профессиональной чести. Не говоря уже о личной чести. Пойдемте, мисс Бэбкок.

Я покорно свесила ноги и впервые за три недели коснулась пола. Я думала, кровь прильет к отвыкшим от вертикального положения ногам, но ничего не произошло. Мисс Хед крепко взяла меня за руку и подвела к стулу, на котором лежала одежда. Я оделась; пошатываясь, вошла в ванную и ахнула. Из зеркала на меня смотрело осунувшееся чужое лицо, а волосы… Жирные, грязные… Уж лучше бы я умерла от страданий!

– Волосы можете вымыть у меня, – предложила мисс Хед. Я не верила своим ушам: «Неужели эта неземная женщина может думать о таких примитивных вещах, как грязная голова?»

Я набросила красную ветровку Клема и неуверенно пошла по коридору за мисс Хед. Ноги плохо слушались; в том месте, где был перелом, сильно болело.

Мисс Хед жила в том же крыле, где и я. Мы прошли по коридору под вдохновляющими взглядами портретов бывших питомцем Уорсли. У одного питомца обе руки были правые. Я была уверена, что мисс Хед не замечала этого.

В темной каменной нише под аркой с надписью «В тишине и покое наслаждайся знаниями» поблескивала стальными петлями тяжелая дубовая дверь.

Квартира была небольшая: спальня, кухня, ванная и гостиная, обставленная в восточном стиле: чопорные диванчики, хрупкие стулья, покрытые чем-то пушистым и игольчатым… Мисс Хед повесила свой пиджак и мою ветровку и пригласила:

– Устраивайтесь поудобней. Я кое-что сейчас приготовлю.

Я осторожно присела на краешек стула, на деревянной спинке которого были вырезаны розетки, и поерзала, устраиваясь поудобней, на оказавшемся мягким игольчатом покрывале.

Мисс Хед налила себе немного шерри и села напротив на маленький диванчик с золотистой обивкой.

– Ну, так как насчет этого?

– Чего?

– Лежания в больнице и отлынивания от экзаменов?

Я пристально посмотрела на мисс Хед, стараясь придумать что-нибудь правдоподобное, и вдруг выпалила:

– Мой парень женится на другой.

Она молчала. Я тоже. Наконец она недоверчиво спросила:

– И это все?!

– А разве мало?

– Ну, вряд ли это повод бросать учебу. (В то время мне в голову не пришло, что таким образом мне промывают мозги.)

– Теперь мне это кажется немного глупым, – пробормотала я.

– Ну, может, это не совсем точное определение, скорей, вы поступили нелогично. – Я согласно кивнула, уже зная, что высшим осуждением в устах мисс Хед было слово «нелогично». – Видите ли, человеческий организм имеет ограниченный запас энергии. Если направить ее на что-то одно, можно ожидать, что остальное не оправдает твоих надежд. Если растратить ее на личную жизнь, никогда не станешь образованным человеком.

– Вы думаете, мне разрешат сдавать экзамены?

– Да. Вы лежали в больнице, да еще учтут, что до поступления к нам вам тоже пришлось провести там много времени, так сказать. Вам нужно подойти к преподавателям – к каждому индивидуально, – извиниться и объяснить обстоятельства – я имею в виду болезнь, и только, – и они, надеюсь, пойдут вам навстречу. Я, по крайней мере, определенно пойду.

– О, спасибо, мисс Хед! Что я должна делать, чтобы закончить вас курс?

– Написать до конца следующего месяца реферат на любую тему страниц на двадцать. Может быть, по Декарту? И еще: перестаньте читать ту литературу, которую вы считаете художественной. Это в ваших интересах. Я понимаю, вы пропустили много лекций, но я с удовольствием отвечу на все вопросы.

У меня словно выросли крылья. Я была готова помчаться в свою мансарду и схватить зачитанного Спинозу.

– Сегодня отдохните, поужинайте со мной, можете позвонить родителям, поздравить с Рождеством. Я пару раз разговаривала с вашими родителями, – как ни в чем не бывало, продолжала она. – Что в этом плохого? – Будь здесь моя больничная койка, я немедленно нырнула бы в нее и отвернулась к стене. Мисс Хед оказалась вероломной и ненадежной.

Она молча посмотрела на меня, пожала плечами и вышла в кухню.

Майор несколько раз звонил в больницу, но я отказалась разговаривать с ним, и в один прекрасный день он появился в моей палате. Я не хотела его видеть. Если бы не он, я была бы уже миссис Клем Клойд и никакой болезни и страданий не было бы и в помине.

– Джинни, – прорычал он, – это смешно. Немедленно вставай! Я забираю тебя домой.

– У меня нет дома, – процедила я сквозь зубы. – Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Вошел доктор и вывел майора из палаты. До меня доносился их разговор на повышенных тонах, но в результате я осталась там, где была.

Мисс Хед пригласила меня к столу. После больничной посуды этот китайский фарфор, прозрачный хрусталь, инкрустированное столовое серебро и брюссельские кружевные салфетки показались сказочной роскошью. На столе стояла маленькая золотистая индейка, пышное картофельное пюре, оранжевое масло с орехами, соус, картофельный морс, ярко-зеленый горох – и все мое трехнедельное воздержание рухнуло.

Я чуть не сунула нос в блюдо с индейкой. Мисс Хед улыбнулась и пригласила меня садиться. Неужели она приготовила этот роскошный обед для меня? А если бы я отказалась? Сидела бы в одиночестве и ела одна? Я чуть не заплакала, когда мисс Хед с улыбкой попросила меня разрезать индейку. Как случилось, что эта самостоятельная, образованная женщина так одинока? Так же одинока, как я, когда неделя за неделей притворялась, что хочу умереть? Есть ли у нее друг? Или тайный любовник, которому она отказала сегодня, чтобы спасти мою душу? Я искренне надеялась, что есть.

– Откуда у вас такой замечательный фарфор и все остальное?

– От матери. Я была единственным ребенком, поэтому мне все досталось. Правда, я редко пользуюсь всеми двенадцатью предметами сервиза.

Я пристально посмотрела на нее: интересно, мучило ли ее одиночество? Я ведь тоже вознамерилась остаться одна – без родителей, любовника и друзей. Можно ли жить совершенно одной?

После обеда мы вернулись на свои диванчики выпить чаю с мятой. Потом мисс Хед принесла из спальни отливавшую красным виолончель, села на краешек хрупкого стула и поставила ее между коленями. Внимательно осмотрела смычок и даже прицелилась, как стрелок из лука. Сняла с метронома крышку, завела его и начала играть. Я узнала партию виолончели из «Мессии» – неистовую, бурную, так что стул под мисс Хед подозрительно зашатался, а очки опасно запрыгали на носу.

Она опустила голову и на минуту закрыла глаза. Потом прислонила виолончель к стене, посмотрела на часики на груди и негромко сказала:

– Уже десять вечера. Вы, наверное, устали, мисс Бэбкок. Я отвезу вас в больницу.

– Кажется, мне лучше пойти в мансарду, мисс Хед.

Она устало улыбнулась и похлопала меня по плечу: «Дей-стви-тель-но».

Я с трудом открыла тяжелую дверь и вышла в гулкий альков. Меня ждали суровые взгляды с портретов. Я передернула плечами и храбро двинулась вперед. До сих пор я обманывала их ожидания. Всю свою жизненную энергию я растрачивала, добиваясь, чтобы меня любил мужчина. Хватит! Больше этому не бывать! Я гордо подняла голову и впервые улыбнулась портретам и высоким деревянным стульям, выстроившимся вдоль тускло освещенного коридора.