Текст книги "Непутевая"

Автор книги: Лиза Альтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Annotation

Героиня романа Джинни Бэбкок, дочь благопристойных родителей, прошла «огонь, воду и медные трубы». Исколесив всю Америку, она побывала во всех ипостасях: проститутки, лесбиянки, наркоманки, хиппи. Познав все, Джинни, тем не менее, не утратила доброты, чувства юмора, силы воли.

Лиза Альтер

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

Лиза Альтер

Непутевая

Глава 1

Искусство красиво умирать.

Моя семья была одержима идеей смерти. Отец, майор, требовал, чтобы на столе всегда лежал нож для колки льда – на случай, если кто-то из нас подавится куском и ему придется делать трахеотомию. Даже сейчас, спустя много лет, я могу определить место прокола трахеи с такой же легкостью, как место в вену.

Нельзя сказать, что майор всегда был мастером предсказывать несчастья. Когда я была совсем маленькой, он был очень деятельным и энергичным. «Вот чушь! – рявкнул бы он на маму, вздумай она сочинять свою эпитафию. – Ты что, хочешь вырастить детей такими же психопатами, как твои родственнички?» Надо было быть, как моя мать-южанка, наследницей побежденного народа, чтобы испытывать страх прежде, чем для этого появятся основания. По крайней мере, если вы родились тогда, как майор, – в 1918 году (до эры создаХаллспортния атомной бомбы).

Как бы то ни было, на склоне лет у майора развился дар предсказывать несчастья. Он был по натуре авантюристом, и это привело его из Бостона в Халлспорт руководить единственным в штате Теннесси заводом по производству синтетического волокна. Во время войны в Корее завод с его длинными, почерневшими от копоти зданиями из красного кирпича переоборудовали в военный, выполнявший заказы правительства и поддерживающий контакты со сверхсекретными лабораториями в Ок-Ридже.

Летними вечерами майор угощал нас, детей, мягким мороженым в шоколадной глазури, а потом вел на стрельбище, где испытывались новые снаряды. Мы горделиво смотрели, как высокий, элегантный и стройный майор командует испытаниями, словно дирижер – грохочущим оркестром.

Вскоре после реконструкции завода майор пережил собственную внутреннюю реконструкцию, да такую, что этого не могла предвидеть даже мама – известный пессимист: он угодил безымянным пальцем с платиновым обручальным кольцом в разболтавшуюся гайку на кузове грузовика, и неожиданно тронувшийся автомобиль тащил его, пока палец не оторвался, как крылышко жареного цыпленка. Более того, ему отдавило ноги задними колесами, и несчастной жертве индустриализации пришлось долго лежать с закованными в гипс ногами, словно ковбой с застрявшими в стременах – по вине собственной лошади – конечностями. Служащие выражали свои соболезнования, завалив нашу кухню ветчиной, лепешками, запеканками и прочей снедью. Вся деловая часть города молилась за его выздоровление.

…Айра очень обиделся, когда я отказалась надеть обручальное кольцо. Он считал его символом моего супружеского долга. Муж всегда считал меня фригидной – что ж, нужно ведь было найти какое-то разумное объяснение крушению нашего брака: для него было немыслимо узнать, что он, Айра Брэйсвэйт Блисс, оказался неудачником в супружестве – я отказалась делить с ним постель… Но я забегаю далеко вперед…

Майор очухался от гипса, но метаморфоза уже произошла. Он больше не был самоуверенным и нахальным и первое, что сделал, это переоборудовал подвал нашего дома в бомбоубежище – своеобразный подарок маме ко дню рождения. Негативное отношение мамы к испытаниям в Халлспорте ядерного оружия привело ее в движение матерей за мир (ДММ). В него входила дюжина домохозяек, в основном жен руководителей завода, которые пока не заслужили себе места в Бостоне. Члены ДММ на своих заседаниях прихлебывали чай, комкали носовые платки и храбро утверждали, что русские матери наверняка чувствуют то же, что и американские, по поводу присутствия в костях их детей стронция.

Майор издевался над ДММ и продолжал возиться с бомбоубежищем. Мы, дети, были в восторге. Я приглашала туда подружек, и мы долго рассуждали на важную тему: пустить ли сюда соседа – старого мистера Торнберга, когда начнут падать бомбы, или захлопнуть дверь перед его носом, как он перед нашими в День всех святых. Позже мы разрешили спускаться к нам Клему Клойду и прыщавым мальчишкам из усадьбы «Магнолия» – поиграть в «пять минут блаженства»: пока все отсчитывали эти самые пять минут, какая-нибудь пара закрывалась в туалете и целовалась, чтобы выйти потом с искусанными губами, но влюбленными и счастливыми. Крутым петтингом я продолжала заниматься и в старших классах и даже разбила сердце Джо Боба Спаркса – звезды «Халлспортских пиратов» и самого красивого мальчика в школе, потеряв невинность на деревянном настиле в бомбоубежище, пока папа и мама безмятежно спали наверху. Но о Джо Бобе и Клеме Клойде – потом.

Несчастный случай не прошел для майора бесследно. Смерть не стала для него неизбежным спутником последних лет жизни, который освобождает каждую душу от земной тюрьмы. Она была по отношению к нему подлой обманщицей, только и ждущей неосторожного шага. Мама была иной. Она относилась к смерти, как дети – к доброму ангелу: незачем расстраиваться, если смерть неминуема. Родители, хоть и по-разному, тихонько готовились к ней, и, по-моему, в этом заключался для них смысл жизни.

В маминой спальне стояли в черных рамках потускневшие от времени фотографии. Когда я подросла, мама часто сажала меня на колени и рассказывала о тех, кто уже встретился со смертью. Ее бабушка, Дикси Ли Халл, поранила палец, когда резала хлеб, и умерла от заражения крови в возрасте 29 лет. Дедушка Лестер, аптекарь из Сау-Гэпа, так пристрастился к микстуре от кашля, что бросился однажды ночью под экспресс, идущий в Чаттанугу. Кузина Луэлла в 1932 году угодила в заброшенную каменоломню, когда вся семья собралась вместе на ужин. Еще одну кузину сбил встречный грузовик, когда она высунула из окна машины голову, чтобы прочитать надпись на мемориальной доске в честь битвы на Лукаутской горе.

«Я тебя ненавижу! – кричала я после таких рассказов. – Хоть бы ты умерла!», а мама спокойно отвечала: «Не волнуйся, детка, умру. И ты тоже».

Там, где менее оригинальные женщины повесили бы гравюры или дипломы об окончании колледжа, у нас висели вставленные в красивые рамки эпитафии с надгробий наших предков, нарисованные черным мелом на отличной рисовой бумаге.

Майор всегда планировал семейный отпуск так, чтобы совместить его с деловыми командировками, – во-первых, экономия, а во-вторых, ему не приходилось все время быть привязанным к семье. Мама тоже старалась приурочить поездки к нашим каникулам, чтобы не оставлять надолго могилы без присмотра.

Большую часть летних каникул – и так в течение 17 лет! – я проводила на кладбище: пропалывала, подстригала или сажала траву на могилах. Мама считала могильные памятники куда поучительней для детей, чем статуя Свободы или что-то в этом роде. Наверное, такая преданность покойникам – черта наследственная. Во всяком случае, в нашей семье, похоже, это было именно так. Мамины предки занимались земледелием или вкалывали на шахтах и вкладывали деньги, – а большинство из них были совсем не богаты, – в то, чтобы о них помнили потомки. Самые ухоженные могилы, тщательно выделанные урны, подстриженные деревья и памятники с уверенно указывающей в небо рукой неизменно принадлежали моим предкам.

А эпитафии? «Остановись и посмотри, раз проходишь мимо. Где ты сейчас, там был и я. Где я сейчас, там будешь ты. Готовься последовать за мной». Но вершиной семейного творчества считалась та, что принадлежала маминой прапратетке Хетти. У мамы был черный блокнот с отрывными листами, куда она записывала свои будущие эпитафии. Победителем (по крайней мере, когда я уезжала учиться в Бостон) была вот эта: «Жизнь трудна и холодна. Ищите убежище в церкви. Не грустите обо мне: тела мрак – души рассвет».

Если мама не сочиняла эпитафию, значит, составляла график своей похоронной церемонии. «Послушай, Джинни, – сказала она мне, когда я играла около ее письменного стола из красного дерева, одевая для поминок в черный креп свою куклу. – Как ты думаешь, «Наш Бог – могучая крепость» исполнять до или после «Бог – наше убежище»? – Я подняла голову. – Не забудь, дорогая, – строго продолжала мама, – сценарий моих похорон лежит вот здесь, в этом ящике».

Ее очень беспокоило, опубликует ли «Ноксвилльский часовой» некролог о ней. Я привыкла к таким разговорам и переживаниям. Когда мои однокурсники в университете Уорсли страдали на лекциях по физиологии, я совершенно спокойно составляла на полях тетради приглашения: «Майор и миссис Уэсли Маршалл Бэбкок из Халлспорта, Теннесси, и Хикори, Виргиния, имеют удовольствие сообщить о помолвке их дочери Вирджинии Халл Бэбкок с Клемюэлом Клойдом…» Годы спустя, когда время стерло в пыль эти наброски и поменяло имя Клема Клойда на Айру Блисс, я обнаружила, что «Бостон Глоуб» не напечатал бы их, несмотря на то, что я регулярно читала эту чертову газетенку каждое воскресенье в течение двух лет, проведенных в университете. Я понимаю мать. Ей ничто не принесло бы большего унижения, чем отказ «Ноксвилльского часового» печатать некролог.

Глава 2

Суббота, 24 июня.

Пошатываясь от выпитого мартини, Джинни пробралась к своему месту около запасного выхода. Она храбро пошутила, стараясь, чтобы ее слова прозвучали как можно легкомысленней:

– Не думает ли кто-нибудь захватить самолет?

– Поверьте, милая, нужно быть законченным идиотом, чтобы захватывать самолет, направляющийся в Теннесси, – не поднимая головы, ответила стюардесса.

Одно дело – знать о смерти, и совсем другое – смириться с ней. Всю жизнь Джинни втайне радовалась, читая об авариях самолетов, что смерть снова промахнулась.

Она вытащила из кармашка на переднем кресле пластиковую карточку и начала изучать инструкцию, как пользоваться запасным выходом. Впрочем… Ей пришло в голову, что, если действительно придется им воспользоваться, она просто оцепенеет от ужаса и ее растопчут обезумевшие пассажиры. Скорей всего, предусмотрительные люди не торопились занимать место около запасного выхода потому, что знали то, чего не знала она: вероятность того, что потребуется им воспользоваться, меньше вероятности его самопроизвольного открытия. Тех, кто сидит рядом, попросту вынесет в тропосферу.

И все-таки Джинни понимала, что не способна устоять против соблазна устроиться поближе к люку. Глаза других пассажиров, как и положено, уставились в журналы, а она не могла оторваться от ярких неоновых букв «Выход». Когда в детстве по субботам она ходила с майором на фильмы о ковбоях, они всегда занимали места у выхода – вдруг кинотеатр загорится. Майор рассказал ей о пожаре в бостонском театре, когда какой-то кретин прокладывал себе путь к выходу через истеричную толпу, размахивая длинным охотничьим ножом. С тех пор она не могла смотреть кино, слушать лекцию или лететь в самолете без приятного свечения рядом с собой слова «Выход». Так обычно не может спать без ночного светильника ребенок.

Стройная стюардесса, легкомысленно улыбаясь, продемонстрировала желтые кислородные маски и объяснила, как пользоваться запасным выходом. То, что на сиденье лежала надувная подушка, было очень слабым утешением. Массивные горы Виргинии, конечно, заставят двигатель дрогнуть, и самолет устремится вниз, как подбитая птица. Джинни вздохнула. Море лежит к востоку миль за триста от гор. Зачем же в горах надувная подушка? Она представила себя плавающей на этой подушке в море из крови, бензина и мартини.

В зале ожидания перед посадкой Джинни пристально вглядывалась в лица пассажиров, стараясь угадать: с кем свела ее судьба? Она никогда не понимала, по какому принципу фортуна выбирает самолеты, которым суждено попасть в аварию: потому ли, что в них летят настоящие негодяи, или потому, что те, кому еще предстоит выполнить на этой земле свою миссию, остались внизу? Так или иначе, она внимательно разглядывала своих товарищей по глупости, выискивая откровенно мерзких типов, и, к своему облегчению, увидела трех малышей.

Пассажиры этого летающего серебристого гроба тоже следят за ней, подумала Джинни, встретившись взглядом с решительного вида дамой в безвкусном платье. Она смотрела на Джинни так пристально, что не было никаких сомнений: она догадалась, что Джинни уже порвала все узы, связывающие ее с нормальной жизнью. Кто из участниц ассамблеи домохозяек, с шумом рассевшихся по своим местам, потребует парашют, чтобы спуститься прямо в торговый центр Нью-Джерси? В чьей хозяйственной сумке лежит бомба, завернутая в невинную обертку от подарочного набора или спрятанная в коробку из-под соуса к спагетти? Джинни частенько думала, что ей следовало бы самой протащить на борт бомбу, потому что вероятность того, что в самолете найдется еще одна такая психопатка, очень мала.

Джинни подозревала, что они все следят друг за другом, как домохозяйки в очереди у мясного прилавка в супермаркете.

Что ж, по крайней мере, до сих пор она благополучно летала в самолетах, напомнила себе Джинни. Не то что мать, которая из страха умереть среди чужих («Это так вульгарно, Джинни!») за последние несколько лет почти не выходила из дома. Что чувствует она теперь, истекая кровью, как перезрелый помидор, среди чужих людей в больнице? «Нарушение кровообращения» – так назвала ее болезнь миссис Янси в своем письме, приглашая Джинни побыть с матерью, пока она съездит к Земле обетованной. «Ничего серьезного», – уверяла она в письме. Мать считала, что скоро выйдет из больницы. Но если это так, почему она вообще легла туда – с ее-то ненавистью к подобным местам? И почему, прекрасно зная, что в последние годы Джинни и мать относились друг к другу не лучше, чем Моисей и фараон, она просит Джинни приехать?

Прежде чем совсем отказаться от полетов, мать регулярно совершала деловые поездки. Майор рассуждал так: если они будут летать на разных самолетах, то в случае гибели одного другой останется на земле и продолжит семейные дела.

– Ты не боишься, что один из твоих чемоданов улетит в Де Мойн? – спросила как-то под вечер Джинни, провожая мать в аэропорт, чтобы успеть на рейс, которым всегда летал майор. Они ехали в огромном черном «мерседесе». Мать очень любила этот автомобиль, и Джинни подозревала, что она «тренируется»: он напоминает ей катафалк.

– Не спрашивай меня. Спроси отца. – Мать закрыла глаза в предвкушении аварии от того, что Джинни заговорила при таком скоплении машин. Мать всегда говорила эти слова, если предмет разговора казался ей не стоящим внимания, и даже когда отец умер, она не изменила своей привычке.

– Сама не знаю, зачем мне все это нужно, – пробормотала она. – Мне будет незачем жить, если папин самолет разобьется.

– Ты бросишься в погребальный костер, – не удержалась Джинни. – Как безутешная вдова. – Ей совсем не хотелось издеваться над матерью, но казалось несправедливым, что она должна во всем потакать ей только за то, что та стирала ее грязные пеленки и вообще живет вместе с ней уже 18 лет. В конце концов, должна же быть свобода личности!

– Да, наверное, – вздохнула мать. – И не думаю, что это такой уж плохой обычай.

– Еще бы, – фыркнула Джинни. – Тебе не надоело, мама?

– Надоело?! – Мать сделала ногой движение, словно тянется к тормозу.

– Пожалуйста, мама, я очень осторожна за рулем! Неужели в твоей жизни нет ничего более важного, чем мертвые предки?

– Меня действительно не все в этой жизни устраивает. Но, по-моему, это совершенно нормально.

– Но если единственное, что тебя интересует, – это огромная семья на небесах, почему ты к ним не присоединишься? Что удерживает тебя здесь?

Мать внимательно посмотрела на дочь и искренне призналась:

– Это свойство характера. Разве имеет значение, чего я хочу? – Как поняла Джинни из ее дальнейшего объяснения, человеческая душа – это зеленый помидор, который должен созреть под солнцем земных страданий, прежде чем боги соблаговолят сорвать его и использовать для своих целей. Для восемнадцатилетней девушки в этих рассуждениях было мало смысла.

Через несколько лет мать очень удивила Джинни своей просьбой: «Обещай, дочка, что избавишь меня от мучений, если я заболею и стану умирать медленной смертью». От неожиданности Джинни не нашла что ответить. Конечно, в каштановых волосах появились седые прядки, а в уголках глаз – морщинки, но мать выглядела по-прежнему молодой и подтянутой. С бессердечием молодости Джинни в конце концов рассмеялась: «Успокойся, мама! Несколько лет у тебя еще есть!»

– После тридцати все клонится к закату, – печально проговорила мать. – Все постепенно умирает.

Да, одиннадцать лет назад мать не была в восторге от этой жизни. Интересно, думала Джинни, не отрывая глаз от неоновых букв, как она относится к ней теперь?

«Ничего серьезного», – написала соседка миссис Янси. Но при чем же тогда больница? Насколько тяжела мамина болезнь? Эти мысли, жужжавшие в голове, как пчелы, на какое-то время отвлекли Джинни от невеселых мыслей «как выбраться живой из этого летающего саркофага?». Она не знала, чего хочет от жизни. В детстве все было проще. А теперь она взрослая, недавно отметила свое двадцатисемилетие, но совершенно не знает, как жить. Все события в ее жизни напоминали станции пересадки: с одним покончено, другое – в тумане. Единственное преимущество своей взрослости она видела в том, что могла есть на десерт все, что захочет.

Назойливые стюардессы предлагали значки, сувениры, старые флажки и старались хоть чем-то привлечь пассажиров. Придется воспользоваться гигиеническим пакетом, решила Джинни, а потом попросить одну из них отнести его. Больше к ней приставать не будут.

Рядом с Джинни сидела белокурая двухлетняя малышка. Она вертелась из стороны в сторону, то расстегивая, то застегивая привязной ремень, толкала столик Джинни, а потом высыпала на него содержимое своих карманов и торжествующе посмотрела по сторонам, ожидая одобрения. Этого оказалось мало: она сняла туфельки, надела снова, но не на ту ногу, и стала бренчать крышкой пепельницы. Такую неуемную энергию, подумала Джинни, нужно подключить к двигателям, чтобы сэкономить горючее, иначе девочка не успокоится, пока не разломает самолет.

Она не сразу поняла, почему малышка так действует ей на нервы. Все дело в прошлом. Как все, перенесшие ампутацию, чувствуют какое-то время потерянную руку или ногу, так Джинни переживала отсутствие Венди. От разочарования, что рядом не дочка, а совсем незнакомая девочка, ей стало больно. Венди в Вермонте, со своим отцом – ублюдком Айрой Блиссом, в жизни которого нет больше места дня развратной жены.

Самое обидно, мрачно подумала Джинни, что она вовсе не заслуживает репутации развратницы, которую ей приписывают. Очень легко относясь к сексу, она тем не менее всегда придерживалась моногамии. Всю жизнь, как собака, была верна одному хозяину – до того самого вечера, когда у ее бассейна появился голый Уилл Хок. И даже тогда ее неверность мужу была только духовной, не физической, – хотя Айра ни за что не поверил бы в это, потому что застал их в весьма недвусмысленных позах, которые иначе как совокуплением не назовешь.

Интересно, откуда у нее эта верность? Врожденная? Или ей еще в детстве так прочистила мозги мать, для которой не было ничего слаще, чем броситься в погребальный костер мужа? А может, эта верность – результат практичности? Зачем кусать руку, которая тебя гладит? С таким воспитанием, как у Джинни, женщины обычно молят небеса о мужчине, к которому можно прильнуть как к единственному покровителю и повелителю. Люди судят о мужчине по его окружению, а о женщине – по мужчине, который ее содержит. Или по женщине, которая ее содержит, как в случае с Эдной.

– У вас есть дети? – с улыбкой спросила мать девочки.

– Да, – с гримасой боли ответил Джинни. – Дочка. Такого же возраста.

– Отлично, – оживилась женщина. – Тогда вам пригодится вот это. – Она достала из сумочки крокодиловой кожи два листочка и стала списывать что-то с одного на другой. Потом перечитала написанное и протянула Джинни.

– Смешайте 2 столовые ложки муки с 1 столовой ложкой соли, добавьте немного воды, 2 чайные ложки растительного масла, пищевой краситель и перемешайте.

– Все ясно, спасибо. – Джинни спрятала листок в карман пестрого платья. Она не стала говорить, что ей вряд ли придется воспользоваться рецептом, потому что муж выгнал ее и никогда не разрешит увидеть дочку.

– Не перепутайте, – улыбнулась женщина.

– Конечно, спасибо.

Неужели Айра действительно не позволит ей увидеться с Венди? Неужели сдержит клятву? Неважно, что думали о ней другие. Для Венди она была хорошей матерью. Разве в глазах закона это ничего не значит?

Малышка оторвала у куклы руку и стала тыкать мать в бок. «Сейчас заглохнут двигатели», – подумала Джинни; она схватит ручку запасного выхода и полетит, беспомощная, вниз, чтобы стать такой же безжизненной куклой. Все в руках фортуны…

Но прежде чем низвергнуться в пучину, самолет стал плавно спускаться над долиной Крокетт. Он вынырнул из белых пушистых облаков, и Джинни увидела сотни крошечных, похожих на капилляры, притоков, которые прорезали лесистые предгорья и сверкали на солнце, как серебро. На одном берегу реки, будто румяная корочка зеленого пирога, показались лесные заросли, а под ними – сам Халлспорт и его опустевшие доки, уныло стоявшие на берегу темной, мутной реки с пожелтевшей пеной.

Город раскинулся в красных глинистых предгорьях, изрезанных глубокими оврагами. С высоты восемь тысяч футов он напомнил Джинни скопище застарелых прыщей.

Самолет снижался. Джинни отчетливо видела завод – настоящий город из красных кирпичных зданий с сотнями окон, отражавших желто-коричневую гладь реки. Дюжины огромных белых резервуаров с отходами, обвитых веревочными лестницами, усыпали речной берег, словно зашнурованные сапоги. За резервуарами бурлили темные водовороты. Долину окутывал белый густой дым, придавая Халлспорту статус города, известного своим отвратительным, не пригодным для человеческих легких воздухом.

Завод мстил Халлспорту. В регионе, годном только для земледелия и добычи угля, его построили ради экономии средств. Он торчал в низине полноводной реки Крокетт, как туалет, скрытый от посторонних глаз позади особняка. Но, подобно всему скрываемому и презираемому, тем не менее играл в жизни города важную роль.

На другом берегу, соединенном с заводом железнодорожным, пешеходным и автомобильным мостами, раскинулся сам Халлспорт, названный так в честь своего основателя, деда Джинни по матери, Зедедии Халла, или, как все к нему обращались, мистера Зеда. Уроженец Южной Виргинии, он сбежал оттуда и обосновался в Теннесси, так же, как и на родине, добывая уголь. Потом умудрился убедить Вествудскую химическую компанию профинансировать строительство химического завода и города на другом берегу Крокетт. В те времена провинциальный юг считался у северных бизнесменов отличным полигоном – дешевая земля, покорная рабочая сила, низкие ставки, богатые залежи ископаемых, слабо развитое самоуправление. Мистер Зед нанял всемирно известного проектировщика и сам возглавил строительство.

Сквозь иллюминатор Джинни видела город: от Церковной площади с пятью большими протестантскими церквами отходила центральная Халл-стрит – с супермаркетами, мебельными магазинами, кинотеатрами, офисами и банками. На другом конце улицы, фасадом к церквам, расположился железнодорожный вокзал – тоже из красного кирпича. Вокзал и церкви были двумя полюсами – земным и духовным, питавшими энергией и украшавшими город. От центральной оси лучами расходились четыре главные улицы, а остальные соединялись с ними, образуя своеобразные шестиугольники. На этих боковых улицах стояли частные дома и особняки. «Похоже на паутину», – отметила Джинни, прищурившись, чтобы видеть только контуры города и не видеть то, что построили позже. Автор проекта не предусмотрел в 1919 году развития автотранспорта. Ни около церквей, ни на Халл-стрит негде припарковаться, съездить в центр в магазины и вернуться в тот же день стало проблемой. Поэтому несколько торговых центров разместились на боковых улицах. Во времена детства Джинни каждую субботу из близлежащих районов на ржавых «фордах» приезжали фермеры – продать овощи, купить продукты, обменяться сплетнями. Они собирались у железнодорожного вокзала, шумели, выпуская струи коричневого табачного сока сквозь гнилые зубы. Но теперь их нигде не было видно. Железная дорога и речное судоходство обанкротились, не выдержав конкуренции с междугородным автотранспортом. Когда-то красивый вокзал с орнаментом эпохи позднего викторианства был пуст, разрушен и размалеван непристойными картинками и надписями – творчеством учеников Халлспортской средней школы. Там собирались теперь бездомные хулиганы и дезертиры – выпить дешевой жидкости для чистки окон.

Ни один из отцов города, и меньше всего дед Джинни, не мог предвидеть странной болезни, от которой погибли почти все старые голландские вязы, обезобразив город. Он и представить не мог, что сюда явится людей в раз шесть больше, чем предполагалось. Приезжие настроят домишки, которые, как пятна экземы, тоже обезобразят город.

В Халлспорте были свои знаменитости. Там родилась миссис Мелоди Даун Бледсоу, победительница национального конкурса пекарей в 1957 году, в чью честь тогда Халл-стрит расцвела знаменами и флагами. Уроженцами Халлспорта были и Джо Боб Спаркс – лучший полузащитник штата, и сама Джинни Бэбкок – королева фестиваля табачных плантаций в 1962 году.

…Самолет подлетал к выщербленной взлетно-посадочной полосе, которую в Халлспорте громко величали аэропортом. Джинни увидела, как тень от самолета пронеслась над особняком, где прошло ее детство, – огромным белым зданием с колоннами и портиками; над подъездной дорогой; над рощей из высоких магнолий, согнувшихся под тяжестью кремовых цветов. С высоты в тысячу футов особняк казался настоящим дворцом довоенных времен. Но только казался. Дед построил его в 1921 году на пятистах акрах фермерского участка. Проект явно не подходил к восточным холмам Теннесси, зато повторял плантаторские особняки в дельте Мемфиса. За домом тянулись фермы – табачная и молочная, соседствующая с фермой Клема Клойда (первого любовника Джинни), которую построил его отец еще при мистере Зеде. Небольшой дом Клойдов стоял наискосок от особняка, а в противоположном конце участка виднелась деревянная хижина, в которую перебрался дед в последние годы своей жизни в знак протеста против деградации его любимого детища – Халлспорта.

Джинни вспомнилась фраза из письма. «Мальчиков я не прошу приехать, – писала миссис Янси. – У них своя жизнь. Сыновья – не дочери».

«Действительно», – пробормотала про себя Джинни, невольно подражая своей наставнице мисс Хед: та в подобных случаях не произносила это слово, а почти пела с самым страдальческим видом.

Пока самолет трясся по так называемой взлетной полосе, Джинни вспомнила, как часто приземлялась здесь в прошлом.

Мать обожала любительское кино и воспитывала Джинни и братьев, наблюдая за ними в глазок кинокамеры: первая улыбка, первый зубик, первый шаг, первый день в школе, первый танец – и так год за годом. «Кадры семейной хроники» – так называли эти фильмы Джинни и братья. Взлеты, посадки, прощания, возвращения… Вот Джинни в черной шерстяной кофте, наглухо застегнутой на все пуговицы, в обтягивающей юбке и красной корейской ветровке покидает дом, чтобы учиться в Бостоне; вот она в элегантном твидовом костюме, очках в роговой оправе, со строгим узлом на голове – спустя год, когда приехала на каникулы; вот она в светлых джинсах, черном свитере и сандалиях «голиаф» – когда стала любовницей Эдди Холзер и сбежала из университета, вот она в красном блейзере Добровольного пожарного отряда – когда вышла замуж за Блисса. Такой уж она была. Даже в ресторане, сделав заказ, она меняла его, заказывала то же, что и сосед, потому что не верила, будто кухня станет возиться с ее оригинальным блюдом. Нищие, клянчащие деньги на автобус, чтобы навестить умирающую мать; лысые кришнаиты, играющие на тарелках под неряшливым плакатом «Доверься судьбе – и никто не бросит в тебя камень», – такие люди неизменно находили ее в толпе. Надо признать, Джинни была легкой добычей. Наверное, она выглядела несчастной, ранимой и очень доверчивой, и это тот случай, когда внешность не была обманчивой. Джинни была готова поверить во все что угодно.

Она вспомнила, как высматривала в иллюминатор свою мать и майора – они всегда приезжали вместе, чтобы сразу увидеть, в каком виде предстанет их непутевая дочь. Но в этот раз никто не стоял у ограды, приготовившись снимать кинокамерой это чудовище в пестром деревенском платье, походных ботинках, с кудрявой африканской прической, с рюкзаком на спине и в пончо из перуанской ламы. «Натуральная ведьма, – вздохнула про себя Джинни, – тринадцатая ведьма из «Спящей красавицы». Никто ее не встречал. Мать лежала на больничной кровати, а майор ушел год назад из этой жизни. Она совершенно самостоятельна.

Возвращение домой было совсем невеселым. Никто не бил в барабаны, не маршировал на лужайке перед домом, не бежал навстречу, когда аэропортовский лимузин подвез ее к особняку. Она с трудом поднялась по гравийной дорожке – кое-где пробились пучки травы, чего не было раньше. Тяжелый рюкзак заставлял ее идти неестественно прямо.

Над парадной дверью приветливо блестело веерообразное окно. Джинни улыбнулась: дом обманывал, но по крайней мере делал это со вкусом. Перед зарослями магнолии висела табличка: «Продается».

– Надеюсь, вы не продадите дом? – спросила она майора, когда приезжала ненадолго в Халлспорт перед его смертью.

– Не сомневайся, – ласково ответил он, раскуривая трубку. Левой рукой с изуродованным безымянным пальцем он зажигал одну спичку за другой. – Почему тебя это волнует?

– Потому что это наш дом, вот почему!

– Неужели вы с мужем станете жить здесь?

– Нет, но…

– Что «но»?

Меньше всего она хотела вернуться в Халлспорт, но иметь что-то стабильное было приятно.

Джинни подергала за ручку парадной двери. Заперто. Она сбросила рюкзак и громко постучала большим медным кольцом, на удивление плохо начищенным. От кого она ждала ответа? Мать в больнице, отца нет. От собственного детства? В кино и книгах ключ всегда прячут под ковриком у двери. Джинни наклонилась: так и есть! Интересно, зачем запирать дверь, если ключ кладут туда, где его сразу найдут?